Текст книги "Трубадур"

4

Нога прошла. Лекарства Ворчуна оказались такими же крепкими, как его эль. Хотя нет, эль был несколько крепче – всего одна кружка отзывалась после сна головной болью. Или так напоминали о себе ночевки в Долине слез? Когда сон отпустил Трубадура, день уже подходил к концу. За единственным окном, выходящим на улицу из гостевого зала, снова серело, словно бесконечная ночь все еще держала мир в объятьях. Нужно было поторопиться, чтобы успеть до темноты осмотреть город, найти крышу над головой. Трубадур покинул трактир, пообещав Ворчуну вернуться в скором времени. Ворчун ответил равнодушным пожатием плеч.

Улица встретила невиданным чудом – мостовой. Хромой и уставший, он не заметил на исходе ночи аккуратные булыжники под ногами. В поселениях на равнине мостить дороги было некому и нечем. Тесать и пригонять друг к другу камни лишь для того, чтобы по ним дойти от трактира до базара, от кузни до грибной поляны, – никто не стал бы тратить на такое нелепое занятие силы, время, инструменты. Меж домами пространство утаптывали еще тогда, когда эти дома строили. В период едких ливней все равно никто не выходил за порог, и мутные потоки вымывали улицы, избавляли поселки от мусора, хотя там, где ценен каждый клочок ткани, каждый кусок железа, всякая другая мелочь, мусора бывает крайне мало.

В Городе мусора было много. Старые тряпки, обломки каких-то механизмов, бесформенные комки, в которых Трубадур с удивлением распознал драгоценную бумагу. По обочинам дороги, на самой дороге, между домов и вокруг домов – везде был мусор. Мусор, который никто не убирал. Или, лучше сказать, вещи, которые никто не собирал.

Память предложила слово «дворник». Была, кажется, когда-то такая профессия. Были, наверное, родовые династии, в которых мужчины гордо носили это имя – Дворник, а дети щеголяли наследственными именами – Сын Дворника, Дочь Дворника. И на собрании ремесленных матрон женщины завистливо перешептывались: «Глядите, вон Пятая Жена Дворника идет». Ведь человек с таким звонким именем не мог иметь меньше пяти Жен.

Несомненно, богатые были династии. И сильные. Трубадур даже представить себе не мог, как дорого это стоило, какой для этого нужен был авторитет в поселении – получить исключительное право сбора всех тех вещей, что были оставлены, забыты, потеряны другими людьми. Любой мелочи всегда можно было найти применение, так что бесполезных вещей на равнине не существовало. Каждый обломок, каждый осколок, каждый лоскут шли в дело. Все могло пригодиться в хозяйстве или, в крайнем случае, отправиться на переплавку.

Трубадур подавил желание продолжить дальнейший путь на четвереньках, перебирая мусор и набивая суму удивительными находками. Он заставил себя смотреть по сторонам, а не под ноги. Но все равно то и дело нагибался и резким, вороватым движением подбирал с обочины то нарезной болт, то пустую бутылку, то чуть начатый окурок скрученного листового табака.

Трубадур миновал два квартала и чувствовал уже за плечами основательную тяжесть, но никак не мог оторвать глаз от сокровищ улицы. Нагнувшись на перекрестье улиц за очередной находкой, он услышал над головой строгий женский голос:

– А если я сейчас позову стражу?

Женщина была взрослой, но не старой. Трудно было определить возраст. На равнине женщины рано становились Женами, старались не мешкая подарить своему поселку ребенка (редко – двух, еще реже – трех) и быстро теряли свежесть. Так устроен этот мир, так назначила сама Природа: у каждого своя высокая роль в извечной борьбе за выживание. Готовность и желание женщины к продолжению рода делает ее манящей, привлекательной для мужчины. Успеть нужно всего за несколько лет, пока суровая жизнь равнины не отняла здоровье у женщины, а значит, не лишила здоровья ее будущих детей.

