Электронная библиотека » Иван Алексеев » » онлайн чтение - страница 2


  • Текст добавлен: 17 октября 2014, 20:57


Автор книги: Иван Алексеев


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 3 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Она плакала на его похоронах, но, не изменяя себе, продолжала хлопотать. А уже после сорока дней вдруг пошла в больницу. За всю совместную с Ниной жизнь Волин не помнил, чтобы теща брала больничный лист. И даже когда она зачастила в поликлинику с анализами, а потом Нина настороженно сказала, что у мамы диабет, не очень тревожился. Он знал многих живущих с диабетом. Режим, диета, таблетки – ничего страшного. Хотя, конечно, как-то странно все у них шло, одна неприятность за другой.

Все думы эти и воспоминания, теребящие Николая Ивановича, нисколько не мешали его работе. Он разговаривал с сотрудниками в комнате, бил по клавишам клавиатуры, оттачивая выводы очередного отчета, и несколько раз звонил домой двум дедам-профессорам, которые уже плохо ходили и которых беспокоили только в исключительных случаях, когда не набирался кворум для заседания диссертационного совета.

Волин третью неделю исполнял обязанности ученого секретаря. Настоящий секретарь, уезжая в санаторий, воспользовался умением психологически обрабатывать людей в свою пользу. Выбрав Николая Ивановича, он несколько раз по-свойски обрисовал ему текущие умолчания и возможные опасности, поджидающие совет, и так образно, что человек с воображением просто обязан был поверить, что только от его работоспособности и порядочности будет зависеть, оказаться секретарской голове после отпуска на плахе или нет. «На экспертный совет не езди, как-нибудь оправдаемся, я сам потом съезжу», – позаботился он о нем напоследок, делясь важностью собственных дел. И даже передернулся лицом, когда Волин ему ответил, что не видит в его делах ничего страшного, все они будут переделаны, так что пусть спокойно отдыхает.

«Хорошо вам, здоровым, – перевел секретарь разговор на тему собственного здоровья. – Ничего у вас не болит. А мне каждый год ЖКТ чистят. Вас бы на эти санаторные муки. Оттуда все как один уезжают счастливые, что все закончилось. За пару дней до конца срока уже светятся».

Обрюзгшее грубоватое лицо секретаря резко контрастировало с нежной белой кожей его тела, которая светилась, и особенно молодо, как рассмотрел в бане Николай Иванович, в месте выхода желудочно-кишечного тракта, отвечавшего болями за удовольствия от обильной еды и чрезмерного питья. Можно, конечно, было ответить: «Ешь не жирно, меньше пей и забудешь про Клизьмоград», – но ведь это все равно, что в душу плюнуть, усомнившись в пользе награды, которую секретарь организовал себе за нервные издержки деятельности.

Осуждая секретаря, злился Волин, на самом-то деле, на себя. Секретарь очень хорошо оттенял зигзаги жизненного пути Николая Ивановича, который вроде бы всегда делал то, что было ему интересно, но только отчасти. В глубине души с юности считал Волин себя натурой утонченной и склонной к искусствам и наукам, а судьба точно издевалась над ним, закруживая вокруг места, отвечавшего его предназначению только названием, да еще отнимая столько душевной энергии, что остатка хватало разве только на разные размышления, но не на полезные дела.

Он ведь работал в том самом институте, из которого сбежал двадцать лет назад, думая, что навсегда. Дождавшись квартиры, он с удовольствием для себя и своих командиров ушел из армии при первых же оргштатных мероприятиях. В семье ему не перечили – повезло, что наступило время реформ и стремительного падения престижа армейской службы.

Продукция предприятия, где долгие годы работала теща, оказалась востребованной на рынке, а пока это доходило до большинства рабочих и служащих, некоторые руководители и общественные активисты, включая тещу, скупили у них акции своего заводика. Теща после этого стала зарабатывать так хорошо, что другие члены семьи могли бы не работать. Вернее, могли работать не за деньги, а чтобы это было им интересно.

