Текст книги "Реанимация чувств"

Ирина Степановская
Реанимация чувств

От автора

Этот роман написан врачом про врачей и в первую очередь для врачей. Автор надеется пробудить у них надежду и напомнить, что мы не одиноки в мире, рассказать о трудной судьбе и работе медиков.

Все персонажи и истории болезней в романе вымышлены.

Автор имеет совершенно другую медицинскую специальность и потому заранее просит прощения у коллег за возможные неточности в описании практических случаев.

…И когда в осенних сумерках в больнице шла кропотливая, нудная, грязная и трудная работа, на Олимпе среди зелени и яркого солнца пировали веселые медицинские боги. Они от души хохотали, пили и пели и лишь изредка вспоминали о земных делах.

– Ну, как они там? – вдруг спросил самый молодой из них, внезапно став ужасно серьезным.

– Стараются помаленьку, – ответил тот, что считался у богов самым старшим, – толстый кудрявый грек в хитоне.

– Может, им помочь? – не унимался серьезный. Он был по происхождению немец, и у него была страсть всех учить. При жизни ему, пожалуй, выпало неприятностей больше, чем другим. Он еще сравнительно недавно прибыл ОТТУДА и поэтому все думал о тех, кто внизу. Он даже смешно вытягивал шею, будто мог видеть, что же все-таки происходит ТАМ, хотя ему очень мешал натиравший кружевной воротник.

– Зачем? Они все знают сами, – удивился третий. Этот был еще и философ. Азиатский халат и выцветшая шелковая чалма очень подходили к его тюркскому профилю.

А четвертый, который родился в Швейцарии и чья настоящая фамилия была никому не известна, все смешивал вещества в прозрачных дымящихся колбах и бурчал под нос:

– Все они знают, и даже побольше нас. А я валяю дурака для собственного удовольствия, пытаясь извлечь золото из всякого хлама. ТАБЛИЦУ уже без меня открыл один русский. Он тоже, кстати, теперь где-то здесь. Мы могли бы пригласить его в гости…

– Просто жаль, что те, кто пока еще там, внизу, могут быть очень сильно биты, – вздохнув, сказал немец.

– Ошибки присущи не только людям, но и богам, – заметил философ.

– Давайте же выпьем за то, чтобы те, кто еще там, совершили как можно меньше ошибок! – громогласно воскликнул самый старший, и боги с грохотом соединили над головами алмазные кубки.

Вино, искрясь, еще переливалось из них, когда на Олимп, не дрогнув, не постучавшись, ворвался кокетливый ангел в белом халате с пергаментным свитком в руках.

– Подпишите заключение консилиума! – громко продудел ангел в сияющую трубу. Самый старший, крякнув, отставил кубок и взял в руки лебяжье перо.

«Гиппократ» – вывел он твердо.

И остальные тоже оставили свои витиеватые подписи: «Авиценна», «Парацельс», «Ганеман».

– Доктор, доктор, ну что это с вами? Полчаса уже прошло, как вы не можете мне в горло этой трубкой попасть! Вы, мне кажется, совершенно пьяны!

– Это я-то пьян? Я всего лишь анестезиолог, а вот вы сейчас посмотрите, какие к вам хирурги придут!

Из разговоров в операционной

Самолет, сделав плавный разворот, выровнял плоскости и изготовился заходить на посадку. Уже угадывавшаяся глазом земля – огромная, дышащая теплом, как гигантская опара, медленно приближалась, наступая откуда-то снизу в мареве вечерних сумерек, в черных пятнах лесов, в блеске озер и, наконец, в море огней цивилизации. Сам воздух, который с посвистом рассекали подрагивающие от напряжения самолетные крылья, казался живым, густо-фиолетовым и тяжелым, пахнущим пряностями и травой.

