Текст книги "Как я стал собой. Воспоминания"

Глава пятнадцатая
Годы в больнице Джонса Хопкинса

Я мчусь на своей «Ламбретте», Мэрилин сидит сзади, обвивая меня руками. Я ощущаю ветер, бьющий в лицо. Смотрю на спидометр. Сто километров в час, сто десять, сто двадцать… Я выжму сто тридцать. Я могу это сделать. Один, три, ноль. Я знаю, что могу. Все прочее не имеет значения. Руль вибрирует – слегка, потом сильнее и сильнее, и я начинаю терять управление. Мэрилин кричит: «Стой, остановись, Ирв, тормози, мне страшно! Пожалуйста, остановись! Пожалуйста, пожалуйста!» Она вопит и молотит меня кулаком по спине.

Я просыпаюсь. Сердце бешено стучит. Я сажусь в кровати и нащупываю пульс – больше ста. Проклятый сон! Я знаю его наизусть – он снился мне много раз. И я точно знаю, что вызвало его в этот раз. Прошлым вечером я читал в постели отрывок из книги «В движении» Оливера Сакса, где он описывает, как был членом «Клуба сотни» – группировки молодых мотоциклистов. И они гоняли на своих мотоциклах со скоростью выше ста шестидесяти километров в час.

Этот сон – не просто сон: это воспоминание о реальном событии, которое я воспроизводил несметное число раз, как в фантазиях, так и в ночных сновидениях. Я знаю этот сон – и ненавижу его! Породившее его событие случилось после завершения моей интернатуры, когда у меня выдалась неделя отпуска перед началом трехгодичной психиатрической ординатуры в больнице Джонса Хопкинса в Балтиморе.

Мать Мэрилин согласилась присмотреть за двумя нашими детьми в пятницу и выходные, и мы отбыли на «Ламбретте» к восточному побережью Мэриленда. Именно в этой поездке произошло событие, точно изображенное в моем сне. Я не придал ему в то время особого значения – возможно, паника Мэрилин меня даже позабавила. На шоссе было пусто, и мне просто захотелось нажать на гашетку. Точно подростка, скорость заряжала меня энергией, и я чувствовал себя абсолютно неуязвимым. Лишь намного позднее я осознал масштаб своего безрассудства и глупости.

Как я мог вовлечь жену в такое сумасбродство, когда у нас дома было двое маленьких детей?! Сто тридцать километров в час, без защитных костюмов, без шлемов (в те времена они еще не были обязательны)! Мне ненавистно вспоминать об этом и даже теперь неприятно об этом писать. Недавно я содрогался, когда моя дочь Ив, врач по профессии, рассказывала, как побывала в палате, полной парализованных молодых мужчин: все они сломали шеи в результате несчастных случаев на мотоциклах или досках для серфинга. Должно быть, они тоже когда-то чувствовали себя неуязвимыми.

Мы не разбились. Ко мне вернулся рассудок, я сбросил скорость, и все остальное время мы безопасно ездили по очаровательным небольшим городкам на восточном побережье Мэриленда.

На обратном пути, когда Мэрилин как-то раз прикорнула в мотеле после обеда, я решил прокатиться в одиночку, въехал в масляное пятно на дороге и неудачно упал, сильно ободрав колено. Мы завернули в пункт неотложной помощи. Врач промыл рану, сделал мне противостолбнячный укол, и мы благополучно вернулись в Балтимор. Через два дня, как раз когда я готовился к докладу о своем первом дне врачебной практики, я весь покрылся красными пятнами. У меня началась тяжелая крапивница. Это оказалась аллергическая реакция на лошадиную сыворотку, содержавшуюся в прививке от столбняка, и меня сразу же госпитализировали в Хопкинс. Врачи опасались, что начнется отек и проблемы с дыханием и потребуется трахеотомия.

Лечили меня стероидами, которые должны давать мгновенный эффект, но мне стало лучше только на следующий день. Меня выписали, отменив стероиды, и на следующее утро я начал ординатуру. Однако в те дни стероиды были в новинку, и врачи еще не оценили в полной мере необходимость снижать дозы постепенно. У меня проявился острый синдром отмены с депрессией и такой тревогой и бессонницей в следующие несколько дней, что пришлось горстями глотать торазин и барбитураты, чтобы заснуть. К счастью, то была моя единственная личная встреча с депрессией.

На третий день в Хопкинсе у нас, резидентов-первогодок, была первая встреча с тем самым грозным Джоном Уайтхорном, главой психиатрического отделения, которому предстояло стать одной из главных фигур в моей жизни. Этот суровый, величественный человек, с лысиной, обрамленной короткими седыми волосами, в очках в стальной оправе, вызывал уважительный страх почти у всех. Впоследствии мне довелось узнать, что даже главы других отделений обращались с ним почтительно и никогда не называли просто по имени.

Я изо всех сил старался вслушиваться в его слова, но был настолько изнурен бессонной ночью и гулявшим по моему организму снотворным, что утром едва мог двигаться и во время обращенной к нам приветственной речи доктора Уайтхорна уснул в своем кресле. (Много десятилетий спустя, когда мы с Солом Спиро, моим тогдашним коллегой-ординатором, предавались воспоминаниям о Хопкинсе, он признался, что невероятно зауважал меня за то, что мне хватило хуцпы[18]18
  От хуцпэ (идиш) – удивительное нахальство, наглость – в положительной коннотации. – Прим. перев.


[Закрыть] задремать во время нашего первого знакомства с боссом!)

Если не считать некоторой незначительной тревожности и умеренной депрессии, я оправился от своей аллергической реакции примерно за две недели, но этот опыт меня настолько вывел из равновесия, что я решил походить на психотерапию. За советом я обратился к старшему ординатору, Стенли Гребену. В ту эпоху для психиатров-ординаторов было обычным (и даже обязательным) делом проходить персональный анализ, и доктор Гребен рекомендовал мне встретиться с его аналитиком, Олив Смит.

Эта пожилая дама работала старшим аналитиком-преподавателем из Психоаналитического института Вашингтона и Балтимора и к тому же была «потомком королевской династии»: ее анализировала Фрида Фромм-Райхман, которую, в свою очередь, анализировал сам Зигмунд Фрейд.

Я питал огромное уважение к своему старшему ординатору, но прежде чем принять такое серьезное решение, хотел поинтересоваться мнением доктора Уайтхорна насчет моих симптомов, последовавших за отменой стероидов, и самого решения начать анализ. Мне показалось, что он выслушал меня без особого интереса, а потом, когда я упомянул психоанализ, неторопливо покачал головой и сказал: «Полагаю, немного фенобарбитала было бы более эффективно». Не будем забывать, что это была до-валиумная эпоха, хотя вскоре должно было появиться новое успокоительное под названием экванил (мепробамат).

Впоследствии я узнал, что другие врачи немало позабавились, узнав, что у меня хватило отваги (или слабоумия) задать этот вопрос доктору Уайтхорну, который был известен крайне скептическим отношением к психоанализу. Он занимал эклектическую позицию, следуя психобиологическому подходу Адольфа Мейера, предыдущего заведующего психиатрического отделения в Хопкинсе, – эмпирика, фокусировавшегося на психологической, социальной и биологической структуре пациента. После этого я ни разу не говорил с доктором Уайтхорном о своем психоаналитическом опыте, а он ни разу не спрашивал меня о впечатлениях.

Психиатрическое отделение Хопкинса отличалось «раздвоением личности»: точка зрения Уайтхорна господствовала в четырехэтажном корпусе психиатрической больницы и амбулаторном отделении, в то время как консультационной службой управляла сильная ортодоксальная «психоаналитическая партия». Я, как правило, обретался на территории Уайтхорна, но при этом посещал аналитическое конференции в консультационном отделении, особенно клинические разборы, которые вели Льюис Хилл и Отто Уилл, оба – проницательные аналитики и мировые рассказчики.

Я завороженно слушал их доклады о клинических случаях. Их подход отличался мудростью, гибкостью и глубокой вовлеченностью. Я восхищался тем, как они описывали взаимодействие с пациентом. Сколько в них было заботы и великодушия! Они были среди моих первых образцов для подражания в практике психотерапии (и повествования).

Но у большинства аналитиков подход был совершенно иным. Олив Смит, с которой я встречался четыре раза в неделю, работала в ортодоксальной фрейдистской манере: она была пустым экраном, никак не проявляя себя ни словом, ни выражением лица. Я выезжал на «Ламбретте» из больницы и направлялся в ее кабинет в центральном районе Балтимора, куда должен был прибыть ровно к одиннадцати часам. Путь занимал всего десять минут. Часто я не мог устоять перед искушением просмотреть перед уходом свою почту и в результате опаздывал на минуту-две – свидетельство сопротивления анализу, которое мы с ней часто (и бесплодно) обсуждали.

Кабинет Олив Смит соседствовал с кабинетами четырех других аналитиков, все они были в свое время ею проанализированы. Тогда я считал ее старухой. Ей было как минимум семьдесят – седая, немного сгорбленная, незамужняя. Раз или два я видел ее в больнице – она приезжала на консультацию или аналитическую встречу, – и там она казалась моложе и энергичнее.

Я ложился на кушетку. Ее кресло стояло в изголовье, и мне приходилось вытягивать шею и оглядываться, чтобы видеть ее, а иногда – просто чтобы убедиться, что она не уснула. Она просила меня свободно ассоциировать, а ее реакции ограничивались исключительно интерпретациями, причем очень немногие из них были чем-то полезны.

На пути к психоаналитику, Балтимор, 1958 г.

Самой важной частью лечения были иногда случавшиеся у нее отклонения от нейтральной позиции. Очевидно, многие находили работу с ней полезной – включая ее соседей-аналитиков и моего старшего ординатора. Я так и не понял, почему психоанализ помогал им и не помогал мне. Оценивая тот опыт ретроспективно, я полагаю, что Олив Смит была неподходящим для меня психотерапевтом – мне нужен был кто-то более интерактивный. Много раз у меня мелькала недобрая мысль, что главное, чему я научился во время своего анализа, – это как не надо проводить психотерапию.

Олив Смит брала по двадцать пять долларов за сеанс. Сотню в неделю. Пять тысяч в год. Вдвое больше моей ординаторской зарплаты. Я оплачивал свой анализ, каждую субботу проводя осмотры – по десять долларов каждый – для канадской страховой компании «Солнечная жизнь», носясь по закоулкам Балтимора на своей «Ламбретте» в белой больничной униформе.

Как только я решил проходить ординатуру в больнице Джонса Хопкинса, Мэрилин подала документы в докторантуру Университета Джонса Хопкинса. Ее приняли, и она работала под руководством Рене Жирара, одного из самых видных французских ученых своего времени. Она решила писать докторскую диссертацию на тему мифа о суде в произведениях Франца Кафки и Альбера Камю – и с ее подачи я тоже начал читать Кафку и Камю, а потом перешел к Жан-Полю Сартру, Морису Мерло-Понти и другим писателям-экзистенциалистам.

Впервые в моей работе и работе Мэрилин появились общие точки. Я влюбился в Кафку, его «Превращение» поразило меня больше, чем все прочитанное прежде. Кроме того, меня глубоко тронули «Посторонний» Камю и «Тошнота» Сартра. С помощью художественного рассказа эти писатели вскрыли глубины существования так, как это никогда не удавалось специальной психиатрической литературе.

В те три года в Хопкинсе наша семья процветала. Старшая дочь, Ив, ходила в детский садик прямо во дворе квадратного жилого комплекса, где мы обитали вместе с остальными сотрудниками. Рид – живой, игривый ребенок – без труда привык, что о нем заботится домработница, когда Мэрилин была занята учебой в кампусе Хопкинса, расположенном в пятнадцати минутах от дома.

В наш последний год в Балтиморе на свет появился Виктор, наш третий ребенок; это произошло в Госпитале Джонса Хопкинса, в квартале от нашего дома. Нам повезло иметь здоровых, славных детей, и я охотно играл с ними и занимался по вечерам и в выходные дни. Мне никогда не казалось, что семейная жизнь как-то мешает моей профессиональной жизни, хотя, уверен, для Мэрилин ситуация была иной.

Я наслаждался своими тремя годами ординатуры. С самого начала у каждого ординатора была клиническая нагрузка – вести стационарную палату, а также встречаться с рядом амбулаторных пациентов. И обстановка и сотрудники Хопкинса были проникнуты типично южным духом благовоспитанности, который теперь воспринимается как нечто старомодное.

Психиатрическое отделение, Фиппс-Клиник, включавшее шесть палат стационара и амбулаторное отделение, открылось в 1912 году. Тогда его главой был Адольф Мейер, преемником которого в 1940 году стал Джон Уайтхорн. Четырехэтажное здание из красного кирпича имело вид солидный и исполненный достоинства; лифтер был неизменно обходителен и приветлив. А медсестры, как молодые, так и пожилые, вскакивали с места, стоило зайти в их комнату любому врачу – ах, какое это было времечко!

Хотя сотни пациентов в моей памяти не сохранились, многих своих первых пациентов в Хопкинсе я помню со сверхъестественной ясностью. Среди них – Сара Б., жена техасского нефтяного магната, которая пробыла в больнице несколько месяцев с кататонической шизофренией. Она не произносила ни слова и часто застывала в одной позе на несколько часов. Моя работа с ней была целиком и полностью интуитивной: супервизоры ничем особо помочь не могли, поскольку никто не знал, как лечить таких пациентов, – считалось, что до них невозможно достучаться.

Я старался встречаться с ней ежедневно, не менее чем по пятнадцать минут, в моем маленьком кабинете, расположенном в длинном коридоре сразу за ее палатой. Сара пробыла совершенно немой не один месяц, и поскольку она никогда не реагировала на вопросы ни словом, ни жестом, все беседы вел я сам. Я рассказывал ей о своем дне, зачитывал газетные заголовки, делился своими мыслями по поводу групповых встреч в палате, говорил о проблемах, которые я исследовал в своем личном анализе, и о книгах, которые читал. Иногда ее губы шевелились, но с них не слетало ни звука; выражение лица никогда не менялось, а взгляд больших, жалобных голубых глаз оставался прикованным к моему лицу.

А потом однажды, когда я разглагольствовал о погоде, она внезапно поднялась, подошла ко мне и крепко поцеловала прямо в губы. Я был ошарашен, не знал, что сказать, но сумел сохранить самообладание – и, поразмыслив вслух о возможных причинах этого поцелуя, сопроводил Сару обратно в палату, а потом помчался в кабинет своего супервизора, чтобы обсудить этот инцидент. Единственное, в чем я не признался супервизору, – что поцелуй доставил мне немалое удовольствие: Сара была привлекательной женщиной, и прикосновение ее губ меня возбудило, но я ни на миг не забыл, что мое дело – лечить ее.

После этого еще несколько недель все шло как прежде, пока я не решил попробовать курс лечения пакаталом, новым общим транквилизатором, который только-только вышел на рынок (сейчас от него уже давно отказались). К всеобщему удивлению, не прошло и недели, как Сара стала другим человеком, начала разговаривать и, как правило, довольно связно. Сидя в моем кабинете, мы подробно обсуждали стресс в ее жизни до болезни, и в какой-то момент я сказал о своих чувствах по поводу наших встреч в ее период безмолвия и о своих сомнениях насчет того, давал ли я ей что-то во время этих сеансов.

– О нет, доктор Ялом! Вы зря сомневались, – ответила она. – Пусть вам так не кажется. Все это время вы были для меня как хлеб насущный.

Я был для нее как хлеб насущный. Эти слова и этот момент остались со мной навсегда. Это воспоминание часто приходит, когда я сижу наедине с пациентом, не представляя, что происходит, не в состоянии сделать никаких полезных или осмысленных замечаний. Тогда я думаю о милой Саре Б. и напоминаю себе, что присутствие, расспросы и внимание психотерапевта могут оказывать поддержку пациенту такими способами, которых мы даже не представляем.

Я начал ходить на еженедельные семинары Джерома Франка, доктора медицины и доктора наук, еще одного постоянного профессора Университета Хопкинса, который, как и доктор Уайтхорн, был эмпириком, и убедить его в чем-то можно было только логикой и доказательствами. Он научил меня двум важным вещам: основам исследовательской методологии и фундаментальным принципам групповой психотерапии.

В то время групповая терапия пребывала во младенчестве, и доктор Франк написал одну из немногих хороших книг по этой теме. Каждую неделю ординаторы – ввосьмером, склонившись друг к другу головами – наблюдали его работу с группой амбулаторных больных сквозь одно из первых использованных в таком назначении двусторонних наблюдательных зеркал, очень небольшого размера. После встречи группы мы садились с доктором Франком и обсуждали сеанс. Я счел групповое наблюдение настолько ценным форматом, что спустя годы стал использовать его, когда сам преподавал групповую терапию.

Я продолжал наблюдать эту группу каждую неделю еще долго после того, как другие ординаторы завершили курс. К концу года доктор Франк попросил меня вести группу в его отсутствие.

С самого начала мне очень понравилось работать с группами. Было очевидно, что терапевтическая группа позволяет своим членам давать и получать ценную обратную связь насчет их социальных «я». Группа казалась мне уникальной и плодотворной ситуацией для роста, в которой члены группы могли исследовать и выражать разные стороны своих личностей и видеть свое поведение отраженным в реакции других участников. Где еще человек мог обменяться такой честной и конструктивной обратной связью с группой надежных партнеров, находящихся в равных условиях?

В амбулаторной группе психотерапии было всего несколько основных правил: помимо полной конфиденциальности, ее члены брали на себя обязательство прийти на следующую встречу, общаться открыто и не встречаться друг с другом вне группы. Я помню, как завидовал пациентам и жалел, что не могу сам участвовать в такой группе в качестве ее члена.

В отличие от доктора Уайтхорна, доктор Франк был человеком сердечным и контактным – к концу моего первого года он предложил мне называть его Джерри. Он был превосходным учителем и прекрасным человеком, подававшим пример порядочности, профессиональной компетентности и исследовательской любознательности. Мы поддерживали контакт и после того, как я покинул Хопкинс, и встречались всякий раз, как он приезжал в Калифорнию. Однажды наши семьи даже провели вместе неделю на Ямайке.

В старости у него возникли тяжелые проблемы с памятью, и я навещал его в пансионате для престарелых, когда бывал на Восточном побережье. Во время нашей последней встречи он сказал мне, что проводит время, разглядывая всякие интересные вещи за окном, и что каждое утро у него начинается «как с чистого листа».

Доктор Франк провел ладонью по лбу и сказал:

– Фшш! – и вся память о предыдущем дне стерта. Как не бывало.

Потом улыбнулся, поднял на меня глаза и сделал своему ученику еще один, последний подарок:

– Знаешь, Ирв, – сказал он утешающим тоном, – это не так уж плохо. Это не так уж плохо.

Каким милым, славным человеком он был! Каждый раз, вспоминая о нем, я улыбаюсь. И спустя много лет для меня стало великой честью приглашение прочесть в Университете Джонса Хопкинса первую из серии Психотерапевтических лекций памяти Джерома Франка.

Метод групповой психотерапии Джерри Франка идеально укладывается в межличностный подход, который в те времена был в моде у представителей американской психодинамической теории. Межличностный (или «неофрейдистский») подход – это модификация ортодоксальной фрейдистской позиции; он подчеркивает важность межличностных отношений в развитии человека на протяжении всей жизни, в то время как более старый подход фокусировался по большей части на самых первых годах жизни.

Новый подход возник в Америке и в основном опирался на работы психиатра Гарри Стэка Салливана, а также европейских теоретиков, эмигрировавших в Соединенные Штаты, в первую очередь – Карен Хорни и Эриха Фромма. Я прочел немало литературы по межличностной теории и нашел ее чрезвычайно разумной. Из всего, что я читал в те времена, больше всего подчеркнутых мест было, пожалуй, в книге Карен Хорни «Невроз и личностный рост».

Хотя Салливан многому мог научить, он, к сожалению, был таким никудышным писателем, что его идеи не получили заслуженного признания. Однако в целом его работа помогла мне понять, что большинство наших пациентов впадают в отчаяние из-за неспособности устанавливать и поддерживать полноценные межличностные отношения. И, на мой взгляд, отсюда следовало, что групповая психотерапия создает идеальную площадку для исследования и изменения неадаптивных способов общения с другими. Групповая динамика меня завораживала; за время ординатуры я провел немало групп – как в стационаре, так и для амбулаторных пациентов.

В какой-то момент на первом году ординатуры меня начала одолевать растерянность от обилия информации, от разнообразия заболеваний, с которыми я сталкивался, и взаимоисключающих подходов моих супервизоров. Я жаждал хоть какой-то всеобъемлющей объяснительной системы. Психоаналитическая теория выглядела наиболее вероятным вариантом, и большинство учебных психиатрических программ в Соединенных Штатах в то время были аналитически ориентированными. Хотя в наши дни ключевые фигуры в психиатрии, как правило, являются представителями нейронаук, в 1950-х большинство из них имели психоаналитическую подготовку. Больница Джонса Хопкинса, если не считать консультационной службы, была ярким исключением.

Так что я послушно встречался с Олив Смит четыре раза в неделю, читал работы Фрейда и посещал аналитически ориентированные конференции в консультационном крыле отделения. Но время шло, и во мне рос скепсис в отношении психоаналитического подхода. Комментарии моего аналитика казались несущественными и часто попадали «мимо цели». И хотя Олив Смит хотела быть полезной, ее слишком ограничивало требование сохранять нейтральность. Это требование не давало ей открыть мне хоть какую-то часть своей настоящей личности.

Более того, во мне крепло убеждение, что свойственная психоанализу концентрация на раннем детстве и первичных сексуальных и агрессивных влечениях препятствует более глубокому пониманию наших пациентов.

Биопсихологический подход в то время мало что мог предложить, кроме таких видов физической терапии, как инсулиновая кома и электросудорожная терапия (ЭСТ). Хотя я лично применял эти методы не раз и порой был свидетелем выдающихся примеров выздоровления, эти виды лечения представляли собой случайно обнаруженные разнородные подходы. Например, медики столетиями отмечали, что судороги, вызванные разнообразными заболеваниями, например, лихорадкой или малярией, оказывают оздоровляющее воздействие на психозы или депрессию. Поэтому они стали искать методы искусственного вызова гипогликемической комы и судорог химическими (метразол) и электрическими (ЭСТ) средствами.

Ближе к концу моего первого года мне в руки попала недавно опубликованная книга психолога Ролло Мэя под названием «Экзистенция». Она состояла из двух длинных превосходных эссе Мэя и ряда переводных глав, написанных европейскими психотерапевтами и философами, такими как Людвиг Бинсвангер, Эрвин Штраус и Эжен Минковски.

Эта книга изменила мою жизнь. Хотя многие ее главы были написаны слишком заумно – будто для того, чтобы запутывать, а не прояснять, – Мэй в своих эссе выражался чрезвычайно ясно. Он излагал базовые принципы экзистенциальной философии и познакомил меня с близкими по духу открытиями Сёрена Кьеркегора, Фридриха Ницше и других мыслителей-экзистенциалистов.

Листая свой экземпляр «Экзистенции», изданный в 1958 году, почти на каждой странице я вижу собственные пометки, выражающие одобрение или несогласие. Эта книга показала мне, что есть и третий путь, не связанный ни с психоанализом, ни с биологической моделью, – путь, который опирался на мудрость философов и писателей последних двух с половиной тысяч лет. Просматривая свой старый экземпляр в процессе написания этих мемуаров, я с огромным удивлением заметил, что Ролло, примерно лет сорок спустя, поставил на нем свой автограф и сопроводил его надписью: «Ирву – коллеге, у которого я учился экзистенциальной психотерапии». У меня защипало глаза от навернувшихся слез.

Я посетил курс лекций по истории психиатрии, охватывающих период от Филиппа Пинеля (врача XVIII века, который первым ввел гуманное обращение с душевнобольными) до Фрейда. Лекции были интересными, но, на мой взгляд, их недостатком было допущение, что психиатрия началась только с Пинеля и XVIII века. Слушая их, я не мог не думать обо всех тех мыслителях, которые писали о человеческом поведении и душевных муках намного раньше, – таких как Эпикур, Марк Аврелий, Монтень и Джон Локк.

Эти мысли и книга Ролло Мэя убедили меня, что пора начинать самообразование в области философии, так что в свой второй год ординатуры я записался на годичный курс истории западной философии в кампусе Хоумвуд университета Джонса Хопкинса, где училась Мэрилин. Нашим учебником была знаменитая «История западной философии» Бертрана Расселла, после стольких лет чтения учебников по физиологии, медицине, хирургии и акушерству ставшая бальзамом для моей души.

После этого обзорного курса я стал самоучкой в философии, много читая самостоятельно и посещая курсы в Хопкинсе, а позднее в Стэнфорде. В то время я не представлял, как мне применить эти знания в моей сфере, психотерапии, но на каком-то глубинном уровне понимал, что нашел для себя работу всей жизни.

Позднее, во время ординатуры я прошел трехмесячную стажировку в расположенном неподалеку Институте Патаксент – тюрьме, где содержались психически больные преступники. Я занимался с пациентами индивидуально и вел ежедневную терапевтическую группу для осужденных за преступления сексуального характера – одну из самых трудных групп в моей жизни. Ее участники тратили гораздо больше времени и сил на попытки убедить меня, что они психически здоровы, чем на работу над своими проблемами. Поскольку у них были неопределенные сроки – то есть они должны были оставаться в тюрьме до тех пор, пока психиатры не объявят их выздоровевшими, – их нежелание слишком откровенничать было вполне понятным.

Опыт работы в Патаксенте был для меня чрезвычайно ценным, и к концу года я решил, что у меня достаточно материала для написания двух статей: о групповой терапии для людей с сексуальными девиациями и о вуайеризме.

Статья о вуайеризме стала одной из первых психиатрических публикаций по этой теме. Я выдвинул тезис, что вуайеристы не просто хотят видеть обнаженных женщин: чтобы вуайерист получил настоящее удовольствие, необходимо, чтобы наблюдение было запретным и тайным. Ни один из вуайеристов, которых я изучал, не ходил по стрип-барам, не обращался к проституткам и не смотрел порнографию. Кроме того, хотя вуайеризм всегда считался раздражающим, эксцентричным, но в целом безвредным правонарушением, я обнаружил, что это мнение неверно. Многие заключенные, с которыми я работал, начинали с вуайеризма и постепенно перешли к более серьезным преступлениям, таким как проникновение со взломом и сексуальные нападения.

Пока я писал эту статью, мне вспомнился доклад о Мюриэл в медицинской школе и то, как я вызвал интерес слушателей, начав этот доклад с истории. Статью о вуайеризме я тоже решил начать с истории о первом вуайеристе – Любопытном Томе[19]19
  Peeping Tom – имя, ставшее в английском языке нарицательным для любителей подглядывать. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Моя жена, работавшая в то время над докторской диссертацией, помогла мне раскопать первые упоминания легенды о леди Годиве, благородной даме XI века, добровольно вызвавшейся проехать верхом по улицам в обнаженном виде, чтобы спасти горожан от непомерных налогов, которыми обложил их ее муж. Все горожане, за исключением Тома, выказали ей свою благодарность, отказавшись смотреть на ее наготу. Но бедняга Том не смог удержаться от соблазна взглянуть на обнаженную знатную даму и за это был поражен слепотой. Эта статья была немедленно принята к публикации в «Архивы общей психиатрии».

Вскоре после этого моя статья о методах ведения терапевтических групп для лиц, совершивших преступление на сексуальной почве, была опубликована в «Журнале нервных и психических болезней». Кроме того, вне связи с моей работой с заключенными Патаксента, я опубликовал статью по диагностике старческой деменции.

Надо сказать, научные публикации у ординаторов были редкостью, и поэтому мои статьи были встречены коллективом Госпиталя Джонса Хопкинса с большим одобрением. Выслушивать похвалы преподавателей было приятно и в то же время удивительно, учитывая, с какой легкостью дались мне эти статьи.

Джон Уайтхорн всегда носил белую рубашку, галстук и коричневый костюм. Мы, ординаторы, гадали, сколько у него одинаковых костюмов, потому что никогда не видели его в иной одежде. Ординаторы должны были в полном составе присутствовать на его ежегодной вечеринке с коктейлями в начале учебного года. Вечеринка эта вселяла в нас ужас: мы часами стояли, одетые в костюмы с галстуками, а подавали нам по единственному маленькому бокалу хереса – и больше никаких закусок или напитков.

На третий год ординатуры я и пятеро других ординаторов проводили с доктором Уайтхорном каждую пятницу. Мы сидели в угловом зале для совещаний, примыкающем к его кабинету, а он беседовал с каждым из своих госпитализированных пациентов. Доктор Уайтхорн и пациент сидели в мягких креслах, а мы, все восемь ординаторов, устраивались поодаль на деревянных стульях. Некоторые беседы длились всего по десять-пятнадцать минут, другие затягивались до часа, а иногда даже на два-три часа.

Его опубликованная работа «Руководство по ведению беседы и клиническому изучению личности» в то время использовалась в большинстве учебных психиатрических программ Соединенных Штатов и предлагала новичку систематический подход к клиническому интервью; но его собственный стиль беседы был каким угодно, только не систематическим.

Уайтхорн редко расспрашивал о симптомах или проблемных областях, следуя вместо этого принципу «позволь пациенту учить тебя». И теперь, более полвека спустя, некоторые примеры из его практики по-прежнему свежи в моей памяти: один пациент писал диссертацию об испанской Армаде, другой был специалистом по Жанне д’Арк, а третий – богатым кофейным плантатором из Бразилии. В каждом из этих случаев доктор Уайтхорн пространно беседовал с пациентом как минимум по девяносто минут, сосредоточиваясь на интересах пациента. Мы многое узнали об истории Испании во времена Армады, о заговоре против Жанны д’Арк, о меткости персидских стрелков, об учебных планах школ профессиональных сварщиков, а также все, что мы хотели знать (и даже более того) о связи качества кофейных зерен с высотой, на которой их выращивали.

Временами мне становилось скучно и я отключался, однако десять-пятнадцать минут спустя обнаруживал, что прежде враждебный, настороженный пациент теперь куда более откровенно рассказывает о своей внутренней жизни.