Текст книги "Дикие пчелы"

– И такое было. Однова прогорел я на мостах. Платить нечем плотникам. Так что они сделали? Собрались и сказали: мы, мол, подождем ту деньгу. Ты уж не печалься, Андреич. Мало того, так пустили шапку по кругу и собрали деньги, чтобы я расплатился с рабочими. Здесь так: ежли ты мил мужикам, то они исподние штаны отдадут за-ради тебя. Что думаешь делать-то?

– Торговлю думаю заводить.

– В тайге у нас торговать туго. Тут надо без обмана и разных вывертов. Ну, я пошел. Глафир, отдай Веринею рубашку и штаны. Вот тебе расчет. Несподручно русскому человеку в одних подштанниках ходить на людях. Прощевайте!

Безродный вышел из кабака и тут же столкнулся с Цыганом.

– Где тебя леший носит? Жду не дождусь!

– Где носил, там уже меня нету. Сказ долгий.

– Что сделал? Говори!

– Все разведал, все прознал. Жить можно. Фазана много. Перо у него золотое. Здесь у меня друзья в доску. Прокутил все деньги с приставом и уездным головой. Пристав Баулин бабник и сквалыга. За деньги в огонь бросится. Наш в доску! Но остался я сир и гол. Дай десятку, с похмелья голова трещит.

– Купил коня и винтовку? – строго спросил Безродный.

– Как приказал. Лавку плотники рубят. Снял хатенцию – окосеешь. Море, тайга, сопки. Красотища! Бери водки, и пошли к приставу! Спрыснем нашу встречу. Он тоже сидит без гроша и ждет тебя как бога. Но только при нем не называй меня Цыганом, а полным именем – Григорий Севастьяныч.

– Вот что, Севастьяныч, заруби себе на носу, что ты для меня навеки Цыган. Ты мой раб до последнего вздоха! Понял? И с каких это пор рабы начинают посылать хозяина брать водку? Понял ли?

– Понял.

– Жить будешь в Ольге. Возьмем приказчика, завезем товары, он будет торговать, а ты развлекаться охотой. Без моего ведома и пальцем не пошевелишь. Неси водку, пошли к приставу. Он здесь хозяин, а к хозяину надо приходить с низким поклоном, – приказал Цыгану Безродный.

Долго пили новоиспеченные друзья. Баулин поведал Безродному о здешнем житье-бытье, про искателей.

– Зачем мне все это рассказываете? Ведь я честный купец. Буду тихо и мирно заниматься торговлишкой, то да се.

– Хватит, Степан Егорыч, со мной играть в прятки. Я ведь не мальчишка в коротких штанишках. Живу здесь, дай бог памяти, двадцать с хвостиком лет. Каждого вижу насквозь. Живу и все мечтаю разбогатеть и удрать в Питер. Но мечты так и остались мечтами. Говори о деле. Бери меня в свой пай. Не прогадаешь.

– Взят. Пять тысяч годовых – и ты обо мне ничего не знаешь и не ведаешь.

– По рукам. Но ты не думай, что я простак, надо будет, еще подою. Здесь все продается и покупается. Однова живем.

– И честь? – спросил Безродный.

– Если нечем торговать, приходится торговать и честью. Налей-ка, Григорий Севастьянович, по стопарику. Обмоем сделку, продадим честь, – криво усмехнулся Баулин.

– Где присоветуешь мне жить? – спросил Безродный Баулина.

– В Божьем Поле. Самое большое пока село в тайге. До перевала рукой подать, и там перекрещиваются все таежные тропы. Мимо Божьего Поля никто не пройдет. Оглядишься – и сам поймешь, что лучше места не сыскать.

Терентий Маков купил двух коней, телегу, семена, сбрую, плуг, бороны. От новой сбруи пахло кожей. Телега была на железном ходу. Все свое. Больше не батрак. Он хозяин! Под старость лет пришла к нему радость. Богач! Такое бы иметь у себя на родине!

Терентий получил прописку в маленькой деревне Суворове. Так и заявил в управлении, что хочет прописаться в самой маленькой деревне: мол, чем меньше, тем меньше зависти. Приехал в Веселый Яр, усадил Груню на телегу и покатил на свою землю.

Козины приписались в деревне Божье Поле. Туда уже был построен тележный тракт. Построен через непролазные чащобы, по крутым сопкам, уложены мосты через звонкие ключи и речки. Туда же приписали и Турина, чтобы был под надзором деревенского старосты Ломакина, тоже коштового, хотя и ссыльного. Но вот берданку Турину купить Баулин не разрешил: бунтовщик, мол, мало ли что…

Тарахтели телеги. Турин и Козин медленно брели следом за телегами и мирно беседовали:

– Все это хорошо и ладно, что нам казенный кошт, землю по-за глаза, но пойми, Калина, что и здесь с нас скоро почнуть драть три шкуры. Где ты видел, чтобы царь свое упустил?

– Оно-то так. Но и ты пойми, Турин: кто бы ни взял власть в свои руки, тот и будет с мужика драть. Бунты – дело зряшное. И не про ча они нам: мы люди мирные, земные.

– «Мирные». Чудак человек, будь дружнее мужики, разве бы смог Ермила отобрать у тебя землю? Где же тута мир? Ты один захотел перекричать бурю? Кишка оказалась тонкой. И не перекричишь, ежли будешь в одиночку равнять эти сопки. Так я говорю, Федор?

– Ладно, ладно, ты дуди свое, но сына не сбивай с панталыку.

– Сам не маленький – разберется, где кривда хромает, где правда ровной стежкой идет. Жизнь так и так его своим концом тронет. А когда тронет, то и он думать почнет.

Перед перевалом Безродный догнал маленький обоз. Остановил взмыленного араба, сказал:

– Вот, люди! И куда вас без ружей несет в такую дичь? Сейчас видел тигров. А вон и кабаны, – Безродный показал на табун, который перебегал дорогу.

Козинский жеребенок (он опередил обоз) резвился, наткнулся на кабанов, испугался, бросился сломя голову в сопку. И тут же из чащи, будто и людей рядом не было, выскочил тигр. Он пас это стадо. Прыгнул на лошонка, ударом лапы сбил его с ног, затем схватил за хребет зубами и понес в гору, как мышонка.

– Стреляй! Убей тигра! – завопил Калина.

– А зачем стрелять, жеребенок все равно сдох, – усмехнулся Безродный, огрел плетью коня и ускакал за перевал.

Отчаяние лишило рассудка Калину. Он выхватил топор из телеги и бросился за зверем. А тигр положил добычу на жухлую листву, хакнул кровью, тихо зарычал. При виде кровавой пасти и вершковых зубов Калина попятился, запнулся за валежину, упал на спину и покатился с крутой сопки. Тигр взял жертву в зубы и спокойно ушел за хребет.

С гор наплывала ночь, несла с собой страхи. Темнели сопки. Запах прелой листвы и расцветающего багульника стал еще ощутимее. Но Калине было не до этого, он ругался, плакал, растирая слезы на широком лице, на кудлатой бороде.

– Зря ты, Калина, так убиваешься. Лошонка не вернешь. Зверь взял свое и ушел. Твоя ругань ему нипочем. Давай гоношить костры, – предложил Гурин. – Горе мне твое явственно. Но ежли придет сюда еще тигр, то он лишит нас коней. Такая киса унесет запросто.

– И то дело, – вздохнул Калина, – слезами горю не поможешь.

Развели костры, накрепко привязали к телегам коней, сами жались к огню. А там, за кострами, в непроглядной темени, кто-то шуршал листвой, трещал сучьями. Над головой знобко дрожали звезды, в долине ухал филин грозно лаял гуран. Калина со зла и от страха метал в тайгу головешки, которые веером рассыпали искры, падали на листву, пока не занялся пожар. Но Гурин с Федькой бросились на огонь, который начал расползаться по листве, затушили его ветками.

– Зачем поджигать тайгу? Ведь это все наше, – сердито сказал Гурин.