Устроившись таким образом, Николай Иванович десять лет кружил по городу между научными организациями: защитился в местном университете, преподавал, боролся за гранты, проводил инициативные исследования, – пока не оказалось, что его умение хорошо писать статьи, обзоры и отчеты о научной работе к началу нового тысячелетия оказалось нужным в своем первозданно бесполезном бумажном виде только военному институту. Подобное притягивается подобным, поэтому как не оттягивал Волин момент своего возвращения туда, где когда-то его не любили, этот момент наступил.

Правда, теперь уже Волин мог посмеиваться, если бы захотел, – в финансовом отношении он от работы не зависел, а, кроме того, помудрел, пообтерся и научился организовывать себе работу самостоятельно. Последнее нынче было ценным качеством. Современное государство, как понимал его Николай Иванович, готово было отчислять людям долю своей сырьевой прибыли за выполнение полезных работ, только не знало, какие работы ему полезны. Государству надо было подсказывать, а людям, занимающимся непроизводительным трудом, делать это было особенно просто. Для этого требовалось разыграть нехитрую трехходовку. Сначала надо было работу придумать. Потом убедить, что она актуальна, себя и всех, от кого зависело принятие решения. Нежадный человек при этом был особенно убедителен. А потом грамотно выполнять заказ, не закладывая проблем, за которые могли бы ухватиться военная приемка, прокуратура или другие органы, контролирующие законность расходования бюджетных денег.

В памяти опять всплыл ученый секретарь. Наверное, потому что Николай Иванович сидел на его месте и скучно рассказывал членам совета о стоящем перед ними соискателе. Перед этим председатель совета, вольготно устроившийся в большом кресле у противоположной стены комнаты, голосом уставшего барина выказал ему свое расположение и, ударив деревянным молоточком по медной тарелке, не удержался от шутки в адрес неумолкавших ветеранов. Два старика надулись, хотя пошутил он над ними необидно. Чаще бывало наоборот. «Я думал, Иван Иванович делом на работе занимается, – мог рассказать он про заслуженного человека просто так, к слову. – А у него книжка про Луку Мудищева на столе».

Этот Иван Иванович был одним из немногих профессоров, которых Волин уважал. Докторскую диссертацию он защитил в Академии Генерального штаба, что было редким событием для провинциального города, и в восемьдесят лет сохранял светлую голову, позволявшую не только задавать на ученых советах вопросы по существу, но и в свободное время клевать государственную власть выступлениями, участием в общественных слушаниях и книгами, призывающими опомниться и возрождать обороноспособность страны. Он был остер на язык, но не обидной, а точной остротой. Николая Ивановича он называл «Ниволиным», и Волину это было не обидно.

Большинство же ученых совета Николай Иванович не уважал. Казались они ему стаей, собравшейся около хозяина, в месте, где лучше кормят. Все они были доктора наук, профессора, много заслуженных деятелей науки, но как низок был уровень их знаний и умений по сравнению с уровнем профессуры в студенческие годы Волина! Вот опять они разбирают содержание первых плакатов диссертанта: цель, формализацию задачи, противоречия в практике и теории, новизну, спрашивают о предшественниках, достоверности и обоснованности результатов. Хотя бы раз показали, что разбираются в предмете, – нет, все по формальным признакам, с напускным пониманием, потому что давно уже сами не работали, и литературу перестали читать, и интерес к научной работе заменили на собственный.

Почему еще Волин недолюбливал ученого секретаря, – это он приобщил его к показушному кругу. Смалодушничал Волин, не смог отказаться от предложения стать доктором наук. Мол, такую пустоту все защищают, а у тебя столько наработано, на три диссертации хватит. Надо было подумать тогда Волину, что разницы от того, сколько пустышек наработал, одну или три, – нет.

Помня старых ученых, Николай Иванович знал себе цену, и только тем себя успокаивал, что записался в ученые не ради денег или карьеры, а потешить тщеславие, – свое, жены и тещи. И что, защитившись, в отличие от многих, продолжает ковыряться в крючках, публикует статьи, ездит на конференции и знает, что проходимцев от науки расплодилось всюду немерено, а значит, это системное правило и государственная установка, если по делам смотреть, а не слова слушать.

Степени и звания в череде бесконечных структурных преобразований у карабкающихся вверх теперь были особенно модны и полезны. Скольких чиновников только на своем совете они защитили в последние годы! Вот и сегодня зеленый соискатель на трибуне только повод для их сбора, а причина – очередной столичный генерал с пустышкой, слепленной из-под палки институтскими мозгами, которую предстояло поправить и сгладить по формальным признакам.

Впрочем, не эти размышления были для Волина важными. Они только создавали фон его настроения, болтались сами собой, поддерживаемые общими корнями с делом, которому в данное время служило его тело, и только.

Более глубокими и сокровенными были думы о семье и ломка внутри него, который день корежившая сознание.

Много ложилось в его голову в последний год, и многое он не отпускал от себя.

Первое, что не отпускал, было напутствие покойной тещи.

За день перед уходом, вернувшись из сумрака забытья, она сказала: «Так получается, Коля, что семья остается на тебе. Но запомни, что я тебе скажу. Никогда не верь злым мыслям про Нину. Она скрытной выросла, и кажется хитрой, но это пустое. Своей волей она глупостей не сделает. Ты ее пожалей. Ты помогай ей, ради бога. Если озлишься на нее, то подумай, что нет у нее зашиты, кроме тебя, и остынь. Не перечь судьбе».

«А меня ты не жалей, – продолжала она. – Слышу я, что ты думаешь. Всю жизнь, мол, собирала добро, копила, а зачем? Боишься, что все прахом пойдет. Ты, Коля, не бойся. Не для себя я копила. Пригодится».

«Что же ты делаешь? – на миг помутнели ее глаза и снова прояснили. – За младшего внука не переживай. Присматривай за старшим. Этот может принести вам хлопот. Тогда и мои денежки пригодятся».

Теща четко выговаривала слова, как у нее не получалось уже несколько дней. Она читала его мысли, чувствовала, смотрела на него, но вот видела ли? – в этом Николай Иванович не был уверен. Хотя глаза у нее сделались ясными, взгляд оставался таким, каким сделался пару дней назад, когда врач глубокомысленно изрек: «Загружается». Волин уже слышал однажды это слово в больнице, от другого врача в адрес другого человека. Он не знал, заглядывали ли врачи в потустороннюю дверь, открываемую этим словом, или просто фиксировали для себя необратимость процесса, но в его воображении возникла картинка, навеянная рассказами тестя. Частичка, гордо называющая себя «я», обустроившая свой дом в явном мире, вдруг должна была его покинуть и ожидать, чего заслужила, на перекрестке трех миров. Вместо фигуры одного плоского мира частичка осознавала себя кристаллом, имеющим плоские проекции, – объемные миры представлялись Волину плоскими, как научили его в школе или институте, но и такая примитивная схема заставляла чаще биться сердце и с каждым его ударом видеть вспышку, соединяющую три в одно.

Николай Иванович привязался к теще в два последних месяца ее жизни. Когда она довела себя до коматозного состояния и попала в больницу, то потом уже не могла обходиться одна. Нина из больницы привезла ее в их новую квартиру, и Волин каждый обед ездил домой, чтобы помогать теще есть.

Утром они оставляли тещу на кухне в удобном дачном кресле. Когда Волин приезжал, она иногда дремала, свесив на грудь голову, но чаще – ждала. В левую руку, которой она научилась есть, Волин по очереди вкладывал ложку, вилку и дужку бокала. За едой они разговаривали о его работе, о Нине и внуках. Он так привык с ней разговаривать, что перестал ездить домой обедать, когда она умерла.

Ближе к концу теща стала вспоминать покойного тестя и заговариваться. Будто бы она видела его, и он просил у них прощения, в том числе и у Волина. «Он сказал, что ты мог неправильно понять его, когда рассказывал про людей и тварей. Вроде бы мог подумать, что мы считаем себя людьми, а тебя – тварью. Он сказал, чтобы ты так не думал. Не так это. Сотворенные давно уже перемешали кровь людей. Осталась только мечта, красивая сказка. Сотворенные ведутся на сказку. Он всю жизнь думал, что это правильно. И только это хотел тебе сказать. Ничего больше. Он несколько раз повторил – только это, ничего больше».

Волин купил себе книжку с изложением вед, которые когда-то видел у тестя в виде желтых машинописных листов, и, читая, вспомнил имена богов и названия миров, человеческих оболочек и центров силы, которыми грузил его тесть лет двадцать назад. И про обратимость эволюции и инволюции вспомнил. И про три сословия людей. И про людей и тварей. Но теща вроде бы всегда была далека от этих сказок и всегда посмеивалась над увлечением тестя, называя его горе-сказочником. Так откуда взялись слова, которые она говорила от его имени?

То, что он тварь, Волин понимал и без тестя. Романтические его мечты о собственной исключительности и непохожести на других давно растаяли вместе с юношеской дымкой. Зато, благодаря тестю, он понял свою мечту. Вот только окружающая действительность не очень этому способствовала. Вряд ли один он хотел стать человеком из вед. Неужели тесть не хотел того же? Но не очень это у них получалось. Так же как и у остальных. Человеческие качества почему-то проявлялись в жизни только в исключительных обстоятельствах. Как у тещи, например, когда она заболела.

Волин опять вспомнил, как она напутствовала его на старшинство. И как они с Ниной ворочали и поднимали ее в последние дни, меняя постель и одевая. И как он отводил глаза от ее тела, а теща уговаривала его не смущаться: «Ничего, Коля. Ничего…»

Поплакать бы, да отпустить тещу от себя – никак это у него не получалось.

Совет перешел к работе столичного генерала. Это была последняя репетиция перед его защитой. Самого генерала не было. Его роль исполнял один из местных писателей.

Поискали ошибки на красивых плакатах. Послушали доклад. Сделали замечания. Обсудили и распределили вопросы, ответы на которые будет давать генерал на защите. Уяснили, что больших проколов не было. К концу обсуждения в зале стало шумно – конец рабочего дня, конец заседания, все хорошо. Председатель заметно повеселел. Николай Иванович смотрел на раскрасневшиеся лица стариков, удовлетворенных обсуждаемой ерундой, и не мог себе представить, что их обладатели были людьми или хотели ими стать. Но самым отвратительным было осознание, что Волин сам скоро станет таким же стариком, считающим любую ерунду, которым его заставят заниматься, важным государственным делом. И так получалось у него, что это не государство направляет его туда, куда он не хочет, а только он сам. Так получалось, что никакого абстрактного государства нет. А есть председатель, эти старики и сам Волин. Они в этот момент и в этом месте и есть государство. И они же сами себя и убеждают в важности дела, которым занимаются, называя его государственным. И поэтому будущего у них нет. Николай Иванович не видел его. И мысли его, как он их понимал, кружились вокруг того, что надо было ему шагать отсюда, и он бы даже шагнул, если знать, куда. Но куда идти, он не знал, и поэтому вместо шага в будущее все шире расставлял ноги, чтобы удержаться в настоящем. Как все вокруг, кого он знал.

Второе, что не отпускало Волина – жалость по утекающему времени. Лет пять уже, как он почувствовал страх перед старостью. Тело, исправно служившее ему столько лет, стало давать сбои. Вдруг начала падать резкость ближнего зрения: стали расплываться буквы мелкого шрифта, потом стандартного, среднего и так далее. Не представляя себя в очках, он попробовал побороться – прочитал пару книг про метод улучшения зрения, вырезал и прикрепил на стену проверочную таблицу и стал тренировать глаза с помощью расписанных в книгах упражнений. Через два месяца занятий гимнастикой резкость дальнего зрения улучшилась, судя по таблице, на двадцать процентов – до восьмидесятипроцентного уровня, как у него было в десятом классе. Но ближнее зрение продолжало падать.

