Текст книги "Западня для леших"

Дымок почувствовал, как по телу пробежал внезапный озноб, достигший корней волос, сердце его застыло от ужаса и омерзения. «Анастасия! Настенька!» – милый образ слился в кошмарном видении с образами юных, бесстрашных девушек, погибающих от рук палачей. Он сжал кулаки, вскинул голову.

– Отче! – крикнул он. – Только скажи! У меня три сотни леших, раздавим гадов, мокрого места не останется!

– Нет, сыне! Подняв руку на царя законного, посеем мы великую смуту в государстве. Вспомни, как еще совсем недавно распри боярские раздирали Русь на части, и становилась она легкой добычей врагов многочисленных. Кто хотел властвовать, тот и рвался к престолу, покрывая путь свой жертвами людскими. Только лишь три поколения как передается у нас власть государственная по праву престолонаследия. С благословения Всевышнего, помазанник Божий восседает на троне. Это порядок, который есть основа любой государственности. Плохо ли, хорошо ли протекает жизнь государственная, но осуществляется она по закону, всем известному, раз и навсегда действующему, который никто оспорить не смеет. Знаком ли ты с книгами древними, грецкими и латинскими?

Дымок кивнул.

– Тогда знать должен изречения, кои гласят, что закон суров, но он закон! И иное важное: пусть рухнет мир вокруг, но царит закон. Предвижу я, что как только на Руси дерзнут нарушить порядок престолонаследия, станут царей избирать по хотению человеческому, а не по воле Божьей, прольются такие реки крови людей русских, что никакие беззакония самодержца с рассудком затуманенным с ними не сравнятся. Власть одного человека бывает страшной и лютой, но власть толпы – в тысячу раз лютее…

Митрополит замолчал, скорбно поникнув головой. Было видно, что эти рассуждения, коими он спасал людей многих, но и отдавал на заклание скольких-то невинных, невероятной тяжестью ложились на его пастырское сердце. Затем он поднял глаза, положил руку на плечо сотника:

– Присаживайся, сыне, выслушай мою просьбу, с которой обращаюсь я к вам, лесным витязям, чуждым страха и корысти.

Они сели на лавки возле простого деревянного стола.

– Среди множества прегрешений самодержца нашего есть и грех сластолюбия. Схоронив-спровадив трех жен, требует он разрешения церковного на четвертый брак. Это против законов божеских и человеческих. Я, долг свой исполняя, буду греху препятствовать, но не послушает он меня и поступит по-своему. Дело, однако ж, не в самом браке. На сей раз царь наш собирается свататься к заморской королеве – Елизавете Английской. Вероятнее всего, затея эта пустая, и в конце концов он найдет жену поближе. Но сейчас Иван Васильевич сватовство готовит со всем усердием и размахом царским. И подарок будущей невесте он замыслил сделать воистину бесценный.

Злато-серебро, каменья и меха, вычурным искусством мастеров приукрашенные, – этого добра и у самой Елизаветы хватает. Но есть на Руси сокровище, доставшееся нам от древней Византии, бабкой Ивана Васильевича, царевной Софьей Палеолог привезенное и уже в самой России трудами мужей просвещенных приумноженное. Вижу, ты уже догадался, сыне. Да, речь идет о библиотеке царской. Душа народа, корни нашей веры греческой, жития святых князей доблестных, история родов славных – вся мудрость многовековая заключена в этих книгах. Это опора духовности нашей, коей мы и от Запада, и от Востока отличаемся. Только одно лишь «Слово о полку Игореве» всю боль и геройство народную выразило так ярко, что будет оно освещать путь и согревать сердца сотням поколений будущих. Нет доселе в книгах ничего равного, кроме «Илиады» и «Одиссеи» греков древних.

Давно уже иезуиты западные на нашу библиотеку зарятся. Понимают они, что, отняв у народа память историческую, можно его с пути истинного легко столкнуть, покорить и обесчестить, превратить в стадо скотов бессмысленных. Легко рассуждать о варварстве народа, когда нет у него письменных свидетельств истории славной. Больно мне, что и царь наш, ослепленный ненавистью к боярам, также хочет их корней исторических лишить. Отняв честь у родов знатных, столетиями служивших торжеству и мощи государства, вычеркнув из их памяти деяния предков доблестных, легко людей ломать, превращать их в рабов безропотных. Может быть, не только ослепление страстью похотливой, но и холодный расчет, на изничтожение знатных родов направленный, заставляет царя передать Западу бесценное достояние народа русского.

– Понимаю, отче. И готов все, что прикажешь, выполнить для спасения чести и памяти Руси-матушки.

– Задача твоя – вывозу библиотеки на Запад воспрепятствовать и доставить ее тайно в монастырь ваш северный. Сделать это нелегко. Где сейчас библиотека – мне неведомо. Якобы опасаясь врагов внутренних, царь запрятал ее в одном из подземелий кремлевских. Думаю я, что сделал он это с расчетом: никто библиотеки давно не видел, и, когда ее в Англию повезут, узнать невозможно будет, поскольку она сейчас уже с глаз людских исчезла. Все-таки остерегается еще Иван Васильевич в открытую духовное наследие всея Руси разбазаривать. А так – то ли библиотека в подземелье, то ли еще где – никому не известно, и соблазнов лишних для брожения умов нет. Вот что я хотел тебе сказать, витязь. Теперь спрашивай, коли что неясно.

Дымок задумался, пытаясь покороче сформулировать множество вопросов к митрополиту, так как понимал, что время встречи ограничено.

– Во-первых, отче, я хотел бы знать, что ты думаешь о нашем вызове в Москву и порученной нам службе: зачем это опричникам понадобилось? После твоего рассказа мне совершенно ясно, что отнюдь не о благополучии населения и благоустройстве государства они пекутся.

– Не знаю, сыне, – покачал головой Филипп. – Ведаю только, что считают они Ропшу-боярина да дружину его людьми слабыми и недалекими. Зачем подставили они вас под разбойный люд – сами догадывайтесь. Могу лишь предположить, что им зачем-то очень надо показать силу и многочисленность разбойников в России, и что, дескать, даже боярское ополчение на них подняли, а справиться не можем.

– Ну, уж воровства и разбою-то на Руси и так немерено, чего там преувеличивать-то? – задумчиво произнес Дымок. – Теперь второй вопрос, опять-таки по разбойникам. Показалось нам за неделю службы, что ватаги единой волей направляются. К тому же как-то узнают они о перемещениях наших, которые должны быть ведомы лишь начальникам стражи московской да главным охранникам персоны царской – Малюте и Басмановым. Может ли такое быть, отче, или людям моим померещилось?

– Да, такое быть может, хотя и не знаю я наверняка. Кое-кто в Москве вполголоса произносит имя Хлопуни – есть-де такой соколик, большинство ватаг московских и пригородных под свою руку собравший. И еще добавляют, совсем уж шепотом, что есть у него поддержка в самых верхах, опричь государя. Вполне допускаю, что это правда: иногда терзать народ свой самому несподручно бывает, и нужен козел отпущения, на которого можно свалить все грехи, в том числе – собственные. Хотя вряд ли весь разбойный люд поголовно в одну ватагу объединен. Наверняка есть много мелких шаек, никак друг с другом не связанных. В последнее время множество людей дворовых от погубленных бояр, от семейных гнезд, опричниками разоренных, с отчаяния в леса дремучие да на дороги проезжие подались. Ежели вы Хлопуню-душегуба достанете и к ответу суровому призовете – благо сделаете. Ежели отчаявшихся людей остановите и простите – другое благо сотворите. Однако главная цель ваша – библиотека.

– Ясно, отче. Теперь вопрос по библиотеке. Кто может знать, где она хранится или когда ее за границу повезут? И как, по-твоему, лучше отбивать ее: при перевозке или непосредственно из хранилища тайного?

– Обо всем этом ведают, по моему разумению, лишь два-три человека, самых к царю близких. Ты их уже назвал: Малюта и Басмановы. На них и ищи выходы, причем лучше хитростью, нежели силой. Ну а как библиотеку найти и вызволить – в подземелье ли проникнуть, при вывозе перехватить – тебе, человеку воинскому, видней. Об одном лишь тебя прошу: блюди уважение не к человеку, но к сану царя русского, зерна смуты не посей, мятущиеся души на бунт не сподвигни. Прими на это мое пастырское благословение.

Дымок встал, приложил правую руку к сердцу, склонил голову под благословение. Затем окинул долгим взглядом скромную келью, скупо озаренную огоньком свечи, посмотрел в глаза митрополиту, как бы стараясь почерпнуть частицу веры, терпения и мудрости у этого человека, запомнить навсегда слова, жесты и облик пастыря, уже приближающегося к незримой границе святости, четко, по-военному повернулся и вышел пружинистой беззвучной походкой, как уходит пешая разведка ночной порой в неприятельский стан, где ждет ее то ли незаметная слава, то ли безвестная смерть.

Успехи леших в деле борьбы с мелкими шайками, оцениваемые и командирами, и рядовыми бойцами весьма скептически, все же дали некий результат. Правда, сами лешие о нем пока не догадывались. Когда хитроумные Басмановы вызывали в стольный град потомственных придурков с северов с целью последующего распространения среди широких масс иноземцев легенды о внутренней угрозе царю-батюшке, они не рассчитывали, что за одну-две недели дружинники Ропши накрепко прижмут всю местную шелупонь, а сами не получат при этом ни единой царапины. Данные обстоятельства грозили провалить всю затею. Поэтому Басмановы срочно собрали в своей московской усадьбе небольшое количество ближайших соратников, посвященных в их замысел.

В обширной палате, предназначенной для веселых пиров в узком кругу, собралось около двух десятков опричников. Сейчас на длинном дубовом столе не было особых угощений, а стояли лишь скромные запивки да заедки (впрочем, иной немецкий князь с радостью пировал бы этими заедками дня два вместе с чадами и домочадцами). Выпив для проформы по ковшу медовухи и лениво закусив кто рябчиком с чесночком, кто поросеночком с хренком, опричники слушали Басманова-старшего, в речи которого не было особой тревоги, но содержалась некая легкая озабоченность.

– Братья-опричники, дело, государем нам порученное, пока не тем боком выходит. Ропшины дружинники, над коими мы с вами вдоволь похихикали, без особого труда и без потерь придавили множество шаек в Москве и в округе. Что ж они после этого рассказывать станут в заморских странах? Хочу услышать ваши соображения: отчего сия ерунда получается? Давай-ка, свет-Егорушка, с тебя начнем спрашивать, поскольку ты их первый возле столицы встретил, – обратился Басманов к белокурому красавчику, сидевшему в томной позе и небрежно поигрывавшему тяжелым золотым кубком.

Красавчик поставил кубок, выпрямился, наморщил лоб, что, по-видимому, должно было обозначать усердную мыслительную деятельность.

– Я думаю, что они сталкивались исключительно с сиволапым мужичьем, годным лишь пугать робких горожан да толстых купцов темной ночью. – Он вспомнил слова Разика, сказанные в придорожном кабаке, и добавил: – Вот если бы на них навалились настоящие соколики, тогда оно, конечно…

Довольный своей речью, красавчик обвел гордым взглядом всех присутствующих. Опричники одобрительно загудели, согласно закивали головами.

– Может быть, ты и прав, Егорушка, – произнес Басманов после некоторого раздумья. – Действительно, серьезные люди пока что стороной обходили их заставы и дозоры, с нашей помощью. Ну да ладно, чтоб не все коту была масленица, устроим поморам-молодцам Великий Пост. Они слова иноземные любят произносить, а по-англицки, слыхал я, вроде бы застава так и называется – пост. Вот пусть и попостятся они на своем посту-заставе до смертного голода…

Он хищно усмехнулся, его пухлые губы растянулись в ядовитой улыбке, не сулившей ничего хорошего вольным или невольным нарушителям его замыслов.

– Ладно, братие, велю накрывать на стол: пришло время попировать по-настоящему. А сам пока схожу к Малюте. – Он сделал небольшую паузу и с особой интонацией, хорошо понятной присутствующим, произнес: – Посоветуюсь…

Хотя уже перевалило за полночь, небо было по-летнему довольно светлым, а ветерок с окрестных лугов мягко веял теплом и сладким медовым запахом. Они сидели втроем на лавочке под яблонями, по-детски болтали ногами, разговаривали обо всем и ни о чем, часто и весело смеялись по, казалось бы, пустячным поводам. Михась считался раненым, хотя бок у него уже практически зажил, Разик был десятник и мог иметь собственный распорядок, а Катька, как девица, не подчинялась в полной мере общим правилам. Поэтому они сейчас не отдыхали вместе со всеми в блокгаузах, а, тихонько выскользнув в обширный сад, вот уже который час наслаждались летней ночью, молодостью и вообще всем окружающим их миром.

Последнюю неделю Катька, переодеваясь крестьянкой или дворовой девкой, время от времени ходила в город с особниками, осуществлявшими какие-то свои разведывательные дела, в суть которых ее, естественно, не посвящали. Сшибок, слава Богу, пока не случалось, но происходило достаточное количество смешных или просто любопытных вещей, о которых стоило рассказать братцу и его другу. Это было естественно: когда по городу привычной дорогой на базар идет за покупками реальная девка-служанка, она получает совсем не те впечатления, что переодетая разведчица. Катьке все вокруг казалось таинственным, полным скрытой опасности и особого смысла. К тому же ей, как и любому свежепроизведенному в бойцы мальку, не терпелось подраться. Очевидно, что такая оружейная новинка, как пистоль, уже сама по себе произвела бы в Москве фурор, ну а уж пистоль, выхваченный из-под юбки… – просто нет слов, до чего Катьке хотелось подраться! (Кирилл, усмехаясь в бороду, предупреждал Фрола – особника, старшего в разведдвойке: «Ты Катерину-то придерживай, она ведь вся в братца, такая же художница. Хлебом не корми – дай руками-ногами помахать, оружием побренчать поэффектней! Но девчонка она умная, в нашем деле, пожалуй, больших успехов достигнуть способна, так что учи и воспитывай ее как следует».) Катька об этом разговоре не знала, но дисциплинированно выполняла строгое указание Фрола: ни в коем случае не раскрывать себя.

– Вот садимся мы с Фролом на окраине базара полдничать, – посмеиваясь, рассказывала Катька. – Там бревнышко, колода такая удобная, уголок тихий и не грязный, и площадь видно хорошо. Тряпицу чистую постелили, достали припасы, закусываем, наблюдаем (наблюдал, естественно Фрол, а не посвященная в задание Катька просто глазела по сторонам). И тут рядом с нами плюхается на бревно толстенная бабища, закрывает весь обзор, да еще разворачивает грязнющий узел, извлекает из него нечто вонючее и противное, начинает это с чавканьем пожирать, брызгая слюнями. У нас всякая охота к приему пищи проходит напрочь. Фрол даже слегка растерялся: одеты мы крестьянами, прикрикнуть на бабу – бесполезно, не послушает. Ну не вступать же с ней в рукопашную схватку! Кстати, исход был бы еще не ясен: ни я, ни Фрол работать с такими противниками не обучены. Боюсь, она бы нас еще и завалила – такая здоровущая, просто страх! Все болевые точки надежно защищены жировой прослойкой! – по-детски жестоко посмеивалась юная стройная Катька. – Ну, надо что-то делать. Фрол аж жевать перестал. Тут я на него взглянула сочувственно, и грубым таким жалостливым голосом говорю: «Ешь, ешь, Фролушка! В остроге-то, небось, разносолов не давали! Вас, душегубов, там не жалуют, не то, что простых воров!» Фрол тут же понял и со зверской ухмылочкой отвечает: «Да уж, натерпелся в кандалах-то! Ну, ничего, найду на ком душу отвести!» До бабы с задержкой, но дошло: она бедная аж подавилась, рот разинула, икнула и так, с открытым ртом, – узел в охапку, и рванула прочь. Даже ты, Михась, ее не догнал бы на состязательной версте!

Все весело захохотали, от избытка чувств Разик даже откинулся на спину, мягко соскользнул с невысокой лавочки и растянулся в густой траве. В обществе Катьки он испытывал безотчетное счастье, слушая ее голос, с умилением следя за ее изящными движениями или любуясь завитком светлых волос, случайно выбившимся из-под берета и чуть прикрывшим маленькое розовое ушко. Он лежал, широко раскинув руки, радостно смеялся, глядя в вечернее небо, на котором едва угадывались только наиболее яркие звезды. Он привычно определил расположение основных ориентиров и с некоторым удивлением отметил, что с той стороны, где лежала ночная Москва, над горизонтом быстро взошли две необычайно крупные звездочки желтого и зеленого цвета. На его лице еще играла счастливая улыбка, и сознание, казалось, было заполнено одним лишь милым образом сидящей рядом и звонко смеющейся девушки, но десятник, легко подбросив тренированное тело, вскочил и устремился в сторону конюшен, крикнув на ходу друзьям: «Четвертая застава просит помощи!»

Почти в ту же секунду на наблюдательной вышке коротко пропела труба, выдав понятный лишь лешим тревожный сигнал.

Когда порох стал известен европейцам, они, в отличие от китайцев, начали сразу применять его не для баловства, а для военного дела. Но через некоторое время дошла очередь и до баловства, и на всевозможных празднествах в европейских столицах стало модным жечь фейерверки и пускать ракеты для увеселения публики, как это давным-давно уже делалось в далекой китайской империи. Искусство составлять и запускать разноцветные ракеты было быстро перенято и отчасти усовершенствовано в тайном воинском Лесном Стане, но не с целью праздного развлечения, а для подачи соответствующих сигналов. И теперь каждая застава была снабжена набором ракет определенных цветов, и для передачи условного сообщения основным силам они могли быть запущены почти мгновенно.

Ракеты, замеченные Разиком и часовыми на наблюдательной вышке, означали, что четвертая московская застава леших ведет тяжелый неравный бой и нуждается в немедленной помощи. Когда Разик добежал до конюшен, дежурная полусотня широким галопом уже вылетала за ворота на московскую дорогу. По боевому расписанию Разик должен был привести свой десяток, входивший в состав отдыхавшей сотни, в полную боевую готовность. Если отправленного резерва не хватит, то, чтобы исправить положение, в бой будут введены дополнительные силы леших. Когда он достиг места сбора, коней уже вывели из конюшен и построили в колонну в обширном дворе усадьбы. Боец, замещавший Михася в должности головного, привел десяток и, как положено, принес амуницию и вооружение командира, вывел его скакуна. Разик благодарно кивнул, накинул и затянул плечевые и поясные ремни портупеи, подсумков и кобур, принял у бойца поводья.

Спешенные лешие первой сотни в полном вооружении напряженно вглядывались в ночное небо в той стороне, где сейчас шел бой, пока лично возглавивший резерв Дымок, понимавший их состояние, не подал команду: «Всем сесть и расслабиться! Ждать сигнала трубы с наблюдательной вышки!» – и первый опустился на утоптанную, еще теплую землю у ног своего коня, не выпуская из рук поводьев.

Четвертая застава – десяток леших из третьей сотни под командой уже немолодого и достаточно опытного десятника Клони – несла в эту ночь службу, расположившись на небольшой площади, или, вернее сказать, пустыре, куда сходились три улицы, одна из которых вела в плотницкую слободку. Улицы были перекрыты рогатками, образовавшими треугольник, внутри которого горели костры, освещавшие подходы, но отгороженные с внутренней стороны переносными деревянными щитами, за которыми, невидимые для наблюдателя снаружи, располагались основные силы: десятник и четверо леших. Трое бойцов были в секретах, то есть притаились в темноте улиц в нескольких десятках саженей впереди заставы. Двое, находясь на виду у вероятного противника, непрерывно передвигались за рогатками вдоль линии костров, держа на изготовку ружья с кремневыми замками.

Боевое столкновение началось одновременно во всех трех улицах и происходило везде практически одинаково, потому что нападавшие действовали с обговоренным заранее единообразием, а лешие – давно отработанными оптимальными приемами. В ночной тишине на высокой ноте завыла собака (очевидно, это был сигнал), и три плотные колонны начали выдвигаться на заставу. Каждый из бойцов, находящихся в секретах, вскоре заметил это движение и мгновенно оценил нападение как в высшей степени опасное: об этом говорила и численность нападавших – не меньше полусотни с каждой стороны, и целеустремленная слаженность почти бесшумного их движения, и, главное, – еле заметное тление ружейных фитилей, огоньки которых как ни старайся прикрыть от постороннего наблюдателя, все равно так или иначе мелькнут в ночной темноте. Дальнейшие действия леших в точности соответствовали степени опасности: они применили по численно превосходящему противнику наиболее эффективное в данной ситуации и наиболее мощное из имевшихся у них средств – ручные бомбы – и отступили к заставе.

Взрывы бомб, почти одновременно грохнувшие с трех сторон, сразу же дали понять Клоне и бойцам, находящимся за рогатками, что дело предстоит серьезное. Из черных проемов улиц, на мгновенье озаренных яркими вспышками взрывов, выскочили бойцы, стремительными кувырками перелетели через рогатки, присоединились к своим и почти хором доложили: «Больше полусотни, с ружьями, строй плотный, правильный».

– Занять круговую оборону! – скомандовал Клоня.

– Командир! Может, дать ракету? – возбужденным голосом спросил один из бойцов, прибежавших из секрета, опускаясь на колено за дубовым щитом и направляя ружье в сторону своего сектора обстрела.

– Подожди, – спокойно ответил Клоня, вслушиваясь в стоны, проклятия и нестройные возгласы, раздававшиеся со стороны нападавших. – Может быть, им ваших бомб уже на сегодня хватило и они решат, что дома на печи лежать приятнее, чем переть на рожон. – Но фитиль он уже зажег и держал наготове, стоя возле деревянных шестов с прикрепленными к ним ракетами. – Если все же полезут на нас – тогда сразу же вызываем подкрепление и принимаем бой, – объяснил десятник бойцам свои действия.

Они могли бы уйти поодиночке, растворившись в темноте улиц, дворов и огородов. Но застава должна была защищать мирных горожан, находившихся сейчас в своих домах, которые наверняка оказались бы беззащитными перед шайкой хорошо вооруженных разбойников, явившихся сюда ночью, очевидно, с целью грабежа. Естественно, ни десятник, ни бойцы не знали, что нападавшие пришли не за пожитками небогатых обитателей окрестных улиц, а за жизнями леших.

Наконец противник оправился от нанесенного удара, страшного не только высокой степенью поражения (не менее пяти человек легло в каждой колонне), но и неожиданностью. Колонны восстановили нарушенный строй, и чей-то громкий повелительный голос скомандовал: «Ружья… готовьсь!.. Огонь!»

Залп противника не причинил лешим никакого вреда: увидев вспышки пороха на полках ружей, зная, что через два мгновенья за этим последуют выстрелы, бойцы просто упали на землю, и пули с веселым зловещим свистом пронеслись над ними. Когда противник, приободренный грохотом собственного залпа, бросился с трех сторон в атаку на заставу, Клоня поджег фитили ракет и не менее громко и грозно, чем вражеский предводитель, скомандовал: «Ружья, три гранаты – огонь!»

