Текст книги "Разговор о будущем"

2017 год, октябрь

Любовь – это не вещь в себе или для себя. Иначе это не любовь. Любовь обязательно должна на что-нибудь или на кого-нибудь изливаться, кого-то одарять!

Об этом когда-то хорошо написала поэтесса Маргарита Алигер, с которой я была дружна, несмотря на большую разницу в возрасте. Вот эта мудрая строка: «Мне невозможно в жизни счастье, ⁄ Не разделённое с другим…».

Когда я в какой-то писательской поездке, кажется, в Среднюю Азию, на Дни литературы, напомнила ей эти её строки, она очень удивилась и возрадовалась: «А я уж думала, меня никто не помнит и не читает, особенно молодые». Я возражаю: «Да что вы! Я могу наизусть вас часами читать. А поэму о Зое все с детства помним». И вот в семьдесят Алигер вышла замуж за старичка Черноуцана. Теперь ей стало возможным «счастье, разделённое с другим».

* * *

«И ныне, и присно, и во веки веков» – строка из Евангелия. Можно, пожалуй, даже рассказ да и книгу новую назвать – и сегодня, и вечно. А почему бы и нет?

* * *

Как сумрак неба грозен и серьёзен! Иду туда, куда глаза глядят.

* * *

Я – Скорпион, хотя на излёте. (Через два дня Стрелец начинается.) К тому же православный. А скорпионы боятся кошек, потому аборигены в Африке и на жарком Востоке в домах заводят кошек. А я – скорпион необычный. Я дружу с кошками с детства. А ещё учёные говорят, скорпионы могут два года не пить и не есть. Надо попробовать. Но… для меня, православной, всё это – шутка, конечно.

* * *

Сумма чисел на игровой рулетке равна 666, а это число Зверя, сатаны. Потому я не играю. Лишь однажды в Монте-Карло в казино с «одноруким бандитом» поиграла. Немного выиграла. А много выиграл, целую кучу франков, Гена Ненашев, рабочий, неказистый паренёк с Чукотки, из Анадыря, неплохой прозаик (к тому моменту пару книжечек написавший), тоже бывший в нашей писательской делегации. Он даже не знал, куда всю эту звонкую денежную тяжесть засунуть. Как рассовать по карманам. Или в школьный портфель? И как потом это тратить. В Анадыре у него жена и мать остались. Жили в одной комнате в общежитии… Веселился страшно, смущался. «Теперь будет что о поездке в Европу написать». Участь его печальна – третьей книжки так и не написал, спился… А я его очень в Москве, в приёмной комиссии, поддерживала. Рекомендацию в Союз писателей дала. От души. Он чувствовал слово.

* * *

В словаре, в словарном запасе среднего человека около пятишести тысяч слов. А интересно, сколько десятков тысяч слов у Пушкина, Толстого? Это, конечно, «ведам» известно. Надо в инет глянуть.

* * *

Известно, что чем более велик человек, тем он скромнее. Однако японский режиссёр Акира Куросава, с которым мы с Юрочкой часто общались, и дома в Москве, и у нас на даче, и на «Мосфильме», и на Дальнем Востоке, на натуре во время работы над фильмом «Дереу Узала», и вообще во всё его пребывание в России (мой муж Ю. Ракша был главным художником-постановщиком этого фильма), сказал однажды, что «в наше время быть скромным категорически нельзя: скромность ведёт к безвестности». Так что вот я и не знаю, в чём истина. Просто тружусь, живу и живу.

* * *

«Космополит говорит: где хорошо, там и Родина. Патриот говорит: где Родина, там и хорошо». Ясней и лучше не скажешь.

* * *

Меня как писателя широко ещё не открыли. Но это неважно. Для меня важно, чтобы меня читали. А это работа трудная, это почти соавторство. И потому я радуюсь интернетовскому проекту «Проза. ру». Я тут совершенно свободна, как летящая птица. А откроют – ну пусть когда-то, когда-то. И это будет уже не моя радость, а их, человеков, меня приобретших, обретших. Ибо слава истинная (не эстрадная) приходит к серьёзно пишущему автору не вдруг. А медленно, исподволь… «Из незваных гостей хороша только Слава одна. Иногда это чайка, крылом не доставшая дна…» – сказал в 70-е годы мой приятель, поэт Лев Хариф. Он сбежал в Штаты с женой Милой и сыном Тимуром один из первых в нашем СП. Талантливый был и жуткий лентяй. Жил там на еврейские пособия. Колоритная фигура. Я о нём написала немного в романе «Письма чужой жене».

* * *

По Божьему промыслу могу нынче, в конце пути, сказать, что я писатель. Настоящий писатель. И потому научилась, могу, умею мгновенья останавливать. Писать о них. Даже в них жить. И именно это спасает меня. И продлевает моё сегодня. И это, конечно, Чудо.

* * *

Этот чудесный бивень мамонта лежал на кухне, в пятиэтажке, у магаданского писателя Алика Мефтохуддинова.

* * *

«Мы, люди, – пепел второго потухшего поколения звёзд», – сказал великий учёный. Вот что такое мы, человеки.

* * *

Откуда все мы и вообще всё живое? Куликов спрашивает. Я не верю, что это соотношение гелия и кислорода и чего-то прочего, что это какой-то космический бульон.

* * *

Истинный писатель – это всегда художник. Изображённое словом должно быть ярко, живо, слышно, видно и ароматно. А главное – вообще зримо.

* * *

А эту фразу надо добавить в мой рассказ «Окно с видом на океан: «А мама то и дело ходит в Обыденский храм, чтобы помолиться за здоровье своего сына Лёлика. Как-то он там, родной, на своей суровой Чукотке?».

* * *

Сильно болела. Лежала в Боткинской. Меняли суставы бёдер на металлические. Но вот по милости Божией спасена… Выписывая меня, мой молодой хирург смотрел на меня особенно проникновенно. Гордясь своей удачной работой. А я подарила ему благодарное стихотворение. Оно кончалось строками: «Могу сказать всем без сомнений, ⁄ Что Мурылёв Валерий – гений». Эту страничку заведующий отделением приколол на стену в ординаторской. На смех и радость врачам.

* * *

Повторю моё назидание всем берущимся за перо. Писать – трудно, а хорошо писать – убийственно трудно, почти невозможно.

* * *

«Неужели вы думаете, что я бы написал хоть одну строку, если бы я не думал, что я велик?» – так сказал нам с мужем в Переделкино одноногий поэт Арсений Тарковский. Тогда Юра писал маслом его портрет в Доме творчества, где той зимой работала и я. Этот портрет великого поэта (думаю, Тарковский не менее значим в литературе, чем Пастернак) с тех пор находится в Третьяковке. На этом редком холсте воплотились качества двух мастеров – Художника и Поэта.

* * *

«Мы уже были, ⁄ Но мы ещё будем… ⁄ Потом…» Юрий Левитанский. Хороший поэт. «Жизнь прошла, как не было. ⁄ Не поговорили». Но стать великим ему помешали женщины, жёны. А их было три. Последняя, молодая студентка, просто преступно сломала его, воина-победителя, выжившего на фронтах Великой Отечественной войны. Жалко до слёз.

* * *

Добавить в рассказ: «И, глядя на бивень мамонта на полу этой маленькой магаданской кухни, я представила, будто сама вечность прорастает сквозь время. Сквозь наше время»…

* * *

Демократия – это надутый шарик, и, пока вы на него пялитесь, воры лазают по вашим карманам.

Бернард Шоу

* * *

Правда – молчалива. Ложь – говорлива и суетлива.

* * *

Истина проста. Я люблю Родину и не люблю тех, кто её не любит!

2017 год, ноябрь. Ирина Ракша

* * *

Жестокая правда, которая показана в творчестве без альтернативы, любви, может превращаться в свою противоположность, то есть в ложь. Замес должен быть на любви. Для чего эта правда, зачем, ради чего она и кого?

* * *

 
Хотя и сладостен азарт
По сразу двум идти дорогам,
Нельзя одной колодой карт
Играть и с Дьяволом, и с Богом.
 

Игорь Губерман

* * *

Юра никогда не искал для себя какой-то любви. Он повстречал меня сразу, во ВГИКе. И во мне одной он находил самые разнообразные стороны для своей любви, удивления и восторгов. Иногда говорил: «Ты сама не знаешь, сколько человек в тебе одной. В тебе тысячи женщин, в тебе целая толпа. И никогда не знаешь, что тебя ждёт. И кто и когда в этой толпе будет лидером. – И добавлял лукаво: – С тобой не соскучишься».

