Текст книги "Сборник диктантов по русскому языку для старших классов"

(По Н. Гоголю)

Чичиков в довольном расположении духа сидел в своей бричке, катившейся давно по столбовой дороге. Предположения, сметы, соображения, блуждавшие по его лицу, видно, были очень приятны, ибо ежеминутно оставляли после себя следы довольной усмешки.

Занятый ими, он не обращал никакого внимания на то, как его кучер, довольный приемом дворовых людей Манилова, делал весьма дельные замечания чубарому пристяжному коню, запряженному с правой стороны.

Рассуждая, Селифан забрался, наконец, в самые отдаленные отвлеченности. Если бы Чичиков прислушался, то узнал бы много подробностей, относившихся лично к нему, но мысли его так были заняты своим предметом, что один только сильный удар грома заставил его очнуться и посмотреть вокруг себя: все небо было совершенно обложено тучами, и пыльная почтовая дорога опрыскалась каплями дождя. Это заставило его задернуться кожаными занавесками с двумя круглыми окошечками, определенными на рассматривание дорожных видов, и приказать Селифану ехать скорее.

Селифан, прерванный тоже на самой середине речи, смекнул, что, точно, не нужно мешкать, вытащил тут же из-под козел какую-то одежонку из серого сукна, надел ее, схватил в руки вожжи и прикрикнул на свою тройку, которая чуть-чуть переступала ногами, ибо чувствовала приятное расслабление or поучительных речей.

Селифаи никак не мог припомнить, два или три поворота прогнал. Сообразив и припоминая несколько дорогу, он догадался, что много было поворотов, которые все он пропустил мимо.

Так как русский человек в решительные минуты найдется, что сделать, не вдаваясь в дальние рассуждения, то, поворотивши направо, на первую перекрестную дорогу, прикрикнул он на лошадей и пустился вскачь, мало помышляя о том, куда приведет взятая дорога.

(По Н. Гоголю)

Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни за шелохнет, ни прогремит. Глядишь и не знаешь, идет или не идет его величавая ширина. Чудится, будто весь вылит он из стекла и будто голубая зеркальная дорога, без меры в ширину и без конца в длину, реет и вьется по зеленому миру. Любо тогда и жаркому солнцу оглядеться с вышины и погрузить лучи в холод стеклянных вод, и прибрежным лесам ярко осветиться в водах. Они толпятся вместе с полевыми цветами к водам и, наклонившись, глядят в них и не наглядятся, и не налюбуются светлым своим зраком, и усмехаются, и приветствуют его, кивая ветвями. В середину же Днепра они не смеют глянуть: никто, кроме солнца и голубого неба, не глядит в него. Редкая птица долетит до середины Днепра.

Чуден Днепр и при теплой летней ночи, когда все засыпает: и человек, и зверь, и птица. Звезды горят и светят над миром, и все разом отдаются в Днепре. Черный лес, унизанный спящими воронами, разломанные горы, свесясь, силятся закрыть его хоть длинною тенью своею – напрасно! Нет ничего в мире, что бы могло прикрыть Днепр. Нежась и прижимаясь к берегам от ночного холода, дает он по себе серебряную струю, и она вспыхивает, будто полоса дамасской сабли, а он, синий, снова заснул. Чуден и тогда Днепр, и нет реки, равной ему в мире! Когда же пойдут по небу синие тучи, черный лес шатается до корня, дубы трещат и молния, взламываясь между туч, разом осветит целый мир, – страшен тогда Днепр! Водяные холмы гремят, ударяясь о горы, и с блеском и стоном отбегают назад, и плачут, и заливаются вдали.

Так убивается старая мать казака, провожая своего сына в войско. Разгульный и добрый, едет он на вороном коне, подбоченившись и молодецки заломив шапку, а она, рыдая, бежит за ним, хватает его за стремя, ловит удила и ломает над ним руки и заливается горючими слезами.