Исполнив миссию деторождения, женщина-любовница становится женщиной-матерью. Ей незачем больше вызывать мужское желание, наоборот, это мешает материнскому предназначению, отнимает время, отвлекает женщину от воспитания потомков-наследников. Свежесть лица, гибкость тела, упругость форм – все это уходит в тот момент, когда Природа говорит женщине, что пора обратить внимание на другую сторону предназначения. Так увядает цветок, который уже опылили пчелы. В растении еще много жизненной силы, но направить ее нужно теперь не на цветение, а на созревание плода. Теперь пчел нужно не призывать, а отпугивать. Таков цикл, таковы законы Природы.

А мужчины, чье семя с годами становится только крепче, вынуждены направлять свои желания в другую сторону. В угоду требованиям Природы человеческое общество изобрело одну из самых трогательных, самых сложных профессий. Человечество изобрело Шлюх.

Некогда самых красивых, самых выносливых девушек отбирали для высшего предназначения – служить общими женами в храмах древних богов. Даже Трубадур, мастер слова, знаток человеческих душ, не мог в полной мере представить себе, какую душевную стойкость должны были иметь эти святые женщины, нарушающие в высоком служении своем фундаментальные законы Природы. Отказываясь от деторождения, от материнства, от естественного цикла ролей, жрицы как бы застывали в потоке времени, им нельзя было спокойно стареть. Наоборот, их профессия требовала долго не увядающей свежести, им предназначено было непрестанно вызывать мужское желание, улыбаясь, сохраняя бодрость духа и тела, радуя каждого.

Во все времена, даже до начала Эпох, люди ценили это ремесло, щедро одаривали служительниц уважением, статусом, почестями, монетами, а высшую степень мастерства называли особым словом – «целомудрие». Посвященные служительницы были обязаны «блюсти целомудрие», то есть стремиться к достижению высшей степени владения мастерством Шлюхи, что было записано в уставах соответствующих ремесленных домов.

Да и теперь во всех поселках Жена слывет тем более добропорядочной женщиной, чем большее количество монет из семейного бюджета выделяет мужу для посещения Шлюхи. Довольный муж – счастье в семье, это понимает каждая настоящая Жена. Многие Жены мечтают о такой завидной роли, но далеко не каждой это предназначено от Природы.

Женщине, что стояла сейчас перед Трубадуром на перекрестке, вполне могла быть предназначена любая роль в мире равнины. Она могла быть Женой ремесленника, матерью его детей. Трубадур в каждом поселке видел эти отрешенные взгляды в толпе на площадях. Самые увлекательные истории лишь легким ветром касались ушей и душ этих женщин, потому что Жена всегда думает о муже, а мать всегда думает о детях. Незнакомка смотрела именно так – с интересом, но без глубокой увлеченности, словно часть ее души пребывала не здесь, а кем-то или с чем-то очень важным, в другом месте.

Шлюха, напротив, всегда думает исключительно о том мужчине, который сейчас рядом с ней. Искры в ее газах, тихий вздох на ее устах, легкий наклон головы, позы, жесты, слова – все говорит о ее желании, все возбуждает ответное желание мужчины. Таково тонкое непобедимое искусство Шлюхи. Трубадур осекся. Искусство – это пренебрежительное название его профессии. Шлюха – это самое что ни на есть высокое ремесло. И внезапно возникшее желание, резкое, неодолимое, подсказало Трубадуру, что незнакомка вполне могла быть и Шлюхой.

Высокие, выше колен, мягкие сапоги с тонкой ровной подошвой, короткая юбка в желто-красно-зеленую клетку, черная кожаная куртка, высокая грудь в разрезе пестрой блузы, темные волосы, собранные в тугой высокий пучок, – Жены на равнине одевались по-другому. Женщина была на голову ниже Трубадура, но смотрела, словно сверху вниз. Подбородок вздернут, тонкие губы чуть приподняты в уголках.

– Зовем стражу? – повторила женщина.

– С этими вещами кто-то расстался, – извинился Трубадур. – Не знал, что их сбор нарушает законы Города. Могу вернуть хозяевам или разложить по местам. Я помню, где что лежало.