* * *

А это надо бы добавить в текст романа «Письма чужой жене»:

«Но вот очень быстро наступило время отрезвления. Я перестала “заламывать руки”. Спрашивать мысленно и в письмах в Курск: “Женя, где ты? Что случилось? Куда ты пропал?” А случилось вот что. Наступал сентябрь. И… я взяла дочку Анечку за одну тёплую детскую ручку, а Юра, вернувшись со съёмок очередного фильма, – за другую. И мы дружно повели её в школу. Первый раз в первый класс. На том и кончился этот мой яркий роман с курянином Евгением Носовым».

* * *

У мужчины (тем более мужа) должны быть три качества – талант, великодушие и (обязательно) остроумие. Совместно эти качества встречаются очень редко. Мой Юра обладал всеми этими дарами. Скажу открытее, откровеннее. И романы мои в жизни бывали только с такими мужчинами. Очень высоких и редких достоинств.

* * *

Когда некто неспособен достичь высот в реализме, он начинает всерьёз тешить себя издевательством над реализмом – перформансом. Безбожным деянием.

* * *

Среди земных искусств писатель стоит на Лествице к небу, к Богу выше и ближе всего. Ибо он и Слово едины, а Слово превыше всего! Сказал же Иоанн Богослов: «Вначале было Слово». Со слова всё и начинается.

* * *

Не лгать, а говорить всегда правду! Это величайшая данная тебе Богом ответственность – говорить человеку правду.

* * *

Культура истинная – это инвестиция прошлого в будущее.

Только культура формирует народ.

И. Ракша

* * *

«Если бы мне сказали: “Ты умрёшь через пять дней”, – писал Гена Шпаликов в дневнике, – я бы что-нибудь успел, поговорил со всеми. Но мне не сказали. Я почувствовал, что умру сегодня, и вот пишу вам это, всё прекрасно осознавая. Меня пугает равнодушие времени, и чужие люди, чем дальше, тем больше чужие, и некому поклониться, и не с кем быть. Велика Россия, а позвонить некому. Я понимаю, что это заблуждение, но совершенно искреннее. Я не знаю, зачем жить дальше».

Геннадий Шпаликов (запись, как и многие другие, без даты)

* * *

У каждого своё окно с видом на океан, и на свой океан.

И. Е. Ракша

* * *

Словно и кухня его, и дом, и вся Чукотка – здесь, как его земля обетованная. (Добавить в рассказ «Окно».)

* * *

Живу в беспрерывно солнечном дне (о моём герое Миронове).

* * *

И это чудо подарила ему судьба (о Миронове).

* * *

И вечность встанет с нами рядом…

* * *

Дело не в продолжительности молитв, а в их пламенности.

Святые отцы

* * *

Опять по воздуху теченье ароматической струи.

Братья Жемчужниковы

* * *

Нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием.

Ф. М. Достоевский

* * *

И пред дыханием времени…

И Миронов понимал, что перед лицом вечности он не мог быть хлюпиком.

* * *

Это бивень мамонта был с твёрдыми, как камень, зазубринами.

* * *

Своя своих не познаша. Своя своих полюбиша.

Святоотеческая литература

* * *

О чём промолчим на последнем, на главном закате? Нам хватит (из песни).

* * *

Какое же это чудо – моя профессия, когда можешь через слово вручить себя, отдать себя людям безостаточно. Беззаветно, только правдиво. Эта профессия первозданная, главная и ближе других к небу, к Богу. Только умей слушать Его. Мне никогда не бывает одиноко. Память воскрешает любое событие прошлого. И я в нём живу и пребываю сколько хочу и когда хочу.

* * *

Стержнем для человека должна быть ценность Родины. Без этого стержня человек не личность, а принадлежность к географическому местожительству. Тому, где выгоднее существовать.

* * *

В Переделкино, в Доме творчества, глухая знаменитая писательница Мариэтта Шагинян говорила сидящим за её столом коллегам: «Вы такую ***ню порете, что на это мне жалко тратить энергию моего слухового аппарата» (круглые батарейки-шарики ей поставляли цековцы из-за границы).

* * *

Употребление силы только во имя добра – это истинно…

Дневниковые записи

1. «Не то мудрено, что говорено. А то мудрено, что не выговорено..» – старинная русская пословица.

