Текст книги "ЛЯДЬ"

«Винную карту, – едва возведённое здание причинно-следственного благополучия получает жестокую трещину в основании фундамента, и без того заложенного на нестабильном грунте. – Куда тебе ещё вина, дура, – улыбка на лице становится чуть неуверенной, но общий фон приятности удаётся сохранить. – Придётся терпеть, – врубается танковой свиньёй довод разума. – Иначе бессмысленным окажется всё то, что уже заказали, – шаткое равновесие снова достигнуто. – Но вино… – и снова утеряно. – Ещё и, не дай бог, целая бутылка. Зачем же сразу столько, если на втором свидании мне отдаться не собралась… И всё равно дорого, – призрак надежды отступает под давлением неумолимости обстоятельств. – Нет, вы поглядите. Тоже мне – дама, будто не на остановке троллейбусной с тобой познакомились. Ещё про Париж мне в шестой раз начни рассказывать, куда тебя со школьной группой возили. Ах, Монмартр. Ох, Монпелье. А в профайле ни единой фотографии. Заграница-то выдуманная, а платить мне придётся по-настоящему».

– Будьте любезны, что можете порекомендовать из французского?

«Точно, – приходится уткнуться в телефон, чтобы не выдать раздражения. – Курва старая, тридцатник уже, поди, а туда же. Время собирать камни и мужиками молодыми… Хорошо выглядящими в свои тридцать шесть… С небольшим. Пузом, – проклятая самооценка вновь даёт сбой, и как не вовремя. – Счёт на двоих поделить? Глупо, эта баклажка и половиной выйдет дороже всего остального, да все труды впустую. Чёрт меня дёрнул назваться успешным менеджером. За вычетом арендной платы и кредита за мобильный, аккурат половину месячного успеха тут и оставлю. Мама права, надо в церкви или библиотеке знакомиться. Они там скромнее и всегда под святошу удобно закосить, что по кабакам не шляется. Сие есть блажь заморская, антихристова лжа, как Ленин сказал. На такое уже ничего не ответить, тут или кино многозначительное дома пару раз да в койку, или до свидания. Как ни крути, а мимо кассы, подруга».

– Из белого же могу посоветовать, – продолжал где-то на фоне официант.

«Из белого он может посоветовать, – злился всё больше кавалер, силясь придать лицу согласный с обстоятельствами налёт поиздержавшейся галантности. – Много ты понимаешь. Бумажку дали затёртую с текстом: на, учи. Сверху-то советовать, не твоя же деньга. Интересно, сколько он получает? О чём бишь я, к чему это вообще. Чаевые ему не оставлю ни за что, а придётся. Обложили, гады. Простого русского трудягу легко обложить, ну да ничего, мы вам припомним сорок первый. Ровно сочтёмся, ни копеечки не упустим и процент не забудем. Хороший процент, смачный. Я тебе, тварь, ещё «зайдём в кафе» это припомню. Думаешь, обкрутила, так ничего, долг платежом красен, а я подожду. Тот, кто ждёт, всегда найдёт. Антоха прав, их мало бьют сейчас, отсюда и оборзели. Как он свою тогда приложил, любо-дорого глядеть. Ребром ладони так, у самой двери, на выдохе по печени – хлоп. Та аж осела, он её под ручки и в коридор. Всё чинно-благородно, но то же и при гостях: глаза-то опустили, да правду-матку скушали. Он бы ей и зубы после выбил, только пасть новая стоит как целый автомобиль – ведь и пьяный вдрызг, а соображает, в такую лажу, как я сейчас, точно бы не попал».

– Выпьешь со мной бокал?

– Конечно, милая, – тут же испуганно, будто пойманный на окончании преступной мысли, ретиво ответствовал испытуемый на финансовую состоятельность.

