Текст книги "На старых дачах"

хх. хх. хх.г.

Ну, здравствуй, уважаемый приятель! Привет тебе со старых дач, от старого друга. Пока нас активно пытаются расшевелить – добрый товарищ своей активной мотивацией, надёжный спутник своими плоскими шуточками, – мы же предаёмся печали; я от того, в какую кашу мы попали, а ты от своей погибшей любви. И никто нас от хандры не излечит; только время зарубцует раны, ноющие к непогоде. Протез – не замена рукам и ногам; слуховой аппарат – не замена перепонке. Тем более – инвалидная коляска, или белая трость в руках… Таковы теперь будут и наши души. Добрый товарищ пытается бороться с ситуацией, надёжный спутник – тот вообще хитрец скрытный; но сдаётся мне, что в душе у них те же протезы, коляски, белые тросточки. Мочесборники, электронные табло для немых… Душа остаётся покалеченной, как ты от людей протезы не прячь. Люди об этом не подозревают – так молодцевато идёшь. Но дело не в людях, а в тебе; и дома снимешь натирающий культю протез, оставшись со своей бедой наедине. А даже если б люди и знали, могли б хоть чем-нибудь помочь? Никто не сможет отрастить тебе новую руку и ногу; и ты тоже не сможешь. Остаётся жить с этим; будем жить. А сочувствия – это ни к чему. Скрываем, как можем, свою печаль от людей; и чтобы никто не стал пытаться помочь при полной невозможности помочь. От такого участия только больней.

Вот и суди сам – мы все четверо пережили одно и то же. Но сумеем ли мы понять друг друга? Положим, сумеем понять. И что с того, что сумеем? Положим, остались бы все вместе. Но сумели бы и тогда понять лучше? Или стать другими? Пережить по-другому? Стать кем-то ещё, отличным от того, что мы есть сейчас? Вопросы, вопросы… И никакого ответа. Вот и ты – переживаешь о разбитой любви. И если б не случилось приговора в нашей жизни, а недруг всё-таки её увёл – то для тебя это было бы тоже, что и сейчас. Такая же трагедия. Она ведь просто наложилась на этот приговор; приговор стал причиной. Причина могла быть и другой. И ты бы переживал не от приговора, не на промке, а у себя дома. И мир был бы таким же чёрным и безнадёжным. И ничем не отличалось бы твоё положение от нынешнего. Мы бы жили, были бы счастливы, или ругали жизнь. А ты – был бы, как и сейчас, в горе и печали.

А я – разве смог бы так убиваться по женщине? Да, тяжело. Но не смертельно. Бывает. А вот смертельный приговор – это сломанная жизнь. Годы на нелегальном положении, в ожидании смерти. И смерти позорной. Я вот думаю – если бы она всё-таки не ушла от тебя, мог бы ты спокойно встать к стенке, согреваемый любовью? Мне это недоступно. Может, я не умею так любить, а может, просто не случилось. А может, ещё и случится. Но ведь тебя печалит именно не наше положение: не приговор, не тайный страх быть выданным. А меня – только это. Можно выйти на свободу с чистой совестью; можно сказать себе – я оступился; а можно сказать – да, я был прав, а вот судили меня неверно. Но даже если удастся выправить документы – это ничего не значит; тюрьма будет запечатлена в душе. Изменится взгляд, изменятся повадки, изменятся слова. Тон голоса, словарный запас, грамматические конструкции и обороты. Может, что никто не догадается, да и знать об этом не будет – но главное, что перемены есть. Да и сам можешь об этом не догадываться. Только тот, кто знал тебя раньше, подивится переменам.

Мы не знали тюрьмы; мы знали только смерть. И она наложила на нас свой отпечаток. Да, все мы умрём. Но какое из этого утешение, пока мы живы? Этак можно сразу лечь в гроб и ждать смерти. И не утруждать себя никакими земными заботами. И каждый хотел бы умереть глубоким старцем, на своей постели, тихо и мирно. Но есть что-то ещё… Ведь и у нас есть этот шанс, и он снова появился; но что же сейчас с нами? Есть ли рецепт, как смыть печать близкой смерти? Или эту печать можно носить десятки лет до глубокой старости? Чем-то я себе напоминаю древнего Агасфера – он живёт вечно, и не может умереть, пока стоит мир. Мне предстоит смерть более быстрая; но вот сейчас, когда приговор самоотменился, я чувствую себя тем самым Агасфером. Так было с Достоевским; люди стоят у стенки, ждут залпа, и тут звучат слова о монаршем помиловании… Двое сходят с ума. Дивно, как никто из нас ещё с ума не сошёл, хотя и в этом я не уверен. Розовые слоны не летают по небу, а из-под кровати не лезет грязевой монстр. Разве что ёж, но он – совершенно реален, и летом приручен. Надёжный ли это признак, что ты – не сумасшедший? Палата № 6 намного надёжнее кукушкиного гнезда – в ней нет гидропульта, чтобы прорвать сетку на окне, да сетки нет, и окна нет. А самая большая тюрьма – это мир. Ходи, куда хочешь; но из мира не сбежишь. Есть только один способ сбежать, и он неприемлем. И не больше ли мужества нужно, чтобы принять неизбежное, чем пытаться побороть необоримое, заведомо зная, что ничего не получится, а всё равно бороться?

Говорил мне один знакомый, переживший клиническую смерть, что самое тяжёлое – это возвращение к жизни; это очень больно. Физически. А вот мы попрощались, помахали провожающим, сели в самолёт… А потом нас ссадили, и мы возвращаемся обратно. В свои дома, где наши кровати уже выброшены и комнаты заняты. И чемоданы поставить некуда. И нас больше не ждут. Как неожиданно вернувшийся из тюрьмы заключённый, которому сократили срок. Или смертник, которому отменили казнь… Восставший из могилы мертвец, вернувшийся домой. Бумбараш, которого похоронили, как героя. А живых героев не бывает, они только мёртвые. Поставят твой портрет, будут говорить с гордостью… И тут ты. Живой, и даже здоровый. Интересно, нас не будут поминать, как жертв предыдущего правления? При одной мысли об этом страшно становится. Если бы всё можно было вернуть, как раньше; хотя бы внешне. Обычные люди в обычной толпе. В толпе неповторимых индивидуальностей.

И у тебя этой прежней жизни уже не будет в любом случае, уважаемый товарищ. Я бы смог найти себе другую женщину, по крайней мере я так думаю. И ничем не могу тебе помочь. И никто не может. Да и ты сам… Это как стоять у постели умирающего, держать за руку, клясть врача. А врач понимает, что дошёл до предела своих возможностей и мастерства. Травмы, несовместимые с жизнью.

Странное у нас положение. Вроде бы мы мертвецы. А вроде и поддерживается жизнь искусственно, а мозг умер. А вроде и живые, но не можем ни пошевельнуться, ни дать о себе знать; но всё прекрасно слышим и чувствуем… как нас хоронят. А вроде бы и живые, но инвалиды. А может, не инвалиды, а зачумлённые, прокажённые, к которым никто не смеет приближаться. И главное, любой прохожий скажет нам – идиоты! Живите, и радуйтесь!.. Кто же вам мешает?! Он не был в нашей шкуре, вот и весь ответ. И пускай это стандартный ответ любого слабака. Эти силачи не пытались поднять наших тяжестей. И бахвалятся. Они ругают врача, ругают столпившихся у постели. Но никто из них не подойдёт к умирающему. Так кто же из нас злодей – мы, или они? Легко судить других, не испытывая то же самое. Вот и нас судили… Но с теми судьями вообще разговор отдельный; они знали, чего добивались. Они видели в нас опасность, выходящую за рамки закона; даже если мы на самом деле никакой опасности не представляли. Нельзя судить по закону – надо быть выше закона. А праздные зеваки, так им всё равно; они ничего не понимают. Они видят и оценивают других только в своих узких рамках. И не в состоянии взглянуть дальше.

Добрый товарищ думает, что всему виной – наш общий недруг. Но ведь дело не в нём, а в судьях, что послушали. Он ведь ничего не придумывал. Да и мы не скрывали. А женское сердце… Да и не только женское. Если тебе не сохранили верность, не стоит о том убиваться. Этот человек тебя не стоит. Скажу тебе, вне зависимости от того, как ты это воспринимаешь; вне зависимости от того, поможет ли это тебе или нет. Не поможет. Но мне ничего не остаётся, кроме повторения. Как и у врача, который умирающему человеку назначает то же лекарство, которое в данном случае слишком слабое; потому что не может не лечить и спокойно, опустив руки, ждать смерти. И все мы пытаемся друг друга лечить, и никто не пытается лечить сам себя. Виднее ли со стороны, в чём причина, и как с ней бороться, или всё-таки изнутри, из тех глубин, которые доступны только тебе самому и которые ты не выскажешь, даже если и попытаешься? Как много вопросов… Как мало ответов… А может, что никаких ответов нет, и даже вопросов тоже нет. И лечения никакого нет, и никто не умирает. И никто не остался инвалидом. Может, это наше воображение, и ничего больше.

А может, что и мира никакого нет, и всё, что происходит, это только картина в нашем мозгу. Предполагать можно всё что угодно. Но мы упираемся в наши рамки, за которые заглянуть не в силах. А гадать можно и придумывать, но опять мы упираемся в эти же рамки. Ньютон пытался выяснить скорость света при помощи двух фонарей. И мы пытаемся понять, как должен жить человек, которому отменили смертный приговор путём уничтожения старого суда. Как надо выйти из своих нор, и куда потом идти. Есть надежда… Ведь и в норах мы не жили, и не представляли себе, как это. А вот научились же. Надеюсь, и ты научишься жить без любви; вернее, с разбитой любовью. Научились искусству шпионской жизни, не будучи шпионами. И никто нас не готовил… А может, что так оно и лучше.

А мир катится вперёд, и нас не спрашивает. И мы поневоле катимся вместе с ним. Пассажиры мы, или водители? Скорее всего, водители, но на узкой и скользкой дороге. И заносит нас, ударяя в бордюры, снося в кюветы. И застреваем на обледенелых подъёмах, и жди оттепели, пока растает. А на обледенелых спусках летим вниз… Вьёмся по горным серпантинам, стараясь не глядеть в глубокие пропасти; несёмся по равнинам, где нет никаких поворотов, и вообще не за что глазу зацепиться, и где монотонность убаюкивает, усыпляет; на длинных мостах боковой ветер сдувает к перилам. А мы – продолжаем путь. Кто-то сорвался в пропасть, кто-то заснул и на полном ходу ушёл в кювет. Другие останавливаются, смотрят… Ничем не могут помочь. В пропасть может спуститься только альпинист; на дно реки – только водолаз. Едем дальше. Кто тебе поможет, если сам слетишь с дороги? Не слетай. Баранка – только в твоих руках. Тормоз, газ. Фары ночью. И никакого встречного движения. Никто не расскажет, что впереди. Каждый – первооткрыватель.

На этом прощаюсь, уважаемый приятель. Береги себя.

хх. хх. хх. г.

Здоровья тебе, старый друг! Физического и, не менее того, душевного. И опять же, не беспокойся об уважаемом приятеле. Мне вот наш добрый товарищ не шибко нравится: уж больно он храбрится, всё сильного изображает. А на душе у него, видимо, полная темень… У нас ненамного светлее, но мы того не боимся: привыкли, сжились. А он делает вид, что не сломан. А если и сломан, то починился, и свеж, что огурчик. Но ему, возможно, придётся много хуже, чем нам. О надёжном спутнике ничего толком не скажешь: хитёр, молчун… Что там у него в душе – загадка без ключей. Может, ему всех хуже, а может, что и веселее. Надо бы взглянуть, если это может хоть что-то сказать.

А мы на виду, со своими бедами и горестями. Раскрытые книги. Бери, читай. История любви, история печали. Сломанная жизнь. Неважно, как её сломали. Отобрали мечту. У меня она заключалась в ней, единственной, у тебя – в каких-то жизненных планах. Жить дальше можно, найти некую замену, некий суррогат мечты. Другую женщину, и вообразить, что это и есть – одна-единственная. Не получилось стать космонавтом, стань школьным учителем, заводским инженером, и думай, что это и есть дело всей жизни. Иногда суррогат помогает. Вместо картины – репродукция. Вместо машины – мотоцикл, а то и велосипед. Можно и без машины – автобусы на что? Верно высказался Чехов, что от горя ещё никто не умирал, и от счастья – тоже… Ты говоришь о покалеченных судьбах, о мертвецах, подключённых к аппарату искусственного дыхания, о колясочниках, и всё это не то, и не совсем верно, и не совсем точно. Скорее мы – мигранты, волею судьбы заброшенные на чужбину, спасающие свои жизни. Вот высадились мы в чужом порту, сидим в депортационном лагере. Пустят, или обратно отошлют??? Туда, где смерть верная? Пустили. А дальше? Всё кругом чужое. Чужой язык. Знаешь? Тогда чужой акцент. Чужие повадки. Всё чужое. Иной менталитет. И мы ведь никуда не бежали: всё время оставались на месте. Как тот старый еврей из одесского анекдота, что родился в Австро-Венгрии, в школу пошёл в Чехословакии, а умер в СССР, и не уезжал со своего места. А уедешь? Начнёшь забывать язык. Сначала появится акцент, потом начнёшь делать ошибки. Даже если сохранится диаспора – у вас будет свой язык, свой диалект. А дома – так там и говорят уже по-другому. А кому ты нужен в чужой стране??? Особо никому. Из инженера становишься грузчиком. Вместо дома – комната, маленькая и тёмная. Пожалуй, даже нам сейчас немного, а легче. Мы как потомки мигрантов, давно скитавшихся на чужбине, вернувшиеся домой. А на тебя смотрят, как на чужака. Помнишь ли язык? Положим, помнишь. А он уже и тот, и не тот. И повадки не те. Родина осталась в мечтах, а реальность намного сложнее. Ты и не из тех, и не из этих. И надо всему учиться заново, и никто не даст гарантии, что научишься. И у нас: власть сменилась, дом стал совсем другой, и надо заново учиться жить. Заново учить язык. Заново приобретать повадки, манеры, жесты.

Вот мы вчетвером – тоже диаспора. Хотя я абсолютно не уверен, что мы друг друга понимаем. Вот надёжный спутник, так он в этом борще варится, переживая все перемены, вживаясь в обстановку. А мы??? Нам эта мигрантская радость ещё предстоит. Добрый товарищ храбрится, ты печалишься, а мне, кажется, всё равно. Много ещё предстоит понять и принять. Да, мы и есть мигранты, что вернулись в родной колхоз или в родной микрорайон спустя много лет. Всё перестроено, друзья состарились, старики умерли, нас никто не помнит, да и мы никого не помним уже. А вопрос – «зачем вернулся?», пожалуй, много хуже вопроса – «зачем приехал?». Зачем уезжал??? За славой, за карьерой, за деньгами. Вернулся? Неудачник. Высокопарный хвастун, что собирался сделать много, а ничего не сделал: поделом! Но ведь мы спасались от смерти… Кому это объяснишь. И более того, останутся люди, тайно жалеющие о прошлом. Отчасти и потому же, почему и мы: там умерли наши мечты, да и мы сами вместе с ними. Но для людей, тайно жалеющих о прошлом, мы останемся преступниками, висельниками. И эти люди будут тайно, а потом и практически явно выражать нам своё презрение. А те, кто обделён властью, могут сделать и более серьёзные вещи. А за каждой революцией всегда есть тайная контрреволюция: пошумит, утихнет и начнёт потихоньку возвращаться на круги своя. И боюсь, нам будет от этого не лучше. Вроде бы всё изменилось, до боли, до полной неузнаваемости, а на самом деле самое мерзкое остаётся на своих местах, и никуда не девалось. И не пришлось бы нам опять прятаться…