2. Есть люди активные (не пустозвоны) – они делатели. Есть пассивные – созерцатели, или мыслители. Гораздо реже бывает и то и другое одновременно. В юности, молодости, зрелости я сплошь была делателем, созидателем. Юрочка, мой муж, часто называл меня: «Ах ты моя моторная, метеорная!» Позже, овдовев, с годами я становилась тише, спокойней, в большей степени созерцателем-мыслителем. Хотя всегда энергичным. Наверно, тогда и рождался во мне истинный, глубинный писатель. Ведь путь к себе – самый долгий и трудный. Длиною в жизнь. Хотя отчётливо помню, когда на Алтае, на целине, однажды сказала себе: «Вот об этом, о заброшенной и никому не нужной девчушке я роман напишу. И буду писателем». Это было в Бийске, в деревянном домишке «экспедиции», где за стеной резались за столом и порой матюкались совхозные рабочие из нашего «Урожайного» в ожидании завтрашнего поезда с сельхозтехникой, а я в хозяйской каморке за шторкой слушала стук ходиков на стене, и рядом старушка-хозяйка, тихо вздыхая, вязала носок из козьей шерсти. И единственная жалела меня – школьницу неприкаянную.

3. Два понятия: писательство (моя работа) и коллектив – это вещи противоположные, обратно пропорциональные. Порой даже резко противоположные… Никогда не любила ничего коллективного. Никаких собраний и заседаний, где что-то обсуждалось, решалось, предлагалось, голосовалось. Конечно, поскольку я много и хорошо училась – была и пионеркой, и комсомолкой, но в душе ничего коллективного терпеть не могла. Страдала. И в школе, и в институтах, и позже. Но в СССР терпеть приходилось… И я давно поняла – только в Храме Божьем, даже не на службе, а просто в храме, уже входя, вступая в него, всегда чувствуешь молчаливое единение и с Небесами, и с людьми православными, молящимися вокруг.

4. С кем бы ни общалась, с простаком или тонким интеллигентом – сразу чувствуешь родство душ с человеком православным, крещёным. Ну а нехристь, будь он хоть семи пядей во лбу, всегда мне чужд. Он мне по душе чуждый, чужой. Я это интуитивно, кожей чувствую. И ощущала это именно интуитивно всю жизнь. А уж теперь, в старости, – и подавно.

5. Готова повторять без конца. Охотник, человек с ружьём – мой враг. Он и злейший враг человечества. Если, конечно, это не «Поле Куликово», не защитник Отечества. А так называемый охотник… До чего охотник? До смерти слабейшего?.. Любой охотник в наши дни (хоть за слоновьими бивнями, хоть за рябчиком) – это преступник. Истинный, откровенный. Что бы там он ни болтал о благородстве этого дела… По сути, он добивает в природе то живое, то последнее, что ещё осталось на планете после яростного наступления цивилизации последних столетий…

Понимаю, что я в меньшинстве и под ударом критиков. Ибо охота, охотники – это мегамафия, и корпорации, и общества продажи оружия, и… просто «любители». Коих миллионы.

Помню, как об этом я часто спорила с моим другом, прекрасным писателем Юрием Казаковым, ну ещё и с его эпигоном, общим нашим приятелем, писателем Георгием Семёновым, мечтавшим во всём быть не хуже Казакова, и в профессии тоже, только кишка тонка, и в охоте тоже – любителем порой скуки ради поохотиться с ружьецом. Особенно по весне на тетеревов, в период их любовного, свадебного токования, когда в лесу перед курочкой на току глухари самозабвенно танцуют, поют и от счастья, с красными надбровьями над ушами, оттого буквально глохнут, ничего не слышат. (Оттого и названы глухарями.) И вот тут-то охотнички, перебегая от дерева к дереву, от ствола к стволу, подступают всё ближе и бьют из ружей эту влюблённую царь-птицу почти в упор. И потом с гордостью привозят домой жёнушкам в рюкзаках эти окровавленные трофеи. А позже с гордостью же, с весёлыми байками жрут это в шумном кругу гостей под водку, хрустя косточками… Так вот, считаю всё это для НОРМАЛЬНОГО человека просто варварством, изуверством… Но мои «любители природы» всегда горячо возражают. Проводят со мною дешёвый ликбез. Охота, мол, – это извечное, мол, это ещё с эпох докаменных, с появления огня. На что отвечаю упрямо – тогда убивали от голода, чтобы выжить, чтобы род продолжить.