Пережив восторг, признательность, сомнения и разочарование по отношению к методу доктора Бейтсу и его последователей, Николай Иванович бросил гимнастику и обзавелся очками. Бумажные книги он мог читать без очков теперь только летом при ярком солнце, поэтому перешел на чтение с компьютера, а потом и у компьютера пришлось одевать очки.

Все, что было написано про этот процесс, Волин понимал, но очень не хотел этого принимать. Не нравилось ему все, начиная с названия. Старческая пресбиопия. Слово «старческая» казалось здесь ключевым. Он хорошо помнил, как постаревшие мама и теща тщетно пытались вставить нитку в иголку, не видели крошек на столе и мусора на полу. Он видел, что почти все работники с возрастом, а некоторые уже после сорока, обзаводились очками. Но почему он должен к ним присоединяться? Все внутри него протестовало против того, что он – старик.

Он соглашался с теорией о том, что человеческие глаза не рассчитаны на постоянную интенсивную работу ближнего зрения, но как можно существовать и работать в современном мире без этого? Физически ощущая, что ежедневное чтение и компьютерные упражнения губят глаза, он не представлял себе, как им помочь. Меньше читать и проводить времени за компьютером не получалось. Он не мог организовать свое существование иначе. Он привык так жить. В чем ошибка? Он ведь как все. Так зачем всем мучиться? Разве это правильно?

Еще у него стала грубеть и трескаться кожа на пятках. Трещины получались глубокие, до мяса, ходить было очень больно, а быстро, как любил Волин, – невозможно. Ковыляя от боли в пятках, он представлял, какую боль испытывала умирающая теща от пролежня, образовавшегося на ее боку, и опять спрашивал, зачем так устроено? Неужели без боли нельзя?

С пятками Николай Иванович тоже был не одинок. Раскрыв глаза, он увидел в магазинах и аптеках много полезных вещей: и пемзу, и щетки с наждачной бумагой, и железные терки, и кремы с мазями. Он приспособился чистить кожу на пятках и смазывать их кремом. Иногда ленился, и тогда снова образовывались трещины, которые он заклеивал медицинским клеем, – так боль не чувствовалась.

Из-за пяток Николай Иванович решил, что его сосуды сузились, тока крови в ногах недостаточно, и это как-то надо поправлять. Однажды он обратил внимание, как после близости с женой его ноги потеплели до самых ступней. Как будто ускорившаяся кровь добралась до самых дальних уголков его тела. Решив, что это ему полезно, он стал забираться на супругу, когда не хотел, слушая вместо горячего сердца холодный расчетливый ум.

А Нине Васильевне хотелось тепла, ласки, понимания и простого женского счастья, которое все чаще посещало ее от общения с глазу на глаз и чувства подставленного плеча и все реже – от физической близости с ним. Надо сказать, что к близости с мужем Нина Васильевна всегда относилась практично, как к одному из требований тела и супружеской обязанности. Она очень хорошо понимала одну из подруг, уставшую ждать, когда мужчина, полгода с ней гулявший и даривший цветы, потащит ее в постель. Не то, чтобы подруга очень этого хотела, но она строила определенные планы и боялась обмануться. Нина Васильевна очень ей сочувствовала и искренно радовалась, когда ожидания подруги наконец-то свершились. На месте подруги Нина Васильевна была бы так же счастлива – не от удовольствия физической близости, а от сознания обыденной необходимости, без которой отношения с мужчиной невозможны. В этом она сильно отличалась от супруга, особенно в первые годы их совместной жизни, когда мечтательный Николай Иванович часто пугал ее восторгами и слюнтяйством от вещей, казавшихся ей само собой разумеющимися. Когда вместо внимания к ее телу он себе чего-то там напридумывал и усложнял, не умея хорошо сделать самое простое, как она полагала, дело.

Но хотя Нина Васильевна разделяла еще и мнение другой своей подруги, обозначившей одну из ролей женщин в умении раздвинуть ноги, когда это нужно мужчине, ползания супруга стали ее раздражать. Интуиция подсказывала ей неестественность его усилившегося внимания. Ей казалось, что он все больше думает только о собственном удовольствии. Может, она и поиграла бы с ним в его игры, но ей нужно было больше времени и ласк, а Николай Иванович об этом не думал.