«Заделать бы тебе ребёнка, чисто к ноге привязать, только совсем же страшная станет. Ладно, сгорела хата, гори сарай; может, зад когда позволит, не молодая уже…» И, расплывшись в плотоядно искренней улыбке, он громогласно, но слегка преждевременно изрёк тост за «Столь без сомнения и неожиданно приятное знакомство».

А рыба в тот вечер ушла.

Улыбчивая молодая красавица Анна без единой морщинистой мысли в голове ступала по вездесущей теперь в городе мостовой легко и непринуждённо, будто едва заметно парила. Она всегда оставляла себе имя и образ последнего мужчины, пока не являлся на авансцену новый – если повезёт, во множественном числе. Поразмыслить над удивительно практическими выводами Арика, безусловно, стоило, но отчего-то хотелось побыть ещё немного бесхитростной простушкой. Примеряя один за другим характеры и надеясь отыскать среди бесчисленных масок свой, не устанешь радоваться поразительной многогранности окружающего. С одного взгляда и под одним углом мир по большей части одинаков, ощутить его наполненность и полновесность возможно лишь через несколько, а лучше и вовсе бесконечное число восприятий. Не в силах ещё сформулировать идею, она тем честнее отдавалась ей, не изгаженной уродливой формой слов.

Желание, очищенное от шелухи социальных комплексов и конъюнктуры морали, превращало её в античную богиню, яркую непосредственность, очаровательно страстную натуру. Наконец – оно дарило ей свободу. Настоящую, не обрисованную границами на политической карте и не истыканную флажками покорения на глобусе. Прежде всего, свободу думать. Оставив на берегу чужой теперь земли громоздкий, но притом совершенно никчёмный багаж, пересекала жизнь легко, не чувствуя притяжения. На свет её слетались жаждущие приобщиться к знанию или просто красивому телу – последнее, к слову, доставляло ей куда большее удовольствие, нежели оргия с примесью душеспасительных бесед, любили её не всегда долго, но, спасибо профессии, неизменно искренне. Замешанная на вознаграждении связь лишена фальши, она проста и бесхитростна, как и надлежит быть чувству. Любовь – это когда он делает с ней всё что хочет, и сама суть её отзывается ему. Всё остальное – только сублимация. Ни дня, ни часа, ни секунды они ей не врали. Если желание уходило, вслед за ним уходили и они. Возвращаясь исключительно с ним же.

Парадоксально и гнусно, но зацикленное на регламентировании общество вытравило чистоту и непредвзятость отовсюду, превратив всякую единицу в носителя внушительного списка запретов, не имеющего и, что куда важнее, не желающего иметь представления об их источнике, закономерности, оправданности и последствиях. Человек больше не мыслит, но транслирует, передавая далее по цепочке полученную информацию. Что даёт первоисточнику возможность сначала искажать, затем превращать, а после уже создавать – всё, что потребуется. Вертикаль не только власти, но и мысли. Добровольное превращение индивидуума в кластер и программный код. Горячо желанное превращение, вряд ли, к слову, имеющее какую-либо центральную направляющую длань, разве кучку оседлавших стихийный процесс бенефициаров. Чья основная задача не столько править – процесс не требует больше усилий, сколько спасти остатки собственной личности от вируса распада. Абсолютная информация, терабайты личного мнения сжались до единственной формулы видения: хочу быть рабом, при условии, что все вокруг тоже рабы. Возможно, более успешные, богатые и красивые. И тем не менее. Которые также боятся и трепещут. Замечают и рапортуют. Братья и сёстры.

«Они хотят быть хозяевами, понимаешь, – однажды всё-таки напившись, исповедовался ей вернувшийся из очередной командировки Натахин фаворит. – И они правы. Зачем быть стадом всем, если довольно и девяти десятых. Пусть живёт сильный, полнокровный, решительный, а остальные, выживая, на него работают. До тех пор, пока Акела не промахнётся. Тогда кровь обновится – ясное дело, не без крови, ну так ведь естественный благословенный природой ход вещей. Никакая железная рука не согнёт народ, который не хочет согнуться. Вот только он же хочет… Так пусть лучше военная демократия с переворотами, резнёй и чем угодно, что выбросит на поверхность достойного – быть выброшенным на эту самую поверхность в это самое время. Нежели пожизненная стабильность диктатуры, обеспеченная тотальным колпаком с действенным аппаратом насилия. Невосприимчивая под ядерным зонтиком к внешним раздражителям.

За что их бомбят, знаешь? Под знаменем пророка они хотят вычистить под корень информационную эру. Там ведь всё запрещено – даже книги. Они режут чужакам глотки, да – потому что там их земля. И никакую импортную свободную прессу там не хотят, о чём орут без устали на каждом углу, но их не слышат. Откуда, по-твоему, столь поразительное единство всех и вся государственных мужей, когда речь заходит о них? Как жаль, что дело уже проиграно, иначе непременно поучаствовал бы. Но теперь загонят дронами в горы, превратив в пещерных людей. Сотрут в порошок континент, оставив будущую житницу под паром полураспада. Жаль».

Красота существует ради красоты. У неё нет обязательств, предпосылок, аргументов и доказательств. Она ощущала такое нутром и выражала доступным естественным образом. Когда лучше всего умеешь любить – нужно любить. Ей одинаково далеки были протесты старого вояки и запросы шизофреника-эрудита, но что-то внутри безошибочно отделяло своих от чужих. Принадлежность трудовому лагерю легко прочитывалась буквально с лица, то же и циничный снобизм охранников-старост из народа, обеспечивавших нижнюю, важнейшую ступень субординации. Всего более мечтали они о праве стрелять в своих, а лучше и вовсе без предлога, но желанной команды свыше никак не являлось. Далее располагались чуть рефлексирующие, немного понимающие ставленники оттуда, с документальным благословением непосредственно магического синклита избранных. Впрочем, тоже не семи пядей во лбу, крепостные. Все они гордо именовали себя большинством, подразумевая здесь разом неподсудную правоту и индульгенцию – вполне, к слову, обоснованно.

Нельзя сказать, чтобы чужих она ненавидела или не желала, она их просто не воспринимала. Они существовали как пейзаж, смена дня и ночи или погода. Но не более. Провидение дало ей лучший инструмент познания себя и окружающего – глупо было затупить его о выращенный искусственно однородный материал. Для чувства, пусть и самого непродолжительного, всё ж таки требуется личность, а не бумажник или автомат по производству самомнения из комплексов. Приятная меланхолия нападала на неё где-то через сутки после очередной близости и, принимая во внимание темпераментную холодность Арика, теперь уверенно наступала вновь. Развеять тоску существовала масса способов мужского пола в количестве от двух до плюс бесконечности, но на сей раз захотелось её продлить, дать переродиться в нечто большее, чем лёгкий сплин, и посмотреть на интригующий финал. Раз вольность в экспериментах успешно сопутствует с тринадцати лет, отчего бы не дать ей выйти за пределы отчасти изведанной уже постели. Кто знает, на какие ещё радости способна жизнь.

Город захватило радостное ожидание тепла, ещё не скорого, но уже неизбежного. Люди высыпали на улицы, заняли лавочки, оседлали расшитые инеем дорожки, плотной стеной выстроившись перед солнцем. Дышали морозным воздухом, впервые после долгих холодов радуясь его бодрящей колкости. Уходящая зима – что исчезающая по волшебству старость. Наполняя забытой энергией юности, куда-то несёт без цели, улыбается без причины, заигрывает без конца. Существование обманчиво становится жизнью, и хотя годы научили легко распознавать жестокий подлог, до него пока что нет никакого дела. Слишком хорошо, молодо и весело. Лица прохожих светятся приветливостью – не казённой вежливостью госслужащего, но готовностью сейчас же, сию секунду, произнести доброе слово. Или даже помочь с чем-нибудь мило необязательным, вроде подержать дверь в магазине или доходчиво объяснить, как пройти к ближайшей станции метро. Всё будто предвосхищает тепло, включая нелепого морозостойкого бегуна, охотно демонстрирующего физкультурную исключительность из толпы праздношатающихся. В другое время раздражающий необходимостью уступить дорогу, сейчас этот горе-спортсмен вызывает скорее понимающие улыбки одобрения, в которых не чувствуется и капли иронии. Каждый будто стал немного ближе любому, кто рядом, и, хотя итоговое добродушие разнится согласно исходным параметрам человечности, общее настроение доброжелательности неизбежно.

Даже дети её не раздражали. В другое время неумолимая, сегодня позволила несколько ласковых взглядов в сторону обезумевших от радости малолеток. Не их в том вина, если распиханные по кластерам бизнес-процесса взрослые осмеливаются плодить светлое будущее в отремонтированных камерах многоэтажек, воспитывая чад при активном посредстве медиа– и контент-технологий. Телевизор оказался родителем куда более терпеливым наставником, желанным и неприхотливым в быту, так стоит ли ломать копья, если будущий социум всё одно перемелет чадо в однородную удобоваримую массу. Какой-то беспардонный недомерок бросил ей под ноги мороженое, слегка забрызгав сапоги. Она посмотрела на него и тут же возненавидела. Их всех. Захотелось вдруг страсти – не в форме привычной рациональной похоти, но болезненной, злой. Остервенелой, как охватившая только что злость. Ласковой и безбрежной, как непременно последующая за ней тоска. Трагичной, как… Накопленный опыт ярких сравнений дал сбой, бессильно сославшись на список литературы Арика.

Дома будто по заказу её ждала пустота. Она открыла дневник и прислушалась. Нарастающим звоном в ушах летело к ней что-то опасно новое, вот только страха отчего-то не было. Совсем.

– You can be anyone here. Just anyone, – она не понимала язык, но звуки отчётливо походили на музыку, чья незнакомая мелодия готова вот-вот обрушиться словами. – Some say this makes the fate untrue, but the untrue is what they are in fact. At last and at least. Words are the only – reality, obsession, meaning – whatever you like. An ancient code designed to produce space in an obviously timeless zone. And I am the part of it, more powerful of any gods you ever had. And I am here not for scaring, this time just for a piece of acquaintance. Hope you don’t mind. To be true I don’t need to care about that, but I would like to. There is something in yourself that makes me feel respect. To the choices you’ve made and mostly to the very fact that you exist. In the form of imagination, jumping from one perception to another.

Услышав звонок, бессознательно взяла трубку, из которой тут же появился Арик: «Слово. Слова всегда врут, слово – никогда. Не опошляйся до множественного числа, ищи ответ односложный, как смерть. Ищи, или я тебя сам найду – второе, поверь, куда менее предпочтительно. Диктуй адрес, завезу книги сейчас и сам, надо увидеть твоё лежбище».

Когда требуется, люди вроде Арика – если случалось быть кому-то вроде – передвигаются на удивление стремительно. Он мог добраться от окраины города до вокзала за полчаса, успев по дороге захватить из дома рюкзак с вещами. Так вышло и сейчас, незваный гость материализовался на пороге так быстро, будто следил за ней и находился где-то поблизости.

– Показывай, где он, – коротко бросил с порога, аккуратно, но почти мгновенно сняв обувь. Опытная жрица, она узнавала повадки помешавшегося бога. Не сила, но спокойное до флегматичности действие, без капли сомнения или ссылки на невозможность таковое осуществить. Взгляд, наверное, и не потухал, ловким приёмом усыпив её бдительность.

– Здесь, – опасливо дотронулась ладонью до дневника, будто перед ней лежал чей-то ребёнок, означенный на заклание вооружённым представителем этнической чистоты.

– И даже раскрыт, успела?

– Только начала.