Да и на медведя на Руси ходили с рогатиной. Бились на равных. У человека – рогатина, у медведя – зубы. В этом были и справедливость, и мужество. Кто кого. А сейчас ружья с оптическими да ещё ночными тепловыми прицелами, с тепловизором. То есть без шанса зверю на выживание. Но охотники неистово спорят. И, конечно, вспоминают Тургенева с его «Записками охотника», Хемингуэя с его «Снегами Килиманджаро» и пр. На что отвечаю – да, но тогда в имении русского дворянина было ружьё-то лишь у помещика, и леса – его собственность, им же охраняемые, были наводнены дичью. И в Африку для потехи не ездили тысячами пузатые охотнички-толстосумы. А сейчас, когда любая шпана, любой пацан хоть на селе, хоть в городе может иметь и имеет ружьё и бьёт во всё живое, во всё, что движется, – это уже массовое преступление. А охотник – преступник…

Да и охота сегодня отнюдь не из-за голода. А куража ради. От первобытного, неизбывного чувства превосходства победителя над слабым мира сего. И у охотничков поднимается самое мерзкое и безбожное из глубин их грязных грешных душ… Вот ведь что страшно… Но мои спорщики и тут не унимаются. Возражают упрямо: «Но ты-то небось не вегетарианка. Мясо-то ешь? Не отказываешься?» Отвечаю: «Ем, но для этого и существует скот ДОМАШНИЙ. Его человек для себя своим трудом выращивает на еду, как хлеб на полях. А твари дикие, в природе рождённые и там выживающие, – это творения Божии, созданные Им на земле ещё до Человека. И ты, негодяй и преступник, не смей на них ни руку, ни ружьё поднимать. Их и так уже почти не осталось. Да и тебя на земле с твоей воинственной алчностью скоро тоже уже не будет»…

(Продолжение следует.)

«Мне рано с тобой расставаться…»
Штрих к портрету поэта А. И. Третьякова

 
И я у Господа прошу —
Храни Ириночку Ракшу…
 
 
Ах ты, свет Ириночка,
Сердца половиночка…
 
 
На склоне лет, пока ещё не дней,
Последнего прошу у Бога дара —
Чтобы Он место дал душе моей
Лишь на твоей планете Иринара.
 

А. Третьяков

…В шестидесятые – семидесятые на преображенскую кухню к нам приходили и ещё молодые (лишь в будущем знаменитые), и уже маститые писатели и поэты. Каждый – планета. Каждый сложен и даровит. Перечислю лишь тех, чьи портреты сделал мой муж-художник Юра Ракша у нас дома или же в мастерской. Они разные – основательные по холсту маслом или карандашные в моментальных набросках, по случаю… Ю. Казаков и В. Лихоносов, Г. Семёнов и В. Осипов, Е. Храмов и О. Дмитриев, В. Павлинов и А. Заурих, А. Рекемчук и К. Ковальжи, И. Мазнин и Н. Глазков, В. Астафьев и Е. Носов, Ю. Трифонов и М. Светлов, Мустай Карим и К. Кулиев, В. Шукшин и Д. Кугультинов, Я. Аким и И. Минутко… Многих уж нет на этом свете. Опередили нас. И мне жаль, что уже не успею своими строками каждому из них принести поклон. Рисовал их художник быстрее, чем я пишу. Может быть, жанр другой, а может, Юра талантливей. Но, скорее, и то и другое.