В сердце Нины Васильевны поселилась обида. Несмотря на свои практичные взгляды, она стала иногда отказывать супругу и покрикивать на него. А если очень уж становилось жалко и обидно за себя, могла даже закатить истерику и уйти, чтобы проплакать полночи, ютясь на неудобном месте и заворачиваясь в случайные тряпки. Думая, что осталась она одна-одинешенька на этом свете, и нет ей счастья.

Николай Иванович пытался объяснить жене, что причины его поступков, за которые он сам себя казнил, – возрастные. То, что он говорил, казалось ему очень понятным и логичным. Только отмахивающаяся от него супруга упорно не хотела ничего понимать.

Волин насмотрелся и наслушался вокруг себя, как мужики мучаются с позывами мочеиспускания и как невозможно ни спать, ни ехать куда-нибудь с этой болячкой. Мнительный по натуре, он и у себя уже открыл признаки простатита и даже заставил уролога после прощупывания сомневаться в диагнозе. Все это, включая сделанные им выводы о формах помощи своему стареющему телу, должно было его оправдать, но стоило заговорить про это с супругой, как серьезность его доводов рассыпалась, и ее ирония оказывалась заслуженной.

– Ты не передумал? – спросила его Нина Васильевна после ужина.

– Нет, – ответил Николай Иванович. – Я уже неделю об этом думаю, и все больше это решение мне кажется самым разумным. Только не обижайся, пожалуйста. Я не с тобой не хочу ехать, я не хочу в санаторий. Мне надо навестить родителей. Все равно ведь ты к ним не поедешь. А мне надо съездить. А то видишь, как получается. Какая короткая жизнь. Только ты не обижайся, пожалуйста.

– Чего мне обижаться? Я уже не в том возрасте. Я так от тебя устала! Ты очень сложный человек. Очень двуличный. Зачем мне все это нужно? Сколько мама с тобой возилась. Я с тобой всю жизнь вожусь. Зачем? Без тебя, может, и лучше. Не будешь на мозги капать. Куда ехать я, слава богу, знаю, не потеряюсь.

– И состриги ты, наконец, волос с брови! – добавила Нина Васильевна. – То в носу волосы, то на брови. Смотреть уже на тебя не возможно!

– На какой брови? – Волин машинально притер рукой правый глаз.

– Ну, конечно, на этой! Опять придуриваешься? Лучше меня все знаешь!

Сердце Николая Ивановича сжалось. Неужели он зря накручивал себя?

Три последние недели в правом глазу Николай Ивановича как будто появилось черное пятнышко. Сначала он подумал, что в глаз попала соринка, и растер его до красноты. Но соринка не пропадала, пятнышко не уходило, плыло и даже как будто увеличивалось. Через пару дней он полез в сеть искать информацию о катаракте. Судя по родителям, это была их родовая напасть. Хотя в его случае ей было вроде бы рановато, но руки у Волина уже опустились. Очки, пятки, возможный простатит, а теперь и катаракта – неправильно он живет, ох, неправильно.

Николай Иванович надел очки, взял лупу и ножницы и побежал колдовать над своими бровями в ванную комнату. Его пальцы вроде бы нащупывали какие-то длинные волоски, но как только пытались их отрезать, волоски выскальзывали. Борясь с ними, Волин пристально всматривался в зеркало. На него смотрело желтоватое лицо пожилого мужчины. Три продольные длинные морщины на лбу. Подпухшие щеки с шероховатой кожей – оставшимися следами юношеских угрей. Морщинки на переносице и в уголках глаз. Дневная щетина на коже зеленоватого тона под курносым носом и на круглом подбородке. Мутные из-за очков карие глаза. Какая-то пасторальная округлость и невыразительность черт. Лицо состарившегося мальчугана. Николаю Ивановичу сегодня оно особенно не нравилось.

