Текст книги "Лярва"

И все уже описанные зимние события повторились с печальною предсказуемостью.

Опять Сучка жестоко мёрзла и, сколько ни прижималась к верному тёплому Проглоту и ни зарывалась в его пушистый бок всем телом, никак не могла согреться. Пробежки по двору на всех четырёх конечностях также не спасали, ибо голые культи только пуще замерзали, соприкасаясь со снегом. Она даже украла в сенях старый и запятнанный какою-то краскою полушубок своей матери, но и он не защищал её лютыми морозными ночами от всепроникающей стужи. Наконец, в те ночи, когда в доме бывали посетители и, заснув, оставляли на столе водку, Сучка пыталась согреваться и ею, слыша россказни клиентов Лярвы о согревающем действии алкоголя. Проглотив обжигающую жидкость, она на несколько минут и впрямь ощущала тепло во всём теле, но после замерзала ещё отчаяннее и безысходнее. Конечно, она могла, пользуясь длиною своей цепи и сном матери, забираться по ночам потихоньку на кухню или хотя бы в сени, что и делала в минуты отчаяния, однако расплата за такое самовольное проникновение в дом, в случае обнаружения матерью, была страшной и очень болезненной. Лярва в таких случаях подолгу и с садистическим прилежанием избивала дочь, проявляя изобретательность в побоях и останавливаясь лишь тогда, когда на теле девочки не оставалось от синяков здорового места и это уже было заметно даже пьяному глазу садистки-матери. Поэтому на такой риск девочка решалась крайне редко, предпочитая терпеть и стучать зубами в своей будке, свернувшись калачиком под ворохом тряпья и уткнувшись посиневшим лицом в бок Проглота.

Все эти мучения вели к одному уже известному результату. Обморожение опять вцепилось своими хищными зубами в конечности ребёнка и принялось карабкаться по ним выше. Обрубки рук и ног, потеряв чувствительность, снова стали чернеть, отчасти облегчая страдания девочки из-за морозов. Наконец повторное обморожение было замечено и Лярвою.

Экзекуция в этот раз производилась в январе. Заставив ребёнка выпить два стакана водки, мать тою же ужасною ножовкой в очередной раз укоротила конечности своей дочери. Не внимая крикам и стонам девочки, а затем и её обмороку, страшная женщина отпилила ей руки до середины предплечий, а ноги – до середины голеней. И куски плоти опять с глухим стуком валились в ведро, а кровь, хлеща и брызгая, орошала лицо палача алыми каплями.

До конца весны Сучка, вновь спасённая медицинской помощью Шалаша, пролежала в спальне всё на той же кровати и даже на том же постельном белье, несменяемом и грязном, что и в прошлом году. Постепенно поправляясь, девочка встретила своё одиннадцатилетие и в начале лета была всё так же грубо и с побоями возвращена матерью к прежней собачьей жизни на цепи в конуре Проглота.

При этом девочка не знала и не подозревала о том, что Шалаш, повторно вернувший её к жизни и приезжавший иногда для наблюдения за её выздоровлением, как-то раз летом, уж ближе к осени, выходя из дома Лярвы с прежнею брезгливостью к хозяйке, вдруг застыл в дверном проёме и обернулся. Его взгляд встретился с глазами Лярвы, прочёл в них абсолютную и жуткую бесчеловечность, словно порождённую космическим ужасом, а не Землёю, – и вдруг вполне чёткая, определённая, давно просившая рождения мысль наконец родилась в голове этого человека и озарила его лицо неким намерением. Задумавшись, он отвернулся и вышел из дома.

Часть вторая

Глава 11

Аркадий Замалея был слишком прост и прямодушен, чтобы заподозрить игру Пацкевича сразу.

