Текст книги "Опасные тропы"

Глава двенадцатая

Аня пробыла в Красногорске несколько дней. Посещение мест, где проходил фронт, окоп, в котором сражался и погиб ее отец, сердечное отношение к ней подполковника Шелеста и полковника Соколова, старых боевых товарищей отца, произвели на девушку неизгладимое впечатление. Запомнились ей и другие встречи, особенно с Дергачом. Зловещие эти встречи вселили неосознанную тревогу в сердце Ани: оказывается, в мире, ее окружающем, не так спокойно, как ей представлялось. Девушке неожиданно пришлось приобщиться к той самой тайной войне, о которой она слышала, но в которую не очень верилось. Как-то сама собой возникла внутренняя потребность быть строже, подтянутей. Беседа, которую имел с ней полковник Соколов, доверие, оказанное ей, закрепили состояние внутренней собранности Ани и сознание серьезности положения. Соколов, естественно, не посвящал ее в подробности шпионской операции, он просто сказал, что в связи с важным оперативным заданием должен посетить «Красный Октябрь», и откровенно поделился трудностями, возникшими при этом. Беседа приняла форму делового обмена мнениями. Аня предложила свой план: в Красногорске она его встретила случайно, он – научный работник, историк, возвращался из поездки за границу; у него сейчас творческий отпуск; как старого друга отца она пригласила его посетить ее и семью Василия Фомича Брянцева; он сначала отказался, но потом согласился в ближайшее время приехать. Так она скажет дома, подготовит его приезд на завод. Соколову план Ани понравился. Единственное, над чем ему пришлось подумать, – стоит ли раскрывать свое настоящее лицо, свое служебное положение Василию Фомичу. Аня считала это совершенно необходимым и, после размышлений, Соколов был вынужден с ней согласиться. Но условились, что с Брянцевым Соколов объяснится сам, когда приедет.

Дни выдались солнечные. Свежий ветер гнал над самой землей легкие паутинки. Чистые, в густой зелени улицы заводского поселка дышали покоем и счастьем. За высоким забором – территория «Красного Октября», обширные цехи, дворы, склады.

В лесу появились наконец грибы. После работы Аня хватала корзину и убегала в недалекую рощу. Убегала одна, она с детства привыкла к одиночеству, к тому же после возвращения с границы нужно было о многом подумать, многое понять, как-то осознать. Ни одним словом не намекнула она о возникшем у нее интересе к делу, ради которого Соколову необходимо приехать сюда, но мысль об этом деле не давала ей покоя… Раз уж полковник КГБ, начальник одного из отделов Комитета бросает все и едет на «Красный Октябрь», – стало быть, что-то серьезное. Полковник не хочет, чтобы кто-нибудь знал о том, что он чекист, и взял с нее твердое обещание никому не говорить об этом. Она, конечно, не скажет, но ведь это значит, что где-то поблизости враг, а она не знает, кто он, что делает. Больше того, она даже не чувствует его, и после встречи с «рабом божьим» там, на КПП, уже не удивляется этому – враг хитер. Она не удивляется своему неумению почуять чужого, лишь начинает немножечко презирать себя за чрезмерное простодушие, за доверчивость. В эти дни ей очень хотелось поговорить с кем-то, может, с Василием Фомичем или с Виталием, излить душу, но слово, данное полковнику, вынуждало к молчанию. А мысли, тревоги, сомнения требовали одиночества. Виталий никак не мог понять, что с нею происходит. Так было и сегодня, в воскресный день.

