Текст книги "Прямой наводкой по врагу"

После несостоявшегося боя полк остановился на двухдневный отдых на берегу Дона в большом хуторе Карповка. Здесь «отличился» солдат нашего взвода управления, веселый парень, но разгильдяй, по фамилии Звонарев. Он прослышал о том, что местные жители в полыньях недалеко от берега по ночам, когда немцы не стреляют, ловят крупную рыбу, и решил последовать их примеру. Никого не предупредив, безлунной ночью в своем белом маскхалате отправился порыбачить. У всех лунок вблизи берега виднелись фигуры рыболовов, и Звонарев, выглядывая свободную лунку, продолжал шагать к середине реки. Наконец впереди он увидел троих, согнувшихся над лунками. Они были в таких же, как у него, маскхалатах. Подойдя поближе, Звонарев окликнул увлеченных своим делом рыболовов: «Ну как, славяне, есть рыбка?» Неожиданно все трое мгновенно поднялись и вместо ответа Звонарев услышал: «Хенде хох!» Все подробности происшедшего мы узнали дней через десять от... Звонарева, который появился в нашей колонне, когда полк остановился на привал в большой станице (названия не помню) на правом берегу Дона. Незадачливый рыбак рассказал, что пленившие его немцы на следующий день оставили свои позиции и всю неделю отходили на юг. К пленнику относились беззлобно, кормили хорошо, а однажды угостили шоколадом. Звонарева они не охраняли, и в удобный момент он спрятался в доме местного жителя, а потом самостоятельно вернулся к нам. Не прошло и получаса после возвращения «блудного сына», как появился офицер НКВД из полковой группы СМЕРШ («Смерть шпионам»), и Звонарев последовал за ним. Больше мы об этом бесшабашном парне не слышали. (Несколько слов о СМЕРШе. Эта служба контрразведки была создана в военное время. Обычно в каждом полку имелся уполномоченный СМЕРШа в ранге майора или выше, а при нем – два-три офицера и машинистка или писарь.)

Конец января и начало февраля запомнились несколькими короткими стычками с отступающим противником, а также благополучным переходом на правый берег Дона по схваченному льдом понтонному мосту у станицы Багаевской (этот мост часто бомбили, но в тот день стоял густой туман).

В середине февраля, продвигаясь по северо-западной части Ростовской области, мы вышли к левому берегу реки Миус. На противоположном холмистом берегу виднелись несколько домов немецкой колонии Новая Надежда (это была одна из многих десятков немецких колоний на юге России, построенных по образцу немецких сел переселенцами из Германии еще в прошлом веке). По тому, как был организован огонь встретившего нас противника, чувствовалось, что немцы пытаются закрепиться в этом населенном пункте.

Пехотинцы нашего полка, не знавшего поражений вот уже больше месяца, с ходу приблизились к Новой Надежде, укрылись от огня в русле замерзшего Миуса, а затем поднялись в атаку. Им удалось вытеснить противника из нескольких окраинных домов села, дальнейшее продвижение стало невозможным из-за понесенных потерь и усилившегося огня немцев. После заката стрельба утихла, лишь изредка с обеих сторон слышались короткие пулеметные очереди. Я получил приказ расположить орудия в боевых порядках пехоты, взвод Камчатного уже занял позицию поспокойнее, тоже на правом берегу, но в стороне от села, у стоявшего ближе к реке кирпичного здания, похожего на коровник или конюшню. Там же разместили повозки с боеприпасами. Командир батареи, взвод управления и кухня оставались на левом берегу, рядом с командным пунктом полка.

В моем взводе оставалось по два коня на орудие, поэтому крутой подъем из неширокого русла реки на заснеженную пойму пришлось одолевать совместными усилиями лошадей и людей. Стояла ясная ночь, и я осмотрелся. До первых зданий села, стоявших на пологом скате пригорка, было метров двести. Справа смутно виднелись две копны. Стараясь не шуметь, мы добрались до крайнего двора, и я приказал ездовым укрыть передки за копнами, но лошадей не выпрягать. Пушку Исмайлова (Калкатина недавно ранило) мы направили вдоль улицы, орудие Сенченко оставили рядом с домом (оно было неисправно, и мы ожидали прибытия полкового арттехника). Отдав распоряжения командирам орудий, я вошел в дом. Это было одноэтажное кирпичное здание. Ступеньки за входной дверью привели меня в чуть освещенное коптилкой подвальное помещение. Здесь находилось с десяток солдат и офицеров, почти все курили, слышались негромкие разговоры. Я доложил командиру роты о прибытии, рассказал, где мои пушки, он же посетовал, что солдат у него осталось раз-два и обчелся, да и в двух других ротах, занимающих соседние дворы, примерно по столько же. Посоветовал мне прилечь в уголке: «Ты же знаешь, что фрицы по ночам не воюют», но я ожидал арттехника, да и немцы были слишком уж близко.

Среди находившихся в подвале увидел минометчиков: недавно прибывшего в полк командира роты 50-мм «самоваров» хмурого усатого лейтенанта Педина и подчиненного ему командира взвода, тоже лейтенанта, но безусого и улыбчивого, киевлянина Бамма. Мы недолго беседовали втроем, у каждого были свои заботы.

Несколько раз я выходил из подвала, чтобы проверить, не уснули ли часовые у орудий, подходил к ездовым. Далеко за полночь появился со своим небольшим, но увесистым чемоданчиком арттехник лейтенант Симунин. Повозившись с пушкой около часа, он объявил, что все в порядке, но, прежде чем покинуть нас, решил немного отогреться в подвале. Когда я очередной раз вышел наружу, луны не было видно, стало темнее, стрельба совсем утихла. Около пушек бодрствовали дежурные. Подумалось: «Кажется, все спокойно. Можно поспать часок».

Я уже собрался вернуться в подвал, но в эту минуту тишину разорвали треск пулеметных очередей, шипение и разрывы мин. Ночную темень прочерчивали светящиеся дуги трассирующих пуль. В глубине села один за другим вспыхивали огни сигнальных ракет. Вот несколько мин разорвалось там, где стоят наши передки, загорелась одна копна, за ней другая. Орудийные расчеты изготовились к бою, но вдоль улицы видны только вспышки выстрелов, непонятно, наших или противника. Вдруг дружно затарахтели немецкие «шмайссеры», и тут же мимо нас пробегают в сторону реки несколько полусогнутых фигур наших солдат, за ними еще и еще. Начался ночной «драп-марш». Это паническое бегство уже не остановить. Командую: «Бегом за ездовыми! Пушки в походное положение!» Появляется один передок, второй, увы, остался без лошадей. Цепляем первое орудие и отправляем к реке. В помощь ездовому второго орудия побежал Симунин, они вдвоем потянули к реке передок. Второй расчет с моим участием катит по снегу свою пушку, но до реки еще ой как далеко. Последними мимо нас пробегают «самоварщики» с плитами и трубами своих минометов за плечами. Мы остались одни на плоской пойме. Устали, но продолжаем катить пушку. А в это время немцы уже вышли на окраину села и начинают прицельно стрелять по нас. Одна пуля разорвалась, ударив по щиту орудия. Мы залегли. Велю командиру орудия Юсупу Исмайлову, лежащему на снегу рядом со мной, снять с пушки панораму и затвор, а затем – ползком к реке, на лед. До реки еще метров семьдесят, но мы в белых маскхалатах, да и видимость пока неважная, так что добрались без потерь.

И вот мы уже на зеркальном льду промерзшего Миуса – оба расчета, одна пушка, два передка и единственный уцелевший красавец-конь. Здесь же не более пяти десятков пехотинцев – это все, что осталось от стрелкового батальона. Уже совсем рассвело, но, к счастью, немцы не вышли за околицу Новой Надежды, иначе могли бы устроить настоящую бойню. Постепенно число пехотинцев стало убывать – командиры рот собирали своих и уводили их вниз по течению реки, а там рота взбиралась на левый берег. Я и Исмайлов поочередно выкарабкивались из русла и лежа наблюдали за тем, что происходит на правом берегу. Там было совсем тихо. В бинокль я видел, как у ближних домов поселка шагают навстречу друг другу двое немцев в белом. Решили, когда стемнеет, попробуем подобраться к брошенной пушке и укатить ее к реке. Наконец прибыли два солдата из нашей батареи. Они передали мне, что Лошаков велел всему составу взвода последовать за ними к поляне, где накануне располагался взвод управления. Там уже находится взвод Камчатного, они готовят огневые, роют землянки. Гонцы принесли вдоволь хлеба с десятком полузамерзших кусков вареного мяса, и, пока мы расправлялись с едой, они рассказали, что из взвода боепитания не вернулся лишь кузнец-ездовый Сучков. Взвод ночевал в конюшне, и Сучкова не сумели оторвать от яслей, в которые он от страха забрался, когда рядом с конюшней разорвалась первая мина. И еще одна потеря – лейтенант Акимов, которого считали находящимся с моим взводом.

Приказ Лошакова я выполнил частично: в расположение батареи отправил вместе с пушкой только один расчет (в передок впрягли последнего нашего коня) и просил к вечеру направить сюда ездового с парой лошадей. Невыносимо медленно тянулось светлое время дня, а когда стемнело, над горизонтом поднялась полная луна, что никак не благоприятствовало нашему рискованному плану. Беспокоили и осветительные ракеты, взлетавшие через каждые несколько минут. Внимательно следим за обстановкой на пойме: часовые немного приблизились к пушке, затем повернули и скрылись в темноте. К нам прибыл ездовой с лошадьми. Решаю – пора. Втроем с Исмайловым и заряжающим Масловым (только на нас троих были маскхалаты) покидаем русло и по-пластунски ползем к пушке. Вокруг тихо. Достигнув цели, мы встаем во весь рост, лишь пригнув головы, и начинаем катить тяжелое орудие по скрипящему снегу. Через каждые несколько шагов ложимся и отдыхаем. Когда до реки оставалось около десяти метров, немцы, видимо, чем-то встревоженные, обрушили на реку несколько минометных залпов, отдельные мины падали недалеко от нас. Пришлось отправить подальше передок. Когда минометный налет закончился, мы всем расчетом взобрались на берег и без труда подтянули пушку к скату, а вниз она покатилась сама. Пока один из моих солдат ходил за передком, неожиданно появился... исчезнувший сутки назад Акимов. На вопросы, где пропадал, отвечал уклончиво, глаза отводил в сторону. (На следующий день лейтенант из полкового СМЕРШа настойчиво, но безуспешно пытался узнать от меня о каких-нибудь проступках или «нехороших» высказываниях Акимова; видно, кто-то уже успел «настучать».)

Около полуночи мы оказались в расположении батареи, начальство встретило нас, как героев. За спасение пушки пообещало представить к наградам. Нам показали, где рыть огневые и землянку. На левом берегу Миуса мы застряли надолго. Спустя несколько дней здесь погибнет Лошаков и будет тяжело ранен слесарь из Ленинграда, мой ровесник и приятель Дима Репин. Здесь же, изредка ведя стрельбы по противнику, мы встретим первые оттепели и стремительно наступившую весну; отсюда в марте уйдем на отдых и доформирование.