За это его и любили – за простоту. Честный, открытый душой, слегка наивный, всегда готовый поддержать чужую шутку громким смехом и прийти на помощь кому угодно – таков был Замалея, и многие беззастенчиво пользовались этими его качествами. Надо обновить в доме у коллеги электропроводку – пожалуйста, электрик Замалея сделает это бесплатно. Надо помочь свату кума соседа сестры разобрать двигатель – без проблем, и вот уже автомобилист Замалея лежит под машиной, весь в грязи и масле, и помогает опять бескорыстно. Надо поддержать компанию и выпить – свой в доску Замалея не откажет и в этом, несмотря на последующую выволочку от жены. Безотказность, добродушие и надёжность можно было назвать главными, безусловно притягательными сторонами личности этого человека, которые к тому же исповедовались им абсолютно бессознательно. Он просто был слишком добр, чтобы отказать кому-либо в просьбе. У него даже и внешность была открытая и словно бы выпуклая: красное щекастое лицо с маленькими глазками, большой свисающий живот при невысоком росте, громкий и почти хрюкающий голос, неуклюже-медвежья походка с нескромным топаньем. Положительно, электромеханик центральной городской больницы Аркадий Замалея был не из тех людей, которые понимают и мгновенно распознают второе дно в речах собеседника. И можно только удивляться тому, что через сутки после разговора с Пацкевичем некая задняя и чрезвычайно назойливая мысль, некое смутное подозрение всё-таки закралось в эту искреннюю душу, столь не приспособленную к подобным терзаниям.

Он ехал домой после рабочего дня, вёл машину уверенно и спокойно, чертыхаясь иногда в адрес неопытных водителей. Предвкушал сытный ужин и с нежностью думал о жене. Посмеивался, представляя себе радостные крики детей, которые сейчас встретят его на пороге, повиснут на брюках и рубашке и с озорными улыбками будут спрашивать, принёс ли им папка подарок. Да, всё вроде было хорошо и как всегда, но что-то… что-то было не так, как обычно. Ему по непонятной причине вдруг припомнился вчерашний разговор, дремавший на задворках памяти и, словно ненасытный клоп, саднивший подсознание какою-то странною озабоченностью и недосказанностью. В чём же там было дело и о чём шла речь? Вроде бы обычная трепотня во время рабочего дня, чтобы отвлечься от дел. Вроде бы так.

После обеда в его каморку вдруг заглянул Пацкевич из урологического. Замалея был занят распределительным шкафом и не обратил внимания на дверь, которая внезапно отворилась. В проёме показалось смуглое худощавое лицо с внимательными глазами. Видя, что его не замечают, Пацкевич вошёл и притворил дверь хотя и аккуратно, но с намерением быть услышанным. Затем поправил ручку в нагрудном кармане своего белого, как снег, врачебного халата, прислонился к столу и спокойно стал дожидаться, когда хозяин каморки освободится и обратит на него внимание. Он вообще отличался спокойствием и аккуратностью во всём, что ни делал. Рост имел высокий, телосложение худощавое, цветом кожи был смугл до чрезвычайности. Замалея знал о нём немного, но достаточно, чтобы относиться к человеку уважительно и приветливо. Знал, что Пацкевич – весьма заметная и уважаемая фигура в урологическом отделении, заместитель главного врача, пользуется авторитетом, тих и скромен, немногословен, и одной из немногих тем, способных вовлечь его в беседу, является тема охоты, которой он давно и страстно предан и является весьма опытным охотником с большим стажем. Замалея охотником не был, поэтому и общение его с Пацкевичем было спорадическим и сугубо профессиональным: пару раз врач спрашивал у него совета насчёт розеток и проводки, разок Замалея обращался к Пацкевичу с вопросом по мужской части. Но так, чтобы поговорить о чём-то другом, не связанном с профессией, – этого между ними ещё не бывало и произошло в первый раз.

Электромеханик не удивился визитёру, так как к нему заходили многие и часто: одни – по делу, другие – просто ради общения, в свободные от дел минуты. Поэтому он отвлёкся от работы, вымыл руки и на правах хозяина поставил чай, обмениваясь с гостем малозначимыми фразами. Хозяин не спрашивал, с какой целью зашёл к нему Пацкевич, да и никогда об этом не спрашивал, справедливо полагая, что цель вскоре будет озвучена и без понуждений. Кроме того, опять же бывало и так, что никакой решительно цели у гостя не оказывалось, кроме желания занять общением свободное время. Итак, разговор неспешно шёл о новостях, о коллегах, о семье, и в продолжение этих нехитрых обсуждений миновала одна чашка чая, была налита другая, и лишь на её исходе Пацкевич как-то странно и резко прервал установившийся ход беседы – словно бы осёкся от некой пришедшей ему в голову мысли. Впрочем, взятую им новую тему нельзя было назвать странной или неожиданной: это была столь обожаемая им тема охоты, к чему Замалея внутренне был готов, хотя и вынужден был перейти от роли рассказчика к роли слушателя.

Затронув специфику путёвок и лицензий, сортов дроби и картечи, Пацкевич в качестве примера привёл слышанный им от кого-то рассказ о том, как некие охотники не так давно втроём пошли на утку, а наткнулись на медведя, которого никак не ожидали встретить. Естественно, что ни лицензии на отстрел медведя, ни соответствующих патронов в ружьях у них не было. Внезапное столкновение в лесу вышло смертельно опасным, и Пацкевич сумел столь искусно и увлекательно составить рассказ об исходе этой незапланированной встречи с диким зверем, что Замалея заслушался. Исход противостояния с медведем (самкой с детёнышами) оказался удачным для людей, хотя и был омрачён смертью всех медвежат. Рассказчик затруднился назвать имя того, кто внёс решающий вклад в победу над медведицей, однако упомянул, что на этом приключения того столь богатого событиями дня не закончились. Приближалась ночь, всегда очень быстро окутывающая лес, и охотникам стало ясно, что многокилометровый обратный путь к своим машинам засветло не одолеть. Было решено искать разовый ночлег в одной из ближайших деревень, к которой, немного поплутав по чаще, они и вышли.

Врач привёл и название деревни, однако у слушателя оно тотчас выскочило из памяти, и теперь электромеханик, вспоминая за рулём часть рассказа уже о возвращении охотников, примерно смог представить себе, по какой трассе и до какого поворота следует ехать из города, чтобы добраться до этой деревни.

Дальнейшая часть рассказа потрясла Замалею до основания. Удушающие миазмы из гнилого болота, мрачный дом на окраине селения, жуткая, словно порождённая воображением Данте хозяйка дома с пригвождающим взглядом горгоны Медузы – всё оказалось лишь цветочками по сравнению с судьбой маленькой девочки, родной дочери этой ведьмы. От внимания Замалеи не укрылось, что, коснувшись темы девочки, Пацкевич стал несколько дольше обдумывать каждую фразу и подбирать слова, как будто опасался сболтнуть лишнее, однако слушатель приписал это сдерживаемому гневу и стараниям избежать ругательств в адрес жестокой матери. Пацкевич не был любителем русского мата и вообще ругани, будучи врождённым флегматиком и носителем столь спокойного, даже отрешённого нрава, что многими такой нрав принимался даже за равнодушие. Но в этот раз, очевидно, все возможные рамки спокойствия были перечёркнуты кричащим трагизмом ситуации.

Не упомянув о взаимоотношениях охотников с хозяйкою дома, не указав и количество посещений оного (стало лишь ясно, что одним визитом дело не ограничилось), Пацкевич целиком сосредоточился на описании мучительств и издевательств, совершённых родною матерью над собственным ребёнком. Воспитанный в полной и благополучной семье, удачно женатый и имеющий двух дочерей Замалея не верил собственным ушам (хотя и не сомневался в правдивости услышанного), внимая рассказу о том, что пьющая мать забыла самое имя родной дочери, что она продавала приходящим мужчинам не только собственное тело, но и тело малолетнего ребёнка, что мать выдворила дочь из дома и поселила в одной конуре с дворовым псом, а затем ещё и приковала к этой конуре цепью, и что, наконец, в разгар двух зим подряд, видя обморожение конечностей дочери вследствие морозов, мать не только не сжалилась и не вернула ребёнка в дом, но, напротив, ожесточилась ещё более и собственноручно отпилила ножовкой по металлу омертвевшие части конечностей девочки, чем, по словам рассказчика, «достигла кульминации в своих зверствах».

Достигнув конца рассказа, Пацкевич был уже взмокшим от пота вследствие немалого психологического напряжения, да и слушатель принял сильнейший эмоциональный разряд и выглядел притихшим, ошеломлённым и не знал, как реагировать.

– Сам видишь, что дело исключительное, – завершил Пацкевич, – и я всё собираюсь съездить в ту деревню, чтобы убедиться собственными глазами, что вся эта рассказанная мне история – правда. А убедившись, можно бы попытаться и вырвать девочку из когтей этой мегеры, тем более что она явно перестала видеть берега. В конце концов, насколько я понимаю, там уже и уголовных преступлений наверчено немало: это и жестокое обращение, и совращение малолетних, и изнасилование. В общем, удила в том доме явно закушены, и давно пора лишать эту тварь родительских прав, по-моему. Но вот беда: всё, понимаешь ли, никак не могу найти время, чтобы вырваться и поехать. Да и, кроме того, – он смущённо улыбнулся, – и перед ребятами ведь не очень удобно, которые мне рассказали, вроде как доверились. Сами-то тоже замешаны, получается! Ведь всё видели и не донесли, промолчали. Это уж чуть ли не сообщничество. Однако съездить надо, конечно, в любом случае надо съездить! Этак уже нельзя дальше-то.

Он ещё раз невесело улыбнулся, посмотрел на часы и встал. Замалея пробормотал какую-то приличествующую случаю чушь о том, что «как только земля носит» и тому подобное, – и тут же умолк, сам устыдившись. Пацкевич, слегка кивая, окинул собеседника красноречивым взглядом, показывающим, что не всегда в жизни бывает достаточно причитаний, осуждающего покачиванья головой и бабьего всплеска руками. Затем, уже взявшись за ручку двери, добавил:

– Но ты не бери особо в голову. Съездим, разберёмся и остановим весь этот ужас. Надо только убедиться, что он существует. Своими глазами увидеть!

И он вышел, впечатав последними словами в мозг слушателя идею, словно поселив в него некоего беспокойного паучка. Того самого ненасытного клопа, грызущего его сознание какою-то неудовлетворённостью и туманным побуждением.

Теперь Замалея вспомнил тот разговор во всех деталях и задумался.

«Своими глазами увидеть». А ну как не увидит? Что, если так и не вырвется, так и не найдёт времени Пацкевич, чтобы съездить? Ведь уже давно собирается, сам признался. А один день в таком аду для той девочки, наверное, идёт за месяц.

Замалея машинально смахнул со щеки слезу и… чуть не съехал с дороги, когда осознал это. Он всю жизнь считал себя несентиментальным, бодрым и оптимистичным человеком, однако судьба девочки неожиданно остро его зацепила, словно саданула плетью по самой душе. Удивлённо косясь на свой влажный от слезы палец, он справился с управлением, однако с этого момента уже чувствовал, что в нём родился и чуть пульсирует некий живой комочек – комочек какого-то смутного намерения. Этот комочек разрастался, крепнул и чем далее, тем более твёрдо оформлялся в осознанное желание – желание увидеть своими глазами, а не глазами Пацкевича.

К подъезду своего дома Замалея подъехал уже в полной уверенности, что осуществит это желание, и очень скоро.

Когда он вошёл в дом, обе его малолетние дочери повисли, как он и ожидал, на его одежде, пискливым гомоном выражая свою радость. Жена, как это давно уже было установлено между ними, подмигнула ему в прихожей в знак того, что дома всё в порядке. В кухне его ожидал вкусный ужин, вокруг него бегали и суетились самые близкие для него, родные люди, однако лицо его, озаряемое улыбкою и искрящееся любовью, однако смех и шутки его с детьми и женою, однако взаимные забрасыванья друг друга вопросами и новостями – все эти свидетельства семейного счастья и уюта нет-нет да и омрачались иногда чужеродной и неуместной мыслью на челе Замалеи, наплывной и смутной тучей тяжёлого, безрадостного и несчастливого намеренья.

Глава 12

Он выехал в субботу утром, отложив все накопившиеся домашние дела на воскресенье. Просто не смог себя удержать и выехал в первый же выходной день – настолько эта затея завладела его сознанием. Жену в свой план действий и вообще во всю историю он не посвятил, надеясь, что дело выйдет незатруднительным.

План же его был прост. Да и не смог бы он составить сложный многоходовый план – не тот был человек. Приехать и удостовериться – это первое. Как удостовериться? Открыть калитку и войти во двор. Подойти к конуре, в которой, судя по рассказу Пацкевича, ребёнок живёт вместе с собакой. И, если девочка действительно окажется там внутри, он просто возьмёт её в охапку и увезёт от ужасной матери. Увезёт к себе домой. Жена всё поймёт, он был уверен в ней абсолютно. Ну а после уж они вдвоём посоветуются и решат, в какой орган государственной власти обращаться и как вообще действовать далее. Такой план мог придумать только Замалея, про которого говорили, что удивительно, как это он не ходит сквозь стены и не ломает углы своею прямолинейностью. Однажды он купил термометр, принёс его домой в отсутствие жены и не нашёл ничего лучшего, как прикрепить его снаружи к стеклу прямо по центру рамы, о чём жена до сих пор не могла вспоминать без смеха. И в этом был весь Замалея.

Однако его простой до смешного план включал две грубые неточности. Во-первых, он начисто забыл про цепь на ошейнике девочки, хотя Пацкевич заострял на этом факте внимание. Было ещё неизвестно, каким образом цепь закреплена и не задействован ли тут замок, от которого необходим ключ. И, во-вторых, он недооценивал саму хозяйку дома и был уверен, что мужская сила всегда и в любом случае возобладает над женской. Он не исключал, что мать девочки может попытаться воспрепятствовать ему силой, но решил, что ему не составит труда справиться со слабой женщиной.

С утра день был ясным и безветренным. Сентябрь перевалил за половину, и огнедышащая золотая осень слилась в страстном поцелуе с бабьим летом, щедро радуя глаз богатством красок жёлто-красного спектра. День был чудесным и тёплым. По обеим сторонам дороги бледно-соломенное лесостепное разнотравье перемежалось небольшими берёзовыми колками в пышном, ярко-жёлтом убранстве чуть колеблемых листьев. Повальный листопад ещё не начался, и если перед лицом водителя и пролетал, кружась, одинокий зазубренный лист, то это было редким и очаровательным исключением, подобно тому как редким и волшебным исключением в оранжевых перелесках были красноватые листья одиноких рябин и их ярко-алые ягодные гроздья. Стояла та трепетная, звенящая тишина последних тёплых дней русской осени, которая ещё способна привлечь к себе внимание отягощённого заботами человека и заставить, буквально принудить его подумать: «А ведь жизнь, чёрт побери, прекрасна!»

Красота окружающей природы возымела своё действие и на Замалею, вследствие чего и так свойственная ему беспечность лишь усугубилась и достигла какого-то неуместного в такой поездке благодушия. Он ехал на встречу с Лярвою – и ехал с улыбкой на лице! Он забыл об осторожности, он забыл о цепи, он забыл о болоте.

Для полноты портрета этого человека остаётся добавить лишь его непоколебимую, детскую веру в окончательную победу добра над злом, почерпнутую им ещё ребёнком из сказок и стойко живущую в его сознании. Всегда и в любой ситуации он уверял себя и всех окружающих, что всё будет хорошо, что в итоге наступит счастье и что всё делается к лучшему. Жизнь порой сварливо ставила его на место и не один уже раз показывала, что окончательный итог может оказаться и не столь радужным, – однако лейбницианство Замалеи умолкало ненадолго и стремилось даже в торжестве зла искать корень будущего благоденствия. Воистину, этот материализованный Панглосс был редким экземпляром для русского общества, в большинстве своём пессимистичного, недоверчивого и хмурого. И на общем фоне неулыбчивых русских Замалея являл собою отрадное и, безусловно, привлекательное исключение, будучи всегда бодр, оптимистичен, жизнерадостен и, главное, заразителен всеми этими качествами для окружающих. Друзья его обожали, коллеги любили, как уже было сказано, а жена не сомневалась, что муж её – лучший мужчина на свете. Он был, к тому же, не робкого десятка, мог вступиться за женщину, ребёнка, прохожего, терпящего несправедливую обиду, однако при этом физическое насилие не любил и старался защитить словом и убеждением. Тем не менее жена чувствовала себя всегда в безопасности и под защитой, когда рядом находился муж, что, вообще говоря, встречается в семьях далеко не часто. Не только жена, но и дочери его умилялись и расплывались в улыбке, наблюдая, как их пузатый и краснолицый глава семейства старательно обходит ползущего по тропинке майского жука или выносит из дома остатки обеда уличным кошкам. Доброта его была нисколько не показною, но имманентною, что хорошо осознавалось окружающими и только добавляло ему уважение. Одним словом, Замалея был многими чертами весьма близок к тому, что следует считать идеалом человека, и его бодрый, весёлый дух поддерживал любовь к жизни в других. Не исключено, впрочем, что таковым он оставался только потому, что не встретил ещё на жизненном пути страшного, унизительного, растаптывающего зла, одерживающего решительную и безальтернативную победу. Уродство, побеждающее и убивающее красоту, просто не могло быть воспринято умом этого человека.

Вот и сейчас он умилился окружающими видами настолько, что даже принялся беззаботно мурлыкать под нос какую-то песенку и ощущал себя совершенно так же, как ощущает человек, направляющийся в выходной день на увеселительную прогулку. Между тем он уже не один раз сворачивал с большой дороги во всё мельчающие ответвления и, наконец, запрыгал по ухабистой грунтовой дороге, что поневоле заставило его сосредоточиться. Чем более приближался он к деревне, тем разительнее был контраст прежнего пути и открывавшихся впереди ландшафтов. Они приметно мрачнели. Кричащие осенние краски берёзовых рощиц постепенно сменялись угрюмыми тёмно-зелёными тонами хвойного леса, которые всё плотнее и плотнее обступали дорогу, словно исподволь угрожая и тая агрессию. Длинные ветви огромных сосен и елей, словно руки душителя, со всех сторон тянулись к путнику, и недоставало только плотной паутины между их сучьями для довершения сходства с мрачным лесом из детских сказок, лесом Бабы-яги. Впрочем, отсутствие паутины с лихвою восполнял мерзкий, сладковато-могильный запах болотной тины, с некоторых пор появившийся и с каждым пройденным километром лишь набиравший силу и удушливость. Замалея вспомнил о гнилом болоте и понял, что место назначения совсем близко.

Поворот. Ещё поворот. Вот сейчас он вынырнет из-за тёмной бегущей назад стены елей. Вот сейчас он увидит этот дом. Этот наполненный страданиями дом, о котором он столько думал.

И дом вынырнул. Но сначала вынырнул взгляд.

Это произошло внезапно, вдруг. Обогнув толстый замшелый ствол очень старой ели и подпрыгнув на кочке, Замалея успел увидеть стоявшую за стволом невысокую сухопарую женщину в мешковатой серой кофте. Он не рассмотрел весь облик и детали одежды: в его сознании отпечатался только шишкастый, нависающий лоб и буравящие из-под него зоркие, блестящие глаза– щёлочки. Этот взгляд прожёг его до самых потрохов и произвёл впечатление сверкнувшей молнии. Опешив от такой неожиданности, Замалея вывернул руль, притормозил и обернулся. Сзади никого не было. Толстый, покрытый мхом еловый ствол был, но женщины рядом с ним не было. Водитель даже привстал с кресла и вытянул шею, словно подозревая, что эта женщина могла присесть на корточки позади дерева. Но и так он никого не увидел. Пожав плечами и ощущая выступивший на спине пот от внезапности впечатления, Замалея медленно выжал газ и стал приближаться к дому, уже различимому сквозь тёмно-зелёные «руки душителей», стоявших по обочинам дороги.

Вскоре дом показался перед ним полностью. Сравнительно небольшой, приземистый, с отсыревшим крыльцом из чёрного, давно не крашенного дерева, он производил впечатление необитаемого и приглашающего проследовать мимо. Этот дом явно стоял на отшибе, так как нигде поблизости других домов видно не было, а чуть далее задней изгороди начиналась глухая стена плотного елового леса. Замалея подъехал к ограде, остановился и открыл окно, присматриваясь к дворовым постройкам. Болотные миазмы наполнили салон машины и заставили его поторопиться с действиями. Он вышел и подошёл к калитке. «Как же они тут могут жить, среди такой вони?» – подумал он с удивлением.

Перед ним был небольшой поросший бурьяном двор, в котором никто не занимался огородом уже много лет. В глубине двора, прямо по ходу движения от калитки, располагался сам дом, к крыльцу которого от калитки вела небольшая, узкая тропинка среди зарослей лебеды, лопуха и крапивы. По правую сторону, вся окружённая голым и высоким кустарником с редкими жёлтыми листочками, виднелась небольшая времянка, а по левую высился толстый и голый, чуть искривлённый ствол тополя, с шатром листвы далеко наверху. За тополем выглядывали угол и крыша собачьей конуры, довольно просторной и поместительной. «Девочка должна быть там, – подумал Замалея. – Но где же собака? Почему молчит?»

Калитка манила его к себе властно и неудержимо. Она не запиралась на замок и крепилась к столбу старенького серого заборчика, покосившегося в нескольких местах, лишь небольшою петлёй из туго перекрученной бельевой верёвки. Сняв петлю со столба, Замалея с усилием отворил калитку, елозившую по земле всеми штакетинами, и остановился в нерешительности. Путь во двор был свободен, однако странное молчание собаки заставило его насторожиться и прислушаться. Его поразила мёртвая, звенящая тишина, не нарушаемая ничем – ни порывами ветра, ни дальним лаем деревенских собак, ни рокотом моторов автомобилей или отголосками говора людей. Птичий гомон не доносился из леса, и готовившегося ступить во двор Замалею поразила неприятная мысль, что он словно спускается в преисподнюю, будто заживо сходит во гроб. Но это ощущение было не главным: впервые в жизни признался он себе в том, что отчётливо ощущает на своей спине чей-то неотступный, внимательный, настороженный взгляд.

Липкий страх приблизился к этой чистой душе и остановился совсем близко, покачиваясь и норовя запрыгнуть внутрь.

Поёжившись и оглядевшись по сторонам, он сделал всё-таки этот шаг и вошёл во двор. Медленно, почти крадучись, приближался он к собачьей будке, имевшей вид совершенно пустого и необитаемого короба. Надежды на то, что вот сейчас послышится звук влекомой цепи и из конуры выберется девочка либо большой пёс, о котором рассказывал Пацкевич, медленно таяли. Настороженный слух, как ни старался, не чувствовал ни единого живого движения, ни единого бездушного дуновения – ровным счётом ничего. Тишина стояла настолько мёртвая, неестественно мёртвая, что начала наконец устрашать Замалею. Пару раз он нервически оглядывался назад, словно ожидая удара ножом в спину. И отсутствие опасности сзади лишь разжигало и обостряло его странное, дотоле незнакомое состояние, именуемое беспричинным и острым ужасом.

Наконец он дошёл до конуры и встал подле. Теперь надлежало заглянуть внутрь. Взмокший от пота, уставший от нервного напряжения, он перевёл дух, вздохнул и оглянулся на крыльцо дома. Чёрная бездонная пропасть окна угрожающе пялилась на него своим стеклянным зевом. Ему почудился чей-то пристальный взгляд из-за этого стекла, но он тотчас попытался уговорить себя успокоиться. Думая уже отвернуться от дома к конуре, он задержал взгляд на плотно закрытой двери, и ему почему-то представилось, как вот сейчас, сию минуту эта дверь распахнётся настежь и хозяйка-садистка накинется на него с ножом. «Однако, чёрт возьми, ты не был раньше таким впечатлительным, – подумал Замалея. – И трусом тоже не был! Успокойся и выкинь из головы эти страхи!» Он насильно придал своему взгляду, бывшему секунду назад робким и опасливым, сугубую смелость и беспечность, бойко оглядел ещё раз окно и дверь дома и… вдруг понял, что не хочет оборачиваться к конуре!

Именно не хочет.

И не хочет потому, что крайним боковым зрением уловил уже там какое-то медленное движение. Там, над конурой, кто-то едва заметно шевелился. Это осторожное движение было настолько несомненным, что Замалея, скосив глаза и видя его воочию, почувствовал, как волосы на его голове начинают подниматься дыбом, по спине течёт обильный пот, а ладони становятся влажными и скользкими.

Зрелище, постепенно открывавшееся его взору, наблюдалось не внутри конуры, а позади неё, и оно было столь же неожиданным, сколь и бритвенно острым по своему впечатлению. Бесшумно и очень медленно, словно некий бесплотный дух, из-за конуры и над её крышей вдруг стала подниматься… голова. Сначала показались промасленные, давно не мытые, заколотые в жирный пучок волосы, затем над конурой выдвинулся шишкастый желтоватый лоб, за ним показались те самые, уже как будто знакомые Замалее глаза-буравчики, злобно пронзавшие его до самых потрохов, и, наконец, последовал рот-щель с бескровными губами, искривлёнными не то торжествующею, не то саркастическою улыбкой. «Она что, следила за мной оттуда?» – пронеслось у него в голове. Поняв, что замечена, хозяйка уже быстро и стремительно поднялась во весь рост, вышла из-за конуры и шагнула в сторону Замалеи.

Он не знал, что сказать, и с ужасом взирал на неё, беззвучно шевеля бледными губами. Она подошла угрожающе близко, как бы с намерением пересечь границу личного пространства, окружающую человека, и тем уже наполовину победить его, лишить чувства защищённости. Подошла и некоторое время в упор смотрела ему в глаза своим бездушным, рыбьим взглядом. Наконец произнесла:

– Зачем пожаловал?

Голос у неё был глухой и утробный, словно не желавший звучать, какой бывает только у очень молчаливых и закрытых людей. Замалее даже показалось, что он уловил и подтекст её речи, крайне негостеприимный и советующий ему удалиться. Однако сразу сдаваться и уходить в его планы не входило. (Хотя и очень хотелось уже уйти, говоря по чести.) Поэтому он пересилил себя и ответил, попытавшись даже улыбнуться:

– Водой угостите, хозяюшка? Извините, что зашёл вот так, без спросу.

Он понемногу приходил в себя, расслаблялся. И вдруг допустил неосторожность: невольно выглянул из-за её плеча и посмотрел в сторону собачьей будки, чего она не могла не заметить.

– Понимаете, горло пересохло, а вода во фляге закончилась. Можно?

– Можно, отчего ж нельзя! – немедленно ответила она, нервически дёрнув щекою в сторону конуры и, казалось, усилием воли заставив себя не покоситься в ту сторону. – В дом пройдёшь или сюда вынести?

И тут он опять допустил ошибку. Вместо того чтобы остаться во дворе и быстро обследовать собачье жилище, пока хозяйка исчезнет в сенях, он вдруг засомневался. С одной стороны, ему не нравился чёрный зев упомянутого окна, который позволял наблюдать за его действиями изнутри дома. С другой, Замалее не давала покоя мысль, что она уже заподозрила его интерес к конуре, и потому хотелось это подозрение затушевать, развеять какими-то безобидными действиями. Поэтому он ответил, улыбаясь уже своей обычною, открытою улыбкой: