Текст книги "На старых дачах"

Первая часть.

хх. хх. хх. г.

Ну, здравствуй, старый друг! Опасения твои по поводу имени-отчества мне понятны – и сам когда-то таким был, как ворона пуганая своей тени боялся. Но я тебя испугаю и того больше – придёт почтальон, адрес ему твой известен, и вычислят твоё местонахождение. Да и захотели б найти – давно нашли. А я устал бояться. Да и усталости этой давно нет.

И кого нам бояться, сам посуди? Судья, что подписывал нам смертный приговор, – давно в могиле. Исполнители – кто за кордоном, кто сам под расстрел пошёл, а кто и давно уволен, и не при делах. Страна нынче совсем другая, и по новому закону нас судить не за что. А старый – отменён. Да и что я тебе доказываю – ты сам понимаешь. Но страх – он въедается в душу, в сердце, в разум. Подобно разведчикам, привыкаем жить на нелегальном положении. Или шпионам…

Не говори мне, что это не жизнь. Что многие вещи, доступные простым смертным, для нас – под запретом. Что невозможно устроиться на работу, сидеть в кафе. Семью завести, в вуз поступить. Сам-то собирался, пока возможность была? То-то и оно. И без этого можно прожить. А в кафе и так сидели, нелегально, по чужим паспортам. Вот выйдем сейчас, начнём бюрократическую волокиту – кто, откуда, куда. Будешь скучать по обычной жизни? Вот она – бери.

А всё-таки есть он, этот романтический момент – смертник, укрывшийся от правосудия, привыкший не верить собственной тени, но безоговорочно доверяющий первому встречному, потому что по-другому – не выживешь. А вот и неоромантический – смертник, которого больше некому судить и который может вернуться в нормальный мир. И чего ты расхандрился?

На моих дачах – давно весна. Тёплый ветер не даёт спать. Я ведь давно привык спать спокойно, и не прислушиваться к звуку каждой проезжающей машины. Но галдят грачи, шумят крыльями, выписывая в небе пируэты; поют по ночам соловьи, а утром кличут горлицы; а в вечер хлопнет крыльями над огородом сова, что ищет мышь. Больше нет нужды ходить в ближайшую лесополосу за дровами. Я, честно, опасался вначале, что на заброшенные дачи бросится народ, когда вся эта кутерьма поднялась. Да мимо прошла. В городе, говорят, бои были. А здесь – тихо. Ещё раньше – так боялся, что город разрастётся, дачи снесут. Не успел разрастись. Ну да ничего, это всё поправимо. Мы лежали в могиле, считай, а теперь восстаём. Можно начинать жизнь заново, с чистого листа. Посуди, много ли у кого в жизни такие шансы выпадали?

И не вздумай, кстати, говорить, что половина уже прошла. Мы заново родились – помни об этом.

Жалко мне дом покидать. Сросся я с ним. Привык. Впрочем, так же и отвыкну. Хозяин так и не объявился. И объявится ли после всего – очень большой вопрос. Равно и наследники… Надо крышу подлатать, шифер переложить. А где его достать? За деньги купить?.. Есть у меня запас – на всякий непредвиденный случай (смешно в нашем положении о непредвиденных случаях говорить!), но эти бумажки нынче – просто бумажки. А ещё и привезти сюда… Надо достать досок и перестелить пол. Ставни покрасить. Стены утеплить к зиме. Печь переложить, чтоб не дымила.

Раньше я этого не мог. И теперь не могу – надо брать разрешение, а я ведь и не хозяин. Пора, пора выходить из тени. Но нас в большом мире никто не ждёт. И возвращаться некуда…

Тьфу, зараза!.. А раньше нас там кто-то ждал? И где жили, помнишь? И ничего, не тужили. Жизнь ругали почём зря. А она с нами очень мягко обошлась. Да ещё и наградила в придачу. Вот и почувствуй себя разведчиком, вернувшимся на Родину. Язык уже подзабыл, и страну подзабыл. Ордена хранятся в сейфе у командира, да и он тебя в первый раз видит. Не признаёт… Но всё равно – это лучше, чем скитаться на чужбине, пусть и в лучшие годы жизни, пусть и по важному заданию, за которое и жизни отдать не жалко.

У нас ведь тоже было важное задание. Считай так. Выжить. Скрыться от палача. Помнишь, мы ведь и не думали, что так всё обернётся, и мы будем свободны. Да и никто не думал… А теперь учимся жить заново. Вспоминаем прошлую жизнь, которой здесь нет. А которая сейчас – она неплохая, и спасибо ей: и научила нас многому, и многое заставила переоценить и понять, – но да будет предана прошлому. Помни об этом. Вспомним бюрократическую волокиту и брожение по инстанциям. Вспомним стояние в очередях. А как мы её проклинали в своё время!.. А нынче я ей рад. Вспомним, как постоянно нужно помнить о сроках оплаты. И вот мы, Робинзоны, отвыкшие на своих необитаемых островах от условностей цивилизации, – опять возвращаемся, опять привыкаем.

Да ты не можешь себе представить, как я рад!!! Уладим юридические формальности – снимем квартиру. Работу найдём. Не пропадём. Много чего жалко, много чего не вернуть. А впереди – много лучше. Один-единственный шанс на миллион, да что там – чудо, и в жизни так не бывает, но именно с нами и произошло, и грех такой дивный шанс упустить.

Посажу пока картошку. Так, на всякий случай – собирать, скорее всего, уже не придётся. И сливы по весне собрать будет некому. Возьму самый большой мешок, набью, сколько влезет, – и чтоб всё съел. И плевать, что там с твоим животом будет. Уж что хорошо было на старых дачах – а летом никогда не голодал. Да и на зиму запас неплохой был, вот только с сохранностью беда… Яблоки – те сушить удавалось на противнях, так и сухофрукты по мешкам. А вот орехи подгнивали. Орехи будут осенью – не обессудь, не привезу. Вот и стал заправским садоводом-огородником! Чего только в жизни не случится…

Прикину, куда идти, какие документы подавать. Нам бы старые документы уничтожить – улика лишняя, может и жизни стоить. А вот поди ж ты – сохранил. На что надеялся? Выходит, и в самые чёрные дни на что-то надеялся. На чудо надеялся. Которого и быть-то не должно. А нынче – всё по-другому. С документами порядок другой. И расположено всё по другим адресам. Посмеюсь, если с бюрократией ничего не изменилось! И техбюро стоит себе в том же здании, и те же люди бумажки принимают, и всё в том же порядке, и по тем же срокам… Вот тогда скажу – ничто бюрократа не сломит: ни война, ни революция, ни катаклизм. Хотя последнее мы не проверяли, и надеюсь, не проверим. Упаси Господь!

Пертурбация последних лет дала нам шанс. А скольких она этого шанса лишила… Да и самой жизни. Нашего судью, к примеру. И ещё многих ни в чём не повинных людей. Дорогой ценой куплена наша жизнь и наша свобода. Но ведь и не мы начинали. Обвинение и в те годы было неоднозначным, а сейчас – бессмысленно. И не мы заварили эту кашу. Она прекрасно заварилась и расхлебалась без нас. Просто диво – как эта буря стороной прошла, и нас не задела.

Смотри – на радостях не пей. И с горя – тоже не пей. В жизни есть много способов выразить и радость, и горе, но лучше ничего не выражать, а просто жить – оно и надёжнее, и много лучше. Это помогало мне остаться живым, остаться человеком – здесь, в эти годы; поможет и сейчас. Есть вещи и пострашнее войны – мир, к примеру. Мало после крушения доплыть до шлюпки – надо ещё добраться до суши. И этого мало – надо дойти до ближайшего жилья. А прекратить борьбу – это всегда успеется. А о том, как прекрасно жилось на необитаемом острове и какая вокруг нынче чушь и бессмыслица, – так об этом лучше вспоминать и рассуждать в баре или в тёплой гостиной.

Можно вскипятить чайник на печке… Да ведь нам и здесь везло. Нам везло даже тогда, когда не везло. Где наши однокашники, где коллеги, оставшиеся на большой земле? Как они это пережили, и пережили ли?.. Ответа во многих случаях не будет, а чаще всего он будет печальным. Нас погребли заживо, а мы оказались живее живых. Верно гласит народная мудрость – знал бы, где упал… А никто не знал. И иной раз это к лучшему. Вот вернёмся к нормальной жизни, а дальше – что? Что там, за очередным поворотом судьбы? Не позавидовать бы отверженным. Но это всё – тоже чушь. Смертный приговор пережили, палачей и ищеек пережили, и что бы ни случилось – обратно переживём. Доплывшему до берега негоже ложиться и помирать, негоже перед густым лесом сдаваться. Продерёмся. Теперь точно можем сказать – и не в таких переделках бывали, было и много хуже.

А ностальгировать… Да, будут воспоминания. Можно книги писать – только успевай продавать. Сценарии киношникам заталкивать. Много кто на наших историях руки погреет. А можно и не писать, и только друг с другом делиться – всё равно не поймут, это ведь пережить надо. Самому, без посредников.

Мы ведь в написании писем поднаторели. И ещё одно везение – смогли б мы пережить это, если б не письма? Ловить нас ловили, выслеживали, разнюхивали, а писем перехватить так и не догадались. Иногда я думаю, старый друг, что ты – это не ты, а сыщик. Но зачем ему так долго было возиться? Те ребята – простые, без изысков – вычислили, поймали, куда надо доставили. Да и власть нынче сменилась. А вот это и самому гениальному сыщику не под силу. Что занятно – вскрыть конверт и прочесть, это ведь много легче, чем телефон прослушивать, чужие сообщения читать. Но вот – не догадались они. А мы – догадались.

Время я теперь проверяю по утреннему автобусу. С тепла он доходит и до моего посёлка. Возможно, скоро здесь всё будет иначе, и будет много жителей, и по ночам будет музыка играть, а днём будут слышаться зверские крики – «И-э-эсь!!!» – что у нормальных людей обозначается как – «Апчхи!». В субботу вечером соседи напротив приезжают на своей машине, а вечером воскресенья уезжают. У них на участке высокое дерево, что шумит листвой в ненастную погоду. Тянет по вечерам дымом от горелых листьев и травы, и полосы дыма тянутся над дорогой в свете фар. Когда уходит последний автобус, мне всегда хочется уехать. И всегда хотелось, хотя я понимал, что это путь в никуда. Но теперь – это путь в неизвестность. И если раньше это означало только гибель, то теперь даёт шанс на жизнь. И даже больше – надо постараться, чтобы этот шанс упустить. Руки есть, ноги есть, голова на месте. Что же ещё нужно? Никто не гонится и нашей смерти больше не ищет. Мы нужны только самим себе. Вся жизнь – перед нами.

Ладно, бывай здоров, старый друг! Вечером доберусь до почтового ящика – так брошу. Не хандри. Теперь это совсем не к месту, если и раньше было не к месту. Всё только начинается.

хх. хх. хх. г.

Приветствие тебе, добрый товарищ! Опять ты мечешь лучи солнца сквозь бездну туч, а что я поделаю, если тучи не над головой, а в душе? И ты скажешь, что это даже легче. Ведь у тебя не было этих туч, пока они клубились над головами. А вот теперь – солнце. Некогда была в душе моей одна печаль. А теперь и её нет – пусто. Ты говоришь – мы во второй раз родились. Нет! Мы просто в первый раз умерли. А потом умрём и во второй. Мы – только призраки самих себя прежних. Наше время безвозвратно прошло. Пока другие жили, мы прятались. Прощались с жизнью в ожидании казни, не надеясь на чудо; не надеясь, что вдруг судья пощадит и заменит смертную казнь пожизненным заключением; велика же пощада… Та же казнь, только долгая и мучительная. Или пятьдесят лет. Сколько тебе будет, когда выйдешь на свободу? Живи и радуйся!.. Цинизм. Помнишь, сколько лет прошло, пока мы тут прятались? Напомню – одиннадцать лет. Которые нам никто не вернёт назад. Но проблема даже не в них.

Проблема в нас. Сможем ли мы вернуться назад? Сомнительно. Сможем ли найти старых знакомых? Тоже сомнительно. Скажешь, что так оно и к лучшему? А я отвечу, что и то, и то уже никакого значения не имеет. И ещё через некоторое время мы бросим большие города, и малые городки, и вернёмся на свои старые дачи. И будем жить, как будто снова вынесен смертный приговор, а мы опять прячемся, живём на нелегальном положении, смотрим глазами на затылке за каждым прохожим, и особенно внимательно, когда их нет. А это значит, что мы снова мертвы; мы ведь привыкли умирать. И отвыкли от бюрократии; и не факт, что нас признают, выдадут документы. А даже если и выдадут, то не уедем ли обратно?

Я давно перестал прятаться, добрый товарищ. Здесь живёт много таких, как мы, – беглые заключённые, скрывающиеся от следствия; да и просто совершившие преступление; за ними никто не гонится, дела сданы в архив, оставшись нераскрытыми, – это же мечта любого злодея! А они живут здесь, стараясь не вспоминать. Но вспоминают постоянно. Местный участковый старается сюда не заглядывать даже днём. Интересное местечко, верно? Не то, чтобы меня считали своим; но подозрительно смотреть перестали. За кусок хлеба, а чаще – за бутылку, вскапывают огород, сносят старые строения, помогают возводить новые. Кажется, я опять запутался и сбился с мысли…

Главное – не пить много. Ссылаюсь на больной желудок. Вымениваю водку на соляр, чтобы дизельная печь работала. Работает – дышать невозможно. Не работает – холодно. Свыкся ли я? Можно ли свыкнуться со смертью?.. Нет. Но и опротестовать тоже невозможно. Никто из нас не привыкает к обстоятельствам, но и отменить их не может. Скоро наступит жара вместо мороза, а пока – скачет, скачет термометр…

Судья, он может и умер. И законы нынче другие, и судить нас теперь не за что. И раньше, кстати, тоже было не за что. Как минимум, приговор был весьма спорный. Но это ведь казуистика. Приговорили бы нас к смерти бандиты, так чем это было бы лучше? Но и это не самое худшее. Худшее – это мы сами. Я отвык от города, от людей, от светофоров. Врос в этот мир отверженных, хотя это глубоко не моё. Раньше сказал бы, что он мне ненавистен; но теперь и ненависти нет.

Ты говоришь, что ничего не будет, как прежде; это верно, но что нас ожидает? Не то же ли, что и всегда? Врастём ли мы в новый мир? Не знаю… Надо учиться жить заново. Но мы уже немолоды. Мы устали. Мы помним тот мир, каким он был одиннадцать лет назад. Может, смогли бы принять, когда перемены бы вершились вокруг нас и с нами, и мы бы менялись вместе с миром, незаметно. А сейчас? Вернуться, и ничего больше не узнать. Ничего старого больше не осталось, ибо всё погибло в тот час, когда прозвучал приговор в здании суда, а мы в этот момент уже покинули дома, и старались не выходить на улицу, и неделями просиживали в комнатах с задёрнутыми шторами, и ходили босиком, нервно прислушиваясь, чтобы не скрипнул паркет. А если и приходилось идти по улице с чужим паспортом в кармане, то постоянно оглядывались, не следит ли кто; нет ли служителей закона поблизости. А если и есть, то как незаметно уйти в сторону и разминуться. И не является ли стоящий рядом мужчина переодетым агентом; или девушка… Каждая сирена отдаётся в сердце ножом, не едет ли группа захвата. Но внешне надо оставаться спокойным или весёлым, ибо малейшая паника выдаст тебя с головой. У меня лучше всего получалось оставаться печальным. И отпускающая боль, когда по улице летит пожарная или скорая. Или звук сирены идёт мимо, скрытый домами, и затихает вдали. Хотя кто нам сказал, что группа захвата должна ехать с шумом и пылью? Можно и тихо. С переодетыми агентами, а то с одним – этого вполне хватит. И днём, и ночью. И вечером, и на рассвете. Сон вполглаза. Бодрствование вполуха. Тщательно вызубренная легенда. Да, про разведчиков – это ты прав. И про шпионов.

Я уже давно смирился. Приучил себя к мысли, что проезжающая за воротами машина – это за мной. Спокойно выхожу на крики и стук. Не скрываю лица. Не ношу чёрных очков. Не надвигаю на глаза шапки. Не поднимаю воротника. Не беру с собой поддельных документов – я их давно уничтожил. И легенд никаких больше не разучиваю. Ещё немного, и я сам бы пошёл сдаваться. А сейчас? Сейчас и сдаться некому. Нас обрекли на смерть, а мы обрекли себя быть вечными беглецами. И если раньше у нас был выбор между вечным страхом и смертью, то сейчас остался только страх. Просто потому, что казнить нас некому. И прошедшие бои не тронули нас. А ведь был шанс уйти насовсем…

Понимаю, добрый товарищ. Понимаю. Кажется, что мелькнул луч надежды из-за туч. А это всего лишь молния приближающейся грозы. Я ведь относился со страхом и брезгливостью к людям, рядом с которыми нынче живу. Но отныне я один из них. Я ничего не ращу в своём огороде, да и нет его у меня. У тебя тоже нет, но есть иллюзия своего. Я отказался и от иллюзии. Сторожу чужие дачи зимой за кусок хлеба; летом помогаю дачникам; и опять сторожу – на ночь, на рабочие дни. Чужие будки, домики в один кирпич, а то и шалаши… На дачи едут те, кого выгнали из квартир за неимением денег; за ссоры с родственниками; за выпивку. Те, у кого всё хорошо, – они здесь гости, и притом нечастые. Я, кажется, смирился, а вот переворот спутал всё. Но кто помешает остаться здесь навсегда? Только ты сам.

Не думай, что я пьян. Я давно бросил. Говорил уже о ссылке на больной желудок. Мысли сейчас по-трезвому как раз и путаются. А хмелем ничего не поправишь. Раньше забывался, но как тяжко было приходить в себя, заново осознавая, кто ты и что с тобой… А сейчас и забываться невозможно. Градус не берёт.

Жизнь будет продолжать идти своим чередом, но нас-то скинули за борт. Есть ли надежда найти проходящий корабль? Положим, что есть. А если корабль всего один? Этот корабль не возвращается, ему нужно идти дальше. Подумаешь, упал кто-то… Остальным нужно спешить в порт назначения, нужно торопиться. А мы – мы плывём на спасательном круге, если кто-нибудь удосужится его сбросить. Или доску. Какое-то время продержишься на поверхности. А потом – удастся ли найти берег? Положим, нашёл. Выживешь ли? Может быть. А корабль давно исчез за горизонтом. И, может, в порт назначения прибыл. Или затонул по пути… А мы? Может, мы проживём чуть дольше. Это лучше? Наверное. Если так легче думать – то лучше думать так. Сиди у костра, вечно поддерживай огонь, потому что спичек больше нет; таскай черепашьи яйца, пеки их; гадай о судьбе парохода. Может, даже выбросит на берег обломки, до боли знакомые… Всё может быть. Всё. А легче ли от этого конкретно тебе? Легче ли знать, что кому-то пришлось ещё хуже, когда тебе самому очень плохо? Да пускай бы у остальных всё было ещё прекраснее, я не возражаю и не завидую. Но… Что есть, то есть. «Титаник» плывёт, и «Нахимов» плывёт. «Титаник» – в свой первый рейс, «Нахимов» – в последний. «Титаник» – за тысячи миль до берега, «Нахимов» – на выходе из бухты. «Титаник» – во льдах; «Нахимов» – в бархатный сезон. А в чём разница? Судьба едина.

Ветер воет в проводах за моим окном. Подымает пыль, стучит мелкими песчинками в стекло. Шумят деревья голыми ветками. Станет тепло, пробьются первые листки. И тут заморозок… И всё замёрзло, и опало. Что противопоставишь природе? Ничего. Вот наша судьба, единая на всех. Всё приходит к единому знаменателю. Печальному. Бросил ли я бороться? Это смотря с чем и с кем. Есть необоримое. Борюсь кое с чем. С чем можно бороться. Невозможно победить судьбы, можно только сражаться с тем, кого судьба поставила тебе в спарринг. Вот и боремся. С другими борцами, но не с судьёй и не с тренером.

И уехав в город, мы ведь увезём и себя. И будем по-прежнему вздрагивать, услышав вой сирен, даже если прекрасно знаем, что это не за нами. Будем настороженно приглядываться к прохожим, исподтишка, чтобы они не заметили. Будем вслушиваться бессонной ночью в шаги на лестнице – замрут ли они этажом ниже, не доходя нашей площадки, пройдут ли дальше?.. И – о, ужас! – не стихнут ли напротив нашей двери? И так – всю оставшуюся жизнь. Не легче ли будет остаться здесь, где можно отслеживать любого чужака, и притом издалека. Здесь, на старых дачах, где обитают отверженные. Где свой мир, мир прекрасных осколков прошлого. И где нет никакого будущего… А сильно ли это отличается от города? Не иллюзия ли, что прекрасное и неизвестное ещё впереди? Те, кто остался после вынесения нам смертного приговора, они ведь тоже так думали. Да, неизвестное. Но совсем не прекрасное.

Может, я тоже поеду в город; и мы встретимся все вместе. А дальше… Я не предсказатель. Думали ли мы, считая себя законопослушными гражданами, услышать смертный приговор? А потом, что катастрофа этот приговор отменит? Я зарёкся предсказывать. Ничего неизвестно. И лучше готовиться к худшему. И может, это спасёт жизнь; вернее, даст возможность прожить ещё чуть-чуть. Но вот радости, так её точно никто не обещал.

На этом откланяюсь, добрый товарищ. Надо поспеть отнести письмо до ближайшей почты. Наше отделение опять затевает переезд, им никакая война или революция, не помешают свою малую катастрофу учинять.

хх. хх. хх. г.

Здравствуй, уважаемый приятель! Как, не забыл доброго товарища? Я, как и прежде, сижу на своих дачах. Старый друг хандрит-печалится, но держится пока. А вот ты меня сильно тревожишь – любовь, знаешь ли, штука зловредная…

И потом – я ведь на дачах, вдали от шума и суеты. А ты поселился на промке. Да, и там нынче не очень шумно, но – город близко, соблазнов много, добраться, кому не следует – много быстрее. Проконтролировать подходы – почти невозможно. Переодетому агенту по тайным ходам подобраться – раз плюнуть. Скажешь – легче уходить и прятаться? Верно, с дачи по полю не шибко и уйдёшь. На дачах – каждый человек на виду. И спрятаться негде. Вот и выбор – или прятаться надёжнее, или уходить в любой момент. А спрятался ты – спрячется и преследователь. Впрочем, волновались мы о тебе, когда стреляли. Промзона – поле для боёв благодатное. Говорят, что мимо прошло, и на то надеюсь. Знаешь, думал я тоже на заброшенных складах укрываться. Но вот скажи – что там есть-пить? Тому удивляюсь, как ты там жил. А как зимой грелся? Это надо к теплотрассе, но там – и рабочие-ремонтники, и просто прохожие, и бездомные, как и мы. Не укроешься. Говорят – в город выйти можно. Но там лучше не светиться. Хотя и много людей, и в толпе потеряться легче, и найти сложнее, а я вот вздохнул спокойно, как до старых дач дошёл.

Но скажи мне, уважаемый приятель, – ты ведь потому остался, что надеялся с ней встретиться? Хотя и надежды не было больше никакой? Вот и сила любви – кому даёт силы выжить, когда выжить невозможно, а кого и губит на ровном месте… Хотя место-то наше было совсем не ровное. На что надеяться, когда надежды больше нет? Спроси у влюблённого, он знает, хотя и сам объяснить не может. Я вот тоже не надеялся, что судьба отменит приговор, вынесенный судьями. А вот тебе и чудо, какого впредь не было. Но вот тебе пока что ничего не светит, и не будет светить никогда. Да и сможешь ли ты её принять? Да, она не поверила ни тебе, ни нам. А кто нам, спроси, тогда вообще верил? Мы и сами-то себе не очень верили. Жили-жили – а оказалось, что преступники, достойные смертной казни. Хотя юристы и говорили, что трактовать можно по-разному – от «невиновен» до «виновен по всем пунктам». Но вот идти в руки палачей не хотелось. Что-то останавливало, что-то говорило нам, что вины на нас нет. А для неё мы, как и ты, – просто беглые висельники. А теперь – что поменялось? Ничего. В доказательной базе ничего не изменилось, просто исчезли законы, под которые эта база подводилась. И всё.

Не говорю тебе – забудь. Не забудешь. Не говорю – брось. Такими вещами не разбрасываются. Говорю – переживи. Любовь – штука зловредная, и её можно только – пережить. Даже и неразделённую. Даже и тогда, когда она сопровождает нас до гроба. И когда до этого гроба – сто лет.

А вот у меня, видишь ли, свой персональный счёт, который предъявить некому. Помнишь того, которого мы называли нашим общим недругом и из-за которого мы все здесь? А я ведь не всё вам рассказывал, да и ничего не рассказывал, и вы знаете только то, что слышали на судебных слушаниях, и то, что потом передали знакомые, уже после оглашения приговора. А я знаю о нём намного больше…

Открою тебе секрет – была у меня цель. Найти его и отомстить. За всё. Но его нет больше. Во имя чего мне теперь свобода? Разве только рассказать вам, как всё было на самом деле… Как ты помнишь – обвиняли нас в покушении на убийство двух и более человек, с особой жестокостью, общественно опасным способом. И при этом убивать должны были не мы, а служили только подстрекателями – так трактовали наши разговоры и записи. Выглядит страшно, но ведь убийство совершено не было, и роль наша, мягко говоря, была странной. Но именно тот человек, наш общий недруг, давал толкования разговорам и записям – что мы имели в виду, когда говорили то-то и то-то. Мало ли кто и что толкует – может, он и в самом деле считал нас за подстрекателей. Да, нам не нравилась деятельность определённого чиновника, и мы считали его решения разрушительными. Но подстрекать к убийству никого не собирались.

А общий недруг – он этого и не понимал. И толковал слова превратно. Но именно его, а не наши трактовки, легли в основу приговора. Но я говорил с ним много раньше…

И он излагал мысли, которые я не принимал всерьёз, как и наши рассуждения о ликвидации опасного чиновника. Если б он возненавидел нас только за эти рассуждения!.. Или посчитал деятельность объекта критики правильной. Но он говорил о той ситуации, что случилась недавно, – он ждал её, готовился к ней. Его нисколько не смущали жертвы грядущей войны. Но и за это я не стал бы мстить – всё-таки обошлось довольно мягко. Он ненавидел тебя, и именно за твою любовь. Он питал те же чувства к объекту твоей страсти – но был далеко не столь щепетильным человеком. Боюсь, именно он первым известил власти о наших беседах. Причём далеко не из идеалистических побуждений. И не из благих. Он добился своего, убрав тебя с пути. Она стала его женщиной. Он добился своего, когда произошёл переворот, а вот смерть во время перестрелки – это обычный результат подобных деятелей. Только вот мстить теперь некому. И за тебя, и за всех нас.

Уж прости – надо было когда-нибудь тебе рассказать. Странная штука – жизнь. Мы готовимся к смерти – и прячем друг от друга тайны, чтобы легче было умереть в неведении. Не спрашивая, хотел ли об этом не знать несведущий. А во время жизни молчим, чтобы было легче жить… Готовимся к смерти, хотя страстно хотим жить, – но с гневом встречаем событие, что даёт нам эту жизнь. Да, я рад дарованной вновь жизни, но вот что будет теперь с окружающим нас миром, который безвозвратно рухнул? Дорогой ценой досталась нам жизнь… Мы живём снова – и мир вокруг снова новый. Мы когда-то родились, росли, познавая неизведанное – самое простое, самое обыденное. Потом привыкли, стали взрослыми, и обычное перестало тревожить, и перестало радовать, и мы его даже не замечали – глаз замылился. А вернее – ум. Но вот – мы родились опять, и надо заново узнавать окружающий мир. В этом плане нам повезло, конечно… Тем, кто был в городах, – им труднее, мир-то переменился, стал чужим, – а они и не умирали вовсе, и не могут теперь родиться заново, как мы. Нет, определённо не знаю, как бы мы жили, если бы приговор отменили, а всё осталось по-прежнему. Надо жить, будто ничего не случилось, а ты ведь заново всё узнаёшь. Но на самом-то деле – знаешь…

Вот такая интересная жизнь. Вот такие интересные люди. В том числе и мы. Но это так, частности. Сумею и без мести прожить. Мстить могилам глупо. Мстить можно только живым. И это тем более – новая жизнь, новое рождение. Пока живёшь, накапливаешь долги. Кто должен тебе, кому должен ты сам. И эти долговые расписки уносишь с собой на тот свет, оставляя живых с носом. У одних – не сходится баланс, потому как сумма не внесена; у других – непонятно куда девать платёж, предназначенный умершему. Сумма-то списана… Но вот умерший ожил, и все опять строятся у постели выздоравливающего. А у нас? Никого не осталось. Мы опять пришли без долгов. Чему я рад.

А всё-таки этот общий недруг стоит передо мной… Что он сделал с нами? Заставил познать то, чего мало кто знает, пройти через то, что мало кому удалось пройти. Если вообще удалось… Но он же избавил нас от своей участи, погибшего в войне, причём глупо погибшего. Или участи живого, но всё равно погибшего, ибо погибла часть нас, если не всё, что было у нас. Старый друг вон боится, как бы не повторилось ещё. Не знаю. То, что произошло, – случай исключительный, почти невероятный. Не выяснить бы, что мир в принципе невероятен и исключителен. Но это – потом. Это – не сейчас. Сейчас мы – живее живых. А если повезёт, как и сейчас, – таковыми и останемся. Вот и спас недруг нас от гибели.

Но вот тебя лишил самого важного в жизни. Кто-то скажет – и больше, чем жизни. Не знаю… Начну тебе советовать, мол – не твоё твоим никогда и не будет, а твоё – никогда и никуда не исчезнет. Но это – фальшиво, и притом – больно. Хотя куда уж больней… Можно снова встретиться с ней, сделать вид, что ничего не было. Но вот она – это тот осколок прошлого, тот якорь, что надёжно держит корабль на месте. Не знаю, что было бы, если бы её тоже не стало. Но она есть. Она хранит память о былом, а мир вокруг неё рухнул и отстроился заново, но ей в нём места нет. И мне много легче – я с прошлым миром ничем не связан, кроме смертного приговора. Но судьба вынесла приговор миру, а он – не успел надо мной привести в исполнение… Я ожил и живу в новом мире. А вот ты… Да, ещё моя месть. То, что я знал, что мне известно. Вот о тебе думаю.

Если бы он не дал показаний, то может быть, ты был бы счастлив с ней. И даже рухнувший вокруг мир не смог бы разрушить этого счастья. И даже сама смерть… А мы… Нам бы пришлось туго. У нас не было этого счастья. Но я без разговоров пожертвовал бы своим во имя твоего. Но – что было, то и прошло. И сослагательного наклонения не терпит. Месть горька, и не даёт счастья. Это ведь только долг, ещё один моральный долг. Кому отплатить. И чем отплатить. Кому добром, кому – лихом. И ушёл наш общий недруг, унося долговые расписки; и баланс мой так и не сошёлся. И я тебе, уважаемый приятель, ничем не заплачу – средств не хватит.

Видимо, так и рождаются дети должников. Долг на тебе уже висит, неподъёмный, а потому будут только штрафные проценты набегать. И дальше – передаётся по цепочке… Но ведь и кредитор никогда долга не получит, и сам разорится. Он так же нищ, как и ты сам. И вы вместе скитаетесь под крышей неба, в поисках крошки хлеба на помойке. А баланс – миллионы… На бумаге вы – богачи. Весь мир можете купить. А потом продать. А можно ли зачесть долги друг другу? Так ведь оно уже и так – всё зачтено! Богачи, которым все вокруг должны, скитаются по свету. Сколько тебе должны? Миллионы. Сколько должен ты сам? Миллионы. Взаимозачёт – и в итоге ноль. На том и разошлись – по свету счастья искать, которое в корке хлеба, не сильно плесневелой. Или пошли вместе.

Ну, до встречи, уважаемый приятель! Долго думал, стоит ли рассказывать. Надеюсь, почтальон в промзоне не заблудится.

хх. хх. хх. г.