Текст книги "Жена моего любовника"

– Это, скорее всего, у соседей. Откуда у одинокой Катерины дети? Ее и муж-то бросил.

– Бросил? – опять переспросил дятел. – Ну что ж, его понять можно. У Макеевой очень тяжелый характер, с ней разве один черт уживется!

Какая прелесть! Чего только не узнаешь о себе вот так, невзначай!.. Подруга вступилась за меня, возразила, но сделала это чересчур мягко, как-то неубедительно:

– Знаете, дорогой Евгений Павлович, у ее мужа характер был не легче. Такой скандалист, прямо не высказать!.. Представляете, звонил Кате на работу и выговаривал из-за всякой ерунды – мыла или тюбика зубной пасты.

– А что она делала с тюбиком? – Наш долгоносик стремился во всем дойти до самой сути, прямо как поэт Борис Пастернак.

– Пасту выдавливала неправильно – из середины, а не с конца – и крышку закручивала криво, неплотно. Валерку бесило, что паста засыхает, неэкономно расходуется. А ведь он был отнюдь не бедным человеком, свои торговые точки имел, в Индию и Китай мотался за товаром. А при этом заставлял жену экономить буквально на спичках. Мусорное ведро проверял! Однажды Макеева выбросила пакет от сахарного песка, а он подобрал и обнаружил, что в нем еще целую чайную ложку наскрести можно, и чуть в глаз ей не заехал, – хихикнула Лидка.

– Надо же, я и не подозревал, что мужчины бывают такими мелочными. Прямо настоящими крохоборами!

– Конечно, откуда вам подозревать, если вы совсем другой, благородный, щедрый, интеллигентный человек, – истекала лестью Гаевая, радостно пересказывая подробности моего бракованного брака и оскорбительного развода, смакуя мои неприятности. А еще называется подругой… Зачем только я с ней откровенничала?

Я снова выглянула в подсматривающее устройство и убедилась, что Лидия сняла с головы песцовую шапку, придававшую ей сходство с якуткой, рассыпала по плечам черные, блестящие волосы. Более того, она и дубленку распахнула. Чем это они собираются заняться на моей лестничной площадке? Совсем, что ли, стыд потеряли?.. Оказалось, ничем особенным. Буренко расстелил на ступеньках толстый слой газет – не иначе, пожертвовал «Доской объявлений», захваченной из офиса, и пригласил свою спутницу присесть, протянул пачку сигарет. Хм, потешается над скупостью моего Валерки, а сам, вместо того чтобы пригласить девушку в приличное заведение, отирается по чужим подъездам!

Они оба обурели, обложили меня капитально!.. Никуда уходить не собирались, сидели и дымили, как два слона. Ой, что это я мелю? Слоны же не курят, просто хоботами машут…

Я сползла по стенке на пол. Душила обида – уже не на Лидку, лебезившую перед ничтожным Падловичем, а на свою незадачливую судьбу. Валерий припомнился во всей красе. Конечно, бывший супруг был редкостным занудой и жмотом, обременительным в быту и бесполезным в хозяйстве: чашку за собой никогда не вымоет, а меня за малейшее пятнышко на плите или хлебную крошку на столе запиливал. Но… Может, зря я с ним развелась? Нравоучал же сегодня Филипп Филиппович: пьет – терпи, и бьет – терпи, а чужих мужей баламутить не смей!.. Что-что, а руки Валера не распускал и к спиртному был равнодушен, жалел денег на алкоголь. Зато когда я жила с этим лохнесским чудовищем, никто не посмел бы отозваться обо мне с унизительным сочувствием: живет одна, лекарства принести некому… А чужие мужья только на то и способны, что перевешивать на тебя всех своих собак. Вернее, детей…

За дверью стало тихо. Неужели отчалили? Я бросила контрольный взор в глазок и оторопела: Гаевая и Буренко с жаром целовались. На ступеньке ниже их ног стояла открытая бутылка с вином. Хм. Нашли же приют утоления страсти… Будто в полутора-миллионном городе негде тусоваться, кроме моего подъезда!..

В прихожую вышла притихшая, погрустневшая Ксения:

– Катя, почему ты на полу сидишь?

– Ах, – всхлипнула я, смахнув слезу.