Впрочем, храню надежду, что этого не произойдёт. Суррогат смысла жизни лучше, чем его отсутствие. Некая другая женщина. Либо холостая жизнь. Смерть и без того ходит очень близко: ахнуть не поспеешь, и вот уже седая старость, и немощь. И это в том случае, если тебе повезёт, и ты до этой самой старости доживёшь. Посему самоубийство лишено смысла. Это в жизни некоторый смысл есть: успеть уладить важные дела, написать завещание, раздать долги, сказать всё, что ещё не сказал. Лишние несколько часов, или дней, или лет. Странная эта штука – мировосприятие. Что значат слова: «Спасти жизнь», «Загубить жизнь»? Что может быть смешного в смерти, если это смерть от смеха??? И поневоле, оставшись в живых, но постоянно ожидая гибели, задаёшься вопросами, от которых в спокойное время отмахиваешься и делаешь вид, что нет их. И может, нам намного легче: ведь смертный приговор вынесен всем, вот только отсрочка у всех разная. Иные не успевают познать всю горечь жизни, и мир для них остаётся светлым и радостным; другие же не успевают обдумать и понять, и мир для них будет навечно горьким и беспросветным. А у нас – у нас есть это время. Вот живёт счастливый человек, окружённый друзьями и родными, и не беден, но попадает в аварию и гибнет. Чем не приговор??? А мы, вечно преследуемые, изгнанные, без близких, без друзей, без гроша в кармане, но мы живые. Так кто из нас смертник??? Мы? Или всё-таки те, что живут, радуются, возмущаются высокими ценами? И им досталось нечто более серьёзное, чем нам: пережить все радости смены власти, вооружённым путём при этом. Не успевший на поезд нередко остаётся единственным выжившим.

Было бы мне утешение, старый друг, если бы она дала хотя бы единственный шанс? Хотя бы намёк? Если бы решила добровольно остаться со мной, с нами??? Не знаю. Ответ на этот вопрос мне неведом. Вот пошла бы она добровольно на смерть, на верный приговор, хотя бы в тюрьму, за пособничество и укрывательство, и всё это во имя любви ко мне, хотя ей ничего не угрожало. Да, это был бы её сознательный выбор. А каково было бы мне??? Может, это и счастье, что она осталась там, но вот и с нашим общим недругом ей так и не выпало счастье. Он, выдавший нас, мёртв. Мы, приговорённые к смерти, живы, и даже получили возможность выйти из подполья. А каково сейчас ей??? Мы сами, наша жизнь, наше счастье, всё это покупается дорогой ценой: ценой смерти и горя других. Не все думают об этом. Может, и счастье для меня, что она осталась не со мной… Может, и счастье для неё. Но для меня и в этих мыслях есть утешение, а вот если оно у тебя, старый друг??? Не сгорел ли твой мир дотла? Мой, может, и сгорел, но есть остатки стен или холст с нарисованным домом. И не успевший на поезд, что разобьётся, не есть ли самый несчастный из всех пассажиров? Как ему жить дальше??? Как он будет смотреть на самого себя? Как будут смотреть знакомые, даже если и не выскажут вслух?

Нам легче. Знакомых не осталось. Мы сами слишком долго были мертвы, или, точнее, на грани смерти. При смертельном диагнозе не прибегли к эвтаназии, уповая непонятно на что, при полном бессилии медицины. Вылупилась ли из личинки бабочка, когда червяк умер, замотавшись в кокон??? Поживём, поглядим. Кто узнает наше нутро, наши самые сокровенные мысли, кроме нас самих? Кто оценит наши поступки, кроме окружающих? Какая оценка справедливее? Много вопросов. А ответы… Есть ли они в принципе? И так ли необходимо знать эти ответы? Мы продолжаем доверять письмам в надежде, что почтальоны их не читают. Хотя наши переживания особо никому не нужны, а важны только наши адреса. Для нас важны сложенные тетрадные листы в конверте, для тех, кто охотится за нами, – сами конверты. Мы – это наши души, наши сердца, наши мозги, а им нужна только оболочка. Да и должен ли закон пытаться залезть в душу, и пытаться её отрегулировать??? И возможно ли это хотя бы теоретически? И встаёт перед нами вся фундаментальная философия во всём её бессилии, и при этом без неё невозможно: невозможно выжить, невозможно остаться человеком, невозможно остаться самим собой, да ещё и с ума не сойти.

Но это всё рассуждения, а возвращаются в памяти те времена, когда мы ходили с ней по паркам, и я любил разглядывать её трусы, а она стеснялась и просила этого не делать, но снова и снова надевала короткие юбки, низкие джинсы, прозрачные брюки… И платье-разлетайку в сильный ветер. А что было бы потом, если бы не… Что толку гадать об этом. Этого никогда не было, и не будет вовек. Ищи кого-то ещё. Или не ищи никого больше. В любом случае всё прошло, чтобы не повториться. А новое… Оно уже не то. Может, я самый счастливый человек, потому что узнал то, чего так и не узнали другие. Почувствовал, прожил. Теперь мне осталась хотя бы память, а у других нет и этого. И есть ли счастье в том, чтобы никто его не узнал, для того, чтобы никогда не лишиться?.. Вряд ли. Чтобы не понимать горя, потому как сравнить не с чем??? Нет. Я не изберу другой судьбы. Я повторил бы всё от начала и до конца. У меня остаётся хотя бы память. А это значит, что у меня остался я сам. Но вот ты, старый друг, есть ли у себя? О добром товарище и надёжном спутнике я вообще пока не говорю.

На этом закончу. Не хворай! А с печалью можно и справиться: это не смертельно.

хх. хх. хх. г.

Здравствуй, надёжный спутник, вечный весельчак и балагур! Пишет тебе тот, кого ты вечно пробуешь развеселить, – старый друг. Подошёл клоун к плачущему на улице, и ну давай кривляться и гримасничать! Ещё удивляюсь, как там тебя за такое не убили. Или хотя бы крепко не побили. Вряд ли стражи закона поймут, когда клоун им начнёт анекдоты рассказывать. Или поднимется на баррикады и скорчит рожу снайперу. Сможет ли смех остановить пулю? Не уверен. Пуля она ведь дура, юмора не понимает. Танкист в смотровую щель клоуна от бойца не отличит. И уж тем более, не услышит юмор. Конечно, ты ведь не в те игры играешь; в разведку и контрразведку. Но ведь оно только до тех пор, пока не появился полицейский спецназ…

Может, у меня неправильное представление о жизни; может, не стоит вечно хандрить, всё преувеличивать, от всего прятаться; может, именно подобное отношение к жизни меня и погубит, но уж дозвольте мне иметь своё собственное представление, и очень возможно, что оно меня и спасёт. Я не рассчитываю ни на какие счастливые случаи и обстоятельства; даже на самого себя особо не рассчитываю, и на друзей тоже; слишком много случаев, когда и друзья, и ты сам окажетесь бессильны. Так вот, не стоит усложнять и без того сложное положение, и самому себе искать тупики, откуда поможет выбраться только удача. И я держусь от этих тупиков подальше, по мере возможности. Может, место, где я нахожусь, это и есть безвыходный тупик; но место, где находишься ты, представляется мне ещё более безвыходным тупиком. Можно смешить публику, когда всё относительно мирно; но вряд ли детектив, или контрразведка, или просто бандиты будут обращать внимание на твоё амплуа. Да и фокусники, тобой поминаемые, много ли смогут без своего инвентаря? Любой хирург и светило проявляется светилом в больнице, где есть бригада врачей, где есть лекарства, есть сложнейшее оборудование.

Нет, мы далеко не разведчики и не шпионы. У всякого шпиона есть хитрые приспособы, позволяющие ему собирать нужную информацию, следить за окружающими, вовремя усыплять, а то и вовсе ликвидировать преследователей; а у нас ничего этого нет. Любой разведчик – всего лишь часть системы, часть мощной организации, и успешен он ровно настолько, насколько успешна сама организация, и насколько он работает как часть единого механизма. На каждого разведчика работает несколько десятков обеспечивающих сотрудников за линией. Это и связисты, и шифровщики, и штабные сотрудники, и техники. А мы, скажи честно, часть какой системы? Той, что приговорила нас к смерти. Система сменилась, можно попытаться встроиться в новую. Но опыт прошлого учит меня быть осторожным; и мы, не сделавшие ничего, что заслуживало бы наказания, отбываем самое тяжкое. А чем новая система лучше старой? Вероятно, лучше, и намного, но от случайностей никто не застрахован. И мой скептицизм, что многие принимают за хандру, до нынешнего времени позволял мне выжить. Я слышал много исповедей и откровений; но мою исповедь слышали только вы, трое; и то далеко не полную. Да и много ли мы друг другу сами о себе рассказать успели? И нужно ли это? Нужно ровно в той мере, что позволяет выжить; и запрещается там, где это опасно для выживания. Где эта красная линия, за которой наступает опасность выживания, начинается угроза провала, выдачи властям, попытки суицида, алкоголь и наркотики, чтобы сбить несбиваемую боль? Это опытный путь; это надо проверять. Но лучше и не приближаться к этим границам по мере возможности.

И клоун – это ведь тоже только часть системы. Часть циркового представления. Здесь и крокодилы, и змеи, и гимнасты, и только тогда публика наглядится всласть. И незаметные техники, что обслуживают этот сложный комплекс под названием цирк. И клоун как часть системы под названием государство. Он до тех пор клоун, пока является частью единого целого. И не ему эту систему ломать, она сама сломается. Так что не нужно меня пытаться развеселить – твоя весёлость наигранная. В душе у клоуна трагедия; слёзы в глазах стоят; или готов от гнева взять пулемёт и перестрелять почтенную публику, но он вынужден выходить на арену и смешить. Какой там спектакль наблюдают жители города, неведомо; я о том не знаю. Но вот в письмах я вижу спектакль. Что у тебя в душе, клоун? Вот добрый товарищ тоже играет спектакль; но он и не пытается скрыть, что это спектакль. А я не хочу никакого спектакля. В душе печаль – я прямо говорю об этом. Иной раз защитная окраска не только спасает от хищника, но и приводит к тому, что затаптывает ногами друг, который тебя не заметил, а ведь и давить не хотел, только помочь. Защитная окраска хороша на войне, а в мирной жизни необходимо быть видимым как можно дальше, чтобы вовремя заметили и спасли. На войне ли мы? Или это всё-таки плохой, но мир? Всё относительно. С какого количества убитых начинается война? Перестрелки с жертвами не в счёт. Кроме родных этих жертв – для них это война. А сколько гибнет в мирное время, от пожаров и катастроф? От некачественной медицинской помощи? Вот нас приговорили к смерти; и небо не рухнуло на землю, и солнце не перестало всходить. И люди продолжали жить себе спокойно. А потом революция, и конфликт, и люди гибнут; а мы себе живём спокойно. Даже получили шанс вернуться. Может, я и вернусь; чтобы при первом признаке бури сбежать обратно на старые дачи. И наше возвращение оплачено дорогой ценой. Сможем ли мы пережить осознание этой цены? Не знаю, пока не пробовал. Вот на старых дачах – это можно выжить, это проверено; и не такая уж это плохая жизнь. И мечта о возвращении в город отнюдь не представляется мне столь радужной, как это было одиннадцать лет назад. Хотели чуда? Хотели невозможного? Получите, распишитесь.

Да мир просто переполнен чудесами! Но это за чудо никто не считает. Либо за ловкость рук, либо за нечто обыденное. Свершившееся чудо становится чем-то обыденным; к нему привыкают, ему находят логическое объяснение, которое не выдерживает никакой критики, потому, что невозможно это объяснить. И мы легко говорим о том, что находится за горизонтом событий, как будто уже побывали, и ничем нас не удивишь, хотя того никто не видел и даже представить не может. Люди знали всё о звёздном небе ещё в архаичные времена, и календари составили, и ориентировались. Пока не появился телескоп… И опять мы узнали всё о небе. И нет никаких тайн. Но вот мы вошли в старый чулан, и нет там никакого монстра. Но что мы о том знаем? Нашли старые вещи, альбом с фотографиями. И теперь мы знаем всё, потому как судим по фотографиям. Но самое важное – это то, что осталось за кадром, а этого-то мы не знаем. Судим по тому, что остаётся, а самое важное осталось неизвестным. Вот и добрый товарищ всё на общего недруга гневается; а ведь многого мы не знаем. Что было на самом деле, и почему нас отправили на эшафот. Клоун на эшафоте смеётся, а мне не до смеха, а в душе у нас обоих тошно. Что же есть героизм – это умение смеяться, когда душу рвёт, смеяться в лицо врагам, или найти в себе силы не скрывать своих чувств, и плюнуть в лицо палачу и судье? Кому что. Кто-то рассудит, и будет неправ, кто-то откажется судить, и будет слаб. Сила ли в том, чтобы уметь совершать ошибки, зная, что правым тебе не быть? Кому поставят памятник – сильному или правому? Но лучше участь того человека, у кого памятника нет; памятники ставят исключительно затем, чтобы снести.

Мы не можем влиять на погоду. Вот добрый товарищ пытается с погодой бороться. Пытается разогнать тучи. А я знаю, что невозможно их разогнать; что ветер их раздует и без нас, и рано или поздно, но это произойдёт. И знаю, что опять надует тучи. Может, будет несколько лишних тёплых дней. Или дождливых. И зависеть это будет не от нас. Можно только вовремя обратить внимание на красный закат и тонкие перистые облака. И укрыться от грядущего дождя… И люди – это ведь те же самые тучи, и не справишься с ними. Они поступили с нами, подобно злому року. И все свободны, и никто их палкой не гнал, и каждый мог совершить свободный выбор… Боюсь, что это приговор. И не я его изобрёл, а только озвучил. Можно выйти нагишом по снегу в самый сильный мороз, протестуя против погоды. Кто не выдержит первый: ты или погода? Можно только одеться потеплее. И я одеваюсь. Можно выйти нагишом и летом, протестуя против производителей одежды. Кто сломается первым: ты или общество? Даже клоуну не дозволено бегать голым; а шутить – только в разрешённых рамках, а это практически тоже, что полный запрет на шутки. Возможно, фокусник и сможет ходить голым, создавая у окружающих иллюзию, что он одет; либо создавая иллюзию, что гол, и наблюдая за смущением стражей порядка, явно ошибившихся. Но в том-то и дело, что это только иллюзия; а иллюзия правды – это ложь. И если клоун ещё может сослаться на то, что сказал правду в форме шутки, то фокусник – уже нет.

У нас не очень богатый арсенал средств для борьбы; даже если допустить, что он вообще есть; даже если допустить, что борьба возможна. Есть ряд несчастных случаев и счастливых случаев, и мы ими пользуемся. Или не пользуемся. Вот мы сидим, думаем о великом и ничтожном, а те, кто остался в городе, ни о чём подобном не думали, так как не имели надлежащего материала для раздумий; не имели времени, а теперь вот целых одиннадцать лет, и куча бумаги, чтобы исписаться, изложить всё товарищам по несчастью, по три раза перечитать простыни, которые тебе исписали в ответ. И попытаться всё это понять. Но вот произошёл слом, революция, война, и это прошло мимо нас, а вот у городских теперь есть много материала для размышлений. Правда, есть ли у них время, и есть ли у них бумага, и есть ли у них тот, кто сможет это прочесть, да ещё и написать в ответ? Перечесть путаные мысли, многократные повторы, уяснить это себе, да ещё и принять всерьёз?

Мы изменились, мир вокруг нас тоже изменился. И сегодня готовы дружно осудить то, что громко приветствовали вчера; а завтра всё повторится. Боюсь, не пришлось бы опять бежать на старые дачи. И не потому, что я пессимист, а потому, что я реалист. Может, всё закончилось бы очень плохо, если бы мы, и я в том числе, готовили свои укрытия заранее. Может, и спас нас нынче именно экспромт, казавшийся нам столь глупым и неудачным. Вот если б были мы профессионалы!.. А Мюллер говорил, что не любит любителей. Действия любителя непредсказуемы – он противоречит любой логике. С профессионалом легче – его можно просчитать. Может, потому нас до сих пор и не поймали, и даже дали шанс вернуться. И если сейчас произойдёт что-нибудь подобное… Но история не повторяется. И не потому она никого ничему не учит, что ученики плохие, – она просто не имеет повторений. Кто бы мог предположить двенадцать лет назад, что мы будем укрываться здесь? И если что-нибудь случится снова, то этого мы сейчас предположить не в состоянии. И вместо старых дач будет что-нибудь ещё. Пожалуй, я говорю о старых дачах, как о чём-то символическом, о чём-то, где можно укрыться. Переждать, пока мир в очередной раз не рухнет. Попавшие в опалу при Анне Иоанновне были возвращены при Елизавете; попавшие в опалу при Елизавете возвращались при Петре Фёдоровиче; а попавшие в опалу при Петре Фёдоровиче возвращались при Екатерине. И так много раз; если только хватит здоровья пережить ссылку, снова станешь фаворитом.