Пара ружей из десяти находившихся на заставе имели длинные стволы и заряжались пулями. Они были предназначены для меткого одиночного выстрела на большую дистанцию. Остальные представляли собой укороченные мушкетоны с раструбом на конце и заряжались картечью, что являлось еще довольно редкой по тем временам технической новинкой. Картечный залп буквально скосил передние шеренги нападавших. Гранаты довершили огневое поражение. Налетчики откатились назад, в спасительную темноту улиц, под прикрытие заборов и сараев.

Теперь все зависело от опыта и храбрости тех, кто командовал нападавшими: если они сообразят, что повторную атаку нужно производить немедленно, до того, как противник перезарядит мушкетоны, и смогут подвигнуть на эту атаку личный состав, то положение заставы может стать критическим. У леших еще оставалось четыре гранаты, и у каждого бойца имелось по паре заряженных пистолей. Однако это был последний огневой резерв, не такой эффективный, как картечь, и повторная атака могла закончиться рукопашной схваткой. И хотя, как прикинул Клоня, противник потерял уже треть людей, перевес все еще был велик: десять на одного. Судя по всему, заставу атаковали люди опытные и отчаянные, мало похожие на трусливых ночных грабителей. Рукопашная была чревата большими потерями для леших. Десятник понимал, что если сейчас начнется немедленная атака, вслед за последним залпом надо не ждать за щитами, пока на них навалятся со всех сторон, а самим атаковать одну из колонн, вырваться из кольца и вступить в рукопашную схватку в тесном проеме улицы вблизи заставы, сведя тем самым на нет численное преимущество противника. Тогда у них появлялся шанс продержаться до подхода подмоги с минимальными потерями и не дать уйти скованным боем налетчикам.

Теперь только нужно было мгновенно решить, в какую именно из трех улиц направить атаку. Маневр этот был весьма рискованный: ведь если десятник неправильно определит наиболее слабую из трех колонн, они могут, нарвавшись на главные силы, увязнуть в схватке и дать возможность остальным врагам навалиться с тыла. Судя по звукам команды, главарь налетчиков находился в широкой улице, ведущей к центру города. Вероятно, там была наиболее сильная колонна. Но он мог находиться и с наиболее слабой колонной для поддержания оной. Так в какую же из улиц вести отряд?

Десятник так и не смог пока принять никакого решения, когда почти немедленно оправившийся противник ринулся в очередную атаку. Как и предполагал Клоня, взрывы последних бомб и залп из пистолей уже не остановили озверевших от потерь налетчиков. Времени на раздумья не оставалось, он уже набрал в грудь воздуха, чтобы подать команду прорываться вправо, когда слева, в глубине улицы, ведущей в плотницкую слободку, в тылу у нападавших, раздался грохот ружейного выстрела, характерный короткий визг картечи, стоны и удивленные крики налетчиков.

– Прорыв влево! – буквально взревел Клоня и, в два прыжка перелетев через щиты и костры, ворвался в ряды растерявшегося противника, кроша его налево и направо выписывающим с дьявольской скоростью смертельные петли черненым дамасским клинком. Лешие, не отстававшие от своего командира, в несколько мгновений прорубились сквозь строй нападавших и развернулись лицом к заставе, образовав две плотно сомкнутые шеренги, ощетинившиеся страшными окровавленными саблями.

– Посторонитесь-ка, дружинники, дайте и мне место, где плечо развернуть! – раздался сзади твердый голос.

Клоня резко повернулся и увидел высокого широкоплечего человека, держащего в одной руке большую казацкую саблю, в другой – еще дымящийся самопал.

– Ты, Степа, стражник? – вдруг догадался десятник. – Спасибо, брат, за подмогу! В тот самый нужный миг ты пальнул, что нужнее и не бывает! На картечь-то где научился стрелять, на Дону аль в Запорожье?

– У бабки в огороде! – насмешливо ответил Степан, становясь в первый ряд леших, и привычным движением крутанул саблей над головой, разминая плечо перед рубкой.

Появление Степана на месте схватки и его выстрел в самый кульминационный момент боя не были случайными. Накануне стражник, обходя слободку, зашел в единственный местный кабак, стоявший на отшибе, но являвшийся центром слободской разгульной жизни, достаточно мирной и скромной по сравнению с другими московскими злачными местами.

В обширном помещении с низким потолком и бревенчатыми стенами за грубо сколоченными столами сидело несколько завсегдатаев, ни разу не замеченных в дневной трудовой деятельности. Однако деньги на медовуху у них водились всегда, а сытые морды и здоровые кулаки свидетельствовали, что на хлеб насущный они зарабатывают отнюдь не смирением и молитвой. С ними вместе пировали несколько плотников, по-видимому, недавно вернувшихся с заработков и заначивших деньгу от суровых женок.

Когда Степа, распахнув дверь, по-хозяйски вошел в кабак, разговоры тотчас смолкли. Законопослушные плотники почему-то виновато потупили взоры, а молодчики-завсегдатаи с опаской, но и с некоторым вызовом уставились на него.

– Как живете, хлопцы-молодцы? – поприветствовал присутствующих Степа.

Плотники подобострастными голосами сообщили, что живут хорошо, чего и ему желают. Молодцы благоразумно промолчали.

Подойдя к одному из присутствующих – прыщеватому рыжему детине в грязном, но дорогом кафтане явно с чужого плеча, Степа, опершись на столешницу, навис над ним и обратился с притворной лаской, в которой ощущалась неприкрытая угроза:

– Ефимушка, голубь сизокрылый, что-то ты намедни у Никифора в лавке долго товар разглядывал, а опосля зачем-то задами да огородами двор его вокруг обошел. Ежели ты что задумал и скрыться потом надеешься, так знай, что я за тобой гоняться не буду. Я ведь твоих дружков-приятелей и в слободке, и в городе знаю изрядно, чуть что – с них спрос устрою и объясню подробненько, за кого они страдают-мучаются. Поведаю им, что принародно предупреждал я тебя, бессердечного, а ты не внял мольбам моим слезным, не пожалел их, беззащитных. Ущерб с них взыщу, приголублю по-свойски и отпущу на все четыре стороны. Интересно, что они тебе потом скажут-сделают при встрече нечаянной?

– Что ты, господь с тобой, Степан Пантелеич! – Глаза детины растерянно забегали. – Это ж я давеча так себе… Кушак новый выбирал… А потом… Потом брюхо подвело, в лопухи я и забился с нужды!

– Радостно слышать разумные речи понятливого человека! – Степан выпрямился, собрался уходить.

– Все людей стращаешь, выше всех себя мнишь? – Из-за соседнего стола поднялся молодой смуглый парень с черными как смоль кудрями, в красной рубахе, уже разорванной на груди. Видно, что он был под изрядным хмельком, его мутные глаза с ненавистью смотрели на стражника, рука сжимала рукоять ножа, пока еще воткнутого в столешницу. – Так ведь Каин, или кто другой, в следующий раз, глядишь, и не промахнется!

Степа мгновенно подобрался, решительно шагнул к парню.

В наступившей тишине вдруг раздался негромкий, властный, спокойный голос:

– Сядь, Головешка! Залил ясны очи, так и рот заткни покрепче!

Занавесь из потертого, но явно хорошего персидского ковра, отгораживающая дальний от двери угол кабака, откинулась, из-за нее выглянул высокий, чуть сгорбленный старик с короткой, ухоженной, еще почти не седой бородой, в опрятной поддевке, подпоясанной дорогим поясом с золотым и серебряным набором. На безымянном пальце его руки, придерживавшей занавесь, яркой чистой искрой сверкал крупный яхонт в массивном перстне.