Стюардесса в синем костюмчике проверила, пристегнуты ли у немногочисленных пассажиров ремни, и ушла на свое место в закуток, отгороженный занавеской. Этот поздний, неудобный ночной рейс был почти всегда малолюден. Командированным неудобно прилетать в Москву ночью, они выбирают для полетов утренние часы. А этим рейсом летали те, кто возвращался домой, таких путешественников набиралось немного.

Валентина Николаевна Толмачёва, пассажирка второго салона, привела спинку кресла в вертикальное положение, с трудом всунула ноги, отекшие за время полета, в узковатые ей черные туфли и тоже приготовилась к посадке. В крепких ладонях она вертела прозрачный стаканчик из-под минеральной воды и думала, что, наверное, неудобно будет оставлять его в сетке для газет. И как это она умудрилась пропустить момент, когда стюардесса красиво вышагивала по салону с розовым подносом в руках, собирая посуду? Тем не менее Валентина Николаевна не стала обременять авиакомпанию пластмассовыми отходами и бросила стакан в свою видавшую виды черную замшевую сумку.

«Багаж у меня небольшой, до первой урны не надорвусь», – решила она и опять стала глядеть в иллюминатор. Самолет летел вслед наступающей ночи, и огромное багровое солнце на протяжении всего пути, казалось, зависло над горизонтом. Но теперь оно очень быстро оказалось за кромкой видимости, и в небе почти мгновенно разлилась чернильная темнота. Самолет же пронзил островок мельчайших капель воды и, дрогнув от удовольствия, что так легко справился с этим препятствием, оказавшимся заблудившейся тучкой, вытянул все закрылки и выпустил шасси. Во рту у Валентины Николаевны пересохло. Заломило в висках и захотелось глубже вдохнуть. Голова и тело внезапно отяжелели и приплюснулись к креслу.

«Наверное, слишком быстро снижаемся, – подумала Валентина Николаевна. – Скоро давление выровняется, и все неприятные явления пройдут».

Самолет стало встряхивать. В салоне погас верхний свет, и только лампочки над сиденьями пассажиров да надписи над дверями служили источниками скудного освещения. За высокими спинками кресел людей не было видно, и Валентине Николаевне показалось, что в салоне она совершенно одна. И тут чей-то встревоженный низкий голос нарушил напряженную тишину, до того заполненную только натужным гудением самолета.

– В первом салоне – остановка дыхания! Доктора Толмачёву срочно просят пройти к седьмому ряду!

Валентина Николаевна ничего не могла понять. Каким образом, кто и откуда мог знать, что она летит этим рейсом и что она по профессии врач-реаниматолог? Она никому этого не говорила. Динамик между тем надрывался:

– Остановка дыхания! Давление на нуле! Доктору Толмачёвой необходимо срочно пройти в первый салон!

Валентина Николаевна попыталась встать. Непонятно почему сгустившийся воздух обволакивал ее лицо, шею, руки. Он давил на нее, не позволяя ей двинуться с места.

– Что за чертовщина! – вскричала она и неимоверным усилием оторвала от сиденья спину.

В следующее мгновение Толмачёва уже неслась по проходу вперед, с трудом выдирая из этого странного воздуха заплетающиеся ноги, нелепо взмахивая руками, пыталась держаться за полки, чтобы не опрокинуться на спину в накренившемся резко вперед самолете.

В первом салоне на полу в проходе между рядами кресел лежало человеческое нечто. Валентина Николаевна даже не поняла, кто это, какого пола, да ей это и не было важно. Глаза существа были закрыты, как бывают подернуты пленкой глаза умирающей птицы. На пятне лица существа серый цвет кожи медленно переходил в буро-багровый. Губы были белы. Валентина Николаевна быстро, будто ее подкосили, кинулась на колени, успев, правда, сбросить с ног мешающие туфли, и приложилась ухом к его груди. Сердцебиения не было. Валентина Николаевна подняла глаза и увидела стоявшую перед ней стюардессу с аптечкой в руках. Молниеносным движением доктор Толмачёва вытряхнула аптечку перед собой, снарядила лекарство в шприц, сделала укол в безжизненную руку, раздвинула пальцами чужие белые губы, вытащила из сухого рта синий узкий язык, повернула голову существа набок.

– И – рраз! – скомандовала она себе, сложила маленькие ладошки крест-накрест и с силой нажала человеку на грудь.

«Хорошо, что не хрустит под руками, – отметила она про себя. – Значит, ребра достаточно упруги, и я их не сломала…»

– И – два! – продолжала она командовать и нажимать на грудную клетку. На каждый четвертый счет она с силой выдыхала воздух в чужой липкий рот.

«Только бы не подцепить СПИД или сифилис», – мелькнуло у нее в голове. На счете «двадцать восемь» самостоятельное дыхание и сердцебиение у существа все не восстанавливались, и Толмачёвой пришлось сделать второй укол. На цифре «тридцать шесть» перед глазами у Валентины Николаевны поплыло, и к горлу подступила горькая тошнота. Она поняла, что слабеет, колени устали, руки дрожат. Когда с большим трудом она смогла выдохнуть: «Шестьдесят!» – тот, кто лежал перед ней, вдруг открыл глаза. Они были голубые и неживые, как чистое небо зимой, как вода в реке в солнечный октябрьский день.

И в этот момент Валентина Николаевна почувствовала, что колеса шасси коснулись земли, покатились по ней, с дрожанием преодолевая все неровности взлетно-посадочной полосы, чуть заметные при спокойном движении. Самолет пересчитал их все, пробегая с одного конца полосы на другой, не запнулся ни разу, облегченно вздохнул, спрятал закрылки, повернулся и встал, выключив двигатели. В салоне зажегся свет, и немногочисленные пассажиры все как один громко захлопали, благодаря пилотов за мягкую посадку.

«Куда же мне с ним теперь? Ведь мы загораживаем проход…» – растерянно подумала Валентина Николаевна, озираясь по сторонам в поисках исчезнувшей стюардессы. Спина у нее была вся насквозь мокрая, волосы растрепались.

– Вставайте, вставайте! Вы сделали все, что могли! – донесся сзади знакомый голос. Валентина Николаевна, обернувшись, с удивлением обнаружила поднимавшего ее с колен коллегу по отделению Валерия Павловича Чистякова.

– Ты, Тина, супер! Ты молодец! – приплясывал за ним тоже непонятно откуда взявшийся с бутылкой шампанского в руках другой доктор отделения – Аркадий Петрович Барашков.

– Вы здесь? Но откуда? И что нам дальше с ним делать? – недоумевала Валентина Николаевна, показывая на существо, все еще лежавшее на полу, но уже хлопавшее по сторонам волшебными глазами. – Нужно везти его в больницу.

– Не беспокойтесь! Все образуется само собой! – вдруг опять прогремел из динамика голос, который звал Валентину Николаевну на помощь. И, будто воспрянув от звуков этого громового голоса, существо на полу внезапно встряхнулось, приподнялось, превратилось то ли в ангела, то ли в птицу, вытянулось в струну, оторвалось от пола и, сделав круг почета под потолком, вылетело в круглое окно внезапно раскрывшегося иллюминатора.

Валентина Николаевна, не привыкшая к подобным странностям, в совершенном изумлении хотела уже сесть в кресло, чтобы собраться с силами, но коллеги подхватили ее с двух сторон под руки. Прихватили и ее нехитрую поклажу – две объемистые сумки с продуктами: копченым салом, маринованными помидорами, поздними сливами да яблоками, дарами степного юга, гостинцами для ее мужа от живущих в Краснодарском крае его родителей – и потащили к выходу из самолета.

Стюардесса на прощание улыбнулась ей и помахала рукой, а Валентина Николаевна, выбравшись на трап, первым делом увидела мужа, который стоял рядом с самолетом на земле, но смотрел не на нее, а в противоположную сторону. Коллеги внезапно куда-то исчезли, оставив прямо на трапе все степные дары, и Валентина Николаевна изо всех сил замахала мужу руками. Напрасно. Она уже хотела сама спускаться по трапу и подхватила сумки, но с удивлением обнаружила, что стоит на поднятой к самолету площадке, а никакой лестницы нет. Валентина Николаевна закричала, чтобы кто-нибудь снял ее с высоты, но из-за шума двигателей других самолетов ее совсем не было слышно. Тогда стюардесса, пытаясь помочь ей, стала пронзительно трезвонить в звонок. Муж, не обращая на них никакого внимания, повернулся спиной. Валентина Николаевна уже почти задохнулась от отчаяния и страха, что напирающие сзади пассажиры столкнут ее вниз… Набрав в грудь максимально возможное количество воздуха, чтобы закричать, она открыла рот… и проснулась.

Будильник рядом с изголовьем захлебывался от возмущения, что его не слышат. Стрелки на циферблате показывали привычный для пробуждения утренний час. Валентина Николаевна потянулась в постели и выдохнула несколько раз, пытаясь утихомирить бешеное биение сердца.

«Приснится же какая-то чертовщина! – подумала она. – Не съела ли я на ночь чего-нибудь плохого? Я последний раз и летала-то на самолете три года назад!»

Валентина Николаевна постаралась выкинуть из головы странный сон, спустила ноги с постели, нашарила ими тапочки, помассировала затылок, встала и направилась в ванную. Муж, видимо, уже ушел на работу, но сын в своей комнате еще спал, по-мальчишески широко раскинув на диване руки и ноги. В кухне горел свет, а за окном еще не рассеялась утренняя темнота, скрывавшая до поры до времени осенние листья и мокрый от дождя тротуар. Чарли, пушистый черный колли, постучал по полу хвостом, приветствуя хозяйку со своего коврика в коридоре.

– Здравствуй, милый! – поздоровалась Валентина Николаевна. И уже после душа, войдя в комнату сына, сказала, потрепав ершистую мальчишескую макушку:

– Алеша, вставай! Пока я готовлю завтрак, пойди погуляй с собакой!

Ей пришлось повторить эту фразу раза четыре, пока наконец сквозь привычное сопение чайника и ритмичный стук ножа, которым она нарезала колбасу на бутерброды, не послышалось радостное повизгивание собаки и громкий хлопок закрывшейся входной двери.

«Дежурство у меня послезавтра. Значит, сегодня обойдемся той едой, что есть в холодильнике. А фирменный борщ на два дня нужно будет сварить накануне дежурства», – подумала Валентина Николаевна, поставила тарелку с бутербродами на стол, налила в кружку сына кофе и отправилась в спальню собираться на работу.

1

В палате номер один отделения анестезиологии и реанимации одной из самых обычных московских больниц дежурный врач Аркадий Петрович Барашков в который раз посмотрел зрачки лежавшего перед ним тела. Зрачки были узкие, черные, а тело маленькое и хрупкое. Пока, если верить приборам, оно еще принадлежало шестнадцатилетней школьнице, с виду застенчивой мечтательнице Нике Романовой. Еще сутки назад Нику можно было бы назвать юной красавицей, но в сегодняшнее отвратительно темное, холодное осеннее утро определение «красавица» к ней уже совершенно не подходило. Сейчас девушка была без сознания. Распухший язык, покрытый черноватым налетом, не помещался во рту, и кончик его торчал сквозь приоткрытые, растрескавшиеся губы. Безобразные, вспухшие следы ожогов багровыми змеями ползли вниз по подбородку и шее. Глазные яблоки закатились вверх, нос распух, а из ноздрей виднелись остатки коричневой пены. И лишь ровные, тщательно подправленные пинцетом стрелки бровей да скульптурно-мраморный лоб выдавали бывшую красоту. Темные волосы сбились в колтун, и молодой врач – очень маленького роста, просто крохотная, Марья Филипповна Одинцова, которую все в отделении звали просто Машей, а еще чаще Мышкой, заботливо прикрыла нерасчесанный каштановый Никин «хвост» марлевым полотном.

– Погибает девочка, черт побери, – не обращаясь ни к кому конкретно, сказал Аркадий Петрович, посмотрел на часы и стал делать записи в истории болезни…

– Не помрет, так инвалидом останется. Еще неизвестно, что лучше, – заметила реанимационная сестра Марина, прибирая на своем столике медикаменты.

Марина, в противоположность Мышке, была статная, полная, очень решительная. За словом в карман обычно не лезла. Зеленый медицинский халат сидел на ней как влитой. Но сейчас она одернула свой халат быстро, сердито. Она не любила, когда ее кумир Аркадий Петрович был в таком настроении.

– На лице ожоги еще ладно, а вот в пищеводе… Как поется в песне: «Будет пищу принимать через пупок».

– Может, выдержит… – робко сказала Мышка. – Может, почки еще и не откажут? – Ростом Одинцова была Марине по грудь и поэтому вопросительно и с надеждой смотрела на нее снизу вверх.

– Как не откажут-то?! – заорал вдруг бешено со своего места Аркадий Петрович. – По волшебству, что ли? Это – гемолиз! Эритроциты распадаются миллионами… какие почки, какая печень тут выдержат? Дуры вы старые! – Он сделал вид, что в раздражении сплюнул.

Мышка потупилась, подошла к белому функциональному ложу, на котором лежало то, что считалось девушкой Никой, и взяла «это» за руку…

– Это кто из нас, интересно, старые дуры? – обернулась к Барашкову и тоже на повышенных тонах спросила измученная дежурством Марина. – Мне, с вашего позволения, двадцать восемь лет! Марье Филипповне – двадцать четыре, а этой девочке на вид – вовсе четырнадцать! Что вы кричите-то? Если она сдуру напилась уксусной кислоты, мы все виноваты?

– Извини, – сказал доктор Барашков. – Ей шестнадцать вчера исполнилось. Она ровесница моей дочки. Жалко девочку. А вы, – в голосе его появились нравоучительные нотки, он обвел девушек светло-карими, в золотистых ресницах глазами, – сразу, как придете домой, чтоб немедленно достали из кухонных шкафов и из всех укромных мест уксусную эссенцию и выкинули ее на помойку! Если не хотите себе вот таких неприятностей!

– Я дома эссенцию не держу. Насмотрелась уже, – сказала Марина.

– Вот и правильно. А ты поняла, Мышка?

– Поняла, Аркадий Петрович.

Больная вдруг беспокойно зашевелилась, беспорядочно задергала головой, ногами и замычала. Мышка поскорее прижала ее покрытую липким потом голову к поверхности ложа. Ника все беспокоилась, куда-то рвалась, вены у нее на шее посинели и резко вздулись. И пока Барашков отдавал приказания, а сестра колола лекарства в пластиковые трубки, подведенные в вены, Мышка держала Нику, опасаясь, что вылетит трахеотомическая трубка, вдетая в послеоперационную рану на шее.

Был момент, когда девочка на миг пришла в сознание. Ее зрачки уставились прямо на Машу, и той стало жутко. На нее смотрело нечто – существо бесполое, изуродованное, обезумевшее от боли. Однако Мышка, справившись с собой, громко сказала, вполне профессионально похлопав Нику по руке:

– Все будет хорошо. Сейчас тебе снова надо поспать. Во сне ты не будешь чувствовать боли!

В ответ Нику вдруг начало рвать, и Мышка едва успела поймать быстро поданный ей зонд. Аркадий Петрович поддерживал больную под спину и голову.

– Отсасывай, черт возьми! Как бы не задохнулась!

Запах был отвратительный, но Мышка его не чувствовала. Она старалась действовать аккуратно и тщательно. Наконец зонд можно стало убрать. Ника издала какие-то новые звуки.