…Часто бывал у нас мой ровесник, сокурсник по ВГИКу, по сценарному факультету, сибиряк и поэт Третьяков Анатолий. Вчерашний солдатик, он жил во вгиковском тараканьем общежитии на глухой московской окраине. (Были у него тельняшка, и сапоги, и фибровый чемодан с замочком.) В институте он позволял себе неделями, месяцами не появляться. На лекциях засыпал, на семинарах искренне мучился, тосковал. И порой даже чаще бывал у нас, в нашей с Юрой только что обретённой любимой «хрущобе». Вечно простуженный, в рваном пальто, распахнутом «настежь», шмыгающий вздёрнутым носом, с густой мальчуковой чёлкой, стриженной под горшок, он разительно отличался от всех гостей. Он был от земли – настоящий сибирский мужик. Человек дела. Хотя был невоспитанный, неотёсанный, но при этом – тонкий и деликатный. Он вкалывал мотористом на Енисее и Оби. Был судовым механиком на Чулыме. Работал помощником машиниста на тепловозах по трассе Абакан – Тайшет. В армии служил радистом. На какой-то подстанции его и током смертельным било, и в тракторе он замерзал. Но к двадцати двум всё-таки не убило и не замёрз. На его счёт на небе был иной Промысел. В столицу-матушку прибыл! Живучий, жилистый, крепкий в плечах. С костистыми живописными пальцами рук. (Юра не раз его рисовал.) И при этом – густо краснеющий, словно девушка, от смущенья, с нежным, бесхитростным взглядом… Зачем? Зачем он поступил в институт кино, на сценарный?.. Непонятно было и ему самому. Скорей, вышло так – из Сибири за земляком, за Шукшиным потянулся. Туда же. А что? Слабо рвануть, слабо развернуть оглобли?.. Кстати, было в них много общего. Даже во внешности. Только Третьяков изначально был мягче, бесхитростней. Всё же поэт. Однако кинематограф оказался Толе противопоказан. Одно курсовое задание он пытался даже осуществить в стихах. (Профессора от кино – не поняли.) Поскольку им уж давно владела другая Любовь. Другая и страстная Муза. И имя ей было – Поэзия.

Из ВГИКа он машинально, но как-то упрямо тянулся в Литинститут, на Тверской бульвар. В уютный дом Герцена. В его молодые кипящие поэтические круги. И окончательно «заразился». Стихами. И ведь, упрямец, поступил-таки в Литинститут, оставаясь при этом у нас, на факультете кинодраматургии… А там подружился с Рубцовым, Антошкиным, Котюковым… Преподавали гиганты советской поэзии – Светлов и Смирнов, Смеляков и Луконин… Да и во ВГИКе тоже было неслабо – вели мастерство Габрилович и Шкловский, Ежов и Ромм…

Я недавно наткнулась на редкую фотографию шестьдесят третьего года – то ли это на семинаре в литинститутской аудитории, то ли где-то на клубной сцене. Женя Антошкин, вскинув руку, страстно читает, конечно, свои стихи, а поодаль за столом сидят совсем ещё молодые (красивые и «бессмертные» – вся жизнь впереди) – Лев Котюков, Третьяков, Николай Рубцов, Грамзин, Власенко, ещё кто-то.

… О Толе мне и раньше хотелось повспоминать подробней. Как о хорошем и редком душевном друге. Он и в этом был одарён. Но в семидесятые опять рванул на восток, к таёжным морозцам и для многих в Москве как-то стёрся из памяти. И помаленечку стал забыт поколением. (Верна старая истина: «Поэт рождается в провинции, а умирает в Париже».) Несправедливо забыт. Литинститутский профессор и мастер, крепкий поэт Сергей Наровчатов высоко ценил Толю. Очень надеялся вывести в люди (впрочем, как и С. В. Смирнов), хотел помочь стать большим поэтом. (Материал был и правда добротный и самобытный.) Даже выдал за него свою симпатичную, как круглый поросёночек (только очень уж вялую, не от мира сего), дочку Оленьку Наровчатову. Тоже вгиковку, только с актёрского. Исключённую со второго курса за профнепригодность. Была у нас такая страшная формулировка. Может, она и сейчас есть. Но Толя, мужик шукшинской закваски, в старомосковской семье толстяка-профессора, в шикарной его литгенеральской квартире с уникальнейшей библиотекой (которая, кстати, после смерти его была дочерью тотчас распродана), среди раритетов и фолиантов, ковров и фарфора – не прижился. Не смог прижиться. Он себя чувствовал там как таёжный олень, невзначай заскочивший в антикварную лавку. Его от тепла батарейного всё тянуло куда-то. Всё-то он убегал, всё странствовал, куролесил. Словно место своё всё искал на земле. Искал и не мог найти. А на сторонний взгляд тёщи, соседей или домоуправа – лишь бесшабашный и безответственный, не желающий зарабатывать, к тому же пьющий малый.

Иногда, это правда, он горько пил. Бывает, пьют беспробудно, бессмысленно, бывает – весело. Он пил – горько. Он мог, например, глухой зимней ночью позвонить нам в дверь, окоченевший, босой. В одних рваных носках – прийти сюда с площади Трёх вокзалов – по заснеженным, с фонарями улицам, без пальто, без ботинок. («По пьянке» его то и дело грабили.) И с порога мог хриплым голосом начать читать поздравительные стихи. К моему дню рождения, только что, по пути сочинённые. Говорил, что не мог не зайти, не поздравить!.. Юра, сердясь, ставил чайник на газ, поил его горячим, в кухне укладывал на матрац. А тот, послушно улёгшись, не натянув одеяла на голые плечи, всё бубнил, путаясь, своё поздравление: «Приветствую преображенье Преображенского села и снега тихое сниженье на крыши и на купола… Рой мыслей, светлое круженье, портрет, а за окном – картина… Приветствую твоё рожденье, преображенная Ирина».

Толя был щедр во всём. На деньги. На доброе слово. Немало стихов посвящал друзьям. В том числе и нам с Юрой. Вот, например, стихотворение «Юрию Ракше». Оно вошло почти во все его сборники: «Холсты пусты, художник ушёл от них в кино. Накрапывает дождик, на улице темно. Но вот какое диво – с пустынного холста, как сказочная дева, вдруг сходит пустота. Как женщина, к которой он насмерть пригвождён, она раздвинет шторы и целый вечер ждёт…».

Он, рабочий увалень, неплохо был образован. Это правда, что лучшее образование – самообразование. Он блестяще знал и обожал Поэзию. Скажу больше – он сам был Ею. Сочинял легко, быстро, жадно. А иногда мог целыми вечерами читать наизусть и Блока («Двенадцать»), и Пушкина. Читал и себя, и сверстников. Восхищался отдельными чужими строчками. И свои сочинял играючи. Они у него рождались всюду и неожиданно, как стихам и полагается: в электричке, в пивной, на вокзале. Это правда, что «Дух дышит где хочет». Но записывать их, как всегда, ему было и нечем, и не на чем. (Тогда ручки-шарики только вошли в обиход. Поэт Михаил Аркадьевич Светлов подарил мне такую, зелёную. Я отдала её Толе.) И отдельные строфы его часто жили в обрывках, не сплетаясь в венок. Словно брошенные в воду цветы. Иногда они умирали забытыми, реже всё-таки оформлялись в стихи. «Стоит июль в Москве, в жаре, как солнца жгутся луны. А я всё в нашем декабре, а ты в своём июне». Свои рукописи он часто терял целыми папками. (Потом с трудом и с потерями восстанавливал.) Мог с похмелья целый портфель оставить где ни попадя. Как, например, подаренный самим тестем, Наровчатовым… Мой Юра сердился, советовал: «Уж лучше б сюда принёс, в наволочке, как Велимир Хлебников. Целее бы были».

Порою у нас в застолье, за пирогами, Толя мог, чтобы не упустить вот-вот родившуюся строку, отыскать меж тарелок какую-нибудь бумажку, и, закинув ногу на ногу, на неудобном мягком колене записывать её, и начать черкать, «обрабатывать», отключась от всех. Так написалось им «По пути к Ракшам»: «В метро ни облака, ни деревца. Колонн немое окруженье. И за окном темно – и верится, что мы летим в стволе ружейном. Но после стольких пересадок и стольких станций – увидишь старый палисадник и цепь акаций. И небо – сразу необычное. Как – Лета века. Как будто вдруг слепого вылечили. Совсем слепого человека». На заданную тему, в шутку (например, всем давалось слово – «самовар»), мог среди смеха и сигаретного дыма, соревнуясь с другими, выдать с лёту лучше других: «Словно кто-то сапогом самовар раздул – дымище! Переход в другой вагон морщится, как голенище… А в окне пейзаж Руси – стадо, с ним старик и мальчик. Над селом радиомачта как конец земной оси». Или на слово «станция» – его строки опять «побеждали», опять премировались полной рюмкой вне очереди: «Мои полустанки и станции в далёком метельном краю. Когда уже смолкнут все рации, я с вами опять говорю…».

Мы с Юрой очень его любили. Любили заботиться: кормить, обихаживать, сажали в горячую ванну, порой совали в карман какие-то деньги. Мы видели в нём себя. Недавно, до въезда в кооператив, мы и сами были такими. И я, и особенно Юра. Да и вообще он, романтик и лирик, был наш, очень нам близкий.

И в Слове очень свежий и ясный, как хрусткий снег на полях. В общем – талантлив он был от Бога! Ну а в шумной пульсирующей столице он оставался чужаком, инородцем. В потёртых ботинках, простуженный и расхристанный, он был сиротлив, неприкаян. Да и с женщинами, с любовью всё как-то не складывалось. Мы умоляли его не пить, защитить наконец диплом. Не метаться из ВГИКа в Литинститут и обратно, а заниматься, писать курсовые, сдавать экзамены. Ведь это редкость, необычайность! Его ведь приняли сразу два вуза. И общежитие дали. И первая книжка стихов намечалась. И выступления были уже на публике, на заводах и в клубах. С Николаем Рубцовым, с другими поэтами. Порой даже платные. Вот его зарисовка тех лет: «Народу видимо-невидимо! Собранье, выступленье и… Я спать ложусь на стол президиума. Под скатертью стихи мои… Уборщице не нужен ордер. Мне в клубе ночевать – не жить. И голова моя, как орден, на красном бархате лежит. Бильярд в углу… Шары железные… сверкают звёздами… Я сплю. И снятся мне сады окрестные; и снится: я тебя люблю».

Он пытался остепениться, как-то наладить свой быт, свою московскую жизнь. Пробовал завязать. Вынырнув из окололитературной круговерти, часто оставался у нас ночевать. Поутру на бумажных салфетках я находила обрывки стихов, написанных небрежным лёгким почерком – его ночные бдения, а в пепельнице – кучу окурков. «Прима» или «Прибой». Докуренные до обжигания пальцев, донельзя. Иногда – оставленные на столе записочки вроде: «Я излечен, благодарен и, опухший, как татарин, ухожу на мастерство, не будивши никого. А. Т.». Вот ещё сохранённое мной – на бумажной полуистлевшей салфетке: «Я не уснул вчера, пока не дочитал Рекемчука [я дала ему почитать на ночь книгу А. Рекемчука «Скудный материк»], хоть от усталости был бел: а Саша твой хорош и смел, диван же – мягок и упруг. Спасибо за него, мой друг. Мы с Юрою уходим вскоре, навстречу северной Авроре. Скорей вставай, надень халат, чтоб миру свой явить талант…».

Однажды Толя признался, что начал писать поэму («дипломную»). Тогда «лирикой» защититься было нельзя, приходилось выдавать «чего-то железного». Как говаривали авторы – впереди в книге ставили «паровозики», а уж потом веселуху. Но и «железное» получалось у Толи трепетным и душевным. Поскольку слова «Родина» или «патриот» были для него не пустым звуком, а личностным, кровным, пульсирующим. И тут никакая богема или диссидентство не могли его сбить…

Из несостоявшейся поэмы я запомнила лишь отдельные строки: «…И зацветают мхом ворота, потом сугробов полон двор, в России вечно ждут кого-то и не дождутся до сих пор… Кто он, солдат, давно забывший? Иль сын, не помнящий родства?.. Но всё ж под крышею прогнившей надежда вечная жива…». И вот Толя, чтобы продолжить поэму (чтобы не «сорваться»), попросил поселить его на время в Юриной полуподвальной мастерской на улице Короленко, 8, куда, кстати, заглядывал и Шукшин. (О встречах с ним я написала рассказ «Голубочек мой ясный».) Это была обычная по тем временам тёмная и убогая подвальная мастерская. Такие (за выселением в хрущёвские времена жильцов из подвалов) МОСХ давал в аренду своим молодым художникам. Без телефона, на окнах – решётки, за ними весь день снуют ноги прохожих, промятый диван, мольберт, кисти, запах масляных красок, на стеллажах, сколоченных Юриными руками, подрамники и холсты. После большого дождя могут тапочки плавать по полу. Зато по стенам, на старых обоях с разводами – Юрина чудо-живопись, этюды, пейзажи: Валдай, Урал, Вологда, Кострома. Они были как окна, настежь распахнутые в Россию. Ну и удобства там были, конечно – туалет с вечно текущей раковиной, электричество. А чтоб соблазна поэту не было побежать за бутылкой – Толя просил запереть его снаружи на ключ. Клялся, что через каждые два-три дня будет выдавать по главе: «Можете прийти проверить».