– Я за своего лошонка всю тайгу спалю. На что она мне? Вместо этих сопок пашни бы. Все бы перепахал.

– И стал бы мироедом и хапугой, как ваш Ермила.

– А мне плевать, кем бы я стал! Быть бы сытым, и в кармане чтоб деньга водилась.

– Да хватит ли у тебя сил всю землю перепахать?

– Не хватит, у тебя займу, – огрызнулся Калина.

К костру подошел старик. Все ошалело смотрели на него, будто на лесовика. Выбеленная временем борода ниспадала на грудь. Одет чисто, в руках еловая палка. Бодро поздоровался с переселенцами, но те не сразу ответили.

– Калина, гля, а ить он с одной палкой по тайге идет! – удивился Гурин.

– А ча?

– Дык ить тута тигр бродит, как же без оружья-то вы идете? – заикаясь, спросил Калина.

– Но ить я пошел не на охоту. А потом для ча я, старый, тому тигру-то? У него свои путя, у меня свои. Вот и у вас свои.

– А у нас тигр жеребенка задавил, – выпалил Федька.

– Эко дело, знать, на пути его ветрел, вот и задавил за-ради баловства. Но вы не боитесь. Вас не тронет. Да и мало уже становится тигров-то. Щелкаем его налево и направо. Дорогущий он стал. – Старик помолчал и вздохнул. – А вы откель? Хорошо, что прет мужик в нашу тайгу. Хорошо. Давно бы пора. А то ить ее, сердечную, и защитить некому. Все хапают, все рвут, докель же так можно. Знамо, вам будет не мед. Сюда бы поболе сибирских мужиков, с хитринкой и таежной ловкостью. Таких, как староверы за перевалом. Они сотни лет бегут от царей и церкви, тайгу любят, как мать родную, блюдут законы. Тех ничем не удивишь и не испугаешь. Потому и живут они дружно, братией. Отсюда и сила. Вам бы такое, тоже стали бы крепкими мужиками.

– Дедушка, вы расскажите нам про тайгу, – попросил Гурин. – Нас ить ей застращали.

– Э, пустое. Тайги бояться – в тайге не жить. Тайга как тайга. Но ежели хотите, то могу и рассказать. Тайгу бог сеял с большого устатку. Ить поначалу он обсевал Америку, потом Ерманию, Расею, Сибирь, а уж в наши края прибрел на шестой день недели. Устал страсть как! А семян еще полон мешок. Эка беда. Ить надо облетать снова эти горы да сажать все в порядке. А еще в баньку хочется, потому как тело зудит от пота. Подумал, подумал, взлетел повыше, развязал мешок-то и все вытряхнул на энти сопки. И вышел ералаш. На вершинах сопок растет кедровый стланик, там же брусника – чисто холодный север; ниже лиственница, береза, а еще ниже – тут уж целый Крым иль Рим: бархат с юга, виноград и лимонник, женьшень. Что хошь, то и есть. Попади такой поселенец, как вы, в тайгу, ну и окочурится со страху-то. Там и мошка, там и комар, зверье. Страхота для небывалого. А кто ее знает, то ничего страшного нету. Ну не без того, что кого-то рысь загрызет, ежли на спину сядет, аль медведь заломает, кабан засекет. Но ить и на печи люди мрут. Шел наш Лука по ограде, запнулся и упал грудью-то на вилы и был таков.

– Дедушка, а кто такой бурундук? – спросил Федька.

– Энто такая махонькая зверюшка, шебаршит по тайге, и вся недолга. Живет и миру жить не мешает.

– А через сто лет кем он будет?

– Через сто лет, хошь через тыщу, так бурундуком и останется. Энто наши пересмешники вас напужали бурундуками? Не бойтесь. Но осторожность, знамо, нужна. Взять по лету медведицу, ясное дело, ежли вы ее медвежат напужаете, она даст вам мялку. Аль волчью стаю зимой встретите, тожить может порвать. Да хотите знать, раненая белка и та опасна. Вцепится в палец, и не оторвешь.

– А вы чьи будете-то?

