Текст книги "Завтрашний взрыв"

По-русски Ахмед говорил довольно хорошо, но, в отличие от визиря, с сильным акцентом. Они вошли в палатку, в которой не было ни шелков, ни ковров. Зато был дощатый стол нормальной высоты, то есть не такой, за которым возлежат, как принято у восточных народов, а именно тот, за которым сидят, как принято у народов западных. Возле стола стояли две простые скамьи и большой сундук, окованный железом.

– Присаживайся, достопочтенный Псырь! – Ахмед указал на скамью, а сам принялся отпирать два тяжелых замка на сундуке. – Доводилось ли тебе нести ратную службу?

– Нет, что ты! – поспешно ответил Псырь. – Сроду не служил! Никогда не поднимал руку на доблестных воинов великого хана!

– Да я сейчас не об этом, – досадливо перебил его Ахмед. – Мне просто надо понять, какими воинскими навыками ты обладаешь.

– На кулаках бился, да на ножах резался! – с гордостью провозгласил Псырь, не уточняя, однако, что на кулаках и на ножах он бился обычно среди прочих подручных своего бывшего хозяина, Никифора, когда они втроем – вшестером наваливались на одного неугодного Никифору беззащитного односельчанина.

– Это хорошо, – кивнул Ахмед. – Тогда тебя легче будет научить владеть кинжалом, наносить внезапные удары из-под полы. Но это не главное. Главное – вот оно!

С этими словами турецкий военспец извлек из недр сундука черный чугунный шар размером с большую репу и осторожно положил его на стол, утвердив, чтобы тот не катился, в специальном углублении, выдолбленном в столешнице. На вершине шара находилась небольшая пипка в палец толщиной, из которой торчала короткая веревка.

– Знаешь ли ты, о Псырь, что за предмет сейчас находится перед твоим взором? Нет? Это ручная бомба, иначе называемая гранатой. Впервые слышишь сии слова? Так вот, – Ахмед ласково и нежно, как ребенка, погладил легким касанием руки черную массивную сферу. – Она начинена порохом. И если поджечь вот этот фитиль, то взрывом сей бомбы разнесет все на куски на десять шагов вокруг!

Псырь, до этого с интересом разглядывавший незнакомый предмет и даже навалившийся грудью на стол, чтобы лучше видеть, изменился в лице, отпрянул, едва не упав со скамьи.

– Не бойся, уважаемый! – в словах Ахмеда не было насмешки.

По-видимому, он уже привык к подобной реакции своих достойных учеников.

– Видишь, я же до сих пор живой и здоровый. И тебя научу, как с бомбой обращаться, чтобы самому после выполнения задания остаться целым и невредимым и жить долгие годы в богатстве и почете. А на куски твоя бомба должна разнести вовсе не тебя, а вражеского полководца, или, скажем, кремлевские ворота, или пороховую башню. – Убедившись, что после слов о почете и богатстве Псырь вновь воспрянул духом, Ахмед продолжил вкрадчиво: – Давай теперь рассмотрим с тобой устройство бомбы и способ приведения ее в действие.

Как только Псырь вышел из шатра, визирь достал из-под подушки простую железную шкатулку, небольшую, но чрезвычайно тяжелую, ибо стенки и крышка ее были чуть ли не в палец толщиной. Отперев сложнейший замок ключиком, висевшим у него на шее на шелковом шнурке, визирь достал из шкатулки свиток, развернул его на инкрустированном столике. На свитке затейливой арабской вязью были записаны ценнейшие сведения: имена завербованных визирем русских агентов, их приметы и особенности характера, места, куда они направлялись, и суть порученного задания. Вынув из выдвижного ящика стола принадлежности для письма, визирь принялся заносить на тончайший дорогущий пергамент информацию о Псыре. Внезапно за пологом шатра послышалось какое-то движение и раздался голос начальника охраны, просившего дозволения войти.

– Я занят! Я же приказал меня не беспокоить! – раздраженно откликнулся визирь.

– Прости мое неповиновение, господин, но к тебе посланец самого хана с приглашением немедленно явиться в его шатер!

– Ну, хорошо, скажи, что уже иду, – нехотя согласился представитель великого султана при ордынском войске.

Тем не менее, он вначале тщательно записал все необходимые сведения, запер свиток в шкатулку и лишь после этого в сопровождении двух телохранителей прошествовал в ханский шатер. Догадываясь о предмете предстоящего разговора, он захватил с собой свернутую в трубку большую карту Московии, на которую собственноручно каждый день наносил оперативную обстановку на театре военных действий, основываясь на сообщениях передовых дозоров и донесениях своих лазутчиков и агентов.

Хан Девлет-Гирей ожидал визиря в гордом одиночестве, нетерпеливо расхаживая взад-вперед по мягким персидским коврам, время от времени пиная попадавшиеся на пути подушки.

– Ну, наконец-то, дорогой Буслам-паша! – вовсе не гневным, а даже чуть льстивым голосом вымолвил хан и гостеприимным жестом указал на уставленный сладостями и напитками столик. – Не желаешь ли отведать шербету?

Формально Девлет-Гирей был самостоятельным правителем суверенного Крымского ханства, но реально он попросту являлся ставленником или, вернее, наместником турецкого султана, то есть провинциальным чиновником в дотационном субъекте Османской империи и, естественно, заискивал перед визирем, непосредственно приближенным к султанскому двору.

– Благодарю, о великий хан! – в обращении с Девлет-Гиреем визирь соблюдал форму, но в его тоне совсем не чувствовалось почтения, соответствующего произносимым словам. – Позволь просить тебя вначале сообщить о деле, ради которого ты оказал мне честь, пригласив в свой шатер.

– Меня, достопочтенный Буслам-Паша, беспокоит наша остановка и изменение направления движения моего непобедимого войска. Отсюда, где мы сейчас стоим, теряя время, моя быстроногая конница достигла бы стен Москвы за один дневной переход! А ты советуешь мне идти в обход, по длинной дороге.

– Позволь, о великий хан, просить тебя, бесстрашного воина, которому недосуг вникать во всевозможные мелочи, взглянуть на эту карту, чтобы наглядно убедиться в мудрости отданных тобой приказаний – Визирь, мельком взглянув на столик, сплошь уставленный блюдами и сосудами, не спрашивая разрешения, развернул карту прямо на ханском ложе, покрытом шелковым одеялом, придавив ее края подголовными валиками из малинового бархата.

Хан воззрился на карту с презрением невежи, плохо понимающего начертанные на ней знаки и письмена.

– Мои деды и прадеды веками… – напыщенно начал он, но визирь бесцеремонно его оборвал:

– Взгляни сюда внимательно, о мудрейший из воинов, храбрейший из мудрецов. Вот здесь сейчас находится твое войско. – Буслам-паша водил по карте небольшой указкой из желтоватого нефрита с закругленным, тщательно отполированным кончиком. – Вот это Москва. Сия линия – Муравский шлях, самая короткая дорога к стольному граду русичей, по которой твои великие деды и прадеды совершали свои героические походы. Но, видишь, здесь, на полпути, линию перекрывает прямоугольник… то есть вот этот большой синий знак. Сей знак отмечает русскую рать – земское войско, которое успело собраться и выйти против тебя, поскольку твои воины слишком долго топтались на Засечной черте, не в силах справиться с невесть откуда взявшейся горсткой русских самоубийц.

– Между прочим, достопочтенный Буслам-паша, не кто иной, как ты уверял меня, что на Засечной черте нет русских войск! – злорадно вставил хан.

– А их там и не было, великий хан! – тут же парировал визирь. – Там, в опустевших, оставленных русскими полками острогах, засело несколько сотен мужиков и станичников, непонятно почему обрекших себя на верную смерть. Откуда ж я мог знать, что твои непобедимые степные наездники целых три дня и три ночи будут сражаться с этими пограничниками и деревенскими ополченцами, которых и было-то один против тысячи!

– Ладно, ладно, достопочтенный визирь, – примирительно промолвил хан. – Давай не будем вспоминать о сем досадном недоразумении, а сосредоточимся на главной цели похода!

– Слушаюсь и повинуюсь, великий хан! Так вот, это земское войско русских, которое, согласно весточке, переданной мне сегодня утром от наших русских друзей, поджидает тебя на Муравском шляхе. Возглавляет сие войско воевода Иван Бельский. Но обрати внимание на еще один такой же знак, нарисованный севернее, то есть над верхним краем первого прямоугольника. Это – опричное войско, которое готово выступить на помощь земским полкам. Его поведет лично русский царь. Поэтому наш самый верный друг, боярский сын Кудеяр Тишенков, который тайным письмом сообщил мне сии бесценные сведения, советует нам незамедлительно свернуть с Муравского шляха на Свиной и выйти к Москве там, где русские нас не ждут.

Визирь провел нефритовой указкой по карте, обозначая обходной фланговый маневр орды, затем, выдержав паузу, произнес самое главное:

– Более того, мы не просто обойдем русских, мы своим движением еще и отрежем друг от друга опричные и земские войска! – Он положил указку на карту между двумя прямоугольниками, словно создав непреодолимую преграду для соединения русских полков.

Хан, наконец-то понявший суть своих приказаний, которые он сегодня утром отдал орде под нажимом турецких военных советников, еще некоторое время молчал, хмуря брови, морща лоб, изображая сомнения и глубокие раздумья, а затем изрек:

– Все это хорошо на бумаге, достопочтенный визирь. Меня заботит совсем другой вопрос: насколько достоверны сведения о неприятеле, на основе которых ты изобретаешь все эти обходы и движения моего доблестного войска? Я понимаю, конечно, что тебя с боярским сыном Кудеяром связывает долгая дружба, он даже гостил в твоем доме в Стамбуле. А вдруг он все же решил переметнуться назад, к своему царю, и вымолить прощение, заманив мое войско в ловушку?

– Это полностью исключено, о великий хан! Кудеяр, как ты изволил заметить, давно и крепко со мной повязан многими делами. Царь Иван казнит своих подданных лютой смертью за гораздо меньшие вины, так что уж у него-то вымаливать прощение бесполезно. Я верю Кудеяру не потому, что я слишком доверчив и глуп, а потому, что знаю: Кудеяр – человек умный, расчетливый и охочий до власти и денег. Ему обещан княжеский титул в подвластной тебе Руси. Так что он старается нам помогать на совесть. И еще за страх. Кудеяр понимает, что если он меня подведет, то имеющиеся у меня многочисленные доказательства его предательской деятельности немедленно попадут к русским.

– А где же сейчас находится этот достойный человек?

– Он, как всегда, пребывает в стане врага, то есть в рядах русских войск. Естественно, он скрывается под чужой личиной.

– Но это же весьма опасно!

– Да, опасно. Вот и сейчас у Кудеяра возникли некоторые осложнения. Откуда ни возьмись, появился человек, который может его разоблачить. Мы с Кудеяром были твердо уверены, что все, кто знавал его раньше, уже мертвы, а вот, поди ж ты! – визирь развел руками. – Но что ж поделать, такова работа разведчика! Он всегда балансирует на лезвие ножа. И из нынешнего опасного положения, я уверен, Кудеяр сумеет выпутаться. У него имеется изрядный опыт и богатый арсенал: не только яд и кинжал, но и кое-что помощнее. Так что он вскоре исправит ошибку судьбы, и тот, кто должен был умереть, умрет. Однако, несмотря на нависшую над ним угрозу, Кудеяр сумел собрать и передать нам необходимые сведения. Понятно, что действует он не в одиночку, у него есть помощники из числа ненавистников жестокого и несправедливого русского царя.

– Хорошо, достопочтенный визирь. Твои слова меня убедили. Завтра с рассветом мои войска свернут на Свиной шлях!

– Мудрость и прозорливость великого хана не знает границ! – церемонно поклонился Буслам-паша, чтобы скрыть ироничную улыбку. – Еще об одном хочу просить тебя, о повелитель. Позволь мне распорядиться от твоего имени о посылке по Муравскому шляху кострового отряда для создания ложного лагеря. Русская разведка, как, несомненно, известно великому хану, не рискует приближаться к нам днем, поскольку в скачке им от наших наездников не уйти. Но, благодаря хорошему знанию местности, они подкрадываются к нашему войску ночью, стараются взять языков и считают костры. Вот пусть и считают их следующей ночью, и думают, что мы продолжаем идти к их столице кратчайшим путем. А сейчас позволь мне удалиться и выполнять твои указания.

Визирь, не дожидаясь разрешения, свернул карту, и, поскольку их в шатре было всего двое, покинул хана, не пятясь и не кланяясь, а обычной нормальной походкой, лишь кивнув на прощание.

– Конечно, я разрешаю тебе, визирь, следовать по своим делам! – поспешно выпалил Девлет-Гирей в спину уходившему полномочному представителю турецкого султана.

На долгожданное свидание Анюта пришла не такой радостной и оживленной, какой она была еще сегодня утром, в предвкушении этой встречи с Чеканом, а, напротив, задумчивой и даже печальной. Они договорились встретиться на тех же бревнышках перед поварней, на которых сидели накануне. Конечно, в монастыре можно было поискать какой-нибудь укромный уголок, но из-за многолюдства была велика вероятность, что рано или поздно парочку, уединившуюся в этом самом уголке, все же заметят. Это был бы великий стыд и позор: миловаться в святой обители, да еще во время войны, когда кругом царят смерть, слезы и горе. А на бревнышках, они были у всех на виду и могли притворяться, что просто ждут чего-то или кого-то возле поварни, у которой всегда толпился народ. И никому и в голову бы не пришло, что у них здесь свидание. Ну, а с другой стороны, бревнышки находились на изрядном удалении от котлов, к которым целенаправленно устремлялись пришедшие к поварне за плотской пищей, и парочка могла беседовать о самом сокровенном, не боясь быть услышанной.

Чекан слегка опоздал, но Анюта, погруженная в свои размышления, даже не успела расстроиться по этому поводу. Кафтан на атамане был весь покрыт пылью, на осунувшемся лице явно читались признаки усталости и напряжения.

– Прости, Анютушка, за опоздание! Едва умыться успел, а уж одежу-то почистить и вовсе было недосуг!

– Ты где был-то? – с тревогой спросила Анюта. – Я тебя с самого утра на общем построении высматривала.

– Так еще перед рассветом принялись выкликать добровольцев, чтобы в разведку идти. Ну, я и вызвался со товарищи. Это дело как раз по мне. А всякие там строевые занятия, да штурмовые лестницы… – Чекан небрежно махнул рукой.

Его слова звучали вполне естественно, в них не было рисовки или хвастовства. Он говорил то, что думал. Анюта взглянула на него с обожанием, украдкой погладила руку. Чекан, как и вчера, ответил ей нежным пожатием, потом внимательно вгляделся в лицо девушки, спросил встревожено:

– Анютушка, с тобой-то что случилась? Ты какая-то сама не своя!

– Ничего особенного. Просто монастырский стражник сегодня меня да Ерему с полудня до вечера допрашивал.

– Какой стражник?! Про что вас допрашивать-то?! – изумленно воскликнул атаман.

– А тот самый, который, помнишь, в карауле возле ворот стоял, когда наш отряд в монастырь пришел. Он еще к тебе почему-то цеплялся.

– Ах, этот… Помню его, конечно. Стражник как стражник, из тех, которых хлебом не корми, дай только ловить кого ни попадя, да допрашивать всех, кто под руку подвернется. Так что ты не переживай, это дело пустое, – ободряюще улыбнулся атаман.

– Как же, «не переживай», – слегка огорчилась беззаботности Чекана Анюта. – Он же меня не про кого-нибудь, а про отца Серафима расспрашивал.

– Про того отшельника, о котором ты нам всем давеча рассказывала? Которого ты с Еремой в монастырской больнице навещать ходила? Уж этот-то почтенный старец зачем нашему бдительному стражу понадобился? Мнится мне, что сей страж сам то ли болен, то ли ранен был, да еще в себя до сих пор не пришел.

Атаман осторожно и трепетно накрыл своей ладонью ладонь Анюты, лежащую на бревне. Анюта не стала отдергивать руку.

– Дело пустячное, не обращай ты на этого стражника внимания, – еще раз повторил Чекан.

И голос, и взгляд атамана красноречиво свидетельствовали о том, что ему действительно безразличен какой-то там стражник со своими дурацкими придирками, и все его мысли сосредоточены исключительно на сидящей рядом девушке, затмевающей собой в его душе весь мир.

Анюта ощущало тепло его руки, близость его плеча, чуть взволнованное дыхание. И голова ее вновь стала тихонько и приятно кружиться, только уже безо всякого фряжского вина.

– Да ладно, наверное, ты прав, – после некоторого молчания произнесла Анюта, просто, чтобы что-нибудь сказать.

В их беседе сейчас важно было не значение произносимых слов, а их звучание, интонации, взгляды и прикосновения.

– Да я переживаю вовсе не из-за того, что меня вызвали на какой-то там допрос, а потому, что этот самый стражник намекнул, хоть и не впрямую, что мол отцу Серафиму якобы угрожает опасность. Чуть ли не убить его хотели прямо на больничной койке. – Девушка склонила, было, голову на плечо атамана, но тут же выпрямилась, вспомнив, что их хорошо видно со стороны поварни. – И еще мне почудилось, что стражник именно меня, да еще Ерему в подготовке этого злодеяния подозревает.

– Вот видишь: полный бред! Человек явно не долечился. Бог с ним. Расскажи лучше, как ты жила, что делала, пока нам с тобой не посчастливилось встретиться. – Атаман мягко перебирал и гладил ее пальцы своими, но так, что со стороны это было совершенно незаметно.

– Ты же сам вчера обещал рассказать о себе.

– Да, но ты про меня и так уже многое знаешь, а я о тебе – ничегошеньки. А ты для меня сейчас – самое дорогое. – голос Чекана чуть хрипловатый и низкий, казалось, исходил из самой глубины его сердца.

Анюта, несмотря на восхитительно легкое головокружение, поведала атаману про детство в деревне, сиротскую долю, еще раз подробно рассказала о своих взаимоотношениях с отцом Серафимом, затем, сделав паузу и собравшись с духом, – о раненом поморском дружиннике Михасе, и о том, как он фактически спас ее от надругательства и смерти, научив сражаться, благодаря чему она сумела раз и навсегда отбиться от гнусного насильника, местного сельского богатея Никифора.

Чекан слушал ее не перебивая, и лишь по выражению его глаз, все более темневших по ходу трагичного рассказа, Анюта могла догадываться, какая буря переживаний бушевала в его сердце. Когда же девушка прервала свое повествование, чтобы перевести дух, Чекан спросил чуть дрогнувшим от волнения голосом:

– А этот дружинник, Михась… Не полюбил ли он тебя? Или же … – и замолчал, не в силах выговорить окончание вопроса.

– Нет, нет, что ты! – поспешно ответила Анюта и потупилась.

Но тут же она вновь подняла голову, посмотрела прямо в глаза атаману и продолжила твердо и решительно:

– Нет. У этого Михася есть… была невеста. Да не какая-нибудь деревенская девчонка, – с горечью усмехнулась она, – а настоящая английская королевна. И вообще, Михась погиб. Там, на Засечной черте.

– Прости, Анютушка! – Атаман нагнулся, будто поднимая что-то с земли, и украдкой, чтобы никто не заметил со стороны, коснулся губами ладони девушки, по-прежнему опиравшейся на бревнышко, на котором они сидели.

Некоторое время оба молчали. Затем Анюта глубоко вздохнула, как будто собираясь с разбега нырнуть в холодную воду, и продолжила свой рассказ:

– А весной, когда Михась выздоровел, мы с ним ушли из села. Он отправился искать свою дружину, а я… А мне просто надо было уйти куда-нибудь, поскольку дружки Никифора, ну, того богатея, которого я… В общем, они все пытались дознаться, кто хозяина ихнего завалил. Вот и пришлось мне из села уйти. Дружины поморской мы не нашли, да и вступили к Ереме в ополчение. Ну, а дальше – бои. Михась погиб, а я – живая, здесь, с тобой.

Чекан вновь наклонился и поцеловал ей руку. Опять они замолчали, переживая только что сказанное, и сидели не шевелясь, слыша лишь биение собственных сердец. Атаман поднял голову, встряхнулся, словно сбрасывая с себя некие путы, и произнес нарочито веселым голосом, ломая прежнюю печальную интонацию, разом преодолевая и отметая все недоговоренности и двусмысленности:

– Так вот, оказывается, кто тебя, прекрасную деву-воительницу, сражаться – то научил: поморский дружинник. Доводилось мне про тех дружинников слышать. Только слухи-то про них какие-то противоречивые. Кто говорит, что, мол, герои из героев, а кто, напротив, именует хвастунами да недотепами.

– Ну, давай, судный боец, сейчас я, ученица поморского дружинника, с тобой на кулачках сойдусь! – с готовностью подхватила Анюта задорную интонацию атамана. – Посмотрим тогда, кто из нас недотепа!

– Что ты, что ты! Я боюсь! Я лучше сразу сдамся! – шутливо поднял вверх руки Чекан. – Биться-то ты славно обучена, я уже видал. Только все равно, мнится мне, что этот самый Михась, хотя и лихой боец, вместе с тем был еще и хвастун несусветный.

– Почему ж это? – удивилась Анюта, чуть-чуть, самую малость обидевшись за Михася.

– Так ведь придумал себе невесту – заморскую царевну. Я и сам много сказок знаю и люблю рассказывать. Только сказки – они и есть сказки. А в жизни-то, сама посуди: как у простого дружинника может быть невестой царевна, да еще и заморская?

– Да нет, это правда, – возразила Анюта, и, слегка поколебавшись, добавила: – Я сама ее видала.

– Кого? – недоверчиво переспросил Чекан.

– Эту невесту. Заморскую королевну.

– Не может быть!

– Может, – и Анюта, опуская некоторые детали, рассказала атаману, как она встретила в своем селе отряд поморских дружинников, разыскивающих Михася, среди которых была иноземная красавица, называемая его невестой.

Чекан деликатно не стал выспрашивать, почему Анюта не отвела Михася к этим самым дружинникам, а лишь покачал головой и произнес задумчиво:

– Ишь ты! Бывает же такое! – затем, махнув рукой и как бы одобряя косвенно тот не порицаемый вслух, но все равно явственный проступок Анюты, скрывшей местопребывание раненого дружинника от разыскивающих его товарищей, провозгласил: – Да это и к лучшему, что та царевна Михася не нашла. Все эти богатые да знатные, князья да бояре, все равно нас, простых людей, презирают и ставят ниже себя, считают скотом домашним. А чем мы хуже их?

– Хорошо ты сказал, Чекан! – с жаром воскликнула Анюта. – Я сама последнее время об этом много думаю. Действительно, ну чем мы хуже их?!

– Я вот смотрю иногда, – подхватил Чекан, – на какого-нибудь разнаряженного князя иль боярина, который скачет по улицам со свитой, закидывая всех встречных грязью из-под копыт, и думаю: попадись ты мне один на один где-нибудь в укромном месте, так я с тебя живо бы спесь сбил! Ты бы у меня в этой самой грязи на брюхе ползал, да о пощаде молил.

Горечь, злоба и даже ненависть, прозвучавшие в словах атамана, эхом отозвались в душе Анюты. Она не раз и не два в своих мечтаниях видела, как встречается на узкой дорожке с этой англицкой принцессой. Правда, последнее время вместо невесты Михася она мысленно встречала невесту Еремы – купеческую дочь из Рязани, о которой Анюте рассказала тогда, в доме Еремы на Оке, его старая повариха.

Чекан внимательно взглянул в лицо Анюты, положил ей руку на плечо:

– Ничего, Анютушка, будет и на нашей улице праздник. Я кое-что в этой жизни понял и, если захочешь, то и тебя научу!

Анюта не успела ответить, как внезапно их окликнули:

– Чекан, Анюта! Вот вы где! – к ним приближался, чуть ли не бегом один из товарищей атамана. – Еле вас нашел!

– А зачем ты нас вообще искал? – грозно сверкнул глазами Чекан.

– Да уж не по своей воле! Тебя, атаман, монастырский стражник на допрос к себе требует!

Чекан уже взял себя в руки, рассмеялся:

– Вот видишь, Анютушка, и до меня очередь дошла с нашим бдительным стражем беседовать. Ну что ж, придется идти. Прощевай до завтрева, красна девица! – он поклонился в пояс Анюте.

Со стороны могло показаться, что кланяется он девушке нарочито и шутливо, однако его взгляд, направленный на Анюту, свидетельствовал об искренности и глубине его отношения к ней.

– Прощай, Чекан, даст Бог – вскоре свидимся и разговор наш продолжим! – степенно, не выказывая своих чувств при постороннем, кивнула Анюта.

Атаман ушел в сопровождении товарища, а Анюта еще долго сидела на бревне, глядя куда-то далеко-далеко, в темное пространство надвигавшейся ночи.

Степа поджидал атамана в той же самой библиотечной палате, в которой он с утра допрашивал Анюту, Ерему и еще нескольких ополченцев из Ереминой дружины. Чекан вошел со спокойным независимым видом, произнес чуть насмешливо:

– Здравствуй, стражник! Прикажешь мне садиться, аль присаживаться?

– Здравствуй, атаман! Покуда присаживайся, – в тон ему ответил Степан.

Они уселись друг напротив друга.

– Вот смотрю я на тебя, атаман, и диву даюсь: уж больно уверенно ты держишься. Словно тебе опасаться и стыдиться нечего!

– А чего мне бояться, когда я по своей воле на смертный бой с ордынцами вышел? Коли б за свою шкуру дрожал, то и продолжал бы по лесам прятаться, да так, что ни одна собака б не нашла!

– Чем же так тебя ордынцы обидели, что ты решил разбой оставить, да за родину порадеть?

– За родину мне радеть не впервой. Я ведь не всегда разбойником-то был, допрежь не раз в рати бился. Про свою ненависть к врагам я тебе высоких слов говорить не буду, ибо еще тогда, в воротах, заметил, что ты речам моим искренним не веришь. Коли хочешь, то считай, что мне неохота, чтобы порядок на Руси, к коему я привык, изменился. Воевод-то и дьяков местных я кого прикормил, кого запугал, и гулял себе с ватагой припеваючи. А с ордынскими-то баскаками еще неизвестно, как получится. Вдруг они взяток не берут и начнут нас, разбойничков, смертным боем бить, – усмехнулся атаман.

– Теперь я, конечно же, должен задать вопрос: почто ты, мил человек, в разбойники-то подался? И услышать ответ про несправедливость людскую, да неправду боярскую, которая тебя, честного труженика, до большой дороги довела! Так ведь, атаман?

– Ты ж прям насквозь меня видишь, стражник!

– Вот смотрю я на тебя и думаю, что, по всему видать, человек ты неглупый, небесталанный. Не совестно тебе разбойничать, грех на душу брать?

– Как видишь, я в монастырь-то и пришел, грехи замаливать! А насчет ума и талантов моих, кои ты отметить изволил, так у нас на Руси людям с этими качествами жить тяжелее всех приходится. Как посмотришь, что государь наш, помазанник Божий, вместе со своими опричниками вытворяет… Ты говоришь, что я, мол, разбойник, стыдиться должон. Да я по сравнению с царем Иваном Васильевичем просто младенец невинный. Кто, как не он, в прошлом годе целый город, Великий Новгород, дочиста разграбил, дотла спалил, трупами десятков тысяч горожан, людей русских, реку Волхов запрудил?

Услышав эти слова, Степа замолчал, опустил глаза. Ему, человеку, ненавидевшему опричников, пытавшемуся защитить от их произвола своих сограждан и вступившему с ними в смертельный бой, нечего было возразить атаману. И, намеренно переломив ход беседы, он в упор взглянул на Чекана и спросил:

– А ты, часом, не ордынский лазутчик?

Тот опешил от столь внезапного поворота, затем усмехнулся:

– Ну да, конечно! У тебя, как и у государя нашего, все поголовно – изменники, иностранные пособники… Ты тут только что мой ум похвалил, так вот я в связи с этим хочу заметить: атаман разбойников – это самое удобное прикрытие для лазутчика. Ни один стражник на тебя внимания не обратит, ни в чем не заподозрит.

– Надсмехаешься? – слегка повысил голос Степан, в глубине души сознавая обоснованность иронии собеседника.

– А что заслужил своими вопросами, то и получи в ответ!

– Ладно, умник, ты мне вот что теперь скажи: коль ты в войске служил, то знаешь ли, что такое ручная бомба? Доводилось видеть и в руках держать? – Степа вновь намеренно резко изменил тему допроса и исподволь впился внимательным взглядом в лицо собеседника.

– Бомба? – изумился атаман. – Видел, конечно, держал даже. Правда, в бою применять не приходилось.

– А ты где служил? Я сам-то повоевал изрядно! Вдруг вместе на одном поле радели…

– Проверить хочешь, – понимающе кивнул атаман. – Служил я в полку воеводы князя Никиты Курлятева. Ежели ты знаешь, то, согласно разрядным спискам, это был полк Правой руки.

– Знаю, конечно, – кивнул Степа. – Ты конник?

– Нет, пешец, – чуть замявшись, ответил атаман.

Эта его едва заметная заминка, фактически единственная за время всего допроса, не ускользнула от внимания Степана. Но стражник, автоматически зафиксировав ее, не смог определить: стоит ли придавать этому значение? На всякий случай, Степа задал еще несколько вопросов-ловушек о службе в полку, но атаман ответил на них легко и уверенно.

– Ладно, вижу, что не врешь.

Степа встал, подошел к двери, окликнул помогавшего ему монастырского служку. Чекан тоже поднялся, было, вслед за стражником, но Степа остановил его:

– А ты погоди покуда! Присядь, сделай милость.

Атаман пожал плечами, вновь сел на скамью.

По знаку Степана служка, тот, что давеча сопровождал на допрос Анюту и Ерему, ввел в палату водоноса Лавра.

– Заходи, Лавр, гостем будешь! – с преувеличенным радушием поприветствовал его стражник, и, указав на Чекана, добавил: – И с дружком своим старым поздоровайся!

Лавр с обычной своей боязливой поспешностью неловко поклонился и с удивлением воззрился на атамана, словно пытаясь вспомнить: кто этот человек, названный его дружком.

Атаман вновь усмехнулся:

– Топорная работа, стражник! Я этого бедолагу знать не знаю!

– Так что, Лавр, не узнаешь, что ли, старого приятеля? – пристально вглядываясь в лица обоих допрашиваемых, с нажимом произнес Степан. – Смотри, не ври только, ты ж меня знаешь!

– Нет, сударь, прости, не узнаю, – огорченно развел руками Лавр и, вжав голову в плечи, испуганно покосился на стражника, словно боясь, что тот его ударит за отказ признать в неизвестном человеке знакомца.

– Ну, ладно, иди работой, коли так, – медленно проговорил Степа, по-прежнему внимательным взглядом фиксируя эмоции на лицах Лавра и Чекана. – И ты ступай в свою дружину, атаман.

– Я здесь тебе не атаман, а ратник, ополченец монастырский! – Чекан отвечал по-прежнему смело, даже дерзко и с вызовом, глядел в глаза стражнику.

– Хорошо, ратник, ступай себе! – примирительно кивнул Степан.

Оставшись один, Степан некоторое время сидел в глубокой задумчивости, барабаня пальцами по столу. Затем он устало вздохнул, окликнул служку и спросил его, когда тот вошел, плотно прикрыв за собой дверь:

– Кто у нас там остался?

– Еще один молодец из Ереминой дружины, пограничный сторож с Засечной черты.

– Ну, давай, приглашай его сюда.

Но не успел служка повернуться, чтобы идти выполнять поручение, как в палату вошел посланец от настоятеля с приказом Степе срочно явиться на совет.

В доме настоятеля, в совещательной палате собралось все руководство монастыря.