Текст книги "Лярва"

Между тем Зинаида продолжала голосить и совсем забыла об осторожности, диктуемой, казалось бы, самим фактом нахождения в чужом доме:

– Но ничего, Бог-то всё видит! – кричала она, бурно жестикулируя и продолжая наступать вперёд мелкими шажками. – Захлебнёшься ты, тварь, сама же и захлебнёшься в своём дерьме! Дождёшься, что не посмотрим мы, бабы, на твою вдовью долю и за каждую-то нашу пролитую слезу из тебя три слезы выжмем! Вдовица она, видите ли, смотрите на неё! Совсем стыд и совесть потеряла! Слярвилась в своём бесстыдстве! Мужей при живых жёнах к себе привечаешь?! Соседей, односельчан своих же совращаешь?! Да я вот и сейчас не посмотрю, что у тебя малая дочь, да глаза твои бесстыжие все как есть выцарапаю!

С этими словами, прижав Лярву своим медленным наступлением к дивану, Зинаида совершила огромную и непоправимую ошибку: она подняла руку и попыталась было замахнуться на свою противницу. Вероятно, она собиралась вцепиться в волосы хозяйке, по крайней мере, так можно было предположить по первому жесту, – как вдруг произошло следующее. С непостижимою быстротой и рыком атакующей кошки Лярва присела и снизу произвела стремительный выброс руки вперёд и вверх, попав чуть согнутым пальцем прямо в левый глаз Зинаиде. Та с воем ухватилась руками за глаз, и сквозь пальцы тотчас обильно заструилась кровь, капая на пол. Продолжая атаку, Лярва вцепилась в волосы противнице и, повиснув на них, совершила вдруг молниеносный акробатический номер: в воздухе мелькнули её ноги, она пронеслась дугою за спину Зинаиды, вскочила ей на плечи, потянула на себя за волосы и повалила на пол на себя же, однако успев в последнюю секунду вывернуться из-под тела падающей женщины. И вот Зинаида уже лежала на полу, а Лярва, согнувшись рядом и сидя на корточках, отводила от окровавленного глаза её руки. Несмотря на сопротивление кричащей соперницы, Лярва оказалась физически сильнее. Крепко держа обе руки Зинаиды одной своей левой рукою, она выпрямила указательный палец правой и поднесла его сверху к здоровому глазу женщины, часто моргавшему из-за сильной боли в другом, травмированном глазе. Палец грозно завис над зрачком и стал неотвратимо к нему приближаться, отчего несчастная заорала диким, истошным воплем, исполненным непередаваемого животного ужаса. Она забилась и задёргалась всем телом, словно на раскалённой жаровне, готовясь почувствовать всей толщей глазного яблока погружаемый в него палец. Но у самой роговицы палец вдруг остановил своё вертикальное движение. Поднеся злобно шевелящиеся губы вплотную к уху перепуганной насмерть женщины, Лярва медленно и внятно произнесла, чеканя каждое слово:

– Пошла вон! Спасай последний глаз, пока не поздно.

Сказано это было столь жутким, свистящим шёпотом, что Зинаида впервые в жизни ощутила, как волосы на её голове сами собой зашевелились, влекомые волною могучего древнего страха. Не чувствуя веса собственного далеко не субтильного тела, она стремительно вскочила на ноги и, даже не закрывая руками кровавое месиво пронзённого глаза, кинулась в сени и оттуда на улицу, завывая и спотыкаясь.

А Сучка откинулась на подушки, вся в поту от пережитого напряжения. Она со страхом прислушивалась к тому, что происходит в соседней комнате, однако ничего не слышала. Лярва словно бы умерла там, затихла, как затихает жизнь в могиле заживо погребённого. Могло показаться, что в соседней комнате застыло нечто настолько кошмарное и неестественное, до того глубоко чуждое природе и самой жизни нашего мира, что просто не находилось имени этому «нечто». Это был сам космический ужас, не больше и не меньше. Но девочка, конечно, не сумела бы сформулировать столь сложное ощущение. Она смогла только почувствовать – даже не подумать, а именно с содроганием почувствовать – примерно следующее: «Ох, как же страшно сейчас там, в комнате!»

Последствий, в виде ли общественного резонанса или жалобы в полицию, у сего происшествия не было. Всё осталось втуне, как и труп человека в болоте. Спасти глаз Зинаиде не удалось – его удалили в больнице. Однако она не только не стала жаловаться на Лярву, но даже не сообщила никому, включая ближайших родственников, о тех обстоятельствах, при которых стала инвалидом. Глубокий страх навсегда вошёл в душу этой женщины, словно некая плотная и осязаемая опухоль, а вместе с ним вошло жалкое, исподлобья смотрящее, униженное смирение перед злом мира. Эта женщина словно бы признала раз навсегда своё поражение в борьбе с вселенским злом и не смела уже более ему противиться. Она присмирела на всю оставшуюся жизнь, стала тихой и забитой, окривевшей на один глаз, всем и всему покорной женщиной. И никто так и не узнал, что перемену эту в ней произвела Лярва.

* * *

К концу марта Сучка начала потихоньку вставать с постели и перемещаться по комнате. Разумеется, она не могла ходить и лишь ползала, отталкиваясь руками и ногами наподобие ящерицы. Тупая ноющая боль ещё отзывалась по краям всех четырёх культей, однако была уже вполне терпима. Мать поначалу не знала об этих перемещениях дочери по комнате, ибо за пределы спальни последняя выползать не решалась.

Совершив свой ползучий моцион и размявшись, девочка возвращалась в постель всякий раз до того, как в спальню входила мать, словно боясь показать последней своё выздоровление. Она и в самом деле безотчётно боялась этого, не решаясь даже подумать о том, к какому решению это открытие может подвигнуть Лярву. От ребёнка не укрылось то нетерпеливое раздражение, которое мать со временем стала проявлять всё более и более, тяготясь, по-видимому, необходимостью ухаживать за изувеченной дочерью. Подходя к постели больной, она всё чаще резким и гневным движением откидывала с её ног одеяло и, нагнувшись, подолгу вглядывалась в жалкие обрубки своими узкими, бездушными, словно рыбьими глазами из-под нависавшего шишаком лба. Затем, не посмотрев даже в лицо больной, комом кидала одеяло ей на ноги и выходила из комнаты. И её нараставшее недовольство Сучка очень явственно ощущала. Этим недовольством и раздражением были наполнены каждый жест и шаг, каждый взгляд и телодвижение Лярвы. Даже тарелку супа к изголовью своей дочери она теперь уже не просто ставила, но ставила с демонстративным стуком и звоном ложки.

Это не могло продолжаться долго и в конце концов закончилось – безобразно, как и всё в этом доме. Однажды Лярва, в очередной раз отбросив одеяло, вдруг свирепо схватила дочь за плечи, рывком подняла – и швырнула на пол. В безотчётном ужасе девочка поползла прочь, ощущая всё нараставшую боль в конечностях. Взгляд на ползущего и хнычущего ребёнка, в другой матери способный вызвать слёзы сочувствия, в этой женщине произвёл только торжествующий вопль радости. Она добилась своего, обнаружив способность дочери к передвижению! И немедленно выселила едва окрепшего искалеченного ребёнка обратно во двор, в конуру к Проглоту.

Нет нужды подробно описывать чувства и мысли девочки, вновь возвращённой в животное состояние, снова принуждённой разделять с псом его трапезу и опять отдаваемой родной матерью на поругание. Достаточно сказать лишь одно: она испытала, облегчение. Ибо для неё несравненно спокойнее было засыпать рядом с тёплой, пушистой, беззлобной собакой, нежели ночевать в одном доме с матерью и напряжённо прислушиваться в ночи к тому, что происходит в соседней комнате.

Глава 10

Март между тем закончился, зимние холода постепенно сдали свои позиции, и после непродолжительного периода снеготаяния, когда весь двор представлял собою искрящееся под весенним солнцем море талой воды, омывающей там и сям островки грязи, весна наконец вступила в свои права со всей подобающей этой поре жаждою жизни. Это биение жизнелюбивого пульса, трепетное ожидание солнечных дней и чувство беспричинной радости ощутили все – от Лярвы и её дочери до Проглота, до поселившейся над его конурой семейной пары ворон и до каждой пробивавшейся на дворе молодой зелёной травинки.

Вот только реагировали на биение этого пульса все по-разному. Лярва – учащением пьяных оргий и уже не днями, а целыми неделями беспамятства. Окружающее весеннее пробуждение, само по себе радостное и пьянящее, было для неё недостаточно пьянящим, и требовалась алкогольная кульминация. Сучка приноровилась путешествовать по двору на всех четырёх своих культях, которые ей приходилось осторожно и нехотя погружать в чмокающую грязь и часто отмывать в изобильных и глубоких лужах, отчего она, высоко вскидывающая при передвижении все четыре конечности, чем-то напоминала дикую уличную кошку, боязливо переступающую и прыгающую через грязь и лужи. Проглот теперь часто и блаженно спал под открытым небом, отогреваясь под наплывами солнечного ласкания; даже при появлении во дворе хозяйки он убирался в конуру не сразу и неохотно. Ярко-зелёная молодая травка поднимала свои листья и стебли с каждым днём всё выше, всё бодрее и всё решительней. Наконец, те самые вороны, а вот на воронах надо остановиться чуть подробнее.

При описании двора Лярвы был упомянут высокий и раскидистый тополь, вздымавший свои ветви прямо над будкой Проглота. Впрочем, ветви начинались довольно далеко от земли, там, где на высоте около восьми метров одинокий жёлто-серый ствол раздваивался и от могучих рук его наконец начинались облиственные ветви и сучья, формировавшие летом довольно густую тенистую крону. И вот в гуще этих древесных рук и пальцев, в паутине ещё не пробудившихся после зимы чёрных веточек свила себе гнездо молодая пара ворон. Произошло это в середине марта. Новые соседи вели себя скромно и деликатно, какого-либо громкого и назойливого карканья почти не было слышно, и самый выбор ими места для гнездования, а затем и строительство гнезда были столь стремительны, что заметили новосёлов только тогда, когда гнездо было уже почти достроено и явственно, зримо чернело среди набухающих почек и истомно дрожащих ветвей могучего, набирающего сок дерева. Люди отнеслись к новым соседям вполне равнодушно, но Проглот провожал иногда глазами двух крупных птиц, хлопотливо доставлявших к своему новому дому ветки, хворост, лохмотья человеческого тряпья и проволоку. В апреле гнездо было завершено, и уже к концу месяца в нём появились птенцы. В мае оба родителя усиленно их кормили, проносясь чёрными тенями над двором и нередко пробуждая ото сна чутко спавшего пса хлопаньем крыльев, треском ветвей и редким приглушённым карканьем. По всему было видно, что они, тревожась о потомстве, изо всех сил стараются быть осторожными и малозаметными, однако тихое поведение птиц могло обмануть людей, но не собаку. Если Лярва и её дочь почти забыли о жизни рядом с ними новых соседей, то Проглот прекрасно об этом помнил и, лёжа возле своей будки, ежедневно наблюдал за воронами, иногда отпуская в их адрес глухое, беззлобное ворчание. Дело шло к тому, что в июне птенцы благополучно встали бы на крыло и через некоторое время покинули бы своих родителей, однако, однако одному из них не повезло.

В один прекрасный и погожий майский день, исполненный свежего и напоённого благоуханием стремления к близкому лету, когда Проглот безмятежно спал рядом с конурой и ничто не предвещало его близкого пробуждения, один из птенцов внезапно выпал из гнезда. Громко пища, он стремительно пронёсся вниз, замедлил своё падение неоднократными встречами с древесной листвою и, перекувырнувшись несколько раз кряду, упал, наконец, в пяти шагах от Проглота. Пёс тотчас воспрянул ото сна, поднял голову и уставился на упавшего. Весь покрытый серым пухом и редкими перьями, птенец ещё не достиг пятинедельного возраста, когда вороны начинают летать, и столь катастрофическое путешествие за пределы гнезда было для него первым выходом из дома. Он ничего не повредил себе при падении, неуклюже топтался на месте и, поворачивая во все стороны огромный, широко раскрытый, ярко красный клюв, громко и панически пищал. И тем привлёк к себе внимание не только Проглота, но и девочки, которая в этот момент спала, однако выглянула на писк из конуры и так застыла, растерянно моргая сонными, слипающимися глазами.

Одним прыжком пёс приблизился к нежданному гостю и стал с интересом его обнюхивать. Между тем шум, произведённый птенцом, и самое его исчезновение из гнезда породили ужасную панику вороны-матери. Самка, бывшая в тот момент в гнезде вместе с птенцами одна, не сразу, очевидно, заметила выпадение одного из своих чад, однако его крики вскоре были поняты ею правильно. Громко и истерически закаркав, она ринулась из гнезда вниз, камнем упала на голову склонившегося Проглота, пребольно клюнула его в лоб, отлетела, вновь устремилась вперёд и втиснула своё тело между птенцом и клыками пса, издавшего ошеломлённое рычание. Он отпрянул и некоторое время удивлённо смотрел на неё, не решаясь на какое-либо действие. Впрочем, нападение на себя взбалмошной птицы, бывшей в десятки раз меньше его размером, Проглот воспринял поначалу без озлобления, и одно лишь любопытство заставило его вновь потянуться к ней носом. Ворона стояла перед продолжавшим пищать птенцом, широко распластав крылья и угрожающе раскрыв клюв; она вертела головой то вправо, то влево, настороженно приглядываясь к противнику, и изредка издавала резкие, призывные карканья. Когда пёс качнулся в её сторону, она замахала крыльями и прыжками устремилась прямо к его пасти, однако повторную атаку на него произвести не успела. Чёрная тень мелькнула по спине Проглота, и прилетевший на крики самец, с воинственным карканьем сделав стремительный круг, напал на собаку сзади, вонзив свои когти в крестец и нанеся два сильных удара клювом, от которых в стороны полетели клочья шерсти. Это было уже болезненно, и мирный, добродушный пёс начал терять своё добродушие. Он грозно зарычал, развернулся и даже подпрыгнул вслед за атаковавшим его самцом, однако тот успел подняться в воздух, чуть отлетел, вновь вернулся, сел на землю неподалёку от самки, и они оба, полоща в воздухе распростёртыми крылами, стали прыгать вокруг птенца, иногда устремляться угрожающими прыжками к Проглоту, вновь удаляться от него на безопасное расстояние – и всё это с громкими, пронзительными карканьями на всю округу. Пёс с лаем и рычанием несколько раз кидался в сторону какой-либо одной крупной птицы, но при этом всегда получал отчаянный щипок от другой и, озлобляясь, всё более и более поддавался власти ярости.

Поначалу невинный, даже забавный случай на глазах обращался в драму. Сучка, забыв о былой сонливости, во все глаза наблюдала за происходящим. Лярва пребывала в бессознательном состоянии и не показывалась из дома.

Проглот наконец решился на штурм и всей своей громадой кинулся вперёд, прямо на птенца, не имевшего при такой лобовой атаке никаких шансов на спасение. Оба родителя, решившись прикрыть его собственными телами, устремились прямо к морде бежавшего хищника, к его оскаленным клыкам, раздвигаемым могучим рёвом. Однако столкновение произошло совсем не так победно для огромного пса, как резонно было бы ожидать в такой ситуации. Дело в том, что самец прилетел на призывы самки не один.

Вороны славятся своим умом и взаимопомощью и атакуют стаями. И вот уже десятки больших серых птиц вдруг низринулись на Проглота сверху как раз в тот момент, когда он, ощерив пасть, норовил вцепиться в самца, преградившего ему путь раньше самки. И в это мгновение внезапная атака целой стаи ворон, атака страшная, отчаянная и болезненная, когда от спины и головы пса полетели уже не только клочья шерсти, но и плевки крови, да ещё в сопровождении оглушительного и грозного карканья многих птичьих глоток, – эта атака наконец достигла ожидаемого эффекта: Проглот испугался. Картина вмиг переменилась и сделалась угрожающей уже для собаки. Двор превратился в чёрно-серую колыхавшуюся массу, в которой иногда мелькал и метался скулящий пёс, поминутно покрываемый телами бесчисленных больших птиц, круживших над ним и клевавших его с разных сторон одновременно. Девочка, напуганная поднявшимся гвалтом и потемневшим небом, юркнула обратно в конуру, а Проглот почувствовал, что схватка для него достигла уровня уже опасного. Отвернувшись от своей несостоявшейся жертвы и не смея поднять глаза кверху, ибо велика была опасность лишиться зрения, Проглот приник к земле и, поскуливая, решил подобру-поздорову ретироваться в свою будку, для чего стал резко поворачиваться всем корпусом вправо. На беду, как раз в эту минуту там оказалась прыгавшая сбоку и клевавшая его самка, мать незадачливого птенца, и не столько пёс сомкнул челюсти на её крыле, сколько она сама угодила крылом в его челюсти. Клыки сомкнулись, и крыло было сломано.

Видя отступление хищника и поняв его движение именно как отступление, стая взмыла кверху, включая и самца-родителя. Это было непоправимой ошибкой, ибо Проглот, израненный сам, всё же почуял запах и вкус чужой крови, остановился и обернулся. Он увидел заходившийся в крике раскрытый красный клюв птенца и его мать, неуклюже прыгавшую к нему боком и волочившую по земле сломанное крыло. Он увидел взлетающую кверху и начинавшую описывать круги стаю, члены которой ещё не успели понять, что победа их призрачна. Он увидел всё это – близких жертв и отдалившуюся опасность, – и сего было довольно, чтобы охотничий азарт взял верх над страхом и подбросил его в высоком прыжке обратно – туда, где мать, добравшись до своего чада, пыталась сделать невозможное. Она беспомощно прикрыла птенца здоровым крылом, бесстрашно повернулась грудью к несущейся на неё огромной мохнатой смерти, каркнула последний раз – и захлебнулась в собственном предсмертном крике, слыша треск своих ломаемых костей в огромных клыках и видя своего, увы, не спасённого, но обречённого на скорую гибель детёныша. И смерть, взмахнув косою один раз, не замедлила и перед второй жатвой. Проглот убил птенца одним мощным ударом лапы, наотмашь, размазав крохотное кричащее тельце о ствол того самого тополя, в ветвях которого это тельце недавно появилось на свет. Всё было кончено в одну минуту, просто и страшно.

А члены стаи, поняв свою ошибку, оглашали окрестности горестными криками, но уже не спускались обратно. Лишь один из них, каркая громче и протяжнее других, описывал круги пониже прочих. И подольше прочих. Когда сородичи уже улетели, он всё продолжал кружить в небе, видя и летевшие перья погибшей самки, и раскрытые клювы птенцов в своём гнезде, и маленькое красное пятнышко на стволе тополя. Затем могучий родительский инстинкт вновь проснулся в овдовевшем родителе – и он улетел, а вернулся к птенцам уже затемно, с тем чтобы накормить их в преддверии ночи. И жизнь стала продолжаться своим чередом, словно и не было подвига матери, отдавшей жизнь за своего детёныша.

* * *

«Придут иль не придут сегодня? Хорошо бы, чтоб не пришли – хоть роздыху бы дали, хоть боль бы улеглась, хоть синяки бы сошли. Но и голодно, у мамки опять ничего нету, и опять надо будет воровать ночью, пока спит. А ещё такая уж она злющая, когда дома кушать нету, и когда выпить нету, и когда давно не приходят! Уж така-а-ая злющая! И отлупит, и смотрит так… страшно! А как придут, и напоят, и заплатят, то и кушать даст, и спит пару дней, и не лупит, и не смотрит. Нет, уж лучше бы пришли!»

Так думала десятилетняя девочка спустя год, сидя всё в той же конуре и гадая, что-то пошлёт ей Бог в нынешний майский вечер. Да, прошёл целый год, но жизнь девочки оставалась прежнею. Она всё так же жила в конуре вместе с собакой, питалась из собачьей миски и была продаваема собственной матерью за гроши своим собутыльникам. О том, что её жизнь чудовищна, девочка не подозревала, потому что просто не знала другой жизни. Никто по-прежнему не читал ей вслух детских сказок, никто по-прежнему не учил её чтению и счёту, никто не говорил ей добрых и ласковых слов, столь естественных для взрослого человека по отношению к ребёнку, – но, наоборот, с согласия и по инициативе собственной матери её только использовали, её продавали, её насиловали, её били и оскорбляли, и в её жизни не было даже счастливых снов, где бы она летала или иным способом ощущала счастье. Нет, она не видела снов и была лишена даже этого скудного и призрачного понятия о счастье. Тот, кого мы называем Богом, словно наказывал за что-то несчастного, безвинного ребёнка.

Она умела только различать приятные и неприятные чувства, подобно всем прочим животным. Когда ела вместе с Проглотом из его миски протухший суп или безвкусную высохшую кашу, она могла дать себе отчёт: «Фу, как невкусно!» Наоборот, когда ночью пробиралась в дом, крала из сумки мертвецки пьяного гостя сахарок или конфету и потом ела её, она осознавала: «Ой, как вкусно!» В моменты свершаемых над нею уголовных преступлений, плача под тушей насильника, она кричала: «Дядя, мне больно!» Наоборот, когда Проглот зализывал ей синяки и ссадины, она млела от этих нежностей и приговаривала: «Хороший пёсик, ласковый.» Ей было безотчётно приятно смотреть на свежие весенние травинки и набухавшие клейкие почки на деревьях и безотчётно неприятно – на блевавших и мочившихся во дворе мужчин. Непроизвольно морщась от грубых криков и дикой ругани гостей, она умела наслаждаться пением птиц и осознавала, что первое – плохо, ибо неприятно, а второе – хорошо, ибо приятно.

Но выйти за пределы пяти биологических чувств и помыслить более абстрактно, общо и масштабно эта девочка не умела. И не умела всё по той же причине: никто и ничему не обучал её и не объяснял ей ту истину, что можно жить как-то иначе, чем живёт её мать. В свои десять лет Сучка была по-прежнему уверена, что другого способа жить не существует, что называть человека лярвой или сучкой – нормально и общепринято и что именно только вот так живут все люди на земле – в пьянстве, разврате, грязи, грубости, тупости, злобе, насилии и нищете. Правда, всех поименованных оценочных суждений она тоже не знала, не осознавала, не мыслила такими категориями. Жизнь нелюдей была для неё привычна, единственно возможна, а потому вполне её устраивала, ибо в глупеньком детском сознании и весь мир был миром только нелюдей и никого другого.

У кого-то может возникнуть вопрос: а как же самоубийство? Что касается желания насильственного прерывания мучений путём самоубийства, то на такую сложную и изощрённую идею опять же кто-то должен натолкнуть, научить, подсказать; сама Сучка не могла додуматься до такой мысли. Она один только раз, в период самых лютых морозов, захотела смерти, помечтала о ней, но это было всего лишь пассивным желанием, не более. Она ведь не могла догадаться, с помощью какого именно действия возможно приблизить к себе смерть. Вот, например, если бы кто-нибудь сказал ей: «Подойди к бочке с водой возле угла дома, погрузи в воду голову, а затем вдохни в себя воду, не выныривая, и вдыхай воду ещё и ещё», – тогда бы она поняла, узнала. Однако обучать, разъяснять, подсказывать девочке не только конструктивные, но и деструктивные идеи было некому.

За прошедший год лишь два события хоть как-то выбились вон из ряда обыкновенных ужасов её жизни и отложились в памяти чуть более яркими впечатлениями – впечатлениями ужасов необыкновенных.

Первое произошло ещё прошлым летом, когда она только что оправилась от пережитой экзекуции и полностью перестала ощущать боли. В тот вечер в гости к её матери забрёл какой-то совершеннейший бродяга, давно уже, вероятно, ведший асоциальный образ жизни и настолько чудовищный обликом, одеждой и запахом, что видом своим вполне мог сойти за прокажённого. Он был грязен телом сверх всякого вероятия, зарос волосами по всей голове и лицу равномерно, был весь в царапинах и расчёсах, с гноящимися глазами, раздутой в драке физиономией и имел до такой степени дурной, застойно-кислый запах давно не мытого тела, что даже девочка с её узким кругозором и скудным житейским опытом недоумевала, как её мать может долго находиться с ним рядом. Но Лярва, когда он постучался в калитку и попросил еды, впустила его в дом, хотя и прекрасно понимала, что не получит от него ни денег, ни выпивки. Однако в этот вечер, по всей видимости, безудержной натуре новоявленной Мессалины был потребен любой мужчина, безотносительно к иным его качествам, кроме половых признаков.

Волосы его были спутаны и имели такой вид, словно вот-вот сейчас из их гущи полезут тараканы, черви и крысы. Его самого беспрестанно беспокоили собственные волосы, он почёсывался во многих местах своего вонючего тела и первым делом попросил у Лярвы вилку, дабы ею причесаться. Предложенную расчёску он гордо отклонил и заявил, что последние несколько лет расчёсывает волосы исключительно вилками, и таки добился от хозяйки искомый предмет. Лярва поставила на стол свою собственную водку, на удивление оказавшуюся у неё в наличии, и принялась пьянствовать с приглашённым. Затем она совокупилась с ним, а наутро, не имея намерений отдать свою дочь на потеху этому зловонному нищему, без всякой задней мысли сообщила ему, что приобщила к своему ремеслу и дочь. Глаза бездомного немедленно возгорелись жадным пламенем сладострастия, и на его просьбы показать ему девочку Лярва равнодушно пожала плечами и махнула рукой в сторону собачьей будки.

И вот тут уж Сучка, слышавшая весь их разговор через открытое окно и понимавшая, что произойдёт через несколько минут, первый раз в жизни не выдержала и взбунтовалась. Когда этот гадкий и тошнотворный субъект, плотоядно облизывая истрескавшиеся посинелые губы и почёсывая в паху и под мышками, протянул к девочке свои грязные руки и пахнул в её сторону отвратительными миазмами своего прокисшего тела, она с отвращением извернулась, вырвалась из его объятий и кинулась к калитке. Мать крикнула ей что-то грозное с крыльца, однако владевшее Сучкой омерзение было столь острым и необоримым, что она, не помня себя от гадливости, распахнула калитку и бегом устремилась в лес. Это было её первое в жизни бегство из дома.

Впрочем, убежала она недалеко и ненадолго. Ведь не надо забывать, что вместо полноценных ног и рук у Сучки теперь были тупоконечные культи, отчего стоять на двух ногах она отныне не могла и бежать ей было возможно только на всех четырёх конечностях, по-собачьи. А так как опыта подобного бега у девочки не было, то и перемещалась она крайне медленно и неумело. Тяжело и неловко перепрыгнув с ног на руки, она для следующего прыжка либо передвигала ноги вперёд короткими шажками, отчего бегство сильно замедлялось, либо перебрасывала ноги вперёд в прыжке, но при этом нередко ошибалась, ставила ноги впереди рук и катилась кубарем.

Осознав, что совершается бегство, Лярва ринулась вслед за дочерью.

Девочка успела добежать до стены вековых елей, углубилась в чащу, попыталась юркнуть в заросли папоротника, однако мать мчалась вслед за нею неожидаемо быстро и вообще проявила в сём происшествии недюжинную физическую форму и выносливость. Ни длинный подол развеваемой по ветру юбки, ни распахнувшаяся балахонистая кофта не замедляли бега этой лобастой сухопарой женщины с жирными, прилизанными и собранными в пучок волосами. Она даже перепрыгивала некоторые ямы и лежавшие на земле толстые ветви, неуклонно сокращая расстояние с объектом преследования и не упуская из виду дочь, которая, подобно неопытному медвежонку, неуклюже и подолгу преодолевала любые препятствия.

Наконец исход погони стал слишком очевиден и для ребёнка. Достигнув совершенного изнеможения и потеряв дыхание, она принуждена была остановиться и упала на землю. Слёзы градом катились из её глаз, хрупкое тело содрогалось в пароксизме рыданий, и, пытаясь отгородиться от подбежавшей Лярвы тоненькими культями, она задыхалась и повторяла:

– Нет! Нет! Мамка, не надо! Мамка, не надо! Нет!

Однако мамка, размахнувшись, отвесила дочери увесистую оплеуху, дёрнула её в разные стороны за волосы, стараясь причинять побольше физической боли и грязно ругаясь матом, после чего поволокла девочку обратно домой. А дома ребёнка ожидал тот самый мерзостный ужас, которого она так хотела избегнуть и не смогла.

Когда зловонный и завшивевший нищий, добившись желаемого, покинул дом, Лярва, пережидавшая эту сцену в спальне, вышла оттуда и немедленно спустилась в подпол. Там она долго чем-то гремела, передвигая какие-то вещи и чертыхаясь, после чего, наконец, выбралась наверх, держа в руке старую проржавевшую цепь. Увы, она сделала из бегства дочери именно тот вывод, который подвигнул её к действию, невозможному ни для какой другой матери. Она посадила свою дочь на цепь для собаки, надев на её шею ошейник, а другой конец цепи закрепив на том же самом кольце в крыше будки, к которому была пристёгнута и цепь Проглота.

С этого дня во дворе гуляли на цепях две собаки – настоящая и приравненная к настоящей. Девочка неосознаваемо для неё самой стала ещё более походить на собаку, чем раньше, – и уже не только видом передвижения, питанием, местом жительства и грубым к себе отношением Лярвы и всех её посетителей, но ещё и обездвиженным, тюремным способом содержания. Что касается Лярвы, то в её глазах и вовсе, кажется, исчезли различия между дочерью и Проглотом. Она относилась к ним обоим совершенно одинаково, тяготясь необходимостью их кормить и злобно заставляя «собаку женского пола» отрабатывать по ночам с гостями своё пропитание. Только для этой «работы» она и снимала цепь с шеи ребёнка – на какой-нибудь час, не более.

А Сучка, научившись привыкать ко всему и во всём видеть единственно возможную модель мироустройства, скоро привыкла и к этому, новому этапу своей жизни. Правда, поначалу она очень боялась, что длина цепи не будет позволять ей по ночам воровать еду в доме. Но первая же попытка убедила её, что этот страх беспочвенен и что она по-прежнему может пробираться как на кухню, так и в комнату. Кроме того, в первое время её очень беспокоили мозоли на шее из-за ошейника, однако в течение года нежная кожа на шее огрубела и кровоточившие мозоли заменились плотными, жёсткими и выпуклыми наростами, напоминавшими кожу пяток. Эти наросты образовались не вокруг всей шеи, но лишь на участках, постоянно соприкасавшихся с ошейником, и когда Лярва его снимала, то обнажавшиеся бляшкообразные видоизменения кожи на шее выглядели особенно уродливо. Впрочем, Сучка не имела возможности видеть себя в зеркале, а самое различие между красотой и уродством было ей незнакомо. Ведь за всю свою жизнь она не видела ни одного красивого, одухотворённого лица или поступка.

Одним словом, жизнь, опустившись ещё на одну ступень кошмара, вновь потекла проторённым руслом – среди голода, побоев и унижений сильными слабого. Так продолжалось до следующей зимы, когда к голоду опять присоединился холод.