Текст книги "Век Екатерины. Заговорщики у трона"

Убийство Петра III.

Гравюра XVIII века

О смерти императора Екатерина народ оповестила манифестом, в котором внезапную кончину Петра Фёдоровича объяснила прежестокими коликами от приступа геморроя. Верил ли кто в это, не знаю, тем более что когда тело императора в Петербург привезли и выставили в Александро-Невской лавре для прощания, лицо было чёрным и опухшим. Впрочем, долго рассматривать не давали – офицер, тут находящийся, командовал:

Поклониться и сразу идти в другие двери!

Императрица на похороны не пришла, а погребли императора в той же Александро-Невской лавре, так как в императорской усыпальнице Петропавловского собора хоронили только коронованных особ, а уродец наш короноваться не успел. После кончины императрицы сын её Павел прах отца своего в Петропавловский собор перенёс, посмертно короновал и рядом с Екатериной захоронил; мне тоже в этой церемонии участвовать пришлось, но это уже другая история…

* * *

После смерти императора на меня стали косо поглядывать, иногда я слышал шепот за спиной: «Цареубийца!» Ну, что же, пусть так – разве я первый и единственный, кто поднял руку на царя? С древности до наших дней царей убивали, и дальше будут убивать: такая уж это должность – быть царём…

Однако разговоры за моей спиной не только от высокого негодования возникали – чаще завистью были они побуждаемы. Ну, как же – вон на что Орловы дерзнули и вот что приобрели!.. Особенно зависть усилилась, когда пошли слухи, что императрица замуж за Григория собралась, – тут целый заговор составился! Возглавил его Федька Хитрово, которого мы за своего считали: до переворота он служил ротмистром в Конной гвардии, а там наших мало было, – если бы не Федька, да Потёмкин, который тогда был вахмистром, вряд ли конногвардейцы к нам присоединились бы. Императрица этого не забыла и обоих одарила: Федька восемьсот душ крестьян получил, Потёмкин – четыреста, каждому дано было по десять тысяч рублей, а кроме того, и тот, и другой были переведены ко двору, в камер-юнкеры.

Но им этого показалось мало; Потёмкин от тоски в монахи хотел уйти, глаза, к тому же, лишившись при лечении у какого-то знахаря и получив отсюда обидное прозвище «Циклоп». Григорий его при дворе уговорил остаться: Потёмкин чужим голосам удивительно подражал и этим искусством императрицу забавлял – хорошо же он после брату моему отплатил, став новым возлюбленным Екатерины!..

А Федька Хитрово решил, ни много, ни мало, всех нас, Орловых, перебить, Екатерину с трона свести, а на её место посадить Иоанна Антоновича, узника шлиссельбургского. Первый пункт такового плана большое сочувствие вызвал у многих важных персон при дворе, но о втором и третьем они и слышать не хотели. Тогда Федька начал сообщников среди менее значительных персон искать и обратился к камер-юнкерам Несвицкому и Ржевскому, однако они, его выслушав, тут же донос в Тайную экспедицию написали, а Ржевский, этим не удовольствовавшись, ко мне прибежал и лично всё доложил.

– Федька ведь брат твой двоюродный? – говорю я Ржевскому, выслушав его. – Не жалко брата под топор подводить?

– Я матушке-императрице служить присягал, а не Федьке, – отвечает он.

– Да, – соглашаюсь я, – разве ты сторож брату своему?..

Тайная экспедиция розыск учинила, Федьку Хитрово арестовали. Начальник Тайной экспедиции Василий Суворов, отец нашего генералиссимуса, протоколы допросов Федьки мне для ознакомления прислал, особливо одну фразу выделив: «Первым мы Алексея Орлова убить намеревались. Григорий Орлов глуп, а брат его Алексей больше всего делает: он всему причиной».

Я поехал в Тайную экспедицию: уж очень хотелось в глаза Федьке посмотреть – мы с ним хорошо знакомы были, кутили вместе не раз и в перевороте заедино головами рисковали. Вхожу в комнату, его допрашивают; завидев меня, пал он передо мною на колени и стал прощения просить:

– Бес попутал, Алексей Григорьевич! Кровь в голову бросилась, когда узнал, что императрица замуж за Григория собралась. Если уж она решила замуж идти, то вольна взять владетеля или принца крови, а Гришка разве может быть императором, сам посуди? Один из вельмож наших, знаешь, что сказал? «Готов служить Екатерине Романовой, но графине Орловой служить не буду».

– Я на тебя зла не держу, – отвечаю, – обидно лишь, что ты нашу былую дружбу предал. В остальном пусть государыня-императрица твоё дело рассудит.

Позвал я Суворова и говорю ему:

– Я тебе советовать, Василий Иванович, не смею: ты человек опытный, сколько лет уже сыском занимаешься. Однако какой из Федьки заговорщик – болтовня одна с пьяных глаз, от зависти, что Орловы императрицей столь обласканы. На каждый роток не накинешь платок, а «слово и дело» покойный император Пётр Фёдорович, слава Богу, отменил: хоть какая-то от него польза была.

– Разберёмся, Алексей Григорьевич, – сказал Суворов. – Я доклад матушке-императрице со всем беспристрастием составлю.

Верно, разобрался он в сем деле до тонкостей и отписал императрице, что заговор был несерьёзный, никаких последствий иметь не мог. От затеи свести с трона Екатерину они в самом начале отказались и только на Орловых злобой исходили.

Императрица решила дело замять и запечатала следственные бумаги о Федьке в особый конверт с собственноручной надписью: «Не распечатывать без докладу». Федьку Хитрово сослали в его имение, что, впрочем, равносильно смерти для него стало: зачах он там и умер через несколько лет.

* * *

Замуж за Григория императрица не пошла, отступила, однако Иоанн Антонович оставался для неё, да и для нас, как бельмо на глазу. Но здесь случай помог. Служил в охране Шлиссельбургской крепости подпоручик Василий Мирович – потомственный бунтовщик, его дед к Мазепе и Карлу шведскому перекинулся; отец с поляками стакнулся и в Сибирь был сослан. Сам Мирович считал себя императрицей обиженным, хоть ничего для неё не совершил, – и вот взбрело ему на ум Иоанна Антоновича освободить и на трон вновь возвести. Подговорил солдат, обещая им в случае удачи такие милости, каких и Орловы не видели; они взбунтовались и пошли Иоанна Антоновича освобождать.

Поручик Василий Мирович у трупа Иоанна Антоновича 5 июля 1764 года в Шлиссельбургской крепости.

Художник И.И. Творожников

Но ещё от Елизаветы Петровны существовал строжайший приказ: если будет попытка освободить узника, немедленно оного жизни лишить, так что приставленные к Иоанну Антоновичу офицеры, как только бунт в крепости учинился, в камеру арестанта вошли и сей приказ выполнили. Мирович лишь к мёртвому телу подоспел; видя крах своего предприятия, он сдался и по приказу императрицы казнён был.

А Иоанна Антоновича жаль – как перед Богом говорю, жаль! Всю жизнь безвинно страдал и кончину принял мученическую, но опять-таки скажу: такова участь царственных особ – кто корону на голову надел, тот может вместе с короной и головы лишиться.

Война с турками. Самозванец в Черногории. Чесменский бой

Став императрицей, Екатерина Алексеевна захотела отбить у турок всё, что они когда-то у Византии отняли, и возродить великую Греческую империю. Старшего внука своего, нынешнего нашего государя, императрица недаром Александром назвала – хотела она, чтобы Александр в Александрии царствовал, а другой её внук, Константин, должен был в Константинополе на трон сесть.

Зародил же мечту о Греческой империи мой брат Григорий – от него Екатерина это переняла. К нему после переворота стали обращаться православные, что под турецким игом изнывали: говорили, что турки владеют этими землями не по праву и чинят православным большие обиды. И греки, и сербы, и болгары, и прочие православные народы не раз против турок поднимались, но одолеть их не могли, а вот если бы Россия, де, на Турцию войной пошла, то все православные на её стороне выступили бы, и владычеству турецкому конец настал. И пусть бы Россия тогда здесь владычествовала, под русской рукой нам отрадно быть, – говорили они Григорию.

Григорий от сих речей воспламенился, как сухая береста на огне, и начал императрицу убеждать. Она и сама была не прочь на Чёрном и Средиземном морях утвердиться, но пока ещё сомневалась, – тогда Григорий, чтобы её окончательно убедить, направил двух петербургских греков – купца Саро и поручика Папазоли, – чтобы они по турецким землям, где православные живут, проехали и доподлинно настроения жителей узнали. А чтобы не было сомнений в том, что Саро и Папазоли из России приехали, Григорий им дал грамоту императрицы, где на греческом языке было написано о милости её императорского величества к стонущим под варварским игом православным народам и желании знать об их состоянии.

Саро и Папазоли по многим землям греческим проехали, со многими людьми беседы имели, и, вернувшись в Петербург, доложили, что греки вкупе с другими православными готовы против турок восстать, было бы только оружие, особливо пушки. Если всего на десять русских кораблей погрузить пушки и привезти в Средиземное море, то греки, вооружившись, непременно турок разобьют. Как позже выяснилось, сильно преувеличили Сара и Папазоли силу греческую, а турецкую преуменьшили, однако Григорий поверил совершенно в скорую победу, а вместе с ним и императрица.

* * *

Я в это время тяжко занемог: гнилой и сырой воздух петербургский в жилы проник и кровь в них закупорил. Едва концы не отдал, единственно благодаря Ерофеичу жив остался: лечил он меня какой-то настойкой, мазями натирал, – и выходил.

Только стал я вновь в свет выходить, зовут меня во дворец, в вечернюю пору. Приезжаю, обо мне уже предупреждены: провели в личные покои императрицы. Она в домашнем платье сидит с Григорием, в шлафрок облачённым, около маленького столика, на котором подсвечник о трёх свечах зажжён, – просто-таки, семейный вечер. Перед Григорием – графин с рябиновкой и мочёные яблоки в тарелке, императрица белое вино пьёт, а ещё на столе две золотые табакерки с бриллиантовыми вензелями «Г.О.» и «Е.II».

Я императрице хотел было поклониться, но она меня удержала:

– Пожалуйста, без церемоний, Алексей Григорьевич. В этой комнате нет императрицы, а есть твоя кума Екатерина Алексеевна, у которой ты ребёнка крестил. Кажется, я правильно слово «кума» употребила?

– Нет, это он тебе кум, а впрочем, чёрт знает, кто кому кумовья – не разберёшься, – отвечает Григорий. – Садись, Алехан, вот для тебя стул приготовлен. Выпьешь рябиновки?

– Выпью, – говорю, – последнее время Ерофеич, слуга мой, такой ядрёной гадостью меня поил, что рябиновка по сравнению с ней – божественный нектар.

– О поправлении здоровья твоего, Алексей Григорьевич, мы и хотели потолковать. Не поехать ли тебе в Италию и прочие тёплые края, дабы совсем от недуга оправиться? – хитро спрашивает меня Екатерина.

– Какого лешего я там забыл? – отвечаю. – Прости, Екатерина Алексеевна, я по-простому, как кум, тебе отвечаю.

– Ничего, что по-простому: я люблю, когда человек прост, – улыбается Екатерина. – Что, Григорий, откроем перед ним свои карты?

– Перед Алексеем таиться нечего, – кивает Григорий.

– Надумали мы, Алексей Григорьевич, с турками воевать, – говорит тогда Екатерина. – Как тебе, наверно, и без меня ведомо, они давно России досаждают: Чёрное море, которое раньше «Русским» называлось, отняли, крымских татар на Россию в разбойничьи походы направляют. Сколько народу в плен увели: тысячи рабов русских на невольничьих рынках продали.

Григорий Григорьевич Орлов, фаворит Екатерины II.

Художник Ф.С. Рокотов

Биться с турками начал ещё царь Иван Грозный, потом Пётр Великий отвоевал у них Азов, но удержать не смог, поскольку война со шведами много сил отнимала. Воевали с турками и при Анне Иоанновне, и даже немало турецких крепостей на Чёрном море захватили, однако тоже удержать не сумели. Нелегкое это дело – с турками воевать: их империя на Азию, Африку и Европу раскинулась. Однако ныне, по нашему разумению, держава Российская не слабее турецкой стала; пора бы нам черноморские земли себе вернуть, а, может быть, и дальше пойти. Византийские владения жестоким деспотическим образом были турками захвачены, но прямая наследница Византии есть Россия – разве не ей должно этими землями владеть?

– Меня убеждать не надо, вот только турки согласятся ли? – спрашиваю.

– Для того чтобы их убедить, надо хорошие доводы иметь, – отвечает Екатерина. – Мы хотим из Кронштадта в Средиземное море корабли направить, но этого мало. Вот если бы единоверные нам народы, которые под варварским игом стонут, против турок выступили, дело бы легче пошло.

– Алехан, тебе туда ехать надо! Кому ещё такое доверить? – Григорий меня по плечу хлопнул. – Осмотришься на месте, поймёшь, что к чему, и нам сюда дашь знать.

– Но ехать тебе, Алексей Григорьевич, следует как частному лицу, с небольшой компанией, – говорит Екатерина. – Кого в спутники себе возьмёшь?

– Ну, ехать, так ехать, – соглашаюсь я. – А с собой возьму брата Фёдора, он что-то в Петербурге затосковал, и Ерофеича.

– Это хорошая компания, но я бы совет дала взять ещё надёжного офицера для одного секретного поручения, – сказала Екатерина. – Надо будет в Черногорию визит нанести: сей народ России привержен, а против турок с давнего времени воюет, и по сию пору ими не покорён. При Петре Великом ездил в Черногорию послом Михайло Милорадович, которого черногорцы с большим восторгом приняли и на нашей стороне против Турции выступили; затем приезжал в Петербург владыка черногорский Даниил, который также свою преданность России изъявил. Мы тоже намерение имели в Черногорию своего посланника отправить, но здесь известие пришло, которое великое изумление в нас вызвало. Представь себе, Алексей Григорьевич, мой покойный супруг в Черногории живым и здоровым объявился!

– Как так? – усмехаюсь я. – Кого же мы в Александро-Невской лавре похоронили?

– Лучше спроси, кто этот самозванец, дерзнувший его имя присвоить? – возразила Екатерина. – Наши послы в Константинополе и Венеции ответ дать не могут, но пишут, что он своими действиями турок тревожит, а это сейчас нам весьма неплохо было бы… Итак, надобно надёжному офицеру в Черногорию съездить – поглядеть, что за человек этот «Пётр Третий», и решить, как с ним быть. Если он в самом деле нам полезен, пусть в Черногории супругом моим называется: надеюсь, из-за дальнего расстояния он права на брачное ложе со мною не предъявит. Как в пословице говорится: «Хоть горшком зовись, только в печку не лезь», – смеётся она.

– Для такого поручения князь Долгорукий сгодится: я его по Преображенскому полку знаю, – говорю. – Он исполнителен и умеет язык за зубами держать.

– Хорошо, Алексей Григорьевич, на том и порешим, – соглашается Екатерина. – Понюхай моего табачку, он у меня в саду выращен, душистый, с розовым маслом и травами, – протягивает она мне табакерку.

– Лучше моего табаку понюхай, – Григорий свою табакерку подсовывает. – У меня крепче.

– Я бы вам своего табачку предложил, да табакерка у меня скромная, берестяная, не в пример вашим, – показал я её.

– Ох, Алексей Григорьевич! – шутливо погрозила мне пальцем Екатерина. – Намёк твой я отлично поняла и прикажу достойную графа Орлова табакерку изготовить…

На этом наш разговор о делах закончился; далее о всяких пустяках болтали.

* * *

Собрался я быстро; Фёдор охотно со мной ехать согласился, князь Долгорукий ответил «слушаюсь», а Ерофеич поворчал немного – куда, мол, тебя несёт, Алексей Григорьевич: в тёплые края после твоей болезни поехать хорошо, но ты не за тем едешь, чтобы здоровье восстановить (я ему всего, понятно, не рассказал, однако он и сам догадался, что не на прогулку собираемся).

– Оставайся, – сказал я ему. – Я тебе не принуждаю.

– Вот ещё! – возмутился он. – Так я тебя одного к басурманам и отпущу! Я перед матушкой твоей покойной, пусть земля ей будет пухом, в ответе. Басурмане, они страсть какие злые, – если с тобою чего сделают, меня твоя матушка с того света проклянёт, и сам я себе не прощу. Хватит языком попусту молоть – давай думать, какие вещи брать будем!

Выехали мы из Петербурга в марте, в городе снег ещё лежал, по Неве льдины плыли, а добрались до Италии, там уже всё цветёт, теплынь, на полях работы идут. Народ итальянский весёлый, чуть не каждый встречный чего-то напевает, парочки посреди дня обнимаются. Я, признаться, расслабился, Ерофеич – и тот оттаял, а Дунайка совсем голову потерял, амуры с итальянками напропалую крутит. Но князь Долгорукий был суров – может, ещё от того, что в войне с Фридрихом ранение в голову получил, вследствие которого в странном поведении порою бывал замечен.

– Ваше сиятельство, господин генерал, – он ко мне так обращался. – Знать бы мне заранее, что мы для таковых занятий едем, рапортом бы отказался. Я служить присягал, а не развлекаться под кипарисами.

– Будет тебе служба, господин майор, – я достал из шкатулки предписание по Черногории, что мне в Петербурге вручили. – Дело наисекретнейшее – читай.

Прочитал он и в лице изменился:

– Помилуйте, Алексей Григорьевич, как мне разобраться: полезен нам сей самозванец или нет? А вдруг он обманщик и глаза мне отведёт?

– Разберёшься, Юрий Владимирович, ты человек бывалый, – утешаю я его, – а чтобы легче тебе было с черногорцами разговаривать, отвези им боевого припасу – пороха и свинца. Я разузнал: черногорцы в этом большую нужду имеют, а тут наш торговый корабль пришёл, а на нём для обороны от пиратов боевой запас имеется. Так что бери людей себе в подмогу – и с Богом!..

Отправив Долгорукого в Черногорию, я со всем тщанием принялся собирать сведения о турках и народах, ими покорённых. Зверства, которые там совершались, трудно описать – я порою не мог поверить тому, что мне рассказывали, но свидетельства очевидцев были неоспоримы. Вопреки заветам своего пророка Магомета, которого турки почитают наравне с Богом, они относились к христианам как к животным, называя их «быдлом» и беспощадно уничтожая за малейшие провинности, а часто просто для устрашения.

Так, войдя в один город, турки умертвили восемь тысяч его православных жителей, а двести самых красивых девушек заставили плясать, изнасиловали, а потом всех убили, свалив трупы гнить под солнечным зноем. В другом городке было заживо сожжено в своих домах более восьмисот христиан, а тем, кто остался в живых, выкололи глаза, отрезали носы и уши. В соседней деревне всё мужское население, от маленьких мальчиков до глубоких стариков, согнали на мост и сбросили в реку, перед этим разбив им головы прикладами ружей. Ещё в одном городе турки вырезали всех, кто принадлежал к мужскому полу, числом более тысячи человек, а всех женщин, изнасиловав, сожгли ещё живых в местной церкви.

Христианам отрезали языки, отрубали руки и ноги, нарезали из кожи ремни, сажали на кол; даже малые дети не могли избежать такой жестокой участи – среди турок были особенные мастера своего дела, которые могли разом разрывать младенцев, схватывая их за обе ноги.

Надо было видеть лица тех, кто рассказывал мне о чудовищных деяниях турецких.

– Нам бы только оружие получить, – говорили мне. – Все поднимемся на турок от мала до велика!..

* * *

Тем временем вернулся из Черногории князь Долгорукий. При встрече со мною был он подавлен и в глаза смотреть избегал.

– Ну, как прошёл твой вояж, господин майор? Видел ли ты государя нашего Петра Фёдоровича? – спрашиваю я его. – Как приняли тебе черногорцы; готовы они против турок подняться, если надобность настанет?

– Не знаю, что и ответить, ваше сиятельство, господин генерал, – говорит он. – Самозванца я видел: ловок шельма, что тут скажешь!.. Когда мы в Цетинье, столицу черногорскую прибыли, нас встретил весь народ во главе с духовенством. У них светской власти нет: правит всеми делами митрополит, ныне именем Савва; я ему объяснил, что подлинный государь Пётр Третий умер и погребён, а они у себя самозванца приветили. Митрополит возмутился, собрал народ и с моих слов объявил сего самозванца плутом и бродягой. Народ кричать стал:

– Ах, он обманщик! Повесить его! Изрубить на куски!

«Стефан Малый».

Самозванец, выдававший себя за Петра III в Черногории.

Гравюра XVIII века

Мне митрополит Савва переводил всё в точности, он наш язык отменно знает.

А спросите, ваше преосвященство, окажут ли они императрице Екатерине верность и усердие, пойдут ли с турками воевать, если она призовёт? – прошу я митрополита.

Он к народу обратился – в ответ крик ещё громче:

На небе Бог, на земле Россия! Давай крест, все присягнём русской императрице!

Тут же начали крест целовать; я раздал им четыреста дукатов, а про себя думаю: «Выполнено данное мне поручение. Зря я опасался: легко всё прошло». Пошёл отдыхать с чистой совестью.

Да не тут-то было! На рассвете вдруг такая пальба поднялась, что я подумал – турки напали! Выскакиваю в чём есть, пистолет держу наготове, – вижу, а народ-то в восторге: какие там турки! Оказалось, самозванец прискакал, и черногорцы в сей же час к нему переметнулись, вчерашнюю свою присягу совершенно позабыв. «Ах, разбойники! – думаю. – И про то, что крест целовали, и про дукаты мои уже и не вспоминают! Вот народец-то! Ну, сущие разбойники!». Оделся наспех, пошёл к митрополиту.

Делать нечего, у нас сегодняшним днём живут, – вздыхает он. – Сей самозванец народом любим за отчаянность и отвагу; придётся вам как-то договариваться.

Идём на площадь перед монастырём, где большая толпа собралась. Здесь я самозванца в первый раз увидел: ничем он не похож на покойного императора Петра Третьего.

Пока я его разглядывал, он мне тихо говорит на чистом русском языке:

Отойдёмте в сторонку, господин майор. У нас интересная беседа может получиться. Отошли, и он продолжает:

Какая вам нужда, кто я по происхождению, главное, черногорцы меня слушаются и одному мне подчиняются, а я готов верой и правдой государыне-императрице служить. Сами решайте, что вам предпринять.

А что решать – всё уже само собой решилось… Вернулись мы на площадь, и я его подлинным государем назвал и ленту свою орденскую на него навесил.

Снова пальба началась, народ кричит:

Слава императрице Екатерине! Слава государю нашему Петру Третьему!

Я объявил, что их государь отныне признанный правитель страны, а от нашей государыни распоряжения не замедлят последовать. С тем и расстались, и этот шельма самолично меня до побережья проводил – он лучше других дорогу знает…

Когда Долгорукий рассказ свой закончил, я смеха сдержать не смог:

– Ну, Юрий Владимирович, уморил! Выходит, ты, офицер её величества, самозванца императором признал!

– А мне не до смеха, Алексей Григорьевич, – говорит он. – Сколько лет я императрице непорочно служил, а ныне вот что вышло!

– Не тужи, – отвечаю я ему. – Матушка-императрица умысел сего самозванца опасным для себя не считает, лишь бы России польза была. Я отпишу в Петербург и полагаю, будет тебе прощение.

Впоследствии так и получилось; а ещё я написал императрице, что все православные народы, под турками страдающие, готовы по первому призыву на борьбу с ними подняться – прав был Григорий.

И ему тоже письмо написал, где говорил, что труда очень мало стоить будет привести против турок эти народы, которые храбры, любят меня и товарищей моих за единоверие; всё, повеленное мною, хотят делать. А уж если войну начинать, писал я ещё, то воевать до Константинополя и освободить всех православных от ига тяжкого, – и привёл слова Петра Великого о том, чтобы турок выгнать на прежние их жилища в песчаные степи.

* * *

Пока мы всем этим занимались, турки сами войну России объявили, а из Петербурга пришло известие, что императрица направила в Средиземное море наш флот. Это было ожидаемо, – неожиданным стало, что меня флотом и всей морской экспедицией в греческом архипелаге командовать назначили. Какой из меня флотоводец, я на кораблях сроду не хаживал, на море меня укачивает; в Италию посуху добирался, кружным путём, – но коли назначили, делать нечего: Орловы от службы никогда не бегали.

Стал я думать, где флот принять: бухта нужна была удобная, в которой корабли укрыться могли бы, запасы пополнить, а люди отдых получить. Но всё побережье до самых турецких границ итальянцам и австрийцам принадлежало, а они русский флот принять опасались. Мы с Дунайкой и Ерофеичем много подходящих мест высмотрели, однако видит око, да зуб неймёт!

Особенно хороша была бухта около Ниццы – это город такой на берегу моря, Сардинскому королевству принадлежит. Бухта глубоководная и укромная, а вокруг лес на холмах растёт и родники бьют.

– Что нам разрешение вымаливать? – сказал я тогда. – Купим эту бухту хоть на время – и всего делов!

– Верно, когда она наша будет, мы в ней корабли и разместим – кто нам воспрепятствует? – радуется Дунайка. – Молодец, Алехан!

– Это же сколько денег уйдёт? – возражает нам Ерофеич. – Да и согласятся ли местные канцеляристы?

– Денег жалеть не будем, а канцеляристы везде одинаковы: им в лапу дай, они тебе всё что угодно продадут, – сказал я.

Всё по-моему и вышло – нашли мы нужного чиновника, даём ему купчую и деньги:

– Вот тебе кошелёк с золотыми, подпиши бумаги!

Он австрияком был на службе у сардинцев; глаза вытаращил:

– Вас?

«Вас» – это «что» по-ихнему.

– Да не вас, а мы хотим купить! – втолковывает ему Ерофеич, потому как толмач запоздал. – Мы бухту эту покупаем! – в ухо ему кричит.

– Вас? – еще больше удивляется австрияк.

– Ну что ты будешь с ним делать: затеял – вас, да вас! Хоть бы русский выучил! – в сердцах говорит Ерофеич. – Бухту покупаем, понимаешь ты или нет?!

Залив Вильфранш («Бухта Орловых»») возле Ниццы.

Современный вид

Тут толмач подоспел, объяснил австрияку, что к чему. Тот сначала не поверил, опять своё «вас» сказал, и вижу, колеблется.

– Переведи ему, – говорю толмачу, – что государству его прибыль: кому ещё эта бухта нужна? Да и он внакладе не останется.

Австрияк призадумался, а Дунайка мне шепчет:

– Алехан, а давай заплатим за пятьдесят лет вперёд?

– Зачем? – спрашиваю. – Нам столько не прожить.

– Ну и что? Мало ли, как дела в будущем обернутся – не нам, так России эта бухта пригодиться может.

Теперь уже я его похвалил:

– Молодец, Дунайка! – и толмачу говорю: – Переведи, что мы на пятьдесят лет покупаем. Золота у нас хватит.

У австрияка глаза чуть напрочь не вылезли:

– Вас?!

А Ерофеич давай причитать:

– Господи, за какой-то кусок берега такую кучу золота отвалить! В уме ли ты, Алексей Григорьевич?

– Моё золото, куда хочу, туда и дену, а здесь дело благое: не на себя трачу, для России стараюсь, – отвечаю. – Пусть помянет она добрым словом братьев Орловых, когда нас не станет.

Вот так мы с Фёдором и купили бухту, а после передали её в казну: до сих пор она России принадлежит, а называется «бухтой Орловых».

* * *

Вскоре корабли из Кронштадта пришли, привели их адмирал Спиридов и капитан Грейг, потом тоже адмиралом сделавшийся, опытные флотоводцы, – хорошую подмогу я в них нашёл, слава Богу! Кроме того, ещё одного полезного человека подыскал – неаполитанского офицера Осипа де Рибаса, он в морском деле толк знал и в снабжении эскадры изрядную помощь мне оказал. Перейдя на русскую службу, де Рибас затем также в адмиралы вышел и немало способствовал утверждению флота нашего на Чёрном море, а ещё город Одессу основал.

Когда эскадра к бою изготовилась, мы вышли против турок. Тогда же Дунайка проехался по греческим землям, где единоверцы наши лишь ждали сигнала к выступлению. Он зачитал им манифест матушки-императрицы, а в нём, дословно помню, говорилось: «Ударьте на общего нашего врага согласными сердцами и совокупными силами, простирая ополчение и победы ваши до самого Константинополя! Изгоните оттуда остатки агарян со всем их злочестием и возобновите православие в сем ему посвященном граде! Настал к тому час удобный, ибо вся громада неверных сейчас в удалении в нашей стороне и там совершенно будет разгромлена дарованными нам от Бога силами».

И точно, пришли известия, что наша армия громит турок при Днестре и на прочих землях близ границ российских; всё это столь воодушевило греков и иных православных, что они тотчас против турок выступили. Греки принесли Фёдору знамена свои, кои освящены были в монастыре священством православным, а затем розданы отрядам греческим, поклявшимся в верности России. Впрочем, как далее выяснилось, громких слов и пылу единоверцы наши много явили, а воевать по-настоящему не умели, да и не хотели.

Вначале действия наши шли, как по маслу, – мы били турок на море, греки – на суше. Однако не обошлось без конфуза: береговые крепости турецкие крепким орешком оказались; нам бы на суше утвердиться, но мы с моря их взять пытались, не имея достаточного на берегу обоснования, и потому даже то, что с большими потерями приобрели, вновь отдать туркам вынуждены были. Я виноват, чего говорить; есть генералы, которые в своих поражениях кого угодно, кроме себя, винят, но граф Орлов за чужие спины прятаться не привык!..

Между тем, турки флот свой собрали и против нас направились. По счастью, мы их вовремя обнаружили и сперва в Хиосском проливе ощутимый удар по ним нанесли, а затем, в Чесменскую бухту загнав, полностью уничтожили. Дело было жарким: турки по большим кораблям вдвое нас превосходили, по малым – в четверо, и если бы мы проиграли, никому из нас в живых не быть, а чести России огромный урон нанесён был бы. Спиридов и Грейг, на что храбрые воины были, но всё же советовали мне более благоприятного момента для сражения дождаться, однако я приказал немедля битву начинать. Нам подкрепления ждать было неоткуда, а турки могли ещё кораблей своих прислать кроме того, верил я в моряков русских, каждый из которых отвагой, сметливостью и сноровкой трёх и более турок стоит. Наша армия, что сражалась с турками близ границ российских, в иных сражениях намного меньше турецкой была, а сокрушала её до полного разгрома, так неужто русские моряки хуже русских солдат?..

Дунайка со мной полностью согласен был; единственно, просил, чтобы отпустил я его на корабль «Святой Евстафий», на котором Спиридов должен был по самому центру турецкий флот атаковать. Как тут запретишь: если я многих людей на смертный бой посылаю, могу ли брата своего от опасности прятать?

– С Богом! – говорю. – Будь там и сражайся достойно, но помни – если тебя убьют, ни мне, ни братьям нашим до конца дней покоя не знать.

– Ничего, Алехан, где наша не пропадала! – отвечает он. – Вспомни, как на медведя хаживали: так неужто турка не одолеем?!

Отбыл он на «Евстафий», а я на «Трёх Иерархах» остался: мы во второй линии должны были стоять, что для меня было обидно, но смириться пришлось – если бы наш главный корабль погиб, это в сердца моряков могло внести гибельное сомнение в исходе битвы. Впрочем, и на нашу долю выпало немало, как последующие события показали, – а Ерофеич мой это будто предчувствовал. Помолился он усердно, что редко делал, надел чистую рубаху и попросил меня родным его отписать, если что случится.