(По Н. Гоголю)

Все три всадника ехали молчаливо. Старый Тарас думал о давнем, перед ним проходила его молодость, его лета, его протекшие лета, о которых всегда плачет казак, желавший, чтобы вся жизнь его была молодость. А между тем, степь уже давно приняла их всех в свои зеленые объятия, и высокая трава, обступивши, скрыла их, и только казачьи черные шапки одни мелькали между ее колосьями.

Солнце выглянуло давно на расчищенном небе и живительным теплотворным светом своим облило степь. Все, что смутно и сонно было на душе у казаков, вмиг слетело, сердца их встрепенулись, как птицы.

Степь чем дальше, тем становилась прекраснее. Тогда весь юг, все то пространство, которое составляет нынешнюю Малороссию, до самого Черного моря, было зеленою, девственною пустынею. Никогда плуг не проходил по неизмеримым волнам диких степей. Одни только кони, скрывавшиеся в них, как в лесу, вытаптывали их. Вся поверхность земли представлялась зелено-золотым океаном, по которому брызнули миллионы разных цветов. Сквозь тонкие, высокие стебли травы сквозили голубые, синие и лиловые волошки; желтый дрок выскакивал вверх своею пирамидальною верхушкою; белая кашка зонтикообразными шапками пестрела па поверхности. Воздух был наполнен тысячью разных птичьих свистов. В небе неподвижно стояли ястребы, распластав свои крылья и неподвижно устремив глаза свои в траву. Крик двигавшейся в стороне тучи диких гусей отдавался в каком-то дальнем озере. Из травы подымалась мерными взмахами чайка и роскошно купалась в синих волнах воздуха, то пропадая в вышине, то мелькая одною черною точкою, то перевертываясь крылами и блестя перед солнцем. Черт вас возьми, степи, как вы хороши!

Вечером вся степь совершенно переменилась. Все пестрое пространство ее охватывалось последним ярким отблеском солнца и постепенно темнело, так что видно было, как тень пробегала по ней, и она становилась темно-зеленою; испарения подымались гуще, каждый цветок, каждая травка испускали амбру, и вся степь курилась благовонием. По небу изголуба-темному, как будто исполинскою кистью, наляпаны были широкие полосы из розового золота изредка белели клоками легкие и прозрачные облака, и самый свежий, обольстительный, как морские волны, ветерок едва колыхался по верхушкам травы и чуть дотрагивался к щекам. Вся музыка, звучавшая днем, утихла и сменилась другою. Иногда ночное небо в разных местах освещалось дальним заревом от выжигаемого по лугам м рекам сухого тростника, и темная вереница лебедей, летевших на север, вдруг освещалась серебряно-розовым светом, и тогда казалось, что красные платки летели по темному небу.

(П о Н. Гоголю)

Погода была прекрасная, еще прекрасней, чем вчера, но жара не унимались. По ясному небу едва-едва неслись высокие и редкие облака, изжелта-белые, как осенний запоздалый снег, плоские и продолговатые, как опустившиеся паруса. Их узорчатые края, пушистые и легкие, как хлопчатая бумага, медленно, но видимо изменялись с каждым мгновением: они таяли, и от них не падало тени.

Мы долго бродили с Касьяном по ссечкам. Молодые отпрыски, еще не успевшие вытянуться выше аршина, окружали Своими тонкими, гладкими стебельками почерневшие, низкие пни; круглые губчатые наросты с серыми каймами, те самые наросты, из которых вываривают трут, лепились к этим пням; земляника пускала по ним свои розовые усики; грибы тут же тесно сидели своими семьями. Ноги беспрестанно путались и цеплялись в длинной траве, пресыщенной горячим солнцем; всюду рябило в глазах от резкого металлического сверкания молодых, красноватых листьев на деревцах; всюду пестрели голубые гроздья журавлиного гороху, золотые чашечки куриной слепоты.

Кое-где, возле заброшенных дорожек, на которых следы колес обозначались полосами мелкой красной травы, возвышались кучки дров, потемневших от ветра и дождя, сложенные саженями; слабая тень падала от них косыми четырехугольниками.

Легкий ветерок то просыпался, то утихал. Одни кузнечики дружно трещат, словно озлобленные, и утомителен этот непрестанный, кислый и сухой звук.

Не наткнувшись ни на один выводок, дошли мы, наконец, до новых ссечек. Там недавно срубленные осины печально тянулись по земле, придавив собою и траву, и мелкий кустарник; на них листья, еще зеленые, но уже мертвые, вяло свешивались с неподвижных веток; на других они уже засохли и покоробились. От свежих золотисто-белых щепок, грудами лежавших около влажных пней, веяло особенным, чрезвычайно приятным, Горьким запахом. Вдали, ближе к роще, глухо стучали топоры, и по временам, торжественно и тихо, словно кланяясь и расширяя руки, опускалось кудрявое дерево.

(По И. Тургеневу)

Деревня Выселки состояла из шести низеньких и маленьких избушек, уже успевших скривиться набок, хотя их, вероятно, поставили недавно: дворы не у всех были обнесены плетнем. Въезжая в эти Выселки, мы не встретили ни одной души; даже куриц не было видно, даже собак; только одна, черная, с куцым хвостом, торопливо выскочила при нас из совершенно высохшего корыта, куда ее, должно быть, загнала жажда, и тотчас, без лая, опрометью бросилась под ворота.

Я зашел в первую избу, отворил дверь в сени, окликнул хозяев – никто не отвечал мне. Я всунул голову в комнату, посмотрел: темно, дымно и пусто. Я вышел во двор.

На самой середине ярко освещенного двора, на самом, как говорится, припеке, лежал, лицом к земле и накрывши голову армяком, как мне показалось, мальчик. В нескольких шагах от него, под соломенным навесом, возле плохой тележонки, стояла, опустив голову, худая лошаденка в оборванной сбруе. Солнечный свет, падая струями сквозь узкие отверстия обветшалого намета, пестрил небольшими светлыми пятнами ее косматую красно-гнедую шерсть.

Тут же, в высокой скворечнице, болтали скворцы, с спокойным любопытством поглядывая вниз из своего воздушного домика. Я подошел к спящему и начал его будить.

Он поднял голову, увидал меня, тотчас вскочил на ноги и забормотал спросонья: «Что, что надо?» Я не тотчас ему ответил: до того поразила меня его наружность. Вообразите себе карлика лет пятидесяти с маленьким, смуглым, сморщенным лицом, острым носиком, карими, едва заметными глазками и курчавыми, густыми, черными волосами, которые, как шляпка на грибе, широко сидели на крошечной его головке. Все тело его было чрезвычайно тщедушно и худо, и нельзя передать словами, до чего был необыкновенен и странен его взгляд. Старик неохотно встал и вышел на улицу. Кучер мой находился в раздраженном состоянии духа: он собрался было попоить лошадей, но воды в колодце не было. Но, увидев старика, он закивал головой и воскликнул: «А, Касьянушка, здорово!»

(По И. Тургеневу)

Долго не находил я никакой дичи; наконец, из широкого дубового куста, насквозь проросшего полынью, вылетел коростель. Я ударил – он перевернулся в воздухе и упал. Услышав выстрел, Касьян быстро закрыл глаза рукой и не шевелился, пока я не зарядил ружья и не поднял коростеля. Когда же я отправился далее, он подошел к месту, где упала подстреленная птица, нагнулся к траве, на которую брызнуло несколько капель крови, покачал головой и, пугливо взглянув на меня, прошептал: «Грех! Вот это грех!»

Жара заставила нас, наконец, войти в рощу. Я бросился под высокий куст орешника, над которым молодой, стройный клеи красиво раскинул свои легкие ветви. Касьян присел на толстый конец срубленной березы. Я глядел на него. Листья слабо колебались в вышине, и их тени тихо скользили взад и вперед по его тщедушному телу, кое-как закутанному в темный армяк, и по сто маленькому лицу.

Я лег на сипну и начал любоваться мирной игрой перепутанных листьев на далеком светлом небе.

Удивительно приятное занятие лежать на спине в лесу и глядеть вверх! Вам кажется, что вы смотрите в бездонное море, что оно широко расстилается под вами, что деревья не поднимаются с земли, а, словно корни огромных растений, спускаются, отвесно падают в те стеклянно-ясные волны; листья на деревьях то сквозят изумрудами, то сгущаются в золотистую, почти черную зелень. Где-нибудь далеко, оканчивая собой тонкую ветку, неподвижно стоит отдельный листок на голубом клочке прозрачного неба, и рядом с ним качается другой, напоминая своим движением игру рыбьего плеса, как будто движение это само больное и не проводится ветром.

Волшебными подводными островами тихо наплывают и тихо проходят белые круглые облака. Вдруг все это море, лучезарный воздух, эти ветки и листья, облитые солнцем, – все заструится, задрожит беглым блеском, и поднимается свежее, трепещущее лепетание, похожее на бесконечный мелкий плеск внезапно набежавшей зыби.

Вы не двигаетесь, вы глядите, и нельзя выразить словами, как радостно и тихо и сладко становится на сердце.

(По И. Тургеневу)

Я сидел в березовой роще осенью, около половины сентября. С самого утра перепадал мелкий дождик, сменяемый по временам теплым солнечным сиянием; была непостоянная погода. Небо то все заволакивалось рыхлыми белыми облаками, то вдруг местами расчищалось на мгновение, и тогда из-за раздвинутых туч показывалась лазурь, ясная и ласковая, как прекрасный, умный глаз. Внутренность рощи, влажной от дождя, беспрестанно изменялась, смотря по тому, светило ли солнце или закрывалось облаком. Она то озарялась вся, словно вдруг в ней все улыбнулось: тонкие стволы не слишком частых берез внезапно принимали нежный отблеск белого шелка, лежавшие на земле мелкие листья вдруг пестрели и загорались червонным золотом, а красивые стебли высоких кудрявых папоротников, уже окрашенных в свой осенний цвет, подобный цвету переспелого винограда, так и сквозили, бесконечно путаясь и пересекаясь перед глазами; то вдруг опять все кругом слегка сияло: яркие краски мгновенно гасли, березы стояли все белые, без блеску, как только что выпавший снег, до которого не коснулся холодно играющий луч зимнего солнца. Листва на березах была еще почти вся зелена, хотя заметно побледнела; лишь кое-где стояла одна, молоденькая, вся красная или вся золотая, и надобно было видеть, как она ярко вспыхивала на солнце, когда его лучи внезапно пробивались, скользя и пестрея, сквозь частую сетку тонких веток, только что смытых сверкающим дождем. Ни одной птицы не было слышно: все приютились и замолкли; лишь изредка звенел стальным колокольчиком насмешливый голосок синицы. Прежде чем я остановился в этом березовом леску, я прошел через высокую осиновую рощу. Я, признаюсь, не люблю это дерево с бледно-лиловым пнем и серо-зеленой, металлической листвой, которую она вздымает как можно выше и дрожащим веером раскидывает на воздухе, и потому, не остановясь в осиновой роще для отдыха, я добрался до березового леска, угнездился под одним деревцом и, полюбовавшись окрестным видом, заснул тем безмятежным сном, который знаком одним охотникам.

(По И. Тургеневу)

Был прекрасный июльский день, один из тех дней, которые случаются только тогда, когда погода установилась надолго. В такой точно день охотился я однажды за тетеревами и настрелял довольно много дичи. Вечерняя заря уже погасла, и в воздухе, еще светлом, хотя не озаренном лучами закатившегося солнца, начинали густеть и разливаться холодные тени, когда я решил вернуться к себе домой. Быстрыми шагами прошел я длинную площадь кустов, взобрался на холм и, вместо ожидаемой знакомой равнины с дубовым леском направо, увидал совершенно другие, мне неизвестные места; меня тотчас обхватила неприятная, неподвижная сырость, точно я вошел в погреб; густая, высокая трава на дне долины, вся мокрая, белела ровной скатертью, и ходить по ней было как-то жутко.

Я пошел вправо через кусты. Мне попалась какая-то неторная заросшая дорожка, и я отправился по ней, внимательно поглядывая вперед. Небольшая ночная птица, неслышно и низко мчавшаяся на своих мягких крыльях, почти наткнулась на меня и пугливо нырнула в сторону. Я вышел на опушку кустов и побрел по полю межой, отчаянно устремившись вперед, словно вдруг догадался, куда следовало идти, обогнул бугор и очутился в неглубокой, кругом распаханной лощине. До сих пор я еще не терял надежды сыскать дорогу домой; но тут я окончательно удостоверился в том, что заблудился совершенно и, уже нисколько не стараясь узнавать окрестные места, почти совсем потонувшие во мгле, пошел себе прямо, по звездам – наудалую… Около получаса шел я так, с трудом переставляя ноги. Казалось, отроду не был я в таких пустых местах: нигде не мерцал огонек, не слышалось никакого звука.

Я все шел и собирался было прилечь где-нибудь до утра, как вдруг очутился над страшной бездной. Холм, на котором я находился, спускался почти отвесным обрывом; его громадные очертания отделялись, чернея, от синеватой воздушной пустоты, и прямо подо мною, в углу, образованном тем обрывом и равниной, возле реки, которая в этом месте стояла, неподвижным, темным зеркалом, под самой кручью холма, красным пламенем горели и дымились друг, подле дружки два огонька. Я узнал, куда я зашел: передо мной был Бежин Луг.

(По И. Тургеневу)

Вернуться домой не было никакой возможности, особенно в ночную пору, и я решил подойти к огонькам и в обществе тех людей дождаться зари. Я ошибся, приняв людей, сидевших вокруг огней, за гуртовщиков: это были крестьянские ребятишки из соседней деревни, которые стерегли табун. В жаркую летнюю пору лошадей выгоняют у нас на ночь кормиться в поле: днем мухи и оводы не дали бы им покоя. Выгонять перед вечером и пригонять на утренней заре табун – большой праздник для крестьянских мальчиков. Сидя без шапок и в старых полушубках на самых бойких клячонках, мчатся они с Веселым гиканьем и криком, болтая руками и ногами, высоко подпрыгивают, звонко хохочут. Легкая пыль желтым столбом поднимается и несется по дороге; далеко разносится дружный топот, лошади бегут, навострив уши; впереди всех, задравши хвост, беспрестанно меняя ногу, скачет какой-нибудь рыжий космач, с репейниками в спутанной гриве.

Я сказал мальчикам, что заблудился, и подсел к ним. Они спросили меня, откуда я, помолчали, посторонились. Я прилег под обглоданный кустик и стал глядеть кругом. Картина была чудесная: около пней дрожало и как бы замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое отраженье; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту того круга быстрые отблески; тонкий язык света лизнет голые сучья лозняка и разом исчезнет. Иногда, когда пламя горело слабее и кружок света суживался, из надвинувшейся тьмы внезапно выставлялась лошадиная голова, гнедая с извилистой проточиной, или вся белая, внимательно и тупо смотрела на нас, проворно жуя длинную траву, и, снова опускаясь, тотчас скрывалась. Из освещенного места трудно разглядеть, что делается в потемках, и потому вблизи все казалось задернутым почти черной завесой. Темное чистое небо торжественно и высоко стояло над нами со всем своим таинственным великолепием. Сладко стеснялась грудь, вдыхая тот особенный и свежий запах – запах русской летней ночи.

(По И. Тургеневу)

Всех мальчиков было пять. Первому, старшему из всех, Феде, вы бы дали лет четырнадцать. Это был стройный мальчик, с красивыми и тонкими, немного мелкими чертами лица, кудрявыми белокурыми волосами, светлыми глазами и постоянной, полувеселой, полурассеянной улыбкой. Он принадлежал, по всем приметам, к богатой семье и выехал-то в поле не по нужде, а так, для забавы. На нем была пестрая ситцевая рубаха с желтой каймой; небольшой новый армячок, надетый внакидку, чуть держался на его узеньких плечиках; на голубеньком поясе висел гребешок. Сапоги его с низкими голенищами были, точно, его сапоги – не отцовские.

У второго мальчика, Павлуши, волосы были всклокоченные, черные, глаза серые, скулы широкие, лицо бледное, рябюе, рот большой, но правильный, вся голова огромная, как говорится, с пивной котел, тело приземистое, неуклюжее. Малый был неказистый, а все-таки он мне понравился: глядел он очень умно и прямо, да и в голосе у него звучала сила. Одеждой своей он щеголять не мог: вся она состояла из простой рубахи да из заплатанных штанов.

Лицо третьего, Илюши, было довольно значительно: горбоносое, вытянутое, подслеповатое, оно выражало какую-то тупую, болезненную заботливость; сжатые губы его не шевелились, сдвинутые брови не расходились, он словно щурился от огня. Его желтые, почти белые волосы торчали острыми косицами из-под низенькой войлочной шапочки, которую он обеими руками то и дело надвигал на уши. На нем были новые лапти и онучи; толстая веревка, три раза перевитая вокруг стана, тщательно стягивала его опрятную черную свитку.

Четвертый, Костя, мальчик лет десяти, возбуждал мое любопытство своим задумчивым и печальным взором. Все лицо его было невелико, худо, в веснушках, книзу заострено, как у белки; губы едва можно было различить, но странное впечатление производили его большие черные, жидким блеском блестевшие глаза: они, казалось, хотели что-то сказать, для чего на его языке не было слов.

Последнего, Ваню, я сперва было и не заметил: он лежал на земле, смирнехонько, прикорнув под угловатую рогожу, и только изредка выставляя из-под нее свою русую кудрявую головку. Этому мальчику было всего лет семь.

(По И. Тургеневу)

Уже более трех часов протекло с тех пор, как я присоединился к мальчикам. Месяц взошел наконец, но я его не тотчас зaметил: так он был мал и узок. Эта безлунная ночь, казалось, была все так же великолепна, как и прежде… Но уже склонились к темному краю земли многие звезды, еще недавно высоко стоявшие на небе; все совершенно затихло кругом, как обыкновенно затихает все только к утру: все спало крепким, неподвижным сном. Разговор мальчиков угасал вместе с огнями, лошади, сколько я мог различить при чуть брезжущем, слабо льющемся свете звезд, тоже лежали, понурив головы… Слабое забытье напало на меня и перешло в дремоту.

Свежая струя пробежала по лицу. Я открыл глаза: утро зачиналось. Еще нигде не румянилась заря, но уже забелелось на востоке. Бледно-серое небо светлело, холодело, синело; звезды то мигали слабым светом, то исчезали; отсырела земля, запотели листья, кое-где стали раздаваться живые звуки, голоса, и жидкий, ранний ветерок уже пошел бродить и порхать над землею. Тело мое ответило ему легкой дрожью. Я проворно встал и пошел вдоль задымившейся реки. Не успел я отойти двух верст, как уже полились кругом меня по широкому мокрому лугу, и спереди по зазеленевшимся холмам, от лесу до лесу, и сзади по длинной пыльной дороге, по сверкающим, обагренным кустам, и по реке, стыдливо синевшей из-под редеющего тумана, – повсюду полились сперва алые, потом красные, золотые потоки молодого, горячего света. Все зашевелилось, проснулось, запело, зашумело, заговорило. Везде лучистыми алмазами зарделись крупные капли росы; мне навстречу, чистые и ясные, словно тоже омытые утренней прохладой, пронеслись звуки колокола, и вдруг мимо меня, изгоняемый знакомыми мальчиками, поднимая пыль, промчался отдохнувший табун.

(По И. Тургеневу)

Погода стояла прекрасная: белые, круглые облака высоко и тихо неслись над нами, ясно отражаясь в воде; тростник шушукал кругом; пруд местами, как сталь, сверкал на солнце. Мы собрались вернуться в село, как вдруг с нами случилось довольно неприятное происшествие.

В пылу перестрелки мы не обращали внимания на состояние нашего дощаника, – как вдруг, от сильного движения Ермолая (он старался достать убитую птицу и всем телом налег на край), наше ветхое судно наклонилось, зачерпнулось и торжественно пошло ко дну, к счастью, на неглубоком месте, Мы вскрикнули, но уже было поздно: через мгновение мы стояли по горло в воде, окруженные всплывшими телами мертвых уток. Теперь я без хохота вспомнить не могу испуганных и бледных лиц моих товарищей (вероятно, и мое лицо не отличалось тогда румянцем); но в ту минуту, признаюсь, мне и в голову не приходило смеяться. Каждый из нас держал свое ружье над головой, и Сучок (так звали одного из товарищей), должно быть, по привычке подражать господам, поднял шест свой кверху…

В миг кораблекрушения вода нам показалась чрезвычайно холодной, но мы скоро обтерпелись. Когда первый страх прошел, я оглянулся: кругом, в десяти шагах от нас, росли тростники, вдали, над их верхушками, виднелся берег. «Плохо!» – подумал я.

– Как нам быть? – спросил я Ермолая.

– Пойду сыщу брод, – ответил Ермолай с уверенностью, как будто во всяком пруде непременно должен существовать брод. Он взял у Сучка шест и отправился в направлении берега, осторожно выщупывая дно.

Ермолай не возвращался более часу, и этот час нам показался вечностью. Наконец, к неописуемой нашей радости, Ермолай вернулся и сообщил, что нашел брод. Мы хотели было тотчас же отправиться, но он сперва достал из кармана веревку, привязал убитых уток за лапки, взял оба конца в зубы и побрел вперед. До берега было около двухсот шагов, Ермолай шел смело и безостановочно (так хорошо заметил он дорогу), лишь изредка покрикивая: «Левей или правей!». Иногда вода доходила нам до горла, и раза два бедный Сучок, будучи ниже всех ростом, захлебывался и пускал пузыри. Измученные, грязные, мокрые, мы достигли, наконец, берега.

(По И. Тургеневу)

Яков помолчал, взглянул кругом и, глубоко вздохнув, запел. Первый звук его голоса был слаб и неровен и, казалось, не выходил из его груди, но принесся откуда-то издалека, словно залетел случайно в комнату. За этим первым звуком последовал другой, более твердый и протяжный, но все еще дрожащий, как струна, когда, внезапно прозвенев под сильным пальцем, она колеблется последним, быстро замирающим колебаньем, за вторым – третий, и, понемногу разгорячась и расширяясь, полилась заунывная песнь. «Не одна во поле дороженька пролегала», – пел он, и всем нам сладко становилось и жутко. Я, признаюсь, редко слыхивал подобный голос: он был слегка разбит и звенел как надтреснутый, но в нем была и неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила, и сладость, и какая-то грустная, беспечная скорбь. Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем, и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны. Песнь росла и развивалась. Яковом видимо овладевало упоение: он уже не робел, но отдавался весь своему счастью; голос его не трепетал более, а дрожал, но тон едва заметной внутренней дрожью страсти, которая стрелой вонзается в душу слушателя, и беспрестанно крепчал, твердел и расширялся. Он пел, совершенно позабыв и своего соперника, и всех нас, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь расстилалась перед вами, уходя в бесконечную даль. У меня, я чувствовал, закипали на сердце и поднимались к глазам слезы; глухие, сдержанные рыданья внезапно поразили меня, и я оглянулся: жена целовальника плакала, припав грудью к окну. Яков бросил на нее быстрый взгляд и залился еще звонче, еще слаще прежнего; Николай Иваныч потупился, Моргач отвернулся; Обалдуй, весь разнеженный, стоял, глупо разинув рот; серый мужичок тихонько всхлипывал в уголку, с горьким шепотом покачивая головой; и по железному лицу Дикого-Барина, из-под совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась тяжелая слеза; рядчик поднес сжатый кулак ко лбу и не шевелился… Не знаю, чем бы разрешилось всеобщее томленье, если б Яков вдруг не кончил на высоком, необыкновенно тонком звуке – словно голос у него оборвался. Никто не крикнул, даже не шевельнулся; все как будто ждали, не будет ли он еще петь; но он раскрыл глаза, словно удивленный нашим молчаньем, вопрошающим взором обвел всех кругом и увидал, что победа была его…

(По И. Тургеневу)

Бледно-серое небо светлело, холодело, синело; звезды то мигали слабым светом, то исчезали; отсырела земля, запотели листья, кое-где стали раздаваться живые звуки, голоса, и жидкий, ранний ветерок уже пошел бродить и порхать над землею. Тело мое ответило ему легкой дрожью. Я проворно встал и пошел вдоль задымившейся реки. Не успел я отойти двух верст, как уже полились кругом меня по широкому мокрому лугу, и спереди по зазеленевшимся холмам, от лесу до лесу, и сзади по длинной пыльной дороге, по сверкающим, обагренным кустам, и по реке, стыдливо синевшей из-под редеющего тумана, – повсюду полились сперва алые, потом красные, золотые потоки молодого, горячего света. Все зашевелилось, проснулось, запело, зашумело, заговорило. Везде лучистыми алмазами зарделись крупные капли росы; мне навстречу, чистые и ясные, словно тоже омытые утренней прохладой, пронеслись звуки колокола, и вдруг мимо меня, изгоняемый знакомыми мальчиками, поднимая пыль, промчался отдохнувший табун.

(По И. Тургеневу)

Погода стояла прекрасная: белые, круглые облака высоко и тихо неслись над нами, ясно отражаясь в воде; тростник шушукал кругом; пруд местами, как сталь, сверкал на солнце. Мы собрались вернуться в село, как вдруг с нами случилось довольно неприятное происшествие.

В пылу перестрелки мы не обращали внимания на состояние нашего дощаника, – как вдруг, от сильного движения Ермолая (он старался достать убитую птицу и всем телом налег на край), наше ветхое судно наклонилось, зачерпнулось и торжественно пошло ко дну, к счастью, на неглубоком месте, Мы вскрикнули, но уже было поздно: через мгновение мы стояли по горло в воде, окруженные всплывшими телами мертвых уток. Теперь я без хохота вспомнить не могу испуганных и бледных лиц моих товарищей (вероятно, и мое лицо не отличалось тогда румянцем); но в ту минуту, признаюсь, мне и в голову не приходило смеяться. Каждый из нас держал свое ружье над головой, и Сучок (так звали одного из товарищей), должно быть, по привычке подражать господам, поднял шест свой кверху…

В миг кораблекрушения вода нам показалась чрезвычайно холодной, но мы скоро обтерпелись. Когда первый страх прошел, я оглянулся: кругом, в десяти шагах от нас, росли тростники, вдали, над их верхушками, виднелся берег. «Плохо!» – подумал я.

– Как нам быть? – спросил я Ермолая.

– Пойду сыщу брод, – ответил Ермолай с уверенностью, как будто во всяком пруде непременно должен существовать брод. Он взял у Сучка шест и отправился в направлении оере-га, осторожно выщупывая дно.

Ермолай не возвращался более часу, и этот час нам показался вечностью. Наконец, к неописуемой нашей радости, Ермолай вернулся и сообщил, что нашел брод. Мы хотели было тотчас же отправиться, но он сперва достал из кармана веревку, привязал убитых уток за лапки, взял оба конца -в зубы и побрел вперед. До берега было около двухсот шагов, Ермолай шел смело и безостановочно (так хорошо заметил он дорогу), лишь изредка покрикивая: «Левей или правей!» _Инбгда-вода доходила нам до горла, и раза два бедный Сучок; будучи ниже всех ростом, захлебывался и пускал пузыри. Измученные, грязные, мокрые, мы достигли, наконец, берега.

(По И. Тургеневу)

Вот и лес. Тень и тишина. Ветра нет, и нет ни солнца, ни света, ни тени, ни движения, ни шума; в мягком воздухе разлит осенний запах, подобный запаху вина; тонкий туман стоит вдали над желтыми полями. Сквозь обнаженны^, бурые сучья деревьев мирно белеет неподвижное небо. Кое-где на липах висят последние золотые. листья. Серая земля упруга под ногами; высокие, сухие былинки не шевелятся; длинные нити блестят на побелевшей траве.