Текст книги "Расскажите о себе. Рассказы"

Божья коровка

3. Иногда так хочется чуда, так сильно-сильно, как сладкого. Я зажмуриваюсь, я готова поверить во что угодно. У каждого свои заклинания. «Credo quia absurdum est11
  Credo quia absurdum est – «Верую, ибо абсурдно», латинское выражение, приписываемое Тертуллиану.


[Закрыть]» наборматываю я, не веря в то, что говорю. Мертвый язык – мертвые формулы. Я почему-то знаю латынь. И еще несколько языков, но не помню, как они называются. Мама говорит, что это чудо. Она ошибается. Доктор считает, что это симптом. Чудо – это что-то другое. То, чего нет.

У собаки были тряпочные уши и черничный нос, торфяная вода карих глаз, всегда грустных. Не существовало ничего вкуснее запаха собачьей шеи, в которую Надя ночами утыкалась лицом. Полтора года приютский щенок преуспевал в бытовом терроризме, уничтожая все, что только мог. Обглоданные ножки стульев, разбитые наличники и оторванные обои, которые пес со сладострастным упоением распускал на тоненькие завитушные полоски – все это стало неотъемлемой частью интерьера. Не помогали ни кинологи, ни всевозможные воспитательные ухищрения матерых собаководов.

Вся Надина жизнь была посвящена собаке. Куплена машина и получены права – все для того, чтобы возить зверя на дачу, выбираться в лес. Пес сожрал и машину: содрал обивку с подголовников, расцарапал двери. Шутя, она называла его Шредер. Но внезапно он заболел, оказался под капельницами в лучшей клинике города. Все говорили, что здесь специалисты, которым можно доверить бессловесных. Но собаку замучили лишними процедурами и операциями, ничего не меняющими, а только оттягивающими неизбежный финал. Каждый раз, когда Надя навещала пса, душа трещала от жалости, бессилия и ненависти к ветеринарам: «Это, наверное, врачи, которых из Медицинского выперли. Недоучки и двоечники».

Сначала был месяц вялотекущего лечения. Затем потянулись мучительные пять суток после операции, наполненных тревогой, чувством вины, прерывистыми вдохами. Теперь дважды в день Надя ездила в клинику, чтобы попытаться покормить, погулять, если состояние собаки позволяет. Врачи выводили на свидания пса, плоского, словно велосипед. О когда-то блестящей шерсти ничего не напоминало – проплешины подбритых для капельниц лап, трясущихся от напряжения, исчерчены запекшимися порезами. Шредер шатался, и радости от встречи с хозяйкой хватало на несколько махов хвостом. Собака ложилась на кафельный пол и тяжело дышала, высунув трепетный, беззащитный язык. Надя садилась с ним рядом и гладила по голове дрожащими пальцами, боясь задеть зонд, торчащий из носа. Больные люди воспринимались ею спокойнее, чем больные животные. Возможно потому, что человек привык к тому, что животные всегда сильные и здоровые. Другие просто отфильтровываются естественным отбором. Надя все чаще задумывалась о несправедливости этого отбора и о том, что, если бы в ее власти было обменять благополучие всех ее знакомых и родственников на выздоровление собаки, она бы, не колеблясь, это сделала.

Время шло, превращая жизнь в день сурка. На работе Надя взяла отпуск, если бы не дали, то уволилась бы: «Я работаю, чтобы у моей собаки была лучшая жизнь». Теперь абсолютно каждый Надин день подчинялся расписанию процедур в ветеринарной клинике. Ничего на фоне собачьей беды ее не интересовало. Кризисы, карантины, войны – все это казалось чем-то беспредельно далеким и не имеющим смысла. Настоящие боль и страх – они здесь, под этой любимой, залатанной хирургической ниткой, кожицей с воткнутым в вену катетером.

Время шло, а улучшений не было. Нужно было принимать решение, но любую мысль о нем голова выбрасывала, как выбрасывает вода воздушный пузырь. Лишь бы жил, а там придумаем что-нибудь, выкарабкаемся, выходим, починим. Надя, как утопающий, из последних сил хваталась за призрачную возможность нормальной жизни. Следовала дурацкому, наивному убеждению в хорошем конце, которого быть не может: «Верую, ибо абсурдно». Чтобы было как раньше: с прогулками вдоль залива, с разговорами с собачниками, с покупкой игрушек и вкусняшек, с выездами на природу. И пускай, как раньше, разносит квартиру. Кто в ней бывает?! Всю сознательную жизнь одна. Ладно бы ещё работой горела, так нет, утомленно чадила, ни себя, ни других не радуя. Перекладывала бумажки, писала шаблонные письма, раздавала бессмысленные поручения паре коллег, просиживающих штаны на нижней ступени карьерной лестницы. Хождение в офис воспринималось как физиологический процесс, который почему-то нельзя отменить. Но можно перенести или пропустить.

Вместо семьи – собака. Ни родителей, ни детей, личная жизнь по случаю. Раньше на что-то надеялась, пыталась вить гнездо. Как в сказке, трижды начинала. Но первая любовь опожарила и сгорела в юности, вторая раскололась из-за обоюдного непонимания, третья сама по себе иссохла. Мужа не было. Так, временные сожители. И слово-то какое мерзкое, протокольное – сожитель.

Нет уж, все правильно. Лучше собака. Безусловная любовь. Абсолютная. Никто и никогда так не любил, как собака. Даже родители. Те всегда любят в ребенке себя, надеются увидеть в нем свою лучшую версию. И потом предъявляют счет за все твои промахи, за то, что не оправдал ожиданий. Бывает, наверное, и по-другому, но в жизни ничего подобного не встречалось. А собака была воплощением настоящей любви. И сейчас это сокровище истаивало на глазах. Как во сне о дорогом человеке, которого обнимаешь изо всех сил, надеясь удержать, а потом просыпаешься, обминая скомканное и зарёванное одеяло. Собака умирала, и Надя не понимала, что можно сделать, чтобы это остановить. И не к кому было обратиться за помощью, некому было даже поплакаться, потому что наперед известны все реплики: «Лучше бы ребенка родила. Глупо так переживать из-за животного». Кто никогда не терял собаку, тот не поймет.

Надя уложила в сумку контейнеры с ненужной едой, которую каждый раз возвращали назад не тронутой: «не ест». Надела солнцезащитные очки, чтобы не показывать глаз, за очередную ночь нарёванных и уставших от чтения медицинских статей в интернете, и закрыла за собой дверь, как закрывают крышку гроба. Всё. Конец.

В метро час пик. Ухнуло в ушах тоннельным гулом. Люди набивались в вагон, застывая в самых причудливых позах. Надя смотрела на свое вывернутое запястье и бамбуковые пальцы, вцепившиеся в поручень. Переживания изглодали ее немногим меньше, чем болезнь собаку. По манжете толстовки ползла божья коровка. Надя кое-как высвободила вторую руку и прислонила трап указательного пальца к насекомышу. Коровка забралась и была поймана в кулак. Надя схватилась за возможность хотя бы кого-то спасти.

«Дура! Как ты сюда попала? Угораздило же оказаться в метро! Что мне с тобой делать, как я тебя довезу до улицы? Оставлять нельзя: либо затопчут, либо с голода сдохнешь». Божья коровка была красивая, открыточная, будто из теплого, летнего детства, из сказки со счастливым концом. Надя шире и увереннее расставила ноги, напряглась каждой мышцей, чтобы не потерять равновесие, и отпустила поручень. Разжала кулак, чтобы проверить, не сдавила ли ненароком насекомое. Нет, порядок. Все хорошо. Ходит по пяточку ладони, перелезает через борозды линий судьбы, сердца, жизни… Кулак снова сомкнулся, став надежной темницей. Впервые отодвинулась страшная мысль о собаке. Хоть кого-то заслонить от смерти. Сердце Нади бешено билось. Не потерять, не раздавить, довезти до улицы, выпустить на волю, дать шанс. Спасти. Весь мир собрался в одной маленькой красно-черной капле в ее кулаке. Надя качнулась в такт остановившемуся поезду, в последний момент поймала равновесие. Чудом не грохнулась. Близко стоящие пассажиры косились на нее из-за экранов смартфонов, а она, не замечая недоуменных взглядов, в замке ладоней везла живое, казавшееся в этот момент самым важным и дорогим. Подносила поближе к лицу, приоткрывала темницу, легонько дула внутрь, давала воздуху пробраться к жуку. Он то и дело выбирался наружу, пытался спрятаться в рукав, но каждый раз излавливался и возвращался обратно. Как сумасшедшая, подносила она сложенные замком пальцы к лицу, рассматривала божью коровку, уговаривала ее потерпеть.

Наконец двери распахнулись на нужной станции. Надя, предчувствуя долгожданный финиш, взошла на эскалатор: «Еще чуть-чуть, пара минут и ты улетишь, сбежишь из этого подземного царства. И настанет будущее, продолжение жизни».

Надя приоткрыла замок, но ничего не увидела внутри. Только что-то мелькнуло из-под руки и скрылось между ступеней эскалатора. Она с ужасом уставилась на свои пустые ладони, напряжено рассматривала руки, переворачивая их то одной, то другой стороной вверх. Согнувшись пополам, сощурившись, вглядывалась в ребра ступеней, вот-вот готовых пережевать все живое, что попадет между ними. Взрослая женщина была готова заплакать. Как будто не букашка потерялась, но смысл всей ее бестолковой жизни, в которой не было ничего и никого, кроме собаки. Собаки, которую, надо было признать, единственным разумным вариантом было перестать мучить и усыпить.

Надя смотрела под ноги, на ступени, однообразно, одна за другой, бесследно исчезающие. Уже на выходе с эскалатора она подняла глаза и прямо перед собой, на широкой мужской спине, увидела свою пассажирку. Божья коровка выезжала из тьмы на свет. Надя протянула руку, но вовремя спохватилась, одернула себя и, сбросив с ресниц ядовито-соленое, пошла следом за мужчиной. Нужно было убедиться, что все получилось.

Солнце ударялось о двери метро. На улице разливался июнь.

Надя посмотрела вслед уезжающей божьей коровке, затем зажмурилась, вытягивая из скрипучей пасти памяти старое, пыльное:

Божья коровка,

Улети на небо,

Принеси нам хлеба

Черного и белого

Но только не горелого.

В этот момент божья коровка взлетела ввысь.

Аксолотль

4. Хотела бы быть взрослой. Я бы все делала без мамы, все сама. Ходила бы в магазин, гуляла по городу, покупала шоколад, мороженное и старые ковры с мордами. Хотя нет. Их я бы спасала. Люди часто выбрасывают ковры, я натащила бы их с помоек. Перерисовывала бы все эти узоры, собирала бы бестиарий. Множество ощеренных пастей поселилось бы в моих альбомах. Еще я перестала бы ходить к врачам.

В детстве казалось, что быть взрослым хорошо. Потом, что плохо. Теперь – невозможно.

С момента окончания школы почти ничего в облике Игоря не изменилось. Все те же клетчатые рубашки, узкие джинсы, борода, лелеемая словно косы Самсона, иногда, по случаю расставания с очередной пассией, выкрашиваемые в противоестественный цвет волосы. На досуг – концерты в мелких клубах, треп с баристами во всех кафешках города, артхаусное кино и полузакрытые выставки. Город трещит от количества друзей, знакомых накопилось столько, что память телефона лопается, а своя давно отключена.

В трехкомнатной квартире на окраине Купчино бурлило сюрреалистическое варево. Дом Игоря напоминал сквот, где двери почти не закрывались. Сквозь кальянный дым проплывали в неглиже татуированные девицы, курили гашиш музыканты и фотографы, тренькали на варганах и растирали в порошок мухоморную труху психонавты. Щелкали затворы зеркалок, нацеленных на все, что только возможно. Вся эта сумасшедшая солянка разбавлялась регулярно притаскиваемыми с улицы котами, которых Игорь именовал «Котик 1», «Котик 2» и так в разное время до пяти хвостатых приживальцев. На каждого Игорь заводил по аккаунту в Инстаграмме22
  организация, запрещённая на территории РФ.


[Закрыть] – котики собирали лайков не меньше, чем голые девицы. А еще в квартире жила ее хозяйка – мама Игоря.

Мама была человеком, о существовании которого будто не помнили. Она вела отдельное хозяйство, почти все время проводила на работе. Иногда, после очередного удачного на барыш проекта Игорь отправлял ее в Турцию или в Египет. Но и, находясь дома, мама не мешала – научилась не замечать происходящего. С голыми девицами она жила в разных мирах, даже если они одновременно находились на одной кухне; как параллельные прямые в Евклидовом пространстве, их жизни не пересекались. Проходную комнату Игорь отремонтировал и оборудовал под домашнюю фотостудию, две другие, расположенные в разных концах квартиры, были поделены между ним и мамой. Ее все устраивало. Сын жив, здоров, сыт и даже «на глазах». Ну и что, что таскает к себе худющих баб в цветастых татуировках! Зато зарабатывает. Не то, что другие. Вот хоть бы и его друзья-бездельники.

Из всей разношерстной и творческой компании фотографов, музыкантов и поэтов Игорю единственному повезло приспособиться к реальности. Затвором фотокамеры он научился зарабатывать на жизнь. А при случае и вытаскивать из финансового тупика особенно увлекающихся товарищей. Друзья Игоря были по большей части безработными, праздно слоняющимися эстетами, не находящими места в социуме. Перспектива в виде выстраивания карьеры и создания семьи вызывала у них панику, путала мысли и иногда приводила к странным бизнес-прожектам. Например, на двоих купить в кредит велосипед, чтобы работать курьерами. Велосипед был куплен, вожделенная должность получена, но уже через пару недель транспорт угнали. И пришлось опускаться до микрозаймов, а затем гитарист отправился на музыкальное производство, а поэт стал продавцом в церковной лавке. За первого Игорь спустя год вносил залог, после привлечения по статье шесть-девять, а за второго – после выхода на несанкционированный митинг. Так и жили, борясь с реальностью по мере возможностей.

Последняя зазноба, обосновавшаяся на Игоревом матрасе, привезла в его квартиру не только пару чемоданов с тряпками и книгами, но и небольшой аквариум с аксолотлем. Амфибия казалась потешной. Всегда улыбалась, иногда по-собачьи отряхивала рога-жабры. Игорь периодически зависал у стекла, с детским любопытством наблюдая за Идунн. Аксолотля, не сумев определить пол, нарекли по имени богини вечной молодости. Звучит по-мужски, а имя женское. Удобно.

Игорь считал, что моногамия – атавизм. Так и говорил, значительно поправляя очки с нулевыми линзами. «Ости», «измы», «амии», «ации», сленг и английские заимствования надежно поддерживали самооценку на достаточном уровне. За плечами, как страшное, темное прошлое маячили несколько лет в техникуме «Автосервис». Туда после девятого класса по великому блату его запихнула мама. «Если профессию не получишь, станешь таким же неудачником как твой отец», – эта первая угроза не производила на Игоря никакого действия и наборматывалась мамой все его детство и раннюю юность. Отца Игорь никогда не видел и мало что о нем знал. А вот вторая угроза заставляла сжимать зубы и каждое утро качать «банки», чтобы внешний вид становился поводом для одногруппников как можно реже цепляться. Второй постулат острастки гласил: «Если профессию не получишь, квартиру отпишу Зуеву». Эти два матушкины «Если…» были фундаментом отношений между Игорем и родительницей. Нет, радовать троюродного брата квартирой Игорь не собирался и ходил на пары. Но вместо того, чтобы писать конспекты на скучных лекциях, он читал Борхеса и Пелевина. Лексикой и мыслями, не всегда понятными студентам техникума, Игорь словно ширмой укрывался от общения с будущим пролетариатом. Чудом и блатом получил профессию – наладчик сварочного и газоплазморезательного оборудования – и сбежал оттуда в жизнь арт-салонов, фотостудий, кластеров и лофтов. Все, что было связано со станками, автомобилями и прочим шарикоподшипниковым сознанием, как выражался Игорь, вызывало в нем стойкую неприязнь и полное отторжение.

«Моногамия – атавизм». И в подтверждение этой мысли в соседней с зазнобой комнате появлялась очередная заезжая подруга из Минска или Калуги. Зазнобы терпели конкуренцию и смирялись. Или же уходили, освобождая матрас для следующей. Последняя, хозяйка аксолотля, задержалась. Девушка, в отличие от большинства своих предшественниц, не претендовала на роль второй половины, периодически пропадала на несколько суток, и даже сумела найти общий язык с мамой Игоря.

Аквариум с аксолотлем притягивал внимание всех обитателей квартиры. Сам Игорь мог подолгу рассматривать почти человеческие пальцы с крохотными коготками цвета зародыша и неподвижный хвост.

– Твоя амфибия сильно смахивает на Беззубика из «Приручить дракона».

– Что? – девушка оторвалась от чтения. Надменный излом брови пополз вверх.

– Мульт такой был. Ты что, не помнишь?

– Я мультфильмы не смотрю с детского сада.

Игорь растерянно почесал в бороде и пристыженно замолк. Девушка терпеливо объясняла:

– Аксолотль – это неотеническая личинка амбистомы. Фишка в том, что он достигает половой зрелости и становится способным к размножению, не превратившись во взрослую форму, без метаморфоз. Между прочим, он занесен в Красную книгу и в дикой природе стремительно вымирает.

– Как же он вымирает, если размножается?

– Мозгов у него еще нет, поэтому и вымирает. А чтобы размножаться мозги не нужны.

Коралловые рога время от времени шевелились. Вечная улыбка вселяла неоправданный задорный оптимизм: «Привет, мир! Давай симпатизировать друг другу!» И Игорь, по мере возможности, симпатизировал. Не переставал удивляться: находил новые песни, доводящие до мурашек, выискивал фильмы, которые хотелось обсуждать, расширял границы сознания. Но все это не шло ни в какое сравнение с тем чувством, которое он испытал, когда однажды ночью хозяйка аксолотля, взбудораженная текилой, оголила перед Игорем бедро и продемонстрировала татуировку с профилем возлюбленного.

– Ого! Вот это поворот! Не думал, что культ меня достигнет таких высот.

– Это мой тебе подарок по случаю… А еще я беременна.

С Игоря слетел хмель. Чувство собственной важности пошло трещинами. Паника задушила. Нет, было бы лучше, если бы она сообщила ему, что они больны СПИДом или гепатитом С.

Синие глаза выжидающе смотрели на Игоря, а он молчал. Пауза неприятно затянулась.

– Ладно. Я устала. Спать.

Скомканное платье упало за монитор, щелкнул выключатель, и обнаженный силуэт юркнул под одеяло. Игорь ушел спать в соседнюю комнату, туда, где среди осветительных приборов ночевала пара заезжих московских друзей. Можно было стереть сиюминутный кошмар текиллой и беседами об искусстве.

Игорь боялся возвращаться к разговору о ребенке. Надеялся, что спьяну брякнуло, что с пассией приключился внезапный приступ разгула фантазии. Да и зазноба будто бы не стремилась продолжать эту тему. Только смотрела на Игоря будто сквозь, чуть-чуть свысока, с едва скрываемым презрением ощупывала его глазами, когда думала, что он не видит и не чувствует ее взгляда: