Текст книги "Немцы"

8

Накануне праздников в лагере была назначена генеральная уборка. Скребли деревянные тротуары, чинили и красили забор, скамьи, устанавливали эстраду для оркестра, делали танцплощадку во дворе. Немки мыли в корпусах полы и окна. Без конца шныряли по двору крестьянки в подоткнутых цветных юбках с ведрами грязной воды, громко стуча деревянными сандалиями по еще мерзлой земле. Пахло хвоей: из лесу притащили гору еловых и пихтовых веток.

Отставной обер-лейтенант Отто Бернард таскался по двору со щеткой и ведром грязной воды, брезгливо морщась и поминутно теряя огромные деревянные сандалии-колодки. Кондуктор спальных вагонов Клосс, изогнув длинное тощее тело, скоблил грязные ступеньки крыльца первой роты.

Комбат вечером заглянул в каждый уголок.

– Дал им жизни – так посмотри, как забегали! Петр Матвеевич, – обратился он к Лаптеву, – я свое дело сделал – фрицев всех перетряхнул, пыль из них выколотил. А ты уж насчет политоформления постарайся. Доску показателей, что ли, сооруди.

– Доску уже оформляют. Плакаты тоже готовы, можешь пойти посмотреть.

Лаптев повел Хромова в красный уголок. Там, почти метя бородой по полу, Чундерлинк, наконец-то попавший в свою стихию, старательно выводил белилами на красном полотнище: «Эс лебе дер Ерсте Май». При появлении офицеров он вскочил и поклонился.

– Пиши, пиши себе, – буркнул комбат. – Ну, а доска как?

Лаптев указал на большой деревянный щит, разграфленный линиями.

– Как только соберу окончательные сведения, заполним и вывесим. А ты мне скажи, в чем дело с зарплатой? Ко мне тут приходили несколько человек…

– А ты гони их в шею, – спокойно ответил Хромов, садясь и закуривая. – Это я отдал распоряжение задержать зарплату. На нашей шее уже висит долг более сорока пяти тысяч рублей. Ты это знаешь.

– Но я не понимаю… Ты задерживай зарплату тем, кто в долгу. А остальные при чем?

– А при том, что если я им деньги раздам, то с долгами никогда не расплачусь. Содержание каждого в триста с лишним рублей обходится, а некоторые паразиты ухитряются меньше двухсот рублей в месяц зарабатывать. Мы, что ль, с тобой будем за них расплачиваться?

– Надо добиться, чтобы каждый на свое содержание зарабатывал. Но я считаю неправильным не платить денег тем, кто их заработал, – гнул свое Лаптев. – Ты можешь этой мерой у всех отбить охоту работать.

– Уж ты, я знаю, всегда за этих немцев горой стоишь, – хмурясь, заметил Хромов. – Можно подумать, что ты не советский офицер…

Лаптев побледнел.

– Вот именно потому, что я советский офицер, а не какой-нибудь там… я и должен поступать так, как велит мне моя честь и партийная совесть. Я высказал свое мнение. Можешь поступать как хочешь.

Комбат плюнул и напоследок так хлопнул дверью, что Чундерлинк вздрогнул и пролил банку с белилами.

Штребль вышел из госпиталя накануне Первого мая и сразу же заметил, что в лагере на удивление чисто, а проходя через двор, увидел около столовой здоровенный красный щит, исписанный белыми буквами. Это оказалась доска стахановских показателей. Среди фамилий Штребль обнаружил и свою. Он иронически хмыкнул и пошел в первый корпус. В комнате его тоже ждали большие изменения: вместо нар здесь стояли железные кровати, застланные чистыми одеялами, белели подушки в свежих наволочках. Вебер объяснил ему, что по распоряжению комбата эта комната предназначается только для лучших рабочих.

– Надеюсь, мое место сохранилось за мной? – неуверенно спросил Штребль.

– Конечно. Хауптман даже справлялся о твоем здоровье.

Штребль оглядел комнату. На стене висели два портрета в бумажной окантовке, как сообщил Вебер, это были Маркс и Энгельс. На тумбочке рядом с его кроватью стоял горшок с чахлой, но поправляющейся примулой. «Не иначе старина Бер приготовил мне сюрприз», – подумал он, сходил за водой и полил цветок.