– Я-то, я буду Иван Воров. Не слыхивали про такого? Энто я есть тот самый Иван Воров, коий первым пришел вместях со дружками в энтот край. Тоже пришли и разных страхов натерпелись в войне с мериканцами… Мне ить девяносто. Засиделся я на энтой землице. Харитинья моя тоже приказала мне долго жить. Веселющая была баба.

– А откель вы сюда попали?

– То долгий сказ. За ночь не обсказать. Из Перми мы. Бунтовали – нас шуганули в Сибирь. А мы не восхотели жить в Сибири: дюже холодно, и появилась у нас задумка бежать в энти края, где будто есть Беловодское царство. Вот и бежали. Три года да еще с хвостиком добирались сюда. А вы чак, чак на чугунке-то – и здесь. А мы пешком. Уж кто болел, того садили на санки. Шли зимами, летами пахали пашни, сеяли хлеба, чтобыть на зиму едомы хватило. Вот и пришли. Вышло нас много, а сюда пришла горстка. Вот с энтой горстки-то и зачалась жисть в этих сопках.

– А почему сопки? – пытал Федька.

– Дэк ить мы и дали им такое прозвание: сопишь, сопишь на ту сопку, ажио зипун насквозь пропотеет. Пойду, мол, посоплю на сопку. Дед Петрован говорил, что наши сопки так жарки, что зимой можно пчел держать. Энто когда на нее высопишь.

– А кто был у вас заглавным?

– Феодосий Тимофеевич Силов, царство ему небесное. Сгинул он первым в этом краю. Подорвал корабель пиратский, и сам погиб. Ну, нето слушайте…

Иван Воров долго рассказывал про свой жуткий поход. Про первое поселение на Амуре. Вспомнил добрым словом капитана Невельского, который простил им бегство и с которым они строили крепость в устье Амура. А после отправил их Невельской на жительство в бухту Ольги. Здесь уже был русский пост, а на нем четыре матроса. Тут и заложили деревеньку. Напали на поселенцев пираты, хотели увезти в Канаду. Вот тут-то и спас всех Феодосии, подорвал судно пиратское.

– Хлебнули горюшка. То мериканцы, то наводнения, то звери вытопчут урожай. Хороню, что нашу сторону держали тутошние инородцы. Вместях было веселее. А счас-то мы уже сила-силища. Сколько уже деревень заложили? По речке Аввакумовке: Пермское, Вятка, Николаевка, Молдавановка, Фурманово, Михайловка. По Арзамасовке – Серафимовка. За перевальчик по речке Голубой: Суворове, Божье Поле, Зеркальное, Сяхово. Поставил в тех краях первый кол под скалой Георгиевский кавалер Пополитов – местечко назвали Кавалерово. Теперича за главным перевалом, что стал стеной супротив нас, тот перевал называют Сихотэ-Алинскнм; там, в долинах Павловки, Щербаковки, тоже немало деревень поднялось. Годов через двадцать пять опосля нас пришли староверы. Засели в горах и думали, так и будут век вековать подальше от царя и церкви. Не вышло, к Каменке подселилась Ивайловка, к Кокшаровке – Уборка, там Чугуевка. Люд идет – знать, и оживет энтот край. Нужное дело чугунка. Без нее сюда не скоро бы кто пришел. А люд здесь нужен позарез. Подымать землю надо, чтобыть ни один вражин нас не смог полонить.

До полуночи рассказывал старик про тех, кто поставил первую избу, про тигровые набеги, про жизнь трудную, опасную.

– А тайги не надо бояться. Она ваша беда и выручка. Вот поживете и скоро все энто поймете. Ну, отдохнул, поговорил, пора чапать дальше.

– Но ведь ночь, куда вы на ночь глядя?

– А что ночь? Ить я пойду по тракту, не по тропе, глаза сучья не выколют.

– А звери?

– Звери безоружного не тронут. Встретишь – уступи дорогу. Он – пойдет по своим делам, а ты по своим. Пошел нето. Ежли что, так давайте знать, може, чем и помогу, хоша и помощник-то я стал плевый. Доброго вам новоселья и кучу радостев, – поклонился старик и ушел в ночь, в тайгу, будто его и не было, будто он не рассказывал дивные сказы.

– Вот ить есть же люди, коим все нипочем, – пробасил Калина и задумался. – Хоть бы и нам тайга стала выручкой.

– Хоть бы стала, – поддакнул Гурин.

Ночь текла, как течет вода в речке. Утягивалась за сопки. А тайга жила своей ночной жизнью, и не было ей дела до людей. Бесшумно пролетела ночная птица, чуть тронув воздух крыльями-опахалами. Из распадков тянуло холодом. Там, под слоем тумана, звенели речки, плескалась от избытка сил рыба. Но переселенцы и не догадались взять удочку и надергать жирных тайменей или просто поймать их руками на перекатах. Вот и луна выглянула из-за сопки. Тайга стала светлее. Упали длинные тени от деревьев, переплелись и перемешались. Латки туманов зависли над ключами. Задремали и путники. Сторожат во сне тишину. Вдали заверещал заяц – все враз вскочили. Мужики похватали топоры, замерли, будто сейчас к ним придет враг. А это просто лиса задавила зайца-зеваку. Теперь ест, поблескивая глазенками. На крик метнулся колонок, уж он-то знает, что хоть косточка, да останется ему от лисы на ужин. А вон тенью проскакала росомаха. Злодейка. Она только и сторожит такие звуки, только и норовит у того, кто послабее, отобрать добычу. Короткая сшибка, грызня – и все стало тихо. Не поживилась своей добычей лиса. Угнала ее вонючая росомаха. Но у лисы ноги крепкие, хитрости не занимать – не пропадет. Ночь. Тревожно спят мужики. Где-то протяжно заверещал поросенок. Тигр неудачно схватил добычу. Надо было одним ударом лапы заставить замолчать поросенка, а он, охотник-ротозей, не сумел. Теперь кабаний табун напуган и уйдет далеко.

Завыл волк. От его воя начали у мужиков подниматься волосы на голове. А чего бояться? Ведь уже весна – волки сейчас сыты. Да и не бродят они стаями. А одинокий волк не нападает на человека… Пусть себе воет. Весна. Ему не до людей: малышей кормит.

Тревожная ночь выдалась для переселенцев. Вдоволь они наслушались ее шорохов и вскриков. Утром, усталые и разбитые, тронулись дальше, в свое Божье Поле.

2

Телеги Козиных и Гуриных, протарахтев по каменистой дороге, остановились посредине села Божье Поле. Село стояло на пригорке, растянулось в одну улицу, обоими концами уперлось в тайгу. Чуть в стороне протекала речка Голубая. За ней дыбились горбатые сопки, виднелись редкие латки кедров и рыжий дубняк. Слева тоже тайга. Вдали высились горы. Каменистые россыпи, глубокие провалы – так называемое Пятигорье. Свое названье Божье Поле получило от охотников. На самой высокой горе есть маленькое озерко, а вокруг него небольшая поляна. Вода в озере чистая-чистая, как глаза у ребенка. А полянка светлая-светлая, как улыбка доброго человека. Старшина села Ломакин с друзьями обосновался здесь первым: деревню вначале назвали не то Заплетайкой, не то Гольянами, но деревенские набрели, охотясь, на это поле и назвали его Божьим. Потому что на таком поле мог только бог отдыхать. Будто опускался с небес и отдыхал на этой полянке, попивая хрустальную воду. Деревню переименовали в Божье Поле. Никто против не был. Так ее и записали в анналах управленческого комитета.

Переселенцев тут же окружили старожилы. А старожилом здесь назывался тот, кто прожил хотя бы год на этой земле. И не поймут новички, то ли рады люди их приезду, то ли нет – в глазах у каждого тупое безразличие; голодный блеск, усталость.

Одна баба вздохнула и сказала:

– Господи, еще одних бог принес на маету!

А старожил Феофил Розов, низкорослый, рыжеватый, поддернул опадающие штаны, высморкался, шаркнул ногой по пыли, зло заговорил:

– Значит, и вам не сидится на месте? Трясете штанами, а толку-то? Кормить вшу приехали? А для ча?

– А ты для ча сюда приволокся? – хмуро огрызнулся Калина.

– Тебя, дурака, не спросил, вот и приволокся. Но когда задумаешь бежать назад, приди ко мне – покажу верную дорогу.

– Бежать нам уже некуда, – устало ответил Калина. – Позади царь, впереди море. Да и зачем бежать, вона сколько здесь земли, знай паши. Дома бы с такой землей я развернулся!

– Развернулся бы ногами к шее… Здесь уже не один ерой развернулся. Вона видишь погост, все туда пошли, кто хотел развернуться.

– Будя! – строго сказал высокий и дородный мужик. – Я Ломакин, старшина деревни. Пять лет уже здеся живу, и ничо. А этого заморыша не слухайте. Он тем и жив, что срамит всех и вся, а сам и верно только трясет штанами. Приехала – приветим. Только вот что, други, земли здесь и впрямь трудные, крепкие, каждый клочок отвоевывать надо. Тайга. Но вы не бойтесь, осилите. Глаза боятся, а руки все сделают. Откуда?

– Тамбовский я, чай! – ответил Калина.

– Ну! – обрадовался Розов. – Земляк, знать. А тут уже «чай» не говорят. Тут без «чай» обходимся. Тогда не убежите: тамбовские люди до земли жадные, потому как вдосталь никто, окромя кулачья, ее не имел. Как там и что?

– Ха, давно ли сам-то оттуда? – смягчился и Калина.

– Второй год. После бунта уехал. Ить и наша деревня бунтовала.

– А ты? – повернулся Ломакин к Турину.

– Я что, я вечнопоселенец, мне бежать и вовсе нельзя.

– Политический поди? – насторожился Ломакин.

– Не дорос до политического, но был с ними, потому и угодил сюда.

– Славно. Но уговор такой – не впутывай людей в политику, им и без политики тута тошно, – нахмурил кустистые брови старшина.

– Чего их путать, сами помалу узнают правду.

Ломакин отвел переселенцам места под дома. Просто привел в дубняк и сказал:

– Тут и ставьте себе жилье.

Разбили переселенцы свои латаные палатки, а вечером собрался народ, чтобы послушать байки со всего света. Что там творится?

– А что там творится? Вся Расея в бегах. Мечется мужик, все ищет себе пристанища. Да кусок посытнее. Лучше скажите, как вы тут? – заговорил Турин.

– Здесь главное дело – найти жилу, поймать фазана за хвост, тогда поживешь, – уже без зла заговорил Феофил.

– А ты поймал? – усмехнулся Турин.

– То-то, что нет. Но поймаю. А когда поймаю, то уж не отпущу.

– Как найти ту жилу? – встрепенулся Калина.

– Очень даже просто. Землю пахать, знамо, надо, но вся сила в тайге: там зверь, там пушнина, там корень женьшень. Энто такой корень, коий стоит здесь дороже золота. Его пьют и едят от всякой хворобы. Будто старик молодеет на десятки лет. Когда все добудешь, потом надо сколотить лавочку – и живи, в ус не дуй.

Долго говорили мужики и незаметно пришли к выводу, что надо им учиться обживать таежную целину. В этом могут помочь только старожилы или староверы. Не спалось новоселам, нудливые думы одолевали. Да и кому бы спалось на новом месте с такими заботами, с трудной работой впереди? Надо строить дом, поднимать пашни, огород. Куда ни кинь – не поднятая целина. Никто ничего не приготовил.

Чуть свет поднял староста Ломакин новоселов и повел отводить им земли. Засыпаться некогда. Вышли в долину Безымянного ключа. Ломакин поднялся на вершину сопки, не спеша осмотрелся и сказал:

– Ну вот что, други. Ты, Гурин, возьмешь себе всю правую сторону ключа, ты, Козин, всю левую. Вот и робите.

– Это как же? Так, без сажени, без отмера и землю брать?

– А кто ее будет мерить? Твоя земля до самого Пятигорья, хошь – и там на камнях паши. Мне мерить вам землю недосуг. Сам меряй. Аль мало?

– Даже дюже много, – усмехнулся Гурин. – Бери часть моей земли, Калина.

– А отдашь?

– Да ты открой глаза-то. Ить здесь столько земли, что на десятерых хватит, ежли тайгу раскорчевать.

– А я возьму и раскорчую. Вот удружил, вот человек, даром что бунтовщик. По-царски делишь землю, Сидор Лукьяныч. Столько бы земли иметь дома…

– Эх, калина-ягода, – протянул Ломакин, – вижу, сорвешь ты пуп, спину надсадишь, тогда придется тебе лечиться у бабки Секлетиньи. Не вылечит – умрешь, сажень отведу – хватит по-за глаза. Ну прощевайте. Побежал. Робить надо.

Калина долго и жадно шарил глазами по своей земле. Верст на семь растянулся ключ, а до Пятигорья и все пятнадцать наберется. И в ширину версты две-три. Помещиком стал Калина, удельным князем.

Он, Калина, как одержимый начал корчевать заросли орешника, таволги, валить деревья, расчищать землю под будущие пашни. А через неделю его было не узнать: осунулся, похудел, руки в ссадинах, замочалилась сивая борода. И не только он, вся его семья от мала до велика воевала с тайгой. Все также стали черны и худы. На мучной болтушке много не напашешь. Раскорчевали до трех десятин, включая и полянки. Собрались пахать. Гурин предложил Козину собраться на пахоту общиной, семьи четыре, у кого по одному коню, пахать четверкой целину.

– Нет, я буду один поднимать целину.

И Калина начал поднимать целину. Запряг в плуг кобылицу, а в пристяжку поставил Марфу, двух старших дочек, сам взялся за плуг.

– Но-о, тронули!

Хрустнула под лемехом земля, отвалился жирный пласт. Кобылица согнулась от натуги, с храпом потянула плуг. Не жалея сил, тянули бечевки и «пристяжные». И когда кто-то падал, Калина бросал рукоять плуга, поднимал упавшую:

– Ну, передохнем. Встань-ка за плуг, а я за коня пороблю. Вспашем. Потом посеем. Сами по себе. Никому не должны.

За ключом с мужиками пахал на четверке коней Турин. И даже четыре коня с трудом тянули плуг. А Козины уже к обеду не могли стоять на ногах. Вымотала их трудная земля.

– Ну, еще чуток, а там будем отдыхать, – подбадривал своих Калина. – Еще чуток.

Но тут случилось страшное и непоправимое: кобылица вдруг мелко задрожала, подогнула ноги и упала на пахоту, забила ногами, сдохла.

Прибежали мужики, набросились на Калину:

– Коня загнал. Детей и женку в могилу гонишь. Одумайся! Что теперь будешь делать?

Калина, будто оглушенный, молчал. Присев на корточки, гладил гриву павшей кобылы, затем поднялся, взял в руки мотыгу и начал мотыжить землю, целину. Это был молчаливый ответ всем мужикам.

Калина и семья с утра до вечера рубили мотыгами пласты цепкой целины, рвали корни. Неделю, другую. Дело продвигалось медленно. Наконец все вымотались. Первой упала на парную землю Марфа, простонала:

– Нет силов, не могу боле. Все. Хошь убей, не могу! Будя! Детей угробим. Иди проси мужиков, чтобы помогли.

И Калина пошел. Ломакин огладил свою окладистую бороду, заговорил:

– Пришел, значитца. Ладно, человек ты нашенский, так и быть, вспашем, отбороним, но чтобы у меня больше не чудил. Здесь в одиночку можно только с бабой переспать. Долга испугался. Какой же долг-то? Ежли уж говорить начистоту, то тута мы все друг другу должны по самые уши. Розову я давал хлеба в долг, а он до сих пор не отдал. А с чего ему отдавать? Сами ждут не дождут лебеды. Пошли к мужикам, поклонись в ноги – и помогут.

Поклонился Калина. Старожилы подняли ему три десятины целины, разборонили крепкие комья. Калина начал сеять хлеб…