– Что она говорит? Или просто стонет? – не поняла Маша.

– Она говорит «ради бога», – пояснила реанимационная медсестра.

– Что – «ради бога»?

– Откуда я знаю? Кто говорит «ради бога, спасите!», а кто и «ради бога, не мучайте!» – Марина уже достаточно повидала на своем веку.

Больная затихла. Дыхание стало ровнее.

– Ну, хватит болтать! – Аркадий Петрович не любил разговоров, в которых не участвовал сам. – Ночь кончилась, на дворе утро. Сейчас соберутся все, придет Валентина Николаевна, и будет у нас новый день. Завершится, наконец, мое сегодняшнее дежурство. Как я устал! Да и вы, девочки, наверное, тоже.

Большой, мрачный, весь в золотистых кудрях, с рыжей бородой и таким же рыжим пушком на мускулистых руках, в молодости напоминавший греческого бога, Аркадий Петрович снял зеленую хлопчатобумажную шапочку, расстегнул халат, растер заросшую кудрявыми волосами незагорелую грудь, сел на круглую табуретку в углу и стал составлять отчет. Марина украдкой внимательно смотрела на него. Лицо у Барашкова было простое, а взгляд часто светился хитрецой. Теперь, после ночного дежурства, веки у него покраснели от бессонницы, под глазами ясно наметились мешки, и весь его вид свидетельствовал, что когда-то юный классический бог состарился и устал, хотя лет ему было еще совсем немного.

«Работает мужик на износ», – подумала Марина. Сердце ее кольнула жалость.

– Марина, сколько сейчас времени?

– Почти семь утра.

– Как на улице?

– Не знаю, все еще сумерки. Наверное, холодно. Дождь.

– Терпеть не могу, когда холодно. Сейчас бы выпить коньячку да лечь в постель!

– У меня дежурство закончилось. Я так и сделаю! – промолвила медсестра.

– Завидую, – Барашков говорил, не отрываясь от отчета. – А нам с Мышкой тут еще весь день кувыркаться. Но на утреннюю конференцию я сегодня не пойду. Пусть меня Тина зарежет!

По экрану прибора, подключенного к Нике, ползла почти правильная электрокардиограмма. Было тихо. Позвякивали в руках Марины медицинские склянки.

– Марья Филипповна, крошка! – проговорил Барашков. – Сходите во вторую палату, взгляните, как там?

Мышка бесшумно скользнула за дверь. Незаметно для себя Аркадий Петрович опустил голову на руки, казалось, на секунду закрыл глаза. Одна нога его быстро и беспомощно вытянулась, а голова стала клониться к столу и чуть-чуть не упала. Он вздрогнул и поднял ее. Так продолжалось несколько раз. Потом доктор вдруг сильно дернулся, встрепенулся, вскочил и быстро подошел к кровати больной.

– Долго я спал? – спросил он сестру.

– Минуты две или три.

– Кошмар! Знаешь, чего мне хочется больше всего на свете?

– Выспаться?

– Умница! Дай я тебя поцелую!

Сердце Марины замерло. Опять он шутит. Если бы он только знал, что значат для нее его слова. Как они волнуют! Вот таким – шутливым, добрым – она его любила. Но Марина за свою еще сравнительно короткую жизнь научилась не разводить сопли по каждому поводу, а собирать по крупицам маленькие радости этого мира. Это уж потом, ночью после дежурства, она будет вспоминать каждый его жест, каждое слово. Она знала, ее черед еще не пришел, и неизвестно, придет ли когда-нибудь. Но сейчас она тоже могла пошутить. Поэтому она улыбнулась и ответила:

– Пожалуйста! Если Валентина Николаевна не вздумает ревновать!

– Ничего, Тина простит, это дружески! – Но как только Аркадий Петрович притянул к себе приятно упругую Марину за крепкую талию, в палату тихо и незаметно вошла Мышка, увидела их объятие и покраснела.