– Вернуть хозяевам! – женщина рассмеялась чисто и звонко. – Вот уж будут удивлены добропорядочные горожане, если ты начнешь рассовывать мусор по их карманам! Итак, тебя зовут Трубадур, – незнакомка не спрашивала, она знала.

– Ты тоже хочешь узнать судьбу, ожидающую это имя? – Трубадур не удивился: сон был долгим, наверняка Стервятник уже рассказал всем, кому хотел, о прибытии новичка.

– Ты блаженный, – улыбнулась женщина.

– Может быть, – Трубадур пожал плечами. – Так мне сказал совсем недавно человек, которого зовут Стервятник.

– Которого звали Стервятник, – резко исправила женщина.

– Он умер? – не поверил Трубадур.

– Все равно что умер, – женщина помолчала. – Он ушел за Ворота.

– А ты Шлюха? – Трубадур знал, что начинать знакомство лучше всего с комплиментов.

– А что, так похожа? – спросила незнакомка без особой благодарности за откровенно льстивые слова. Но спину выгнула так, что Трубадура обдало жаром. И вовсе не из-за раны на голени.

– Красотой, одеждой, манерой держать себя рядом с мужчиной – весьма похожа, – подтвердил Трубадур. – Но я уже знаю, что в Городе людей именуют не по профессии. Мне Стервятник рассказал. Уверен, у тебя другое имя.

– Другое, – согласилась незнакомка. – Меня зовут Люба. Если подумать, имя другое, но с тем же значением: «та, которая любит» или «та, которую любят». Присмотрел себе дом для ночлега?

Трубадур за сбором полезных мелочей по обочинам совсем забыл о поиске пристанища, поэтому только покачал головой.

– И правильно, – похвалила Люба. – Незачем искать тут, на окраине. Лучше начинать от центра, от Радужной Стены. Будет ближе к Башне, к площади, к Воротам и… ко мне. Надеюсь, нет надобности объяснять Трубадуру, что вот это такое?

Женщина небрежно повела рукой за спину. Трубадур, как только оторвал взгляд от мостовой, заметил на поперечной улице этот памятник людям, что жили до всех Эпох. Такие стояли в некоторых поселениях. Древние, полуразрушенные, непонятного предназначения, они служили забавой детям и предметом для фантастических выдумок в устах сказителей. Некогда Трубадур давал представления в одном большом городе. Город был настолько большим, что даже имел название – Столица. Об Эпохе Столицы Трубадуры сложили много героических песен. Никто не скажет точно, какие слова в этих песнях несут правду, а какие звучат лишь для забавы толпы.

Выжившие после Большого Несчастья люди стали возрождать потерянный мир. Они собирались вместе, строили простые дома, селились вдоль Немого хребта, который так напоминал формами спящего Дракона. По ту сторону Дракона людей не осталось, там была смерть, там царило запустение. Со временем небольшие деревеньки в несколько домов появились повсеместно – от головы Дракона до самого хвоста. Люди жались к берегам ручейков и речушек, что бежали со склонов хребта.

В каждой деревеньке царил свой уклад, жители сообща изобретали законы, играли свадьбы, воспитывали детей, выбирали старост, осваивали ремесла. Где добывали руду, где тесали камни, где выращивали мохоедов и сучили шерстяную нить. Между поселениями наладили обмен. На смену Эпохе Руин пришла Эпоха Торговли.

Из деревни в деревню потянулись пешие караваны. Старосты и собрания в общинах стали выравнивать законы: то, что работало во благо, перенимали; то, что усложняло и без того суровую жизнь, упраздняли. Так во всех поселениях вдоль Немого хребта установился единый уклад. Появились первые Купцы и первые Трубадуры. А вместе с ними в оборот вошли маленькие чеканные или литые диски, на которые можно было выменять любой товар – медные и серебряные монеты. Купцов и Трубадуров в деревнях встречали радушно, а вот других чужаков принимали неохотно, потому что с чужаками в поселение могла прийти беда.

Таблеток тогда еще не знали, человек со стороны мог принести новую болезнь, от которой не было спасения. А мог исчезнуть с украденными запасами, накопленными всей деревней, или привести злых людей. И таких злых людей становилось все больше с каждым годом. Десяток или дюжина крепких недобрых мужчин с дурными мыслями могли держать в страхе несколько ближайших деревень. Они отбирали плоды нелегкого труда, уводили самых красивых женщин, облагали данью Купцов.

При помощи ножа, недоброго сердца и подельников можно было в один налет отобрать все, что целая деревня добывала за год ремеслами, торговлей, животноводством и земледелием. Чем больше лентяев, изгоев, искателей легкой жизни собиралось вместе, тем больше поселений могли взять они под контроль. И вот настало время, когда людей с ножами стало слишком много. Нож пошел на нож, началась Эпоха Воюющих Банд.

Жить в поселениях стало почти невозможно. Банды воевали, несли потери, рекрутировали мужчин, совсем юных парней и даже женщин. Кузни больше не ковали плуги и лопаты, кузни ковали длинные ножи. Люди гибли в боях. Те, кто не хотел воевать за Атаманов Банд, прятались на склонах хребтов, где погибали от когтей сфинксов, под копытами броневепрей или в лапах рыбоведов. Некоторые уходили за Немой хребет, где наверняка гибли от наследия Большого Несчастья. Некому было выращивать хлеб, собирать плоды, ловить рыбу, ухаживать за скотом. Наступил голод.

Выжившие ждали избавления, и оно пришло в лице самого умного бандита, который сумел вокруг себя собрать самую большую, самую сильную, самую организованную банду. Лидер и его бойцы сначала наладили быт в одном городе. Слава о том, что появилось место, где существует хоть подобие мирной жизни, быстро разнеслась вдоль Немого хребта. Люди потянулись в этот оазис мира посреди пустыни войны. Город разрастался изо дня в день, в нем становилось все больше жителей, а значит, все больше рекрутов. Власть Лидера распространялась все дальше и дальше, все новые и новые поселения подчинялись ему. Город Лидера стали наименовать по старинке: Столица. На смену Эпохе Воюющих Банд пришла Эпоха Столицы.

Народ просит крепкого правления, когда вокруг царит хаос, но стоит век-другой провести в покое и достатке, как тот же народ начинает требовать послаблений. Лидеры старели и умирали, их Сыновья взрослели, строили памятники своим отцам, а сами занимали отчее место. Но трон в Столице один, а Сыновей могло быть и двое, и трое. Мудрые Советники десятилетиями помогали хранить Сыновьям мир в семье, а значит, хранить мир на всей протяженности Немого хребта.

Но пришло время, когда мудрость иссякла, а глупость, жадность, злость и жажда власти, как всегда, потребовали кровавых жертв. Сын без трона возжелал на трон, но два Лидера никогда не уживутся в одной Столице. Одни быстроногие Глашатаи помчались к голове Дракона, другие – к хвосту. Глашатаи несли вести о несправедливости, о новых правах на трон, а значит, о новой войне. Почувствовав слабость Столицы, отдаленные поселения заявили о самостоятельности. Кузнецы снова начали во множестве ковать длинные ножи. Началась Эпоха Бунтов.

Теперь люди бились не за жен, детей, урожай, дом или поселок, бились не по прихоти Атамана Банды – теперь люди бились за трон для далекого Лидера в Столице, И в самый разгар жестоких распрей, когда поселения пылали вдоль всего Немого хребта, появились таблетки и мази. Лекарства от всех болезней. Купцы и Почтальоны разносили этот невиданный доселе товар по поселкам, и никто не мог бы сказать, где лекарства впервые появляются на свет, как таблетки и мази попадают в торговую цепь, связавшую (или сковавшую) все поселения вдоль Немого хребта.

Одновременно пошли слухи о странных золотых монетах, стоимость которых невозможно сложить в меди и серебре. Владельцами таких монет становились в результате боев, торговли, счастливой находки, кражи – как угодно, однако толком объяснить, как монета впервые попала в его руки не смог бы ни один ее обладатель. Обладание золотой монетой давало власть поистине магическую.

Такой счастливчик становился как бы вне закона. Ему доставались самые красивые Жены, самые крепкие Охранники, на него работали самые искусные ремесленники, а любые указы Лидера из Столицы были ему нипочем. Владельцы золотых монет не претендовали на власть, на чужое имущество, на чужих женщин – они и так имели все – свое и в полном достатке. Люди тянулись к ним, просили защиты и получали ее. Те, кто именовал себя Лидерами, со временем окончательно утратили власть над народом Немого хребта. Большой центральный город сохранил название, но растерял влияние на другие поселения. Так Золотая Эпоха сменила Эпоху Столицы.

Но в большом городе, что раскинулся по равнине где-то у самого брюха Дракона, сохранилось еще множество чудес со времен могущества и процветания. Одним из таких чудес был Музей, в котором по прихоти давно умершего Лидера, правившего одним из первых, были собраны всевозможные штуковины, произведенные магами-мастерами еще до всех Эпох. Когда Трубадур (в то время он был еще Сыном) помогал приемному отцу давать представление в Столице, он, конечно же, посетил Музей и вдоволь насмотрелся на тамошние диковины.

Следил за порядком в Музее маленький шустрый и очень веселый человечек. Звал он себя чудаковато – Физиком. Песен Физик не пел, но историй знал не меньше любого Трубадура. И все его истории были про удивительные «экспонаты» – так смотритель называл те самые штуковины, что были собраны в Музее. Про каждый «экспонат» Физик мог рассказать такое, что могло украсить – и украшало! – сказания о богах и героях прошлого. Наверное, все Трубадуры должны были побывать в Музее, чтобы наполнить правдоподобными подробностями свои песни.

Хотя многое из того, что рассказывал Физик, трудно было назвать правдоподобным. Кое-что Трубадур даже не подумал бы вставлять в повествование, потому что толпа на любой площади подняла бы рассказчика на смех. Можно петь о реках таких огромных, что у них не видно берегов. Но как можно врать народу о целых городах, что плывут по этим рекам вместе с людьми, растениями и даже животными? А над головами проносятся такие же города, только с крыльями. А под водой – тоже города, да побольше Столицы, с плавниками и хвостами, как у рыб. Как можно врать о круглом мире, о черной бездне, где круглых миров больше, чем камней на равнине? Как можно петь о гигантских животных на земле и таких же – под водой, о бескрайних городах, где люди могут прожить от рождения до смерти и даже не познакомиться друг с другом?

Но Физик говорил обо всех этих нелепостях уверенно и задорно, словно описывал свое детство в обычной деревушке у подножия Немого хребта. Он даже показывал книги с картинками, но Трубадур тогда лишь поразился мастерству и фантазии древних художников. Нынче живопись стала бесполезным, а потому вымершим видом искусства (или ремесла?). В Музее, вообще, были собраны тонны бесполезного ржавого хлама. Горестные останки великого некогда мира.

Древний памятник за спиной Любы был из разряда менее фантастичных, в такое мог поверить и сам Трубадур, и его невежественная публика. Кресла на колесах, телега, что катит сама. Да и выглядел этот механизм не таким уж древним – без ржавчины, с крашеными синими бортами, с блестящими деталями, словно его только вчера собрали искусные мастера. Не то что тот, почти такой же у Физика в Музее, что распадался на части от времени. Неужели Люба хочет удивить, заставив эту древность катиться по дороге без помощи людей? Что ж, фокусы Трубадур не любил, но их часто показывали представители его ремесла.

– Это мобиль, – сказал Трубадур, стараясь сохранить как можно более равнодушный вид.

– Совершенно верно! – улыбнулась Люба. – И мы поедем на нем к Воротам, чтобы по дороге выбрать тебе дом для ночлега. Заодно познакомлю тебя с Городом. Не побоишься?

– Очень кстати, – решил подыграть Трубадур. – После ночной битвы с дикими псами на равнине нога болит и быстро устает. Почему бы нам не прокатиться?

– Тогда залезай, – пригласила Люба и привычно, плавным быстрым движением, через борт, не открывая дверцы, впорхнула на одно из кресел мобиля.

Трубадур осторожно занял кресло рядом. Люба улыбнулась, положила руки на колесо, которое Физик называл рулем, и мобиль мягко и беззвучно покатил по дороге. Вот теперь настал час удивляться.

5

Мобиль катил по мостовой, чуть подрагивая на стыках камней. По правую и левую стороны тянулись кварталы одинаковых домов – серые, в два этажа каждый, с небольшими окнами и плоскими крышами, дома производили такое впечатление, словно их собрал один мастер по одному рисунку. Физик называл рисунки домов чертежами. Трубадуры в песнях живописали Город иначе: пестрые улицы, кричащие цвета, гомон и шум радостной толпы, настежь распахнутые двери трактира, самые красивые на равнине Шлюхи в нарядных одеяниях, вечный нескончаемый праздник.

Люба, словно разгадав мысли сказителя, легко тронула его за колено.

– Когда-то здесь кипела жизнь, – вздохнула она. – В первые годы после того, как вспыхнула Радуга. Теперь на этих улицах редко кого встретишь. Большинство горожан сейчас у Стены, спят и пьют по домам, сидят по своим лавкам или расселились по фермам. Часть ушли к реке и осели там Рыболовами и Охотниками. Это те, кто пока решил остаться. Остальные ушли за Ворота.

Трубадуру тяжело было говорить: с такой скоростью наяву он несся над землей впервые. Во снах, которые были больше похожи на воспоминания, он совершал дела и почудеснее, но сны можно не принимать во внимание. Показывать Любе свое смятение он не желал, поэтому собрал силы и откликнулся как можно более уверенно:

– А что ж все эти искатели счастья, что стекаются в Город со всей равнины? Я ожидал встретить здесь процветающее селение со множеством ремесленников, торговцев и красивых женщин.

– Я для тебя недостаточно красивая женщина? – нахмурилась Люба, но тут же рассмеялась, как только Трубадур начал неловко подыскивать оправдания. – Как все просто у тебя: для счастья нужны ремесленники, торговцы и женщины? Много полезных вещей под рукой и много женских тел для утехи плоти? В этом твое счастье, Трубадур?

– На такой вопрос нет ответа, – насупился Трубадур. – Никто не скажет точно, в чем заключается счастье, пока не обретет его.

– Ошибаешься, Трубадур. В этом Городе тебе придется очень четко облекать свои мысли и желания в слова, – серьезно сказала Люба и сосредоточила внимание на дороге.

Трубадур тайком посматривал на женщину рядом. Или девушку? Сколько же ей все-таки лет? Ровная спина, гордо вздернутый подбородок, чистое, без вкраплений пыли, лицо – эта женщина совсем не походила на обитательниц равнины. Ее пальцы были длинными и тонкими, словно никогда не знали женского труда. Ее локоны, выбившиеся из пучка, парили на ветру пушистыми легкими перьями, а не свисали по вискам сальными нитями.

Люба точно не была Женой и вряд ли была Шлюхой. Скорее всего, Люба была одной из возлюбленных богатого Купца, а если судить по властному голосу, то могла даже входить в окружение владельца золотой монеты. И еще от нее пахло цветами, что было совсем уж невероятно. Этот аромат пробудил в памяти Трубадура размытые картинки, нечеткое эхо детства.

Встречный поток воздуха наконец развеял головную боль. Таблетки, полученные в трактире Ворчуна, излечили голень, сняли воспаление. Конечно, шрамы таблетками не излечишь, нужна мазь. Нужно будет заработать монет и узнать, где лавка Лекаря. Жить стало проще, вопросов стало меньше. Трубадур отдался течению судьбы, движению мобиля и воле очаровательной спутницы. Будь что будет.

Сумерки сгущались, далекое зарево полыхало над крышами, превращая дома вокруг в разноцветные картинки. Трубадур уже знал, что так мерцает Радужная Стена и сами Ворота на восточной окраине Города. Больше года шел он к этой цели, каждое утро вновь собирался в дорогу, чтобы к вечеру прийти в новое поселение, дать представление, отдохнуть, а утром, выменяв еды на медяки, либо с караваном, либо – на свой страх и риск – в полном одиночестве вновь отправиться в путь.

Разное пели и рассказывали трубадуры о Городе. Очарованные мечтатели описывали всевозможные прелести этого места, гневные хулители-ненавистники предупреждали о страшных мучениях и верной гибели. И те, и другие изобретали коварные ловушки и предрекали непреодолимые испытания на пути. До всех Эпох люди верили, что по окончании жизни всемогущие боги либо вознесут в чертоги вечного блаженства, либо низринут в бездну непрекращающихся мучений.

И чертоги, и бездна имели множество названий в те далекие времена, Трубадур знал только некоторые из них: Элизий и Тартар, Ирий и Навь, Вальхалла и Нифльхейм, Эдем и Геенна. Причем не был уверен, что правильно произносит, соотносит и понимает древние слова. Но знал, что ад – это всегда тьма, а рай – это всегда свет. И где-то между светом и тьмой блуждают в сумерках люди, не ставя цели, не зная причин, не видя конца. Куда судьба выведет, туда и выбредут. Больше года назад Трубадур решил поставить цель – найти Город. И он его нашел. Станет ли для него Город раем или превратится в ад, этого Трубадур не знал. Но был уже в нескольких мгновеньях от главного ответа в своей жизни.

– Подъезжаем, – тихо сказала Люба, и Трубадуру показалось, что женщина и сама находится в таком же затаенном ожидании, словно и она впервые увидит сейчас площадь, Стену и Ворота.

Люба чуть прикусила нижнюю губу, глаза ее были широко открыты, в зрачках то играли радужные блики, то чернели провалы, руки излишне крепко сжимали руль. Она сбросила скорость, и теперь мобиль подползал к очередному перекрестку, как охотник-сфинкс подкрадывается к отбившемуся от стада броневепрю. Люба хотела, чтобы ее новый знакомый мог рассмотреть конечную цель своего пути не торопясь, во всех подробностях. Словно она понимала, как важен для Трубадура момент встречи с мечтой.

– Ты говорила, что здесь центр Города, – удивленно напомнил Трубадур, когда мобиль плавно вошел в поворот и вывез их на очень широкую улицу.

– Городской центр там, где Город родился и откуда начал расти, – ответила Люба. – Раньше города начинали расти от морских или речных портов. Или от вокзалов.

– О чем ты? – Трубадур знал эти слова, но никогда не наполнял их какими-то образами, конкретным значением.

– Не важно, – быстро и с легкой досадой сказала Люба, будто мама, которая забыла, что разговаривает с ребенком. – Это главная улица, мы называем ее Проспект. Проспект Ворот.

– Потому что ведет к Воротам, – кивнул Трубадур.

– Потому что упирается в них, – подтвердила Люба. – От них берет начало и в них обретает конец.

Когда мобиль повернул за угол, сумерки сгустились, стали плотными. Трубадур не увидел никакой площади, никаких Ворот. Только конец Города, только конец мира. Словно здесь прекращалась жизнь и наступала вечная беспробудная тьма. За последним рядом домов не было больше улиц, но и равнина тоже не начиналась. Проспект обрывался пустотой. Так казалось лишь миг, и вот тьма ожила смутным копошением. Волна радужного света выхватила в некотором отдалении волну движения, волну жизни.

Трубадур пока не мог рассмотреть массу людей у Стены. Мерцание то погружало окраину Города во мрак, словно съедало остатки лунного света, то возвращало картинку по частям – так морда могильщика появляется на дне его воронки-ловушки. И вместе с изображением приходил звук – тоже гулкой нарастающей волной. Свет и гул сочетались в едином ритме с движением людей на том конце площади. Цикл на два неторопливых вдоха-выдоха: нарастающие свет – гул – копошение, затихающие свет – гул – копошение. Словно ожило древнее сказание, в котором армия героя штурмует каменную стену легендарной крепости.

Только стена была не каменной. Стена тоже была соткана из света – то ослепительно белого, то мягкого желтого. От этого бело-желтого сияния вправо и влево простиралось без конца от земли до небес заграждение из мерцающей радуги. Именно это цветное мерцание и вело Трубадура ночью по равнине к Городу, к мечте. Мобиль двигался так медленно, что Трубадур даже не сразу заметил, что движения больше нет. Мобиль замер, но Люба все еще не снимала руки с рулевого колеса.

– Этот яркий свет и есть Ворота? – спросил Трубадур.

– Они самые, – кивнула Люба. – Сияющие Ворота в Радужной Стене.

– Что там происходит? – спросил Трубадур.

– Погоня за счастьем, – пожала плечами Люба. – Финальный этап.

– Словно толпа людей желает пройти, но их кто-то не пускает. Или что-то. Ворота закрыты? Или вход не для всех? – встревожился Трубадур.

– От заката до рассвета Ворота открыты всегда, – Люба вздохнула. – И пускают каждого.

– Тогда что делает толпа у Ворот? – удивился Трубадур.

– Именно то, что ты видишь: желает пройти, но не имеет такой возможности, – ответила Люба и, плотно сжав губы, тронула мобиль с места. – Трудно объяснить. Подъедем ближе – сам увидишь.

Город отвоевал у равнины большой кусок – больше, чем любое другое поселение вдоль Немого хребта, разве что Столица могла соперничать по размерам с этим местом. За последним рядом двухэтажных домов Город кончался, снова начиналась равнина. Безлюдное пространство, царство камней, диких животных и кто знает каких опасностей простиралось до самого кончика хвоста Дракона. И, наверное, много дальше. Но Радужная Стена скрывала эту часть равнины. Разрезала мир на две части. Одна из этих частей была пройдена Трубадуром, другая, неведомая, скрывалась за радужным сиянием. Так, наверное, в древности театральные кулисы отделяли сцену от зрительного зала. Или наоборот – зрительный зал от сцены.

Именно так Трубадур и представлял себе эти самые «кулисы»: складчатое покрывало из тяжелой пестрой лоскутной ткани, что свисает в трактире от потолочной балки до половых досок. Потолком служило глубокое темное небо, полом – земля равнины, «кулисами» – Радужная Стена и сами Ворота. Только вместо тяжелой ткани – переливы, всполохи, ритмичное мерцание света. Цветные блики выхватывали из ночи кусочки мозаики, которые складывались в картину странную, а потому еще более жуткую и гнетущую.

Многосотенная толпа действительно штурмовала Ворота – раз за разом, со стихийным упорством речных пиявок, что преодолевают течение, стремясь на нерест к горным истокам. Гулкой волной накатывались тела на световую завесу, соприкасались с ней ряд за рядом и рассеивались в стороны – в корчах, с криками физического страдания или глухого негодования. Когда последний ряд получал свою порцию боли, наступала относительная тишина, а потом гул зарождался, нарастал, достигал пика, превратившись в мучительные стоны, и вновь затихал до следующей волны.

Толпа то рассеивалась блуждающими единицами, то собиралась в единый кулак для нового удара по Воротам. Трубадур однажды видел, как рогачи атаковали сфинкса, крадущегося к их гнездам на склонах. Крылатые твари собирались в стаю, обрушивались на хищника небесной карой и взмывали вверх, чтобы вновь собраться в стаю. Так мокша, собравшись в рой, атакует караваны на равнине. Трубадур тогда даже пожалел несчастного сфинкса – раз за разом срывался он со скалы и кувыркался к подножью, беспомощно растопырив когтистые лапы. Толпа у Ворот цикличностью и слаженностью действий напоминала стаю рогачей или рой мокши.