Через пять минут он вернулся из ванной, кося глазом вверх и наслаждаясь увиденным. Пятна в глазу не было. От него, правда, осталась еще какая-то малая чернинка, но это была сущая ерунда – или еще не полностью стершееся воспоминание, или он мало подщипал бровь. А катаракты у него точно не было! Но как все сходилось! Вот спасибо жене. Опять она ему помогла. Но говорить ей он об этом не будет. Засмеет и будет права. И как он сам не смог догадаться?!

Точно огромный камень свалился с Николая Ивановича. Овладевающая им последнее время тоска стала отступать. Он подумал, что хватит уже ему жалеть себя. Не его это. Надо уже как-то меняться, а то скоро и над ним будут посмеиваться за глаза, как он подсмеивается над озабоченным своим здоровьем ученым секретарем. Тоже серьезный на вид человек, а рассказывает о генераторе в ухе, который будто бы обнаружили у него врачи после магнитно-резонансной томографии. Вроде бы этот генератор шумит, мешая слушать, из-за чего он вынужден громко говорить.

Теперь, после того, как выяснилось, что у Волина нет катаракты, и что простатит он тоже, скорее всего, придумал, Николай Иванович совершенно уверился, что не надо ему сопровождать Нину Васильевну в отпуске. Супруга слишком влияла на него, не сможет он при ней с собой разобраться. И ведь все равно на свои вопросы только сам и ответишь. Мудрая теща ему об этом говорила. «Поздно я поняла, что жизнь прожита, – сказала она ему. – Всегда я была во всех вас. И вы были во мне. А теперь не так. Теперь я не тут и не там. И теперь я одна. Я помню, как маленькая была так одна. А потом не была. А теперь голова крутит, и никак не сложит то, что нужно сложить. Не сложить мне уже, не успею. Раньше надо было. Все равно ведь, как не беги от себя, а мы, Коля, одиноки. Я одиночества боялась, а зря. Это другое одиночество. В нем – сила. Не надо его бояться».

Волин тоже помнил себя в детстве другим. И юношей – другим. Он понял, что не разберется, куда ему дальше шагать, если не отступит назад, туда, где был другим. Тогда только и можно будет шагнуть вперед, а не в сторону. Устал он уже топтаться в настоящем. Нет тут будущего.

А с Ниной Васильевной в отпуске опять все будет для него красиво, сыто и пусто.

Он вспомнил, как в прошлом году они гуляли по Кисловодскому парку, с теми же чувствами, что и в позапрошлом, и три года назад и так далее, – как будто никогда и никуда оттуда не уезжали. В курортных городах свое время и своя атмосфера. Кисловодская атмосфера была приятна Николаю Ивановичу, но изрядно наскучило так нравившееся Нине Васильевне постоянство их времяпрепровождения.

Они облюбовали санаторий на Курортном проспекте, недалеко от железнодорожного вокзала. Исполнительная Нина Васильевна проходила все записанные ей процедуры, а Николай Иванович не пропускал только массаж, разогревающую тело грязь и очень любимые им нарзанные ванны, млея от миллионов пузырьков газа, собирающихся вокруг кожи и как будто пытающихся проникнуть внутрь.

Между процедурами и после ужина Волины прогуливались, а когда вся вторая половина дня была свободной – гуляли.

Прогуливались они городскими улицами: заворачивали с проспекта к Желябовскому бювету и проходили потом через санаторий Семашко или обходили парк мимо вокзала к полуразрушенной каскадной лестнице и обратно.

А в парке гуляли почти всегда в нижней части. Попив водички в Нарзанной галерее и посмотрев картины художников близ Колоннады, не спеша двигались каменной набережной Ольховки мимо торговцев орешками и семечками, речным жемчугом, кабардинскими паутинками вязаных вещей, дисков бардовских песен про Кисловодск, свистулек и птичьих манков, авторских книжек и других самоделок. Неспешному моциону после обеденного сна особенно благоволил деловой гул бегущей по камням маловодной горной речки. И мостики через нее, – от восстановленного по распоряжению первого президента Ельцина, каковое событие и увековечено в металле, чтобы не забыли, до Дамского каприза, название которого тут же и много раз пропевал из звуковой колонки голос барда. И молчаливое соседство высоких сосен, прижившихся в ущелье. И разнообразие ресторанчиков и кафешек с живой музыкой провинциального уровня. И пробегающие мимо спортсмены. И большое число отдыхающих.