Дом директора завода напоминал дачу. Посетитель прежде всего попадал на обширную веранду, на противоположном конце которой – всегда открытая дверь в небольшой сад, а направо – двери в комнаты. Веранда, как обычно в летнее время, была чем-то средним между гостиной и домашним клубом. Вот уже часа два инженер Ельшин томился на диване, перелистывая «Огонек». Ельшин – еще молодой человек, в светло-сером костюме, с аккуратно повязанным галстуком. У него уверенные неторопливые движения человека, знающего себе цену. Время тянулось медленно, а Ани все не было, и ожидание ее наконец основательно наскучило Ельшину. Он почувствовал себя не очень удобно: ребусы разгаданы, кроссворды решил, журнал успел прочесть от корки до корки, а ее все не было. По веранде то и дело проходили Зинаида Савельевна, жена Василия Фомича, Анина тетка, с детства заменившая ей мать, домашняя работница Брянцевых – Степанида, лет шестидесяти, морщинистая, вечно брюзгливая, ее сынок Пашка-инвалид, длиннорукий верзила с застывшим в неподвижной гримасе уродливым лицом – результат контузии на фронте. Пашка-инвалид всегда молчит, он мало что понимает в окружающем его мире, лишь следуя наставлениям матери, упрямой и сварливой Степаниды, научился кое-что делать. Пашка по состоянию здоровья нигде не работает и находит утешение, помогая матери в доме Василия Фомича Брянцева. И вот все они нет-нет да и пройдут через веранду, бросая взгляд на инженера. Ельшину постепенно становится не по себе, он все чаще смотрит на часы, на кусочек улицы, видный с того места, на котором он расположился. Все же не выдержал, сказал с обиженным видом Зинаиде Савельевне:

– Скоро два, а ее нет. Ну разве же так можно? Как маленькая. Вы бы повлияли на нее, Зинаида Савельевна.

– Надоело скучать? – усмехнулась Зинаида Савельевна, полная, с бледным, иссеченным морщинами лицом, с густой проседью в волосах. – А ты б тоже – корзиночку в руки да в компании с Аней по грибы… Вот и некогда было бы скучать. Да разве тебя в лес затянешь? Тебе только по тротуарам передвигаться, – она с добродушной насмешкой окинула фигуру Ельшина.

– Образование дает манеры… э-э… так сказать, воспитанность, а она ведет себя как-то странно.

Зинаида Савельевна поправила:

– Образование дает человеку не манеры, а знания. А насчет твоих переживаний, Виталий, с ней самой поговори, я в эти ваши дела не вмешиваюсь. В Аню верю, она взрослая и серьезная девушка.

Ельшин сконфузился, забормотал:

– Да разве я что… Да я…

Забавляясь растерянным видом Ельшина, Зинаида Савельевна подняла трубку зазвонившего телефона:

– Ты, Василий? Скоро дома-то будешь? Десятый раз слышу… Хоть бы помылся с дороги, а то прямо по цехам пошел. Думаешь, если ты директор, то так и должен поступать? Да не выговор тебе, а только замечание пока. Дал бы хоть посмотреть на себя, какой след на тебе Москва оставила. Постарайся поскорее быть.

Ельшин тихо, взволнованно произнес:

– Душевный вы человек, Зинаида Савельевна…

– Чудак ты такой! – рассмеялась женщина. – А вот что тебя беспокоит, никак не пойму?

– Как приехала Аня из Красногорска, будто подменили ее, замкнутая стала, меня избегает… все какого-то Ивана Ивановича поджидает. Случилось там у нее что-нибудь, что ли?

– Сочиняешь, Виталий. И не случилось ничего, и тебя она вовсе не избегает. А Иван Иванович Соколов – старый друг нашей семьи, ученый-историк, к нему ее ревновать вроде бы ни к чему.

Ельшин хотел возразить, сказать, что он и не ревнует, что его лишь беспокоит поведение девушки, но разговор был прерван неожиданно возникшим шумом. У обочины остановился заводской грузовик. Из кабины выскочил подвижной худой парень в синем бостоновом костюме, с измызганным коричневым портфелем в руках. Быстро поднялся на веранду; всем лицом, худощавым, загорелым, приветливо улыбнулся:

– Зинаиде Савельевне почтение. Со счастливым возвращением хозяина завода…

Зинаида Савельевна недовольно прервала:

– Всегда-то вы так, товарищ Михеев, нескладно у вас как-то получается. И не хозяин он, а директор, и не с фронта вернулся, а с совещания в Москве. Что с ним там могло приключиться? Берегись трамваев, троллейбусов – и жив будешь.

Михеев помялся с ноги на ногу, потом повернулся назад, к грузовику, махнул видавшим виды портфелем:

– Давай, ребята, заноси.

Двое рабочих внесли на веранду чемоданы. Михеев пояснил:

– Василий Фомич просил доставить.

– Ставьте сюда, потом разберемся. – Зинаида Савельевна озабоченно огляделась вокруг, удивленно сказала: – И куда это Степанида делась? Ведь на кухне сгорит все. – Быстро ушла.

Рабочие появились снова, на этот раз они тащили что-то, старательно завернутое в парусину. Михеев смешно сморщил нос, огляделся:

– Куда бы эту штуку запихнуть?

– Что это? – поинтересовался Ельшин.

– На ощупь – картина в раме, – пояснил Михеев.

– Картина? – заинтересовался инженер. – Пусть тащат на кухню, после Василий Фомич сам разберется.

– И то правда, – согласился Михеев.

Закончив свое несложное дело, рабочие ушли. Михеев мялся на веранде.

– Послушайте, Виталий Ефремыч, – обратился он наконец к Ельшину, – вы, видать, давно тут дрейфуете, не встречали в здешних широтах Дусю?

– Ваша Дуся, Семен Сидорович, дрейфует с кем-нибудь в другом месте, – иронически отозвался инженер.

– Уж и обиделся, чудак-человек, – примирительно заговорил Михеев. – Ну, раз так, я пошел… Адью, как говорят испанцы. – Через минуту зашумел мотор грузовика.

Ельшин презрительно скривил губы, пожал плечами:

– При чем тут какие-то испанцы? Осел! – Снова посмотрел на часы и на улицу: Ани не было.

Ельшин встал и ушел в садик. А буквально через минуту появилась Аня, в белом простеньком платье и стареньких туфельках на босу ногу, с корзиной, полной грибов. Осмотрелась, смешливо фыркнула и скрылась в одной из комнат.

Степанида, сутуловатая, жилистая, показалась из сада. Она шла в сопровождении своей племянницы, той самой Дуси, о которой недавно спрашивал Михеев.

– Штоб ему лихо было, погадать и то не дает, – ворчала Степанида. – Пошел теперь шнырять по саду, как мартовский кот.

Дуся, румяненькая, вся какая-то кругленькая, с ясными серыми глазами на старательно обработанном косметикой красивом лице, с бровями-ленточками, с тщательно уложенными в модную прическу белокурыми волосами, вздохнула.

– Любовь! Я его понимаю, товарища Ельшина. Страсть – это, знаете, Степанида… Я вот тоже страдаю…

– Знаю я его любовь – Аня, почитай, родная дочка директору нашему, вот оно Ельшину-то и лестно…

Пашка-инвалид, появившийся как обычно незаметно и неожиданно, что-то залопотал. Дуся зябко съежилась.

– Чевой-то он?

– Со мной, видать, согласный. – Старуха обратилась к сыну: – Ступай себе, Пашенька, у нас тутотка бабьи разговоры, тебе без интереса.

Придурковатый Пашка будто понял: так же незаметно, как и появился, исчез.

– Горе мое, – вздохнула старуха. – И за что мне такой крест!

Дуся сто раз слышала эти жалобы старухи на судьбу, знала, что, собственно, жалуется она так, по привычке, сына своего любит, жалеет: чтобы был он при ней, в присмотре, выписала его сюда из родной деревни, где тот жил после возвращения из госпиталя. Поэтому на слова старухи Дуся не обратила внимания. А та продолжала ворчать:

– Родимец его побери, только карты легли как след… Зря не веришь.

Дуся заулыбалась:

– В век космоса, и карты? Что ты, тетя? Мы ракету на Луну послали, а ты с гаданием.

– А мне и невдомек, что ты к Луне причастна, – съязвила Степанида.

– Так что там на картах-то было? Что на сердце-то? – засмеялась Дуся.

– На сердце опять же казенный дом, – успокоила Степанида.

– А чем дело кончилось?

– Собственными хлопотами.

– Вот видишь, чепуха какая! Собственными хлопотами! Уж я ль не хлопочу, а он на меня и не смотрит.

Старуха задумалась, пожевала губами:

– Приворожила бы я ево к тебе, да не дано мне этого. Гадать могу, от боли любой вылечу, потому с докторами была запросто, как вот с тобой… Взять хочь бы малярию – лютая болесть… Их двенадцать разных маляриев-то: ходячая и лежачая, видимая и невидимая…

– Ну на кой мне знать, какая бывает малярия, скажи, пожалуйста! Ты мне насчет Алеши Шаврова что-нибудь присоветуй.

Степанида бросила на нее мрачный взгляд.

– Не нравится мне это… Какая-то ты ровно ошалелая. Девка – сахар-рафинад, всем взяла, и что тебе в Алешке Шаврове? Свет на нем клином сошелся, што ль?

Дуся пригорюнилась, шепнула:

– Сердцу не прикажешь, нравится он мне.

– О жисти думать надо бы, – рассердилась тетка. – Пора ведь.

– О жизни и думаю…

– Ну и что с того? Знаю я его, Шаврова-то твоево: крутой характер, наплачешься ты с ним. Он захочет по-своему, а ты – по-своему.

– Уж я с ним как-нибудь управилась бы.

– Степанида-а-а! – послышался голос Зинаиды Савельевны. – Куда ты пропала? Ведь сгорит все…

– Иду, иду, тут я, – отозвалась Степанида, обратилась к девушке: – Ты, Дусенька, погоди капельку, мигом возвернусь.

– Ладно уж, – согласилась Дуся и, как только старушка скрылась за дверью, вынула из сумочки помаду, пудру, зеркало и принялась за туалет, напевая:

 
Я вам песенку спою про пять минут,
Эту песенку мою пускай поют…
 

Помолчала, подумала о чем-то своем и снова:

 
В пять минут решают люди иногда
Не жениться ни за что и никогда,
Но бывает, что минута
Все меняет очень круто,
Все меняет раз и навсегда!..
 

Задумчиво повторила:

– Все меняет раз и навсегда! Если бы так…

– Дуся, Евдокия Александровна! – у входа на веранду, сжимая под мышкой портфель, появился Михеев.

– Как вам не стыдно, напугали. – Дуся и в самом деле несколько оторопела от неожиданности. – Не думала, что вы станете за мной шпионить, Семен Сидорович.

– Да что вы! – ужаснулся парень. – Просто сердце по вас покою не дает.

– Нашли место для деликатного разговора! – закапризничала девушка.

– Так пойдемте отсюда, машина за углом, посажу вас в кабину, а сам – за руль.

– Машина… – Дуся язвительно рассмеялась. – Служебный грузовик приспособили… Самый подходящий для меня экипаж!

– Я ж говорю, в кабину вас посажу, – забормотал смущенный Семен. – И какие у вас тут дела?

– Степанида – моя тетка по маминой линии. Забыли?

– Да, помню. Только все равно она осколок прошлого. Заморочит вам голову ворожбой, глупостями разными.

Услышав шаги, Дуся испуганно сказала:

– Сюда идут! Подождите возле машины…

– А гулять со мной пойдете? – допытывался парень, пятясь к двери.

– Пойду, пойду, – она спешила отделаться от него.

Степанида торопливо вынырнула на веранду, распаренная, встрепанная.

– Задала она мне жару. А все ты с твоим Алешкой Шавровым виновата. Давай-ка палец, посмотрю. Што с ним?

– Пустяки, на рояле в клубе упражнялась, вот суставчик и распух. Пройдет.

Старуха выпрямилась, сердито посмотрела на племянницу, покачала головой:

– На роялах, скажи ты… Чем Алешу Шаврова взять вздумала! Настырная ты у меня, Дуська. Как што задумаешь, вынь да положь, а по-твоему штоб было. – Схватила палец, зашептала над ним.

– Да брось ты, право, – рассмеялась Дуся.

– Зря не веришь, – обиделась старуха. – Сейчас пройдет, вот увидишь. Это у меня быстро. Ну иди, а то сам сейчас приедет, а у нас ничего еще не готово.

Дуся чмокнула тетку в щеку и выскочила на улицу, повернула за угол – у грузовика нервно курил Семен Михеев, судорожно прижимая к себе осточертевший ему портфель.

Аня появилась на веранде приодетая, причесанная, в других туфлях.

– Виталия здесь не было? – спросила она.

Степанида с досадой махнула рукой:

– Как не быть, вон по саду концы дает, глазищами зыркает.

– И за что вы его невзлюбили, – с досадой сказала Аня, но старуха, ничего не ответив, скрылась в комнатах. Девушка подошла к двери в садик, крикнула: – Виталий! Где ты?

– Иду-у! – Ельшин одним прыжком оказался около нее. – Аня… Ну зачем ты так мучаешь меня? – он схватил ее руки, покрыл их поцелуями.

– Успокойся. – Она почувствовала свою невольную вину перед этим парнем, страдающим от чрезмерной любви к ней.

– Мы должны быть наконец вместе, я не могу так, без тебя… – вырвалось у него.

– Почему ты нервничаешь?

– Ты не веришь, что я люблю тебя? – он ожидал ее ответа, как приговора. – После возвращения из Красногорска ты стала иной. Что-то произошло?

Она пожала плечами:

– Нет, ничего.

Он с облегчением произнес:

– Я опасался, не случилось ли чего такого, что отдалило бы тебя от меня.

Аня с удивлением посмотрела на него:

– Разве такое могло случиться?

– Кажется, я сказал чепуху, – признался он. – Это оттого, что я просто потерял голову, Анечка. – Ельшин попытался привлечь ее к себе.

– С тобой сегодня определенно что-то стряслось, – сказала она, отодвигаясь от него.

– Ты так думаешь?

– Уверена. Я же отлично чувствую, чудак. Говори откровенно, в чем дело?

Казалось, он борется с самим собой. Потом, решившись быть откровенным, заговорил:

– Ты знаешь, я очень ревнив…

– Да? – Она с удивлением вскинула брови. – Уж не к Пашке ли инвалиду ревнуешь меня?

– Нет… – ему явно трудно было продолжать начатый ею разговор. – К Шаврову. Вы с ним вечно шушукаетесь.

– К Алексею Ивановичу? – она несколько смущенно рассмеялась, опустилась на диван. – Какие основания ревновать меня к нему?

Ельшин с потерянным видом мерил веранду у самого дивана: шаг туда, шаг обратно. Выговорил с хрипотцой:

– У тебя с ним какие-то тайны.

Аня внимательно посмотрела на Виталия, этот разговор был для нее неожиданным, неприятным и чем-то беспокоил, чем – она, пожалуй, и сама еще толком не знала.

– Мы с Василием Фомичом тут всего полгода, – заговорила она, стараясь быть спокойной. – Как ты знаешь, я работала сначала в экспресс-лаборатории. Потом дядя создал новую маленькую лабораторию…

– Кажется, с единственным сотрудником, – заметил он.

– Да, ты угадал, – я единственная сотрудница этой новой лаборатории и занимаюсь исключительно опытами инженера Шаврова. Естественно, мы с ним систематически встречаемся и беседуем по вопросам производства. Только и всего. Тебя интересует, чем, какими опытами занимается Шавров?

Ельшин отошел к столу, закурил.

– Все, что ты сказала, я, конечно, знаю и понимаю – это смешно, но, когда я вижу вас вместе, мне становится не по себе, я чувствую, как во мне просыпается Отелло, – он попытался шутить. – Что же касается опытов Шаврова, поверь, они меня не интересуют. Раз уж твой дядя засекретил их и доверил только тебе заниматься проверкой результатов работы инженера Шаврова, я принципиально ими заниматься не собираюсь. Меня просто беспокоит, что ты бываешь больше с ним, чем со мной.

– Раньше было наоборот.

– Как это понять?

– До моего приезда сюда, на завод, ты часто бывал с ним, ведь вы, кажется, дружили.

– Смею думать, эта дружба много дала Шаврову, – самодовольно улыбнулся Ельшин.

– Он не раз говорил мне, что ты отличный инженер, – заметила Аня.

– Настоящей дружбы у нас не получилось: Шавров слишком много мнит о своей персоне, – сказал Ельшин с прорвавшимся раздражением. – Но сейчас меня огорчаешь ты, – он протянул к девушке руки и страстно заговорил: – Я все время думаю о тебе, я места себе не нахожу… Квартиру я получил… – он опять попытался обнять ее.

– Возьми себя в руки, Виталий.

– Давай распишемся, – настаивал Ельшин. – Я люблю тебя…

– Возьми себя в руки, – уклончиво сказала она. – Вон Пашка-инвалид на нас глядит, неудобно, – она отодвинулась от него на противоположный конец дивана.

Ельшин сказал презрительно:

– Пашка-инвалид! Он же идиот, что он может понимать!

– Ты груб, Виталий, – сухо оборвала Аня. – Не следует так отзываться о человеке, пострадавшем на фронте.

– Да, да, ты права, извини… – он сел рядом с ней. – Я нервничаю. У тебя совсем не остается времени для меня: то Шавров, то какой-то подполковник Шелест, а теперь с часу на час надо ждать неведомого Ивана Ивановича. Приедет – тебя от него не оторвать, ты же сочтешь своим долгом развлекать ученого мужа.

– Ну, договорился до абсурда. – Аня почти рассердилась. – Иван Иванович – друг моего отца. Что касается Шаврова… – Она стала серьезной и озабоченной: – Я ведь ничего не знаю ни о нем, ни о его прошлой жизни, семье…

Ельшин пренебрежительно махнул рукой:

– Какая у него семья! Человеку с его неуживчивым характером семьей обзавестись трудно. Лет десять назад без памяти влюбился в одну красавицу, собирался жениться на ней, а она до свадьбы умерла от скоротечной чахотки. Редкий случай. Романтическая история. С тех пор Шавров на вашего брата и смотреть не хочет, хотя кое-кому это не очень нравится.

– Ты опять за свое! – вырвалось у нее с досадой.

– Прости, больше не буду, Пашку-инвалида беру в свидетели, – он снова постарался перевести разговор в шутку.

Она сказала, точно не слыша его:

– После посещения развалин легендарной крепости, после того, как я побывала на месте гибели моего отца, снова пережила смерть мамы, – во мне что-то надломилось… Мне все кажется, что чего-то в моей собственной жизни я еще не понимаю, в чем-то не разбираюсь, ошибаюсь, а вот в чем именно, пока не знаю. – Ее голос прозвучал жалобно, беспомощно.

Ельшин промолчал, задумался.

Брянцев приехал в сопровождении начальника административно-хозяйственного отдела Гришина. Директор завода принадлежал к той категории людей, возраст которых определить мудрено: ему можно было дать и сорок пять и шестьдесят. Среднего роста, коренастый, с лицом, о котором в книжках иногда пишут, что оно «будто вырезано из дерева», с коротко подстриженными волосами, обильной щетиной на щеках и подбородке, с невыразительными глазами, неторопливыми движениями. Одет он был в поношенный недорогой костюм, измятый в дороге. Гришин – полная противоположность директору: высокого роста, солидный, с мощной гривой зачесанных назад волос; сильная седина шевелюры выгодно оттеняла эдакую холеную пунцовость лица и придавала всей его фигуре важность, которой так недоставало Брянцеву. Гришин походил скорее на художника начала века, чем на начальника АХО. Это было не случайно: внешность, манеры остались от того далекого прошлого, когда Гришин мечтал стать архитектором. Он окончил вуз, приобрел «художественные» замашки – дело было только за талантом, а таланта-то у него и не оказалось. Отсутствие дарования какое-то время компенсировалось умением угодничать, лавировать, ладить с начальством, но настал час, когда Гришину пришлось срочно переквалифицироваться в административного работника: командовать уборщицами и дворниками оказалось менее сложно, чем быть архитектором.

– А-а… вот ты где! А я тебя разыскивал, нужен был, – сказал Брянцев Ельшину.

Поздоровались. Аня поцеловала дядю в щеку, кивнула Гришину. Брянцев поднял трубку телефона:

– Дежурного… Директор говорит. Найдите инженера Шаврова и попросите приехать ко мне… Да, да, домой. – Положил трубку, проворчал: – Вместе и обсудим этот вопрос, не откладывая.

– Какой вопрос, Василий Фомич? – поинтересовался Ельшин.

– Жалуется на меня товарищ, и, между нами говоря, правильно жалуется. Предшественник мой его в черном теле держал, я стал директором – тоже не балую. А в результате страдает важное дело.

– По-видимому, Шаврову мало того внимания, которое вы ему систематически уделяете? – догадался Ельшин.

– Неужели? – негодующе обратился к директору Гришин. – Вот ведь до чего неуживчивый человек!

Брянцев посмотрел исподлобья на собеседников, сказал устало:

– А зачем ему с нами уживаться? Дело-то действительно страдает. И какое дело! – повернулся к Ельшину: – Ты с опытами инженера Шаврова знаком, Виталий?

– Немножко, понаслышке, Василий Фомич, Раз секрет – мне ни к чему в него нос совать, – в голосе Ельшина слышалась сдержанная обида.

– Засекретить-то я его засекретил, да и забыл о нем, – досадуя на себя, признался Брянцев. – Ну, теперь все пойдет иначе, я в Москве слово дал.

Ельшин с готовностью произнес:

– Если моя помощь потребуется, только скажите, Василий Фомич, сил не пожалею…

– Спасибо, Виталий, может и потребуется твоя помощь. – Обернулся к Ане – А что мать?

– К встрече готовится, – улыбнулась девушка.

– Пойду, нагряну коршуном, – засмеялся Брянцев. Сказал Гришину: – А вы, Тарас Ильич, подождите пока, я быстро…

Гришин решил не мешать молодым людям, прошел в садик. Но разговор у Ани с Ельшиным что-то не клеился, а тут еще Пашка-инвалид без толку мотался взад и вперед, как всегда молчаливый, с погасшими глазами дегенерата. Потом появился инженер Шавров. Аня оживилась:

– Сейчас я скажу Василию Фомичу о вашем приходе, – и быстро скрылась за дверью.

– Присаживайся, Алеша, – по-хозяйски предложил Ельшин, но Шавров отказался.

Небольшого роста, просто одетый: брюки под ремешок, украинская рубашка с распахнутым воротом; темноволосый, кареглазый, невидный, даже, пожалуй, щуплый. Шаврова можно было бы отнести к той категории обычных, ничем не примечательных людей, которых издавна принято именовать середняками, если бы не нечто в облике, что выделяло его: крупные и даже несколько резкие черты лица, умный взгляд, уверенные движения. В этом человеке сразу же бросались в глаза незаурядный ум, воля, сильный характер.

– Как живем-можем, Алексей Иванович? – иронически обратился к нему Ельшин.

– Благодарю, не жалуюсь.

– Вот и неправда, жалуешься, и высоко жалуешься, аж в Москву. А то ли было бы обратиться ко мне за помощью, глядишь, может я кое-что и смог бы сделать… И как специалист авторитет имею, и в сем доме не чужой.

– Ну зачем же вам утруждать себя, – неопределенно усмехнулся Шавров.

– Зазнался, Алеша, – огорчился Ельшин. – Я к тебе, как друг…

Шавров недобро взглянул на Ельшина:

– Что-то не понимаю я вас, Виталий Ефремович… Слишком часто слышу от вас о нашей дружбе, а вот когда она была – не припомню.

– До чего же ты ершист, честное слово, – примирительно сказал Ельшин. – Вознесся, теперь и дружба моя тебе не нужна. Боишься, к славе твоей хочу примазаться? Мне твоей славы не нужно, да и не видно пока славы этой. Может, все твои опыты кончатся пшиком, еще ничего не известно. А забывать о той помощи, что я тебе оказывал, – нехорошо, Алеша.

Шавров помрачнел.

– Вы – инженер со стажем, я – без году неделя, из простых сталеваров, вуз окончил без отрыва от производства, все это так, – заговорил он со сдержанным гневом, – однако это еще не дает вам права демонстрировать ваше несуществующее превосходство надо мной, болтать о вашей мифической помощи мне.

Как бы развивалась эта беседа, сказать трудно, ее прервал Брянцев, радушно встретивший молодого инженера. Вскоре на веранде появился Гришин, неспешный, важный.

– Василий Фомич, – произнес он, осматриваясь, – где же хваленая картина, привезенная вами из Москвы? Что-то не вижу ее. Мне интересно, я ведь сам в некотором роде художник…

Брянцев шутливо ударил себя по лбу:

– Совсем забыл! Виталий, картину тебе привез. Перед самым отъездом нагрянул твой дружок, художник Васильев, и передал в подарок тебе эту вещь, на память.

Ельшин растроганно сказал:

– Спасибо вам, Василий Фомич. А Васильев – молодец. Я его творчество уважаю.

– Чего там уважать, не понимаю. Так – мазня какая-то. А где она? Ее увез Михеев, куда же он ее дел?

Откуда-то подала голос Степанида:

– А чевой-то тут в тряпке завернуто?

– Где?

– Да вот, около плиты.

Брянцев заглянул за дверь.

– Она и есть. Картину к огню поставил, ну и ну.

– От Сеньки иного и ожидать было нечего, – пренебрежительно заметил Гришин. – У него на уме только глупости.

Картину Ельшин с кухни притащил, но открывать не стал.

Вошла Зинаида Савельевна, предложила накрывать на стол в гостиной: к вечеру посвежело, того и гляди пойдет дождик. Брянцев пригласил Шаврова в свой кабинет для делового разговора. Ельшин снова уселся на диване с «Огоньком». Гришин нерешительно топтался рядом.

– Как подвигаются дела на любовном фронте? – вежливо осведомился инженер.

– Тише вы, ради бога! – испугался Гришин.

– Здесь же вашей жены нет, – рассмеялся Ельшин.

– Ну, знаете, Виталий Ефремович… – обиделся Гришин.

Ельшин добродушно рассмеялся:

– Не надо трусить, Тарас Ильич, вам это не к лицу! Внешность благообразная, солидная, а храбрости маловато. Так как же с той, заезжей?

Гришин заискивающе понизил голос:

– При моем жаловании трудно добиться успеха, Виталий Ефремович.

– Не прибедняйтесь, дачку вон какую отгрохали…

– Нашли о чем вспоминать, – жалобно сказал Гришин. – То было совсем другое время, а сейчас вот нет и полсотни рублей – сводить знакомую в ресторан.

Ельшин погрозил пальцем:

– Опять под деньги подговариваетесь? Сколько вам еще?

– Боюсь и просить, я у вас и так в долгу, как в шелку.

– Бросьте жеманничать… Сколько все-таки? Только, чур, ни одной живой душе ни слова, а то пойдут разговоры.

– Понимаю, Виталий Ефремович. Мне как-то неудобно…

Ельшин смеялся сквозь зубы, с присвистом.

– Старый плут, – зашептал, озорно сверкая глазами, – ведь знает, что по дружбе не откажу, а кокетничает, как та заезжая балерина. Сколько?

– Мне бы пару сотенных, – еле выговорил Гришин, млея от счастья и преданности.

– Пару, так пару, – произнес Ельшин неожиданно деловым тоном. – Я вам доверяю. Придет время – рассчитаетесь. Давайте так договоримся: завтра к вечеру приезжайте на рыбалку, там я вам и деньги вручу.

– Это куда же приехать?

– Вы лесничего Васюкевича знаете?

– Встречаться не приходилось, а так – слыхал о