Глава 7Между боями. Год 1943-й

В начале марта 1943 г. после трудных боев нас наконец отвели во второй эшелон для пополнения и подготовки к новым боям. Все однополчане покидали передний край в отличном настроении, лишь у меня оно было омрачено невосполнимой потерей. Накануне значительно потеплело, снег начал чавкать под ногами, так что для дальнего пути валенки уже не годились. Когда я открыл лежавший на передке ящик из-под патронов, в котором хранились мои сапоги, вместо них обнаружил... солдатские ботинки-недомерки. Искать вора было некогда, да и бесполезно, старшина резервными сапогами не располагал. И я отправился в валенках, которые вскоре промокли выше щиколоток. В отвратительном настроении я понуро отшагал много километров до пункта назначения – большого села Князевка. Здесь уже с месяц располагались тыловые подразделения нашего полка.

Батарея разместилась на окраине села, а на следующий день произошло событие, подтвердившее справедливость пословицы «Не бывать бы счастью, да несчастье помогло». Наш старшина, вернувшийся со склада с продуктами для кухни, рассказал мне, где расположен склад обозно-вещевого снабжения (ОВС), и сообщил, что меня там ждут. Я воспринял это как хорошее предзнаменование и немедленно отправился туда. Меня встретил заведующий складом, невысокий черноволосый лет под сорок мужчина в звании старшины (я определил это по четырем треугольникам в его петлицах), внешностью и манерой речи похожий на еврея. Он представился – Михаил Сапожников – и спросил, какого размера обувь я ношу. Через минуту у меня в руках были новые кирзовые сапоги. Мой благодетель на этом не остановился – тут же отрезал от рулона белой байки две пары портянок. Лишь после этого он пояснил причину своей необычной щедрости: «Понимаешь, у меня сердце заболело, когда я увидел, как шагает в валенках по воде несчастный еврейский мальчик. Как только здесь появился ваш старшина, я велел ему позвать тебя». Мы разговорились. Сапожников до войны жил в Харькове. Его жена и две маленькие дочери были эвакуированы в Узбекистан и теперь нищенствуют в глухом кишлаке. В свою очередь я рассказал о трудностях, которые испытывают моя мать и братишка в башкирском селе на Урале. Когда я уже собирался уходить, Михаил принес из смежной комнаты пару нового белья и предложил здесь же переодеться (количество комплектов белья на складе было на учете). Больше месяца я не переодевался, тем более что обычно нам для смены выдавали плохо постиранное, все в грязных пятнах, драное белье. А теперь на мне оказалось все свежее, и это было так чудесно! Прощаясь, я сердечно поблагодарил Сапожникова, а он сказал, что его склад открыт для меня в любое время. (Забегая наперед, расскажу, что Михаил не раз выручал меня. Спустя три месяца, когда я уже стал офицером, появилась возможность как-то отплатить добром за добро. Однажды при встрече я незаметно для Михаила переписал с лежавшего на столе письма почтовый адрес его жены и вскоре отправил ей перевод на сумму больше половины моего офицерского оклада, а в сведениях об отправителе указал – Иванов Иван Иванович. Более года прошло, пока Михаилу удалось раскрыть мой секрет. Остается добавить, что в послевоенные годы мы подружились семьями и много раз встречались то в Киеве, то в Харькове.)

В Князевке мы простояли недели две, жили в домах местных жителей. В тридцатилетнего командира четвертого орудия Георгия Колбанова по-настоящему влюбилась хозяйка дома. Когда мы уезжали, она, проливая слезы, при всех обнимала и целовала его. К месту следующего расположения полка, маленькому городку где-то у границы Ростовской и Луганской областей, вела грунтовая дорога. Мы не проехали и полпути, когда передок четвертого орудия наехал на когда-то установленную противотанковую мину. Оглушительный взрыв потряс всю колонну. Хорошего человека, отличного воина Колбанова сразило насмерть. Ездового пары коренных ранило. Пушку разворотило, оба коренника пали. Батарея прибыла на место намного позже других подразделений полка. Следующим утром мы похоронили Георгия со всеми воинскими почестями на местном кладбище.

И в этом городке мы пробыли недолго. Начиная со второй половины апреля нас почему-то несколько раз переводили из поселка в поселок. Несмотря на переезды, настроение было хорошее: ни бомбежки, ни обстрелов.

В эти же дни дивизия постепенно пополнялась. В батарею пришло трое опытных артиллеристов, они побывали в госпиталях после ранений. Два молодых солдата прибыли из запасного полка. Еще два сорокапятилетних «деда» были мобилизованы в недавно освобожденных районах Ростовской области. Один из них, небольшого роста усатый Шумченко, профессиональный кузнец, заместил исчезнувшего в Новой Надежде Сучкова. Шумченко прибыл к нам вместе с семнадцатилетним сыном, которого определили повозочным, чтобы был под присмотром отца. Спустя несколько месяцев новый кузнец отлично проявил себя еще на одном поприще: Шумченко мастерски смешивал убийственно-крепкий самосад с ароматным, но безвкусным трофейным румынским табаком.

Где-то в первой половине мая мы расположились в небольшом поселке Власовка на Луганщине и провели там больше недели. Этот период заслуживает отдельного рассказа.

Всеобщему благодушному настроению способствовали не только ласковая погода и немыслимая на войне звенящая тишина, но и возможность согреть вдоволь воды для купания и стирки, ну и, конечно, нехитрое, но достаточно обильное регулярное горячее питание. К этому добавлю очень редкие визиты полкового начальства и неутомительные каждодневные учения. У меня в эти дни был еще один повод для хорошего настроения: недавно мне было присвоено звание гвардии младшего лейтенанта, и здесь я впервые получил «командирский паек» (включая ароматный табак вместо отвратительной махорки) наравне с остальными офицерами батареи.

Пятеро офицеров и полтора десятка солдат нашей батареи расположились на просторной усадьбе семьи из трех человек, назову их Корнеевыми. Офицеры жили в доме хозяев, а солдаты спали в сарае на сене. Две уцелевшие в минувших боях пушки мы поместили в небольшом фруктовом саду рядом с домом. По ночам около пушек находился часовой. Взвод боепитания, старшина, повар, ездовые, обоз, орудийные передки и вся наша «конная тяга» размещались в двух усадьбах на противоположной стороне улицы. Командир батареи, старший лейтенант Винокуров, отшельник по натуре, жил в маленьком соседнем доме.

Владелицей усадьбы, где мы остановились, была Анна Васильевна Корнеева, лет сорока пяти, высокая полная блондинка с правильными чертами миловидного лица. Бросались в глаза ее пышные косы, собранные на затылке в большой тугой узел. Опущенные книзу уголки губ на спокойном лице говорили о какой-то затаенной печали. Позже мы узнали, что в Ростове-на-Дону жил ее двадцатипятилетний сын, связь с которым оборвалась минувшей зимой. По утрам Анна Васильевна уходила на работу в поселковый совет, где занимала какую-то ответственную по местным масштабам должность. Днем появлялась, сначала возилась с коровой, затем обедала и снова шла в совет, на этот раз ненадолго.

Усадьба Корнеевых была обнесена глухим забором. Рядом с калиткой стоял деревянный одноэтажный дом не то с крыльцом, не то с террасой. День-деньской здесь сидел в кресле пораженный параличом одноглазый муж Анны Васильевны. Ему лет пятьдесят, он всегда ухожен, аккуратно одет, выбрит. На нем старого образца гимнастерка без знаков различия, на груди потускневший орден Красного Знамени, полученный, кажется, за отличие в боях Гражданской войны, с которой Корнеев вернулся без одного глаза. Правая рука парализована и обычно лежит на перевязи. Я всегда старался обходить его стороной, мне было как-то не по себе смотреть на его перекошенное лицо с черной повязкой, закрывающей правый глаз, и бессмысленным взглядом левого, который, казалось, вот-вот выйдет из глазницы. Если оказываешься рядом, Корнеев сразу же пытается заговорить с тобой, но вместо речи издает нечленораздельные звуки. Видя, что его не понимают, возбуждается и начинает истерически рыдать. Через минуту к нему подходит седая старушка-мать, берет сына за парализованную правую руку, что-то шепчет в ухо, и спустя минуту-другую он утихает. Если такое случается, когда Анна Васильевна дома, она выходит на крики мужа и, не произнося ни звука, приподымает его с кресла и уводит, точнее, уносит в дом. Истерика прекращается мгновенно...

Итак, к троим обитателям дома Корнеевых прибавилось пятеро офицеров. Нас поместили в самую просторную комнату, столовую. Кроватей здесь не было, и хозяева предоставили нам несколько половичков из старых стеганых одеял. В нашу пятерку входили тридцатипятилетние политрук батареи Степан Сысолятин, замкомбат Алексей Акимов и командир взвода боепитания Григорий Бречко, а также двое двадцатилетних – мой фронтовой напарник и друг лейтенант Иван Камчатный и я, оба – командиры огневых взводов.

Наше с Ваней сближение началось, когда я был назначен командиром первого огневого взвода, сравнявшись с Ваней по занимаемой должности. Весной 1943 года мы уже были друзьями. Несмотря на большую разницу в происхождении и условиях довоенной жизни (Ваня вырос в селе), хорошо понимали друг друга. Иван был опытнее меня во многом, что требовалось знать и уметь в условиях фронтовой жизни. С готовностью передавал мне свой опыт.

Первый день нашего пребывания во Власовке был посвящен отдыху после ночного марша и размещению техники, обоза, людей, лошадей. Вскоре после обеда к нам в «офицерскую комнату» пришел улыбающийся старшина. Из какой-то сумки он извлек и поставил на стол наш совокупный офицерский паек: две небольшие селедки, пачку курительного табака, баночку, как объявил старшина, сгущенного молока и пять 200-граммовых пачек печенья. Было решено главную часть пайка «освоить» безотлагательно. Разделить табак на четыре кучки (Сысолятин не курил) не составило труда, и вскоре все курящие с наслаждением задымили, а Степан в это время разделал селедки и нарезал хлеб. Мы дружно набросились на это изысканное кушанье, и буквально через несколько минут мне с Ваней выпало убирать объедки и мыть посуду. Оставалось расправиться с загадочной баночкой, на которой не было этикетки. Вскрыв ее, мы обнаружили вязкую тускло-белую массу. Разложили поровну на пять блюдец. Не дожидаясь остальных, я зачерпнул чуть-чуть этой массы с края своей порции, притронулся языком и, ощутив сладость, отправил в рот. Четверо товарищей уже начали следовать моему примеру, когда Сысолятин, присмотревшись, объявил: «Да ведь это настоящая малофейка (по-научному сперма)!» Не успел он окончить свое шутливое объявление, как изнутри Акимова раздались угрожающие звуки, Алексей отшвырнул от себя блюдце и, плотно прикрывая рот ладонью, выбежал прочь из комнаты. Оставленную порцию мы добросовестно разделили на четверых. Сгущенное молоко нам пришлось по вкусу (увы, до самого конца войны мы его больше не видели)...

Большую часть последующих дней занимала боевая подготовка. Позавтракав ранним утром, мы выезжали на учения почти всей батареей. Километрах в трех от Власовки проходило железнодорожное полотно. Ржавые пятна на рельсах свидетельствовали о том, что здесь уже давно никто не проезжал. Каждый день мы разворачивали пушки в одном и том же месте, невдалеке от виадука, под которым можно было хорошо отдохнуть, – здесь всегда царила тень. Собственно занятия занимали немного времени, ведь почти все наши огневики, связисты и ездовые уже побывали в боях и свое дело знали. Стрельб мы не проводили, так что вся тренировка состояла в имитации действий орудийных расчетов при стрельбе. Эти игры уже порядком надоели и офицерам, и солдатам, поэтому, если не считать ежедневной политбеседы, которую проводил Сысолятин, основная часть учебного дня уходила на часовой обеденный перерыв, когда сюда приезжала наша походная кухня с горячей едой, и на десяток продолжительных «перекуров с дремотой». Да, это было всеобщее блаженство!

Правда, я, вместо того чтобы валяться на земле и дремать, занялся более важным делом. Используя часы нашей «боевой подготовки», под руководством Вани Камчатного и благодаря его дружеской поддержке я преодолел застенчивость и впервые сел на верховую лошадь. Поначалу мог держаться в седле только при езде шагом или галопом, но Ваня продолжал наставлять меня, и через несколько дней я все-таки овладел искусством ритмичного «облегчения» в такт с рысью коня. Лишь теперь я ощутил настоящую прелесть верховой езды. (Спустя много лет после войны мне не раз снился один и тот же сон: я верхом на стройном коне, мы слились в одно целое, мчащееся рысью по необозримой степи...)

Между тем в эти же блаженные дни, а точнее, ночи рядом со мной и Ваней развернулись события, запомнившиеся не менее ярко, чем сгущенка и верховая езда. Прежде чем рассказать об этих событиях, сообщу, что к этому времени ни один из нас еще не обладал настоящим сексуальным опытом. Ваниной матери было тогда 48 лет, моей 47, то есть они были всего на два-три года старше Анны Васильевны. Естественно, в наших головах и не возникало каких-либо мыслей о сексуальных потребностях, возможностях и достоинствах нашей солидной хозяйки. Очень скоро, однако, мы убедились в том, как были наивны.

Должен сказать, что за прошедшие два месяца жизни вдали от передовой ко мне вернулся нормальный «мертвецкий» сон молодого парня, я перестал просыпаться каждой ночью от какой-то неосознанной тревоги и прислушиваться к подозрительной тишине, храп соседей не беспокоил меня, скорее убаюкивал. Но, несмотря на это, уже в третью ночь нашей жизни во Власовке я слышал сквозь сон мужской шепот, шаги босых ног, скрип двери. Утром я обратил внимание на то, что наши «старшие» о чем-то шушукались между собой. Как выяснилось, Ваня тоже заметил это. Во время завтрака все тайное стало явным. Степан, сладко улыбаясь, начал восхищаться нашей хозяйкой: «Вот это баба! До чего же хороша! Не скажи, что в годах, а... как молодая! Сильна: с тремя переспала – не устала. Я, ребята, поначалу поторопился. Так она меня очень ласково успокаивала: такое, мол, со всеми, кто долго без бабы, случается. Отдохни маленько, все будет ладно. Обходительная!» Мы с Ваней, разинув рты, слушали откровенный рассказ Сысолятина, а Бречко и Акимов, видя наше состояние, снисходительно посмеивались. Когда Степан закончил смаковать ночное приключение, слово взял Григорий. Это он, оказывается, еще накануне проложил путь к пышному телу хозяйки. «Ну шо вам, хлопци, казать? Хиба вы сами не понимаете? Я в первый день узнал, шо ее чоловик уже второй год парализован. А жинка ж дебелая, ей мужик требуется! Потом присмотрелся – она спит отдельно от мужа и бабки. Ну и пошел, приняла меня со всем своим удовольствием. А когда уходил, сказала, что завтра готова обоих моих товарищей приголубить. А за вас, пацанов, разговору не было».

Надо ли рассказывать, какое впечатление произвело услышанное на меня и Ваню. Первую половину следующей ночи мы почти не спали, фиксируя уход «на дело», а затем и возвращение каждого из наших старших товарищей. Правда, очередная и последующие ночи хотя и проходили по тому же сценарию, но уже не возбуждали в нас такого жгучего интереса к творившемуся за стеной, ведь человек ко всему привыкает. К тому же в нашей размеренной жизни произошло заметное событие: к нам прибыл новый начальник артиллерии полка (предыдущий погиб еще в январе на Дону).

Нового начарта капитана Василия Карпушинского нам представили, когда батарея построилась перед отправкой на учения. Нам повезло: Карпушинский оказался не только грамотным артиллеристом и опытным воином, но и добрым, приятным в общении человеком. С первого дня он интересовался, как проходят наши учения, давал дельные советы. О «перекурах с дремотой» пришлось забыть.

Как это всегда бывает, команда готовиться к походу прозвучала неожиданно. Окончился наш восьмой ужин во Власовке, наступал закат, до вечернего построения батареи еще было два часа свободного времени. Народ лениво покуривал. Вдруг появился Винокуров, он собрал вокруг себя всех офицеров и приказал собираться по тревоге в поход. Суета продолжалась недолго, и через час батарея присоединилась к колонне полка. Мы, постояльцы дома Корнеевых, едва успели попрощаться с гостеприимной Анной Васильевной. Каждого из нас она по-матерински прижимала к себе и целовала в лоб. Пять раз она произнесла на прощание: «Береги тебя бог!»

После Власовки нашим пристанищем стала протяженная лесистая балка Дуванная, расположенная в нескольких километрах от шахтерского городка Краснодона. Прибыв сюда, батарейцы под прикрытием густой листвы приступили к привычному делу – начали рыть укрытия для людей, лошадей, пушек, снарядов, повозок и кухни. Все делали на совесть, и, как оказалось, не зря: мы прожили здесь шесть недель. В сотнях землянок, вырытых вдоль балки, разместилась вся наша дивизия, уже укомплектованная людьми, техникой и лошадьми.

Началась размеренная учеба с недальними выездами на местность. Теперь за учениями батареи часто наблюдал Карпушинский.

Как-то вместе с Ваней я побывал в Краснодоне. От местных жителей мы услышали о зверской расправе немцев с группой краснодонских комсомольцев, тела которых были сброшены в шурф шахты. На одной из улиц встретили паренька с немецким автоматом, хотели отобрать, но он предъявил написанное от руки и подписанное каким-то командиром подпольной группы удостоверение на право ношения оружия. (Вскоре в «Правде» появилась публикация Александра Фадеева о «Молодой гвардии», затем его роман под тем же названием, а спустя много лет – развенчание ряда участников этой группы и даже сомнения в ее существовании. То, что видел и слышал я, подтверждает, что группа сопротивления была и действовала.)

Дней за десять до конца мая было объявлено, что в начале июня к нам приедет командующий 2-й Гвардейской армии для торжественного вручения дивизии гвардейского знамени. После этого, согласно правилам церемониала, все подразделения дивизии должны пройти торжественным маршем перед трибуной, где будут стоять командующий армией, командир корпуса и наш комдив.

И началось! Боевую учебу, включая учебные стрельбы, заменила подготовка к параду. Ежедневно проводились полковые строевые смотры, а через день – дивизионные. По много раз звучали команды «К торжественному маршу, поротно, побатарейно, на одного линейного дистанция...», и столько же раз каждое подразделение, стараясь чеканить шаг и дружно распевая свою строевую песню, проходило мимо строгих начальников, всегда замечавших какие-нибудь недостатки. Репертуар полковых артиллеристов включал пять песен, которые нам хорошо удавались. Это были: «Священная война», «Москва майская», «Артиллеристы, Сталин дал приказ, артиллеристы, зовет Отчизна нас...», «Артиллеристы, точней прицел!» и «Украина золотая, Белоруссия родная...».

К долгожданному параду нам выдали новое обмундирование, каждый начистил обувь и пришил подворотничок. Парад состоялся в жаркий день, пришлось долго ожидать, но, в общем, все прошло без неприятностей.