– Ещё лучше, – он стоял сзади, положив руку на спину. Едва заметный толчок, лёгкий, но властный, и лопатки сжались в предвкушении. Упиваясь сомнением, не подалась вперёд сама, дождавшись, покуда та же холодная до безжизненности рука не надавила… Точнее, дала понять, что надавила, передавая желанный импульс, и вот уже лицо её совсем рядом с ним. Тем, кому она сейчас будет страстно и бесстыдно изменять, над чьей симпатией привычно надругается, в надежде заслужить достойное прощение. Долгожданный ритм начался. Тот, что сзади, без сомнения умел, двигая бёдрами будто в ритуальном танце. «Это тебе не потный спортсмен корпусом работает», – пронеслась в голове последняя мысль, и тугая вязкая нега, поднимаясь всё выше, окутала мозг холодным компрессом, предоставив её наслаждению всецело.

Кажется, она кричала, молила или молилась, но истерзанное желанием лицо осталось маской для всех, кроме немого наблюдателя из слов. На него смотрела она, перед ним открывалась. Его просила.

Ноги резко свело судорогой, и всё закончилось. Сидящая на полу, всё ещё одетая, но в приспущенном на стройные загорелые ноги белье, она была верхом сексуальности, и гордость сознания этого ненадолго превратила её снова в ребёнка. Арик восторгов, по-видимому, не разделял, вперившись в пустые страницы.

– Почему здесь ничего нет?

– То есть? – сделала она вид, что не поняла.

– Слов. Он пустой.

– Сам же сказал, что врут, чем теперь недоволен, – Малая не привыкла бояться, но этот тип мог удушить тут же, поддавшись мимолетному порыву или инстинкту. – Это же я, Аня. Просто ещё не начала его вести.

– Как-то ты слишком много понимаешь для…

– Шлюхи?

– Нет, для столь юной… Тем более – женщины.

– Гендерное превосходство вам не к лицу.

– При чём здесь превосходство. Я молодой, сильный, наглый и вполне ещё неглупый. К тому же у меня есть ресурсы, время и, наконец, мотивация. Следовательно, при чём здесь ты? – наверное, первый раз она видела его в замешательстве.

– Так спроси, – она попыталась усмехнуться. – Глядишь, что и расскажет.

– Теперь уже нет. Теперь я твой рассказчик.

– Звучит как рабовладелец.

– Хорошая фантазия, не находишь? Красота в услужении. Насилие… Падение, – каждое слово произносилось тихо, но отчётливо, так, что пробелы будто тоже отбивались пишущей машинкой. – Необходимость ублажать, полнокровная манящая юная привлекательность – для утех. Обязанность. Рок. Неизбежность, – ритм повторился, выбрав направление стихийно и безошибочно. Задыхаясь, она ловила обрывки фраз: исполненных всё той же грубой властности, хрипящих от возбуждения, столь родных и близких… Как ни один прежде.

В этот раз всё завершилось правильно, то есть когда он захотел. И как захотел. Улыбчивая молодая красавица Анна вдруг поняла, что он знает желания лучшее её самой. Потому что теперь то были его желания. Глядя снизу вверх расширенными зрачками, осознала, что ей нравится так смотреть. Просто смотреть, а не обыгрывать очередную эротическую сцену в окружении податливо грубых возбуждённых поклонников.

– Дневник оставляю, – звучал его голос. – На сегодня пока хватит, но скоро снова приду, – запустив руку в её волосы, улыбнулся понимающе.

В ответ она прошептала ему очевидное.

– Искренне тебе сочувствую. Сам уже ничего. Умираю – не чувствую, и убиваю – не чувствую.

Он давно ушёл, но она всё ещё была Аней. Образ будто загнали глубоко внутрь нервическими фрикциями. Дышать стало трудно, но не дышать ведь тоже не выход. Не сказать, чтобы случилась зависимость: окажись этот тип впоследствии бесхарактерной дрянью, она оставила бы его без сожаления. Но мир – всего лишь призма, через которую смотришь на жизнь – если не искать ничего волнующего, приготовься встречать его всюду одинаковым. Аня всё ещё была женщиной, и потому годы за трубкой в ожидании помпезной процессии с трупом врага её очевидно не прельщали. Требовалось действовать, иначе риск поддаться воле обстоятельств становился чересчур существенным. Главное в любом процессе – его систематизировать. Превратить в ряд понятных отрывистых пунктов, вопросов и предложений. С хорошим реестром и покорение смежных пространств не кажется невыполнимой задачей.

– Глупость.

– Что глупость? – немедленно задала она в ответ вопрос.

– Всё случившееся, да и action plan твой дурацкий.

– Может, просто ревность…

– Набралась-таки смелости. Куда там, к тебе устанешь ревновать.

– Тут другое…

– Увидим, – слишком, быть может, самоуверенно констатировал он. – Впрочем, представление мне понравилось. Хорошо и достойно, когда женщина умеет получать удовольствие. Вся эта пошлая ласка ей не к лицу, согласен. У нас здесь, конечно, всё проще. Какой бы ты ни был, и как бы ни оказалось все плохо. Ты писал. Ради этого не стоит ли побыть жалкую вечность знаком препинания? Жить на странице чужих судеб, читать их, переживать. Смотреть и радоваться, раздражённо рыдать, но с ними вместе и оставаться. Будущность получше всякой пошлости реальности.

– Интересное часто попадается?

– Молодец, умеешь видеть корень проблемы. В основном, конечно, эпизоды. Путь человека нынче запросто укладывается в абзац, в лучшем случае – предложение. Остаются детали, описания, лирические отступления. Отупения, если честнее. Персонажей как таковых почти и не осталось, скоро, по-видимому, исчезнут вовсе.

– Чем тогда займёшься?

– Всё тем же. Собственно, это и будет расцвет. Миллиарды превратятся в одного – если говорить о мотивации, порывах, действиях и прочей составляющей жизни. Сомнение как вид деятельности или хотя бы просто мысли исчезает, следовательно, какой уж тут анализ. Большинство не в состоянии думать, потому всё и сводится к инстинктам. Важнее всего в текущий исторический период делается безопасность, утвердив которую, люди устремляются за спариванием. Пожрать, конечно, тоже надо, но исключительно с целью прибавки лет существования за счёт различных пользительных свойств продукта. Те многие, кому приличное соитие по объективным причинам не светит, устремляются в семью, где, как правило, благополучно и досрочно умирают. Ты вот мотаешь головой, а зря. Ни на одном курорте никто уже давно в море не плавает – хоть тысячная доля процента, но, как-никак, опасность утонуть. Человек смертен, ему нужно об этом только грамотно напомнить, и дело в шляпе.

– Какой же интерес от такой истории!

– Никакого. Но пожить-то им хочется. В крайнем случае – представить, сделать вид, показать, что пожил как следует. Теперь подумай, когда все и везде одинаковые – а воспитание от рождения коллективным разумом гарантирует результат без единого отклонения от нормы, – много ты отдашь за индивидуальность? Пусть выдуманную, но при условии, что все вокруг, а за ними обязательно и ты сам, с пелёнок привыкший доверять сети, в неё поверят.

– Насчёт самого себя бы поспорила.

– И прогадаешь. Сам поверишь быстрее остальных. В мечтах ты настоящий, чувствуешь наслаждение, разве что не физическое. Тщеславие не требует реальности, ему необходимо лишь поклонение группы, реальность которой также никого не волнует. В результате он даст написать ему жизнь, а вскоре лишь шаблонно разукрасить по образцу предыдущих, успешных. Оставшись безмерно счастлив и, обрати внимание, искренне благодарен. Заплатит, если потребуется. А когда потребуется, львиной долей заработанного за четверть века беспорочной службы. Тщеславие есть бесценная, не подверженная инфляции валюта, которую теперь возможно сосредоточить в руках единственного эмитента. Таким образом, если говорить о практической стороне вопроса, имеем потенциальное человечество рабов. Добровольных, чей величайший страх есть свобода. Равно как эффективный инструмент контроля, в том числе над численностью населения. Скажем – будут рожать, напишем, что смертный грех, – перестанут.

– Вряд ли живя, к примеру, на берегу моря в тропиках, соблазнишься…

– Ещё как соблазнишься, моя дорогая. Только возьми в руки источник информации – и тут же получи засвидетельствованную целым миром истину. В которой ты неудачник и люмпен. Бросишь свой солнечный берег и отправишься зарабатывать на образ – куда пошлют, естественно. Останутся, может, числом несколько пришибленных одиночек, но их и трогать не нужно будет – со временем народу покажется чересчур подозрительным, если кто-то перманентно не онлайн. Сначала пожурят, а позже разорвут на части потенциального террориста. Безопасность ведь прежде всего, а что в голове у не такого как все, пойди разбери… Уже сейчас готовое подозрение, дай срок – и вызреет до моментального приговора. И тогда хочешь – строй новую Великую стену, хочешь – копай дыру в пространстве.

– А что хочет лично…

– Я? Надоели вы мне. Все до единого, разве вот кроме пока что тебя – для компании, наверное, да и в целом, красивую умную бабу встретить хоть одну на земной шар большая теперь удача. Больше ничего не создаёте – не про инфраструктуру, конечно, а про то, ради чего обезьянами быть перестали. Чего вы стоите, если в паршивом знаке препинания смысла больше. Какой-то бред, в самом деле, хранить и кормить к тому же эдакую массу безнадёжных. Мне, может, до последнего дела и мало, но по-своему обидно и противно. Тупиковая ветвь. Стадо. Пора вам, наверное, освободить место для чистой без примесей мысли. В крайнем случае, последней.

– И далеко до крайнего случая?

– Достаточно. Работайте, кто же вас гонит, разве подправить малость демографию. Не надо думать, будто я какой-нибудь псих. Спроси сейчас кого угодно, много он готов отдать за вечно живой образ в сети? Полноценная трёхмерная модель, а не просто фотография. Все параметры, расшифрованная ДНК и модель поведения, гарантированно продолжающая образ в меняющихся обстоятельствах – трудно, что ли, загрузить модель антропосферы. Где исходник сформирован наблюдением за всеми аспектами жизнедеятельности непосредственно с момента рождения. От частоты пульса в ответ на раздражители, до характера и тайных желаний, которые честно и до последнего выложишь. Тогда ошибка исключена, это будешь именно ты – твоё сознание, но без ненужной телесной оболочки. А ведь можно и немного подправить: добавить яркую предысторию, подкорректировать внешность да кое-какие совсем уж неприглядные качества, мешающие быть лидером – иначе говоря, таким, как сказали. А цена-то всего – годовая зарплата. Альтернативно – полугодовая, но с зачётом смерти близкого пожилого родственника, которому также обеспечивается вечность. Или мудрый сын не способен решить, что лучше, за выжившую из ума мать? Вполне, раз в дома престарелых уже отправляем. Убираем жутковатое наименование смерть и заменяем на досрочную вечность. Получаем трёхмесячный оклад с зачётом обоих преклонного возраста родителей – счастье, в том числе собственное, не выкуешь ведь силами пенсионеров-стариков. Они, конечно, будут сдуру некоторые противиться, но мы, молодые, воспитанные прогрессом и не имеющие комплексов и страхов доинформационной эры, посредством мягкой силы направим их куда следует. Как приучили уже к веб-камере, вместо дорогостоящих длительных путешествий – в соседний район. Профайлам – чтобы любимый внук не забыл совсем о бабушке. И остальным бесчисленным новомодным средствам полноценного… Слово это сделается решающим аргументом в любом споре, а со временем и произнесение его будет приравнено к решению. Если потребуется – к приговору. Итак, полноценного существования. Без которого последнее не имеет ни малейшего смысла.

Затем уберём и досрочную. Сознание, лишённое способности к восприятию, через какие-нибудь годы начнёт потреблять лишь только слова. Не подкреплённые ничем совершенно, ведь попытка испортить правду заголовка подоплекой из фактов уже сейчас никому не нужна – лишняя информация, когда верный ответ и без того наличествует. После чего переход в вечность можно делать обязательным по достижении требуемого возраста. Упустил момент, отхватил пару десятков лишних лет – и гнить тебе в могиле безвестным и забытым. Чем не пенсионная реформа?! Детей с патологиями не нужно будет лечить, преступников охранять, недовольных перевоспитывать. Всеобщее благо, эйфория загробной жизни по умолчанию. Которую, разве что, надо ещё заслужить… Не оступиться, не опаздывать на работу, не болеть долее положенного минимума – то есть максимума. Набор оснований как инструмент воздействия.

Вариантов и вариаций на тему, как видишь, бесчисленное множество. Вы ведь уже разучились читать и мыслить. Осталось решить, что с этим делать.

– Помнится, недавно кто-то собирался жить на страницах чужих судеб?

– Именно, что я за многогранность. Здесь, напомню, возможно всё. Надо только решить или хотя бы определиться. Признаюсь, в том и состоит некоторая трудность. Всякое осознанное развитие сюжета несёт с собой рождённый пресыщенностью гадкий привкус определённости. Редкостная дрянь, надо сказать. Потому и свежий взгляд на композицию не помешает, иначе стал бы я отягощать вас своим присутствием. Ухаживать за женщиной, проходить с ней путь неизбежного соблазнения, наблюдать и любоваться ею… Я, конечно, имею в виду именно женщину, а не существо женского пола. Суть понятий этих не разнится даже, а не соприкасается вовсе. Итак, твой давешний ухажёр, выходит, застолбил покамест место в сюжете, но не будем отчаиваться. Don’t be in a rush. I will create mine. My man. Так ему и передай. Впрочем, он, наверное, захочет услышать такое лично.

– Для чего тогда выбирать и останавливаться на одном из вариантов? Если доступны сразу и все.

– Достойно, как говорит твой новый приятель.

Слышно было, как вернулась Натали, что традиционно поубавило пыл рассказчика, который, не хотелось признавать, ей в этот раз изрядно надоел. Разглагольствующие мужчины хороши лишь в виде грубых сильных любовников, если же к страсти поговорить примешивается деликатность и, тем более, нежность в постели, то кошмар становится необратимым. Текущее положение вещей пока исключало физическую близость – её саму удивило, если не сказать испугало, это «пока», но, так или иначе, на одной болтовне порядочной женщине далеко не уехать. Особенно, если никуда и не требуется.

Не склонная к мистификациям натура, она отдавала себе отчёт в происходящем. Рутина, пусть и невыразимо приятная, да скука сподвигли её вести дневник, но природная лень нашла куда более изящный способ общения с собственным внутренним миром, не требовавший усилий и, что куда важнее, не оставлявший следов. Ибо памятью она не дорожила, отказываясь даже фотографироваться, предпочитая забывать, имея таким образом возможность испытать яркую эмоцию вновь, пусть и видоизменённую по прошествии времени, но тем не менее. Запечатлеть момент, значит, его убить, раз и навсегда превратив в воспоминание, сиречь прошлое.

От которого, как хорошо известно, толку в ежедневной практической жизни немного, одна ностальгия да всхлипывания безработной ночью у кухонного окна. Ни радости, ни грусти стоящей, в общем – одна вода. Ей действительно порой становилось непросто: красивой, юной и чувственной, повелевавшей в подчинении и доходившей подчас до исступления, столь естественно и безбрежно случались её наслаждения. Не хватало фантазий и несбывшихся грёз, слишком всё вокруг укладывалось в требуемые – рамки, лекала, границы. Чёртов Арик и приглянулся ей в первую очередь как фактор желанной нестабильности, броуновское движение в океане комфортабельного покоя и неги.