Лесорубы вернулись раньше обычного. Бер, увидев Штребля, радостно закричал:

– Сервус, милый друг! Как вы себя чувствуете?

Эрхард и Раннер крепко пожали ему руку. Потом все вместе отправились в столовую.

– Питание день ото дня становится все хуже, – печально констатировал Бер, усаживаясь за стол. – Суп все жиже, и каши все меньше.

– Зато появились цветы в комнатах, – улыбнулся Штребль и подмигнул Беру.

Румяная Юлия Шереш поставила перед ними миски со щами. Действительно, щи были почти пусты, в них болтались редкие листики зеленой капусты.

– Чем же это можно объяснить? – спросил Штребль, посмотрев в свою миску. – Еще две недели назад еда была значительно лучше.

– Воруют, – мрачно ответил Раннер. – Пока на кухне были русские, было еще терпимо, а с тех пор как Грауер поставил туда своих любовниц, совсем жрать стало нечего. Сами отъелись, мужей откармливают, ну и Грауера, конечно, не забывают. Посмотрите, как растолстела фрау Шереш, а и месяца нет, как попала на кухню. Не отворачивайте морду, Шереш, я правду говорю. Вы и сами заметно поправились.

Смущенный Шереш за соседним столом пробормотал в свое оправдание:

– Твоя Магда тоже на кухне работает…

– Ладно вам! На завтра обещан хороший обед, – сообщил уже успевший загореть на первом солнышке здоровяк Эрхард. – Эту неделю мы работали просто как черти. Неужели нам не заплатят к празднику денег и не дадут нажраться вдоволь? Я тогда не прощу этого русским.

После обеда Штребль хотел было пройтись по лагерю, но вдруг почувствовал страшную слабость и головокружение.

– Идите-ка ложитесь, – приказал Бер. – Вы белы как мел. Видно, рано вас выпустили из госпиталя.

Штребль снял ботинки и покорно лег.

Новые порядки в комнате внесли некоторые неудобства: раньше, придя с работы, можно было плюхнуться прямо на нары, иногда даже не раздеваясь. Теперь на чистой заправленной постели валяться было запрещено. Комбат следил за этим лично.

За время отсутствия Штребля к ним подселили трех крестьян из второй роты.

– Хорошо работают, – пояснил Бер. – Это Рудлёф и два брата Ирлевеки. Знаете, такие длинные усатые верзилы. У меня уже пропал складной ножик с вилкой, – он тяжело вздохнул.

– Не люблю я бёмов, – признался Эрхард. – Постоянно они толкутся у кухни, клянчат и ждут, когда кухарки пойдут помои выплескивать. Тотчас кинутся все, как собачья свора, и готовы из-за каждой кости передраться. Можно подумать, они голоднее нас. Мы-то ведь не идем на помойку.

– Может, скоро пойдем… – тоскливо проговорил Бер. – Неужели нас никогда не отпустят домой? Я просто с ума схожу при этой мысли…

– Успокойтесь, старина, – дрогнувшим голосом отозвался Штребль, – этого не может быть.

Пришли бёмы. Все трое похожие друг на друга – высокие, усатые, хмурые. Не поздоровавшись, прошли к своим кроватям, порылись под ними, вытащили оттуда плохо промытую посуду и ушли за обедом. Минут через пятнадцать вернулись. Принесли суп и кашу, слитые вместе, сели спиной к остальным и принялись молча хлебать. Съев все до последней капли, достали из-за пазухи куски хлеба и съели его всухомятку. Потом стали не спеша раздеваться. Грязные постолы и вонючие портянки бросили под койку.

– Почему они не носят ботинки? – шепотом спросил Штребль у Бера.

– Предпочитают ходить с мокрыми ногами, а казенную обувь припрятывать.

Бёмы невозмутимо продолжали раздеваться, беспрестанно почесываясь. На шее у них болтались засаленные черные платки, от меховых жилеток несло сырой овчиной. Оставшись в одних холщовых рубахах, они извлекли из-за пазухи по несколько картофелин и, не очистив их, начали крошить в закопченные котелки. Долив воды и густо посолив эту стряпню, бёмы притащили со двора щепок и, разведя огонь в голландской печи, сунули туда все три котелка. Усевшись на пол перед огнем, они нетерпеливо глядели на закипавшую воду.

– Теперь ты должен мне уже пять картофелин, – тихо сказал один из Ирлевеков своему брату.

Тот молча кивнул и подбросил щепок в огонь.

– Откуда у них картошка? – снова шепотом спросил Штребль.

– Когда ведут домой, клянчат у каждых ворот. Русские подают им.

Когда похлебка сварилась, бёмы с жадностью расправились с ней, даже не дав ей немного остынуть. Потом старший Ирлевек спросил:

– Сварим еще мамалыги, пока в печи есть огонь?

Появился на свет грязный мешочек с кукурузной мукой. Опять закипели котелки. Заварив жидкую кашу, бёмы снова принялись за еду.

– Долго они будут жрать? – вполголоса проворчал Раннер. – Чтоб они лопнули, грязные свиньи!

Съев мамалыгу, крестьяне спрятали котелки под кроватью, накинули на рубахи грязные куртки и ушли.

– Пошли на кухню отбросы клянчить. Они никогда не нажрутся, сколько им ни дай! – теперь уже громко сказал Раннер.

Папаша Лендель, старший по комнате, недовольно заметил:

– Мне от них одни неприятности, ничего не хотят признавать, разбрасывают всюду свои грязные портянки и обувь. Посмотрите на их наволочки: три дня, как сменили белье, а они уже черные.

Отдохнув, все начали заниматься туалетом – брились, умывались, переодевались в чистое платье. Вечером должен был собраться аппель[1]1
  Лагерная линейка.


[Закрыть].

Вебер заглянул в комнату и многозначительно улыбнулся.

– Халло! К вам гостья, – он распахнул дверь.

На пороге стояла смущенная Тамара. Штребль поспешно запахнул рубаху на волосатой груди. Бер сконфузился и прыгнул в нижнем белье под одеяло.

– Еще раз здравствуйте, – сказала Тамара. – Я принесла вам ваши талоны, ведь завтра праздник… Только что получила их в конторе.

– И вы пришли в такую даль обратно? – умилился Бер. – Ах, фрейлейн Тамара, вы замечательное создание!

– Ладно, ладно, – пробормотала Тамара, искавшая глазами Рудольфа, – это не столько моя забота, сколько Татьяны Герасимовны. Она меня сюда послала. Получите ваши талоны. Каждому – пять.

– Ура! – проревел Раннер. – Завтра наедимся!

– И еще, – Тамара расстегнула свою туго набитую сумку, – Татьяна Герасимовна посылает вам десять пачек табаку. Разделите их между курящими.

– Ах, фрейлейн! – весело воскликнул всегда сдержанный Эрхард. – А я уж, признаться, думал, что русские не позаботятся о нас в этот праздник.

Штребль смущенно приблизился к Тамаре, которая его уже заметила, но старательно пыталась скрыть свою радость.

– Здравствуйте, фрейлейн Тамара, вы стали еще красивее…

– Рудольф, – Тамара покраснела, протянув ему руку, – ты уже здоров? Вот хорошо.

– Фрейлейн Тамара, – спросил папаша Лендель, держа в руках целую пачку талонов, – кому предназначены эти талоны? Всем, кто работал сегодня на постройке дороги, или?..

– Всем, – она потупилась. – Кто чувствует, что не совсем заслужил их, пусть постарается не остаться в долгу, – и поглядев на бледного, похудевшего Рудольфа, добавила: – Штреблю тоже дайте, так распорядилась… большая начальница, – девушка засмеялась и направилась к двери. – До свидания! Желаю вам весело провести праздник!

Штребль догнал ее в коридоре и тихо сказал:

– Фрейлейн Тамара, возьмите… Я сделал это для вас… – он протянул ей маленькую изящную шкатулку. На крышке было вырезано “Erinnerung an Ural”.

Тамара, опустив глаза, взяла ее и, не глядя на Штребля, достала из сумки горбушку хлеба, которую так и не успела съесть за весь день, сунула ее Штреблю и быстро побежала по коридору.

В тот же вечер Лаптев снова беседовал с Хромовым, который находился в на редкость хорошем расположении духа. Оба курили и рассматривали платежные ведомости, принесенные Лаптевым из штаба батальона.

– Ну, ладно, – согласился Хромов. – Раз ты настаиваешь, я заплачу. Но только тем, кто имеет сто процентов выполнения. Остальным – шиш! И учти, – комбат пригрозил пальцем, – это в первый и последний раз. Я и так истратился в пух и прах перед праздником на культнужды. Теперь сунься кто-нибудь из начальства: чистота, порядок, коечки, цветочки… Просто как в санатории, – он задумался, почесал голову и с усмешкой сказал: – Может, ты кое в чем и прав. Только прямо тебе скажу: ненавижу я этих немцев, видеть спокойно не могу!.. Я из-за них психом стал. Шутка сказать, две контузии! Но деньги ты прикажи выдать… пусть получат.

Через полчаса по лагерю разнеслось:

– Выдают деньги! Хауптман приказал выдать весь заработок!

Во втором корпусе у окошечка кассы быстро выстроилась огромная очередь. Женщины и мужчины, горожане и крестьяне – все перемешалось. Никто еще не знал толком, кому сколько причитается, кто получит и кто не получит зарплату, поэтому высказывались самые разнообразные предположения.

– Уж если я не получу, то я не знаю тогда… – взволнованно говорил Эрхард. – Глядите, какие мозоли. Я их в лесу заработал.

– Ведь хауптман грозил не выдавать денег никому, если все не будут выполнять норму, – заметил Шереш.

– К черту! – заорал Раннер. – Подайте мне то, что я заработал, чтобы я мог купить хлеб и табак! К черту тех, кто обленился до того, что собственных вшей не желает выбить!

– Не хочу я никаких денег, пусть отпустят нас домой, – угрюмо заявил Чундерлинк.

Внезапно появившийся Грауер погрозил Чундерлинку пальцем и угрожающе зашипел. Чундерлинк тотчас умолк и стушевался. Грауера теперь побаивались.

Штребль уже держал в руках полученные деньги. Здесь были три шуршащие, почти новые бумажки по сто рублей и один маленький советский рубль. Он весьма приблизительно представлял цену этих денег, но они были очень дороги ему – за этими деньгами громоздились груды дров, нарубленных им вместе с Бером. Если бы он не получил их сейчас, то был бы сильно расстроен.

Эрхард вылез из очереди красный и сияющий. В руках у него были четыре сторублевые бумажки. Он ткнул ими в нос стоявшему рядом Чундерлинку и торжествующе засмеялся.

На танцах уже заливался аккордеон и начали кружиться пары. Проходя по двору, Штребль столкнулся с Розой Боден. Она шла, крепко сжав в кулаке полученные деньги, но лицо ее было мрачно.

– Что с вами, Роза? – с участием спросил он. – Может быть, письмо из дома получили?

– Нет, писем нет… и родные наши далеко. Заступиться за нас некому…

– Вас кто-то обидел? – удивился Штребль, ведь Роза была настолько доброй и покладистой, что никому бы и в голову не пришло с ней конфликтовать.

Но Роза заплакала:

– Я пришла сегодня в нашу комнату, вижу, все мои вещи перерыты и выброшены в коридор. Я спросила, что это значит. Циммеркомендантин сказала мне, что Грауер приказал перевести меня на работу в прачечную, а прачки, как вы знаете, живут в бараке возле прачечной. Там такая грязь, а у нас была такая милая, светлая комната. И… я вовсе не хочу уходить из леса. Чем я провинилась? Я старалась работать изо всех сил.

– Ишь, негодяй! – пробормотал Штребль. – Но вы не бойтесь, Роза. Я постараюсь вам помочь. Сегодня танцуете со мной?

Роза подняла на него удивленные заплаканные глаза.

– А крошка Мэди? – спросила она не без лукавства.

– Мэди больше нет, – засмеялся Штребль.

В этот вечер было особенно много танцующих. Штребль кружил в вальсе крупное, но подвижное тело Розы Боден. Она была старше его и держалась так серьезно, что он и подумать не мог прижаться к ней так, как прижимался к маленькой кошечке Мэди.

– Я соврал Грауеру, что вы моя кузина, – шепнул он Розе. – Посмотрим теперь, посмеет ли он вас преследовать. В лес будете ходить по-прежнему, так он мне обещал.

– Спасибо, – чуть слышно ответила Роза, и лицо ее осветилось счастливой улыбкой.

– А у этой обезьяны Грауера неплохой вкус, правда, Рози? Будь я на его месте…

– Вы сегодня слишком смелы, герр Штребль, – оборвала его раскрасневшаяся Роза, но тут же добавила: – Если бы на месте Грауера были вы, то и разговор был бы другой.

Штребль взглянул ей прямо в глаза. Она поспешно отвернулась.

9

Первого мая Лаптев проснулся, как всегда, рано. Яркий солнечный луч пробивался сквозь белые шторки на окнах и падал на половик рядом с постелью. Лаптев прислушался к тому, что делалось за перегородкой. Тамара, видно, еще спала, Василий Петрович, легонько топая валенками, прошел в сени, бабка растапливала печь. Потрескивали дрова, пахло кислым тестом и молоком. Лаптев лежал тихонько, радуясь тому, что сегодня в лагерь идти не надо. Только желание закурить заставило его встать и одеться. В избе он курить не решался – старик сам не курил.

Одевшись, он выглянул из своей комнатушки. В избе было тепло и чисто: накануне Тамара вымыла полы и застелила их свежими половиками. Лаптев, осторожно ступая, чтобы не разбудить ее, проскользнул в сени.

Через полчаса все сидели за самоваром, бабка подавала лепешки прямо с пылу. Накануне Лаптев раздобыл вина, и теперь они с хозяином выпили по две стопочки. Тамара хотела чуть-чуть попробовать, но бабка сердито прикрикнула на нее:

– Ишь бессовестная! Дело ли девке белое пить!

– Я тогда за Татьяной Герасимовной сбегаю, – и Тамара быстро выскочила из-за стола.

Лаптев проводил девушку взглядом. Все в ней нравилось ему: и милое лицо с конопушками, почти детское, и тоже почти детская непосредственность и порывистость. Поглядывая на заросшего черной густой бородой Черепанова и бабку, тоже чернявую и сухую, Лаптев невольно задумался: уж родная ли она им дочь?

Василий Петрович, словно угадав его мысли, насупившись, сказал:

– Эта стрекоза нам вовсе чужая. Месяца два ей, знать-то, было, подобрал я ее на берегу за огородами. А того же дня, как я Тамарку нашел, прибило к драге труп молодой бабы. Нездешняя оказалась, с дальних приисков. Родители с незаконным ребенком из дому прогнали. Потом суд был. Хотели ребенка им передать, да я не отдал – очень уж старуха привязалась. Своих-то нет. Вишь, какое незаконное дите-то славное оказалось.

– Очень славное, – пробормотал Лаптев.

– Только ты, слышь, лейтенант, молчок! – приказал Василий Петрович. – Томку об этом не спрашивай, очень она это дело переживает…

Тамара вернулась вместе с Татьяной Герасимовной. Та смущенно улыбалась, раскутывая белую шаль с кистями, потом села рядом с Лаптевым. Сегодня на ней было пестрое шелковое платье с открытым воротом, от нее пахнуло духами и помадой для волос.

– Да вы на артистку стали похожи, – тихо заметил Лаптев. – Вон у вас шея какая красивая, а вы всегда ворот глухой носите.

– Брось шутить-то… Нашел красавицу – бабу вятскую! – и, чтобы переменить тему, она предложила: – Давайте-ка в горы скатаем, подснежники собирать. В горах уж небось сухо. Тарантас велим запрячь, я ребятишек своих возьму.

Тамара радостно взвизгнула.

Через час с конного двора лесной конторы отъехал просторный тарантас, набитый сеном. Сверху сидели Татьяна Герасимовна с детьми, мальчиком двенадцати лет и шестилетней беленькой девочкой, Лаптев, Тамара, Хромов и Саша Звонов. Лейтенант Петухов в этот раз дежурил по лагерю и только с грустью посмотрел вслед веселой компании. Мингалеева нигде не нашли: веселый башкир редко ночевал дома. Дороги еще не просохли, под колесами хлюпала жидкая грязь.

– Гони легче, – приказала Татьяна Герасимовна сыну. – Заляпаешь нас всех грязью.

Но чем выше поднимались в горы, тем было суше. Офицеры вылезли и пошли пешком. Под колесами заскрипели камешки, подъем становился все круче и круче.

– Эта гора называется у нас Чертова Шапка, – весело рассказывала Татьяна Герасимовна. – А еще ее звали гора Алиментов. Сюда до войны парочки со всего прииска сходились.

– Удачное название, – ухмыльнулся Хромов.

Кое-где в ложбинках еще лежал снег. Первый подснежник нашел Саша Звонов. Он рос прямо из расселины между двумя большими камнями. Саша понюхал свежий весенний цветок и, широко улыбаясь, преподнес его Тамаре. Та схватила цветок и побежала вверх на гору, заметив там другой.

– Идите сюда, здесь много! – крикнула она, высоко забравшись почти по отвесному камню. – Здесь целое поле!

Звонов полез за ней. А Лаптев сел возле Татьяны Герасимовны на ствол большого, поваленного грозой дерева. Девочка стояла в коленях у матери и молча, серьезно смотрела на Лаптева.

– Как тебя зовут? – спросил он.

– Нюрочка, – тихо сказала девочка. – А ты дядя Петя-лейтенант.

Нюрочка лицом совсем не напоминала мать, та была темноволосая, круглолицая, кареглазая, а девочка – беленькая, личико все в светлом пушке, как у цыпленка, шея тоненькая и волосенки жиденькие, стриженые. Мальчик, наоборот, сильно походил на мать. Он стоял внизу, у тарантаса, привязывая лошадь к сену, и лицо его Лаптев видел вполоборота, но ему резко бросились в глаза упрямый округлый лоб, как у матери, чуть вздернутый нос и крепкая шея. Волосы тоже были темны и крупны, как у Татьяны Герасимовны. Девочка скоро освоилась, стала играть и бегать с Лаптевым, а мальчик держался застенчиво, в стороне, и почти не отходил от лошади.

Тамара и Звонов забирались все выше и выше. У нее уже был набран большой букет подснежников, и у Саши – полная пилотка. Они смеялись, то и дело совали друг другу в нос подснежники, а сами все лезли дальше – к самой вершине Чертовой Шапки.

– Эй вы, не балуйте там! – крикнула Татьяна Герасимовна, услышав, как из-под их ног осыпаются камешки.

На вершине горы построена была дозорная вышка, полуразрушенная теперь ветрами и ливнями. Шаткая лестница вела наверх. Тамара поманила Звонова, и тот не раздумывая полез за ней.

– Петр Матвеевич! – донеслось до Лаптева издалека сверху. – Идите к нам!

Лаптев оглянулся: две маленькие фигурки виднелись над лесом. Ветер играл ярким платком на голове девушки.

– Не вздумай и ты лезть, – строго сказала ему Татьяна Герасимовна. – Вышка вся ветхая. Оступишься, кругом камни.

Но он не устоял перед искушением. Вся красота Чисовского открылась перед ним с этой лесной вышки. Чис лентой вился между крутых берегов, сложенных из камней самых разных оттенков. Справа они были голубыми, почти синими, слева – розовели, как закапанные ягодным соком. А кругом темнели леса, закрывая весь горизонт. Прииск казался отсюда маленьким селением. Драга «Алая» плавала темной гагарой между желтыми речными отвалами.

– Слезайте вы! – кричали снизу Татьяна Герасимовна и Хромов.

Лаптев оступился и чуть не упал. Тревожно екнуло сердце – внизу торчали острые камни. Тамара схватила его за ремень, рассыпав при этом все подснежники. Оба засмеялись.

Внизу Хромов уже расстелил на траве газету, расставил вино и закуску. Нюрочка сидела рядом и жевала пирожок.

– Выпьем за Первое мая и за скорую нашу победу, – сказала Татьяна Герасимовна, когда все уселись. – Пей и ты, Томка, здесь бабушки нет. А ты куда? – закричала она на дочь, которая тоже потянулась за стопочкой. – А тебе, Аркашка, можно – ты у меня мужик!

Хромов пил чайным стаканом, это была его обычная порция.

– Бензином отдает, – сказал он, чуть поморщившись. – Нет, это не водка. Вот венгерская и румынская ракия – это вещь. Мы ее там целыми бочками глушили. Зайдем в погребок – и на шарап! Можно сказать, попили в свое удовольствие.

– На што нам твои раки? – отозвалась Татьяна Герасимовна. – Нам и эта хороша, было б побольше!

– Против «Московской особой» и раки тоже не годятся, – решив показать свою осведомленность, заметил Звонов.

А комбат, несмотря на то что захаял водку, налил себе еще стакан.

– Была не была! – он опрокинул стакан в рот.

– Здорово пьешь, товарищ старший лейтенант, – прищурившись, сказала Татьяна Герасимовна.

– Я все здорово делаю, – подмигнул ей Хромов. – Пью здорово, ем здорово… фашистов бил здорово, теперь вот на немцев жму тоже как надо! Такой уж у меня характер. Зато, гляди, замполит мой по чайной ложке тянет. Он во всем у нас такой тягучий…

– Тягучий, да не противный, – отозвалась Татьяна Герасимовна, подвигаясь к Лаптеву. – Выпей, ягодка, Петр Матвеевич! Что он задается!

– Пусть себе… – улыбнулся Лаптев.

Комбат заметно хмелел. Наливая очередной стакан, сказал срывающимся голосом:

– Вы мне не рассказывайте… Я своими руками немцев душил, а фрау ихних имел, сколько душе угодно…

– Тише ты, к чему это при женщинах? – строго остановил его Лаптев. – Если пьян, пойди ляг на телегу.

– Зачем вы его только взяли? – шепнула Саше расстроенная Тамара.

– А кто его брал? Сам привязался, – так же тихо ответил он.

Комбат встряхнул головой, словно пытаясь сбросить хмель.

– Пьян? Не-е-е, ошибаешься, политрук, я не пьян… Мы с тобой прямо противоположно понимаем… Ты за немцев, а я – против… Вот и всё.

– Кончай этот разговор! – еще строже приказал Лаптев.

– Не кончу! – Хромов встал и зашатался. – Я командовал ротой разведчиков! Можешь ты это понять? Сам языков брал. Эх ты, штабная крыса! Я сам офицеров допрашивал. Молчит – в рот ему керосину и поджечь! Паффф! – Хромов захохотал.

Нюрочка заплакала и прижалась к матери.

– Скот же ты, товарищ Хромов! – возмутилась Татьяна Герасимовна. – Чем ты куражишься? Над пленным изгаляться не хитро. С солдат, говорят, за это взыскивают, а ведь ты командир! Стыд, товарищ комбат!

Хромов как будто отрезвел. Он лег на землю и подпер голову руками.

– Аркашка, – приказала Татьяна Герасимовна, – отвези его домой. Мы пешком придем, – и, повернувшись к Хромову, добавила: – Испортил ты нам праздник, товарищ комбат.

Аркашка увез Хромова. Лаптев был смущен и не знал, что сказать. Тамара сидела бледная и задумчивая. Звонов озадаченно теребил пилотку.

– Пес с ним! – наконец весело сказала Татьяна Герасимовна. – Что ж нам из-за него веселья лишиться? Давайте разопьем, что от комбата осталось!

Она налила и выпила первой.

– Вы моя хорошая! – шепнул ей Лаптев. – Я просто в вас влюбился.

– В старуху-то? – шутливо отозвалась Татьяна Герасимовна. – Скоро с клюшкой буду ходить.

О Хромове скоро забыли. Пели хором фронтовые песни, Тамара с Сашей, хоть и без музыки, танцевали, при этом Звонов расхрабрился и все норовил чмокнуть ее в щеку. Подобрали рассыпанные подснежники и отправились домой пешком, шлепая по грязи.

Лаптев донес на руках Нюрочку, уцепившуюся ему за погоны, до самого дома Татьяны Герасимовны.

Бабка, встретившая их на крыльце, долго после того, как Лаптев ушел, расспрашивала Татьяну:

– Неженатый, что ль?

– Говорит, холостой…

– Вот бы тебе, Танька!

– Скажете тоже, мама! – смутилась Татьяна Герасимовна. – Нужна ему старуха такая! Он небось на Тамарку заглядывается.