– Кто тебя обидел? Я? – Она посмотрела карими, очень похожими на Серегины, глазами. – Извини, я больше не буду кусаться.

– А я больше не буду плакать. – Прижавшись к ней мокрым лицом, я потянула воздух, стараясь успокоиться.

– От меня птичкой пахнет?

– Угу, так приятно птичкой пахнет…

– А твой попугайчик щипается, – пожаловалась Ксюша. – Он, наверное, кушать хочет. И я хочу.

– Ах ты, моя миленькая, – обняла я девочку. – Пойдем, накормлю.

После ужина я удосужилась помыть Артема и выяснила причину, почему он не ползал. Испачканный памперс тянул никак не меньше полкило, и худыш вынужден был таскать его за собой, как черепаха панцирь. Клетку попугаю я чищу уже машинально, а менять подгузники пока не привыкла. Теперь волей-неволей придется исполнять материнские обязанности… Расстелив на тахте постельное белье, я погасила свет и устроила малыша возле стеночки, а Ксюшу с краю. Легла между детьми, поглаживая и похлопывая младшенького по спинке: «Спи, мой Темочка, спи, мой рыженький».

– А меня так не любишь, – укорила Ксения.

– Нет, я и тебя очень сильно люблю, – повернулась я к девочке и тоже ее погладила.

Азиз, зашуганный малолетними гостями, не просился на волю, а мне окружение ребятни даже стало нравиться. За этот безумноватый день, который мы одолели вместе, я начала привыкать к братику и сестричке, они уже не воспринимались совсем чужими, не казались непосильной, досадной обузой. Наверное, оттого, что угомонились.

Все дети прекрасны, когда спят. От них веет теплом и нежностью, они загадочны, как само будущее. Спящие дети похожи на ангелов… Я, затаив дыхание, любовалась ими, пыталась представить, что снится Сережкиным малышам, и незаметно сама погрузилась в сон о Греции.

Глава 5

…С лоджии моего номера в Лутраках открывался вид на гору – не особо живописную, округлую и почти лысую, подернутую одним лишь белесым пушком сухого ковыля. Ее серо-бурую безликость скрашивал лишь монастырь, паривший в голубоватой дымке над городом, как немой укор праздным обитателям курорта. Иногда, если ветер дул в сторону моря, укор озвучивался колокольным звоном, проливавшим Божью благодать на мирскую суету. Меня не раз посещала идея подняться на гору, взглянуть на аскетичный монастырский уклад, но все как-то не складывалось, ноги не доходили. Любовь затмевала благие намерения. Я ушла в Серегу, как в монастырь. Он был моей истовой верой, моим богом.

Волков освобождался от работы в сувенирной лавочке после полуночи, и времени на развлечения у нас с ним оставалось предостаточно – гуляй хоть до утра. Никто в Лутраках, кроме моей благочестивой соседки Надежды Ивановны, раньше трех часов ночи спать не ложился. Напротив, с наступлением темноты все только начиналось – музыка, танцы-обжиманцы, винные реки, табачные облака.

Да, свободное время у нас с Серегой было, чего не скажешь о свободной наличности… Выручил Панайотис, показавший харчевню на отдаленной окраине, где молодое розовое вино разливали почти даром: полтора литра – за полтора доллара, дешевле, чем пиво. Там мы обычно и вкушали поздний ужин. Обжигались острыми и пряными саулаками – подобием наших шашлыков, которые смуглый хозяин жарил собственноручно. Сплетали под столом ноги и подначивали друг друга, обзываясь смешными названиями греческих национальных блюд.

– Ты – моя цацыка.

– А ты – мой мусака, а-ха-ха-ха!

То вино, конечно, было далеко не высший сорт, и даже не первый. Серенький дал ему емкое название «шмурдогон» (производное от слов «смурной» и «догоняться»). К превеликому удовольствию владельца заведения, мы всегда заказывали бутылочку шмурдогонского навынос. Шли на набережную, прогуливались, танцевали или просто сидели на теплом парапете и глазели по сторонам, потягивая кислющий, перебродивший виноградный сок. Сергей открыл мне испытанный рецепт древних римлян и эллинов – научил пополам разбавлять вино минеральной водой, которая круглые сутки хлестала из источника в тенистом, замшелом парке. От воды, надо признать, пойло не превращалось в нектар, но я утверждала: «Невероятно вкусно!» Потому что рядом с ним все было вкусным – еда, питье, воздух, сама жизнь.

Я постоянно умывалась минералкой, а Сережа освежал под прохладной струей курчавую голову. Его длинные волосы не успевали просыхать, почти всегда были мокрыми то от морской, то от целебной воды.

Незаметно как тать подкрался прощальный вечер, и мы в последний раз отдали дань незатейливой стряпне в харчевне, а с собой прихватили целый двухлитровый баллон винища. Устроились на шершавом, не остывшем от дневного солнца парапете спиной к штормившему морю, лицом к парку, за кронами которого таяла во мраке величавая гора. Я сказала:

– Сережка, давай с утра сходим к монастырю.

Хотя не трудно было предположить, что от алкоголя в таких неимоверных количествах наутро нам не поздоровится.

– Обязательно сходим, – уступил пожеланию благодушный Серый Волк и возлег на парапет, устроив свою кудрявую голову в долине между моих бедер.

Подол сарафана сразу намок от его влажной шевелюры, и глаза мои были на мокром месте. Перебирала волнистые пряди любовника, пропуская их сквозь пальцы, и не могла представить, как оторвусь от него завтра. Не видеть Сережу равносильно тому, чтобы ослепнуть… А расставание близилось, надвигалось неотвратимо, как экспресс, мчащийся без остановок. В моем паспорте между страничек лежал билет на самолет, я точно знала, что завтра в шесть вечера уеду в Афины, в аэропорт, а Сергею придется задержаться в Лутраках, чтобы заработать на обратную дорогу. Он планировал добираться до Новосибирска самым дешевым, испытанным комбинированным способом: автобусами, поездами, автостопом, пересаживаясь с легковушек на грузовики. И неизвестно, сколько продлится это изнурительное путешествие, когда мы увидимся…

Волчок лежал с закрытыми глазами – то ли млел, то ли дремал. Я легонько качнула ногами, встряхивая его, и предложила:

– Запиши мой телефон.

– Успеется, – лениво потянулся он и снова смежил веки. – Завтра запишу.

– Нет, запиши сейчас!

– Живи настоящим, Катрин. Только настоящее ценно…

Я не отставала, прямо замучила его своим телефонным номером, заставляя повторять его, заучивать наизусть. Если бы могла, вытатуировала бы семь цифр на теле любовника, чтоб уж точно никогда не забыл. Но искусством тату я не владею. Да и кто бы позволил?.. Серега словно подслушал мои тайные мысли и разозлился:

– Все, надоело! Не могу больше этого слышать. Отстань!

И покинул мою долину. Сел, отодвинувшись подальше. Характер у Серого Волка горячий, вспыльчивый, но отходчивый. Хлебнув вина, он поостыл, положил руку мне на плечо и позвал купаться.

Мы поднялись, а теплое местечко на парапете заняла другая, пожилая пара, одетая в одинаковые светлые ти-шотки и шорты, трогательно державшаяся за руки. Он – почти старик, она – почти старушка с обвисшим подбородком, дряблыми щеками и распущенными, как у Офелии, волосами. Явно европейцы… Оглянувшись, я подумала: какие счастливчики! Существуют же браки, в которых супруги за долгие годы, за десятилетия не надоедают друг другу, сохраняют и нежность чувств, и дружбу. Как бы мне хотелось состариться рядом с Сережей… Впрочем, нет, все немножко не так: влюбленные не стареют, настоящая любовь бесконечна, как Вселенная.

Вот какое мной владело настроение. Вино и разлука – безумно сентиментальный коктейль.

На пляж почти не попадал свет фонарей. Море ревело. Черные, маслянисто посверкивающие валы мощно обрушивались на берег, с шумом переворачивая тонны гальки.

– Не ходи! – Я вцепилась в Сережку, расстегивавшего «молнию» на джинсах.

– Нет, хочу! – Он стряхнул меня так же легко, как сандалету с ноги, переступил через упавшие джинсы и с разбегу ринулся в пучину, нырнул в набегавшую волну.

Следя за то возникавшей, то пропадавшей, еле различимой во мраке головой возлюбленного, я бормотала стих Беллы Ахмадулиной: «Ему я говорю, зачем ты лих? Зачем ты воздух детским лбом таранишь?..» Но, сколько Серегу ни увещевай, все равно будет таранить, если уж завелся, не отступится. Мой лихой упрямец с детским лбом…

Море в шторм меня абсолютно не манит, наоборот, пугает. Я семенила по берегу, в нерешительности теребя подол сарафана: раздеваться или не раздеваться? Идти или не идти?.. Ну нет во мне безумства храбрых! Но как-то глупо терять последние перед расставанием минуточки, он – там, я – здесь. Разделась, с опаской вступила во вспененную воду. Камни шевелились, будто крабы, уползали из-под ног, и я продвигалась вразвалочку, мелкими, осторожными шажками. Чем дальше, тем страшней!.. Мелкая галька больно колотила по лодыжкам, заставляя подскакивать и повизгивать. Я старалась не терять почву под ногами, не торопилась плыть, но волна налетела, жестоко хлестнула по лицу и опрокинула навзничь. От соленой воды невыносимо засвербело в носу и стало горько во рту. Отплевываясь, я рвалась к отмели, а упрямая волна волочила назад, кувыркала меня, словно крупинку в бульоне. Так мы и боролись, пока я не упала на четвереньки. Карабкалась, ломая ногти, в полной панике. И когда выбралась на спасительную сушу, обнаружилось, что Сережка пропал из виду, затерялся в беспросветно черном провале, образованном ночным небом и ревущим морем.

– Серы-ы-ый! Сереньки-и-ий! – звала его, бегая по кромке прибоя.

Спотыкалась, падала, снова поднималась и кричала, заламывая руки, но свирепое урчание шторма гасило мой зов. Вот зачем я его отпустила? Надо было лечь костьми, но удержать!.. Отчаявшись, я бросила свои бесполезные кости на камни, обняла согнутые в коленях, избитые ноги и зарыдала: кануло мое счастье!.. Едва все глаза не выплакала, а когда подняла их, внезапно увидела Сережку, стремительно летевшего мне навстречу на гребне высочайшей волны – он укротил ее, оседлал, как дикого мустанга, и вопил в полную силу своих легких:

– Катри-и-ин! Я вы-ыплы-ы-ыл!!! Я люблю-у-у тебя-я-я!

Или мне это только чудилось? Желаемое принималось за действительное?..

У берега мое счастье настигла новая волна, сшибла с ног, перекувыркнула и потащила назад, на глубину. И меня, подбежавшую с распростертыми объятиями, штормовая полоса чуть не растерла до консистенции мясного фарша. Барахтаясь, я кричала Серому:

– Падай на четвереньки! Надо карабкаться, выползать! – и подала пример, хватаясь за донные камни руками.

Рожденный летать Волков не пожелал ползать, сражался с волнами стоя. А когда мы достигли тверди, долго не мог отдышаться, грудь ходила ходуном, трясся крупной дрожью от холода и перевозбуждения. Я растирала великолепие его тела, покрывшегося пупырышками, своим скомканным сарафаном, тискала и зацеловывала, шалела от восторга.

– Сереженька, ну почему ты у меня такой безбашенный? – спросила, пятерней зачесывая назад его просоленные, насквозь мокрые, буйные кудри.

Глаза у него были совершенно сумасшедшими, горели ярче фонарей. Хлебнув неразбавленного вина из горлышка бутыли, выдал:

– Кто не рискует, тот не пьет!.. Мужик и должен быть безбашенным!.. Я загадал, Катрин, если выплыву, то поймаю удачу за хвост. Эх, девочка моя, я такое задумал…

– Что?! Что ты задумал? – встревожилась я.

– Дельце на миллион долларов, – рассмеялся Волк, сбивая с толку, и громко чихнул: – О, не звезжу, правду говорю!

Выяснения того, правду он говорил или шутил, оказались неуместны и невозможны. Серега распростер меня на прибрежной гальке и оседлал, как недавно строптивую волну.

– Люблю! Люблю! Люблю тебя, – задыхаясь, шептала я.

– И я люблю, – отзывался он с хрипотцой, проникая в меня до самых глубин, до самого бешено колотившегося сердца и отключившегося рассудка.

Наша несокрушимо-монолитная соединенность была вызовом стихии. Никакие бури и шторма не в силах разлучить нас!.. Мы разъединяли губы лишь на короткий миг, только для того, чтобы глотнуть вина, а когда оно кончилось, пили друг друга. Мне казалось, это будет длиться вечно, всегда. Always, forever! – пусть не кончается эта ночь, пусть шторм безумствует, ветер усиливается, пусть весь город спит, пока мы творим любовь.

Однако ночь прошла. Ветер улегся. Море успокоилось, и небо прояснилось, а галька на пляже остыла. Солнечный свет раздражал, резал воспаленные глаза. В горле пересохло, вкус во рту был гораздо гаже, чем от горько-соленой воды.

Какой там монастырь? Я еле доплелась до номера в отеле!.. Качало, мутило, разжиженные мозги истязали каленые клещи жесточайшего похмелья. Будь проклят мерзкий шмурдогон! Чем дальше, тем больше он давал о себе знать. Силилась уснуть, но совсем не могла забыться, тошнило непрерывно, и к полудню меня вывернуло наизнанку, наверное, раз десять, до желто-зеленой желчи. Даже вещи толком собрать не сумела: забытый купальник остался висеть на змеевике батареи в ванной комнате, сарафан – на веревке в лоджии, сланцы и другие мелочи, сунутые под кровать в номере, там и остались. И Серый Волк неведомо куда запропастился: почему-то не пришел прощаться. Возможно, считал, что долгие проводы – лишние слезы… Но я-то так не думала! Трижды бегала в сувенирную лавку Панайотиса, да все напрасно – грек лишь вздымал кустистые брови, разводил руками и делал красноречивый жест, будто отвинчивает Сережке беспечную башку. Напоследок грек расщедрился, сунул мне одну из своих гипсовых статуэток – изваяние какой-то бабы в тунике, с голубем в протянутой длани. Может, тем самым он напророчил мне грядущую идиллию с Азизом?..

А тогда, помню, я села в автобус, поданный к крыльцу отеля, ни жива ни мертва. Посмотрела из окна в последний раз на гору и всхлипнула.

– Ты чего? Уезжать жалко? – спросила Надежда Ивановна, та самая юристка, с которой я делила номер отеля «Мон ами» в Лутраках. – А я так лично по дому сильно соскучилась.

В ее руках покоилась коробка с кофейным сервизом – кобальт с золотым расписным ободком, типичный сувенир – привет из Греции. Женщина прижимала набор посуды к толстому животу с не меньшим трепетом, чем я накануне Серегину кудрявую голову.

– М-монастырь… М-монастырь! – выдавила я из себя, заливаясь безутешными слезами.

– Ты решила уйти в монастырь? – Лицо соседки вытянулось, но она быстро с собой совладала и одобрительно закивала. – Это правильно, Катерина. Слаб человек!.. Но на то мы, смертные, и грешим, чтобы покаяться!

За все две недели, проведенные бок о бок с Надеждой Ивановной, я двух связных фраз от нее не слышала. Служительница Фемиды не снисходила до общения, изучала «Книгу о вкусной и здоровой пище» или вязала носки для мужа, сына и внука, мазалась кремами и соблюдала разумный распорядок дня, тем самым давая понять, насколько ей претит мое легкомысленное поведение. А в автобусе она вдруг разоткровенничалась, открылась. Сказала, что прошлым летом в Греции отдыхал ее во всех отношениях замечательный, но сбитый с истинного пути, искушенный «лукавым» супруг. Собирался поддержать сердечно-сосудистую систему и желудочно-кишечный тракт на водах, а вернулся с обострением гастрита и холецистита, изможденный, чуть живой. Все драхмы спустил на шлюх, заставлявших неумеренно употреблять алкоголь, «сдачи» хватило только на сине-золотой сервиз.

– Я своего Саньку сначала вылечила диетой и травками, а после шею-то ему крепко намылила и те чашки с блюдцами вдребезги расколошматила! Пришлось вот сейчас новый сервиз взамен покупать… Уж он страдал, переживал!.. В ногах валялся, клялся: «Лучше тебя, Надюшка, никого нет!» Я, говорит, после Греции это окончательно понял!.. Ну, мне что, куда? Сначала выдержала характер, месяц с ним не разговаривала, кушать не подавала, рубашек не стирала. Это бы ладно, сам наловчился стирать и варить. Из-за другого взвыл: я с ним в постель укладываться наотрез отказалась. То-то помучился!.. Видишь, искупил свою вину, на это лето меня в Грецию отдыхать отправил. А не подумал, разве мне интересно отдыхать одной, без дорогого супруга? Ох, передать не могу, как стосковалась!

Пятидесятилетняя Надежда приложила пухлые ручки к зардевшимся щекам. Разволновалась, как школьница, и меня неожиданно отвлекла от собственных переживаний.

– Почему же вы вместе не поехали? – спросила я.

– Вместе никак нельзя, у нас дача шесть соток. Огурцов, помидоров, перцев – три теплицы, два рядка малины, десять кустов смородины, восемь – крыжовника, да остальных по мелочи… Кому полоть, поливать, урожай снимать?.. Прошлое-то лето я бычила, пятьдесят банок солений закрыла да тридцать литров компотов. Теперь Санина очередь, пусть мантулит, крепче уважать станет.

Мне стало смешно: Надежда Ивановна настолько скучно провела отпуск, что лучше бы осталась возделывать родные шесть соток. Но почему-то, вернувшись домой, я нередко вспоминала даму из Иванова, которая, как пушкинский дядя, «уважать себя заставил и лучше выдумать не мог». Правда, ее пример мне был слабой наукой. Кого заставлять, если объект далеко, вообще неизвестно где?.. Даже проститься не пришел…

Еще иногда я корила себя за то, что не купила кобальтовый сервиз, – наверное, пить кофе из синих с золотом чашек вкуснее, чем из простых бокалов. А больше всего жалела, что не посетила монастырь, отпечатавшийся в памяти объемным, четким образом, как след на мокрой глине. Миражи нереализованных желаний всегда становятся идефикс. В действительности, наверное, восхождение на безымянную гору ничего бы не изменило в моих отношениях с Сереньким… Уже и бабье лето прошло, сентябрь минул, листья с деревьев сдуло почти без остатка, город обложили осадки, смешавшие дождь с мокрым снегом, а он все не появлялся. Надежда на новую встречу слабела с каждым днем. Я маялась, как отравленный от интоксикации, тоской по Волкову, а родителям внушала, что пропадаю из-за ненавистной рутины музыкальной школы. Впрочем, в самом деле, рутина достала: ученики, как обычно, тормозили и прохлаждались в лености, а их родители ждали от меня похвал своим чадам и подвижничества Песталоцци, – а иначе зачем водить детей «на музыку», платить деньги, тратить время?.. Никому не объяснишь, что таланты редки, да и любой талант следует помножить на изрядные терпение и труд, а уж со скромным дарованием и вовсе – корпеть и корпеть, послать подальше все радости земные, если уж хочешь чего-то достичь в музицировании…

Вся эта осенняя беспросветность сформировала на моем лице такую постную, непроходимо-скорбящую, унылую мину, что директор музыкальной школы вызвал на ковер и сообщил:

– Поступили жалобы… – Ярослав Владимирович, чья макушка напоминала монастырскую гору, опушенную засохшим ковылем, блуждал взглядом в пространстве. – Вы, Екатерина Максимовна, так смотрите на учеников, что…

– Что?!

– То! Вы оскорбляете их своим видом!..

– Вы хотите, чтобы я написала заявление?

– Я хочу, чтобы вы не доводили конфликт до увольнения, – увильнул он, прекрасно понимая, что ставка в сто долларов – не великий соблазн. Никто не стоит в очередь на мое место.

Заявления я не написала, но дошла до такой ручки, что записалась на прием к именитому психотерапевту, доктору медицинских наук, чьи услуги в час оценивались почти как месяц моей работы.

– Ну что ж, обычный посткурортный синдром, так сказать, отрыжка летнего романа, – заключил тот, выслушав мою короткую исповедь, любуясь своими холеными кистями и чистенькими ноготками. И в оставшееся оплаченное время «лечил» бесполезными советами, подобными каплям валерьянки для умирающего от сепсиса. – Не оставляйте никаких напоминаний! Сожгите все его фотографии и любовные записки, уничтожьте все его подарки, настройтесь на будущее без него. А главное, налегайте на горький шоколад!

Фотографий, записок и подарков у меня и в помине не было, нечего и уничтожать, потому я воскликнула: «При чем тут шоколад-то?» Доктор ответил, что в нем содержатся гормоны счастья. Ну, не знаю… Не представляю, как ничтожная плитка шоколада может заменить большого, сильного и красивого Серого Волка… Я впихнула в себя несколько долек, однако все равно рыдала и проклинала свою музыкальную школу, нотную грамоту и пожелтевшие от старости клавиши пианино. И мама солидарно плакала.

– Доча, увольняйся, ищи себе другую работу, – рассудил папа. – Уж как-нибудь прокормлю!..

– Угу, дотяну до каникул и уволюсь, – всхлипнула я, не подозревая, что именно этот шаг может стать роковым. Потому что именно на опостылевшей работе меня и поджидал живой сюрприз – явление Волкова народу. Естественно, он позабыл мой номер телефона, но почему-то крепко-накрепко запомнил номер музыкальной школы.

– Вау! – воскликнули мы одновременно и бросились в объятия друг друга на глазах у изумленных педагогов и учеников так называемого муниципального учреждения дополнительного образования.

Если честно, Сергей выглядел не лучше загулявшегося со шлюхами супруга Надежды Ивановны, если верить ее описаниям. Осунулся, почернел, исхудал до того, что рельефы мускулов сдулись, исчезли, как не было. Но, в отличие от Саньки, в ногах он не валялся, о своих приключениях не докладывал и прощения не просил. Спросил только денег. Это все равно что спросить у больного здоровья… Я настреляла взаймы мелочишки, кое-как довела урок, и мы скачками побежали в ближайший ресторанчик «Тихая площадь». Сначала действительно тихо перешептывались над заливным из судака, а приняв на грудь водки, громко обсуждали подробности его поездки, прерываясь то на поцелуи, то на перебранку, ведь мне хотелось выяснить в доскональных подробностях, как он мог меня бросить, забыть, забить и все такое… Обслуга – от охранника до официантки – делала нам замечания. Совсем обнаглели!.. Впрочем, чему удивляться? Сибирь – прямая противоположность Греции; угрюмый, ссыльный, кандальный край не потворствует любви, зато проверяет людей и их отношения на прочность. Мои чувства были крепки, как решетка камеры одиночного заключения, – не вырваться, хоть тресни! А Волкову удалось с чистой совестью выйти на свободу…

Наяву время нельзя повернуть вспять, а во сне все возможно. В ту ночь, когда я баюкала Сережкиных детей и перебирала в уме, как четки, мгновения нашей последней, штормовой греческой встречи, мне приснился монастырь. Сухой, замутненный зноем воздух. Тропа, петляющая между валунов и чахлых кустиков. Подниматься было невероятно тяжело – тонкие каблучки моих босоножек застревали в расщелинах между камнями, пот струился ручьями, внутренности спеклись от жажды. Я выбилась из сил, плелась еле-еле, а Сергей шагал вперед, не ведая усталости.

– Больше не могу! – окликнула его.

– Потерпи, Катрин, мы уже близко. – Любимый обернулся, подождал меня и протянул крепкую руку помощи.

– Пить хочу.

– ТАМ напьемся, – пообещал Волков, сделав ударение на многозначительном «ТАМ».

Вскоре мы очутились перед глухим, высоким забором, сложенным из булыжника. Из-за него удавалось разглядеть лишь маковку колокольни. Я ныла, что устала и изжарилась, а он тянул за собой в поисках ворот, размышляя вслух:

– Где-то же должен быть главный вход и тайная калитка, другая дорога. – Серега задумчиво колупнул ногтем цементный раствор, соединявший булыги. – Мне кажется, мы выбрали не тот путь, моя мусака.

– Но в какую сторону идти? Да и впустят ли нас?

Мои сомнения заглушили грянувшие колокола. Звон не имел ничего общего с благостью, он был вовсе не малиновым, не мелодичным, а назойливым, как сирена, нагнетающим тревогу. Сергей исчез, и ясный день померк… Я проснулась. Правая рука еще ощущала пожатие крепкой, немного влажной лапы Серого Волка. Но трезвонили отнюдь не колокола, а телефон – аппарат стоял в изголовье, рядом с подушкой. Нажав кнопку соединения, я сиплым спросонья голосом позвала:

– Сереженька!

– Какой такой Сереженька? – удивилась Гаевая.

– А, это ты, Лидия…

– Представь себе, я! Ты где шастала? Мы с Евгением Павловичем после работы приезжали тебя проведать, апельсины и вино «Шепот монаха» принесли. Женя переживал, что напустился на тебя утром, был чересчур…

– Да уж, он чересчур!.. – Я с трудом подавила разочарование, хотя, если мыслить логически, Сережка и не должен был звонить. По его расчетам, мы с Лялькой и детьми в это время должны подъезжать к Колыме, вернее, к дремучему Красноярскому краю.

Лидка поймала меня на слове:

– Евгений Павлович, может, и суров, но справедлив! Ты сама, Катерина, виновата – разозлила его… Ах, если бы ты знала, какой это человек… Женечка такой хороший – и чуткий, и образованный, в рок-музыке прекрасно разбирается, и вообще…

– Это тебе монах нашептал?

– Какой монах?

– Из бутылки! Поди-ка, в моем подъезде вино выхлестали, и все стало вокруг голубым и зеленым, да?

– Ой, Макеева, откуда ты знаешь?! И вообще, оставь свои неуместные шуточки! Вот не прикалывают!.. Между прочим, я сегодня познакомила Женю с мамой. – Интонации Гаевой исполнились гипертрофированной важности. – Было офигительно!.. Ну, то есть маме он очень понравился. Она так и сказала: «Повезло тебе, Лидочка, с начальником! До чего же обходительный, интеллигентный мужчина». Я уж не стала ей сообщать, что Буренко женат… Тем более он скоро разведется… Кать, как ты думаешь, Евгений Павлович бросит жену или нет?

– Не исключено, – сказала я и подумала: если совсем забуреет, то бросит. При упоминании о генеральном директоре меня неудержимо пробивает на сарказм. Но, уважая увлечение подруги, свое мнение я придержала при себе. Впрочем, Лидию оно мало волновало.

– Подумай только, зачем ему старая, надоевшая образина, если он влюбился в меня – юную и зажигательную?

Насчет юности девушка сильно загнула – она была примерно моего возраста – если не за тридцать, то немногим моложе. Но мне не жалко, пусть обольщается. Я сказала: ага.

– Дочь они, считай, уже вырастили, ей скоро восемнадцать лет исполнится. Зачем Женечке терпеть постылую старуху, если у нас с ним такая редкая гармония во взглядах. Ой, Катька, он так классно целуется!.. Я все выяснила, между ним и женой давно уже нет физической близости, Женя к этой фефеле давно охладел. А она держится за совместно нажитое имущество и его положение в обществе.

И правильно делает, заключила я, перелезая через спящую Ксюшу. С телефонной трубкой перекочевала в кухню, чтобы не мешать ребятишкам, поскольку Гаевая не унималась, не думала сворачивать разговор, напротив, вошла во вкус. На полном серьезе планировала, как Буренко уйдет от жены, разменяет квартиру, возьмет ипотечный кредит и… Пришлось ее перебить:

– Лидочек, а сколько сейчас времени?

– Полпервого ночи.

Порядочный человек обязательно бы извинился за то, что разбудил своими бреднями другого порядочного, более того, больного человека. Или хотя бы ради приличия спросил, как его здоровье. А Лидии, как говорится, был по хрен ветер. Одни женихи, точнее, не годившийся ни в женихи, ни в любовники Негений Падлович! Она стрекотала и стрекотала, а мне выслушивать эту ненаучную фантастику настолько надоело, что положила трубку на стол, попила воды из чайника. Привстав на цыпочки, потянулась, сделала дыхательные упражнения – считается, что они успокаивают. Наверное, добрых десять минут уделила разминке, а даже на расстоянии слышалось, что Лидкина трескотня не смолкла. Леший ее дери, не дала досмотреть животрепещущий сон!