Николай Иванович условно поделил отдыхающих на несколько групп: приехавших издалека и недалека, любителей побродить и посидеть за столиком, санаторских и влюбленных. Среди влюбленных его интересовали пожилые воркующие пары с одинокой красной розочкой в руках женской половины. Николаю Ивановичу нравилось гадать, с какой целью познакомились здесь эти люди, – от скуки на всем готовом или добирая нереализованные сердечные порывы? И как они будут потом в своей семье? И почему тут принято дарить один цветок? Когда Нина Васильевна тоже поддалась витающим в санаторной атмосфере и сосновом духе парка любовным томлениям и захотела гулять с супругом под ручку, он купил ей букет и не угадал. Во всем она хотела походить на другие пары, и в том, что роза была одна, видела знак, понятный женщинам.

Нина Васильевна хорошела на курорте. Ее белая кожа приобретала моложавую гладкость, приятную мягкость и хорошо пахла. На лице появлялся здоровый румянец. Она переставала зевать и громко говорить, больше улыбалась и меньше сердилась. И чаще загадочно смотрела на Николая Ивановича днем, когда они отдыхали после нарзанных ванн, играя огоньком в глазах, как в молодости, а ночью будто случайно касалась своей ногой его ноги. Поддаваясь, Волин принимался ее ласкать, но не всегда был на высоте. Он сильнее уставал от процедур, дольше восстанавливался после близости и принимал игры Нины, как своеобразное наказание за то, что раньше использовал ее тело без желания.

За три недели отдыха Нина Васильевна переживала пару периодов нежности, похожих на случавшиеся в их с Николаем Ивановичем молодые годы. После них ей и хотелось гулять по парку с томной улыбкой неведомого супругу знания и розочкой в руке.

Нагулявшись, они заходили в один из ресторанчиков нижнего парка, чаще всего в «Шахматный клуб», где ели мягкий шашлык из баранины, и где Нина Васильевна чувствовала себя леди, когда статный молодой официант, обернув белым полотенцем бутылку, вовремя подливал красное сухое вино в ее бокал.

«Кто же будет сопровождать Нину в этом году? – услышал Волин родившуюся гадкую мыслишку. – Какой вольный волонтер?»

Наверное, в нем действительно было что-то гнилое, как повторяла ему обиженная Нина Васильевна в минуты гнева. Он опять не доверял ей, как в давние времена, когда на работе супруги бывали праздничные посиделки, и она приходила поздно, задумчиво-веселая, отрешенная от него, сладко пахла вином и на глазах улетучивающимся духом чужих мужчин. Вряд ли он испытывал тогда чувство ревности, потому что не представлял себе, как можно было прогнать и, тем более, побить Нину, если бы она даже была с другим. Просто он знал, что она не могла быть в этом виновата. Если с ней и приключится что-то подобное, то произойдет это помимо ее воли, а, значит, будет иметь ничтожное для него значение. Он много читал об отношениях между мужчиной и женщиной и разделял мнение о женской моногамии. Разумная женщина, которая живет с мужчиной и привыкла к нему, даже если это и не мужчина ее мечты, вряд ли изменит по собственному желанию, без ломающего психику внешнего воздействия. Но ведь никто из нас не живет в замкнутом пространстве, с добром соседствует зло, и женщины частенько ломаются. И хоть такая измена в разумном понимании должна быть признана ничтожной, сердце Николая Ивановича понимать это отказывалось. Он не представлял, что ему потом делать с таким знанием. Он думал, что жить с этим все равно будет неудобно, и не хотел бы так жить. Поэтому очень переживал и очень боялся за Нину и, конечно, за себя.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 | Следующая
  • 4.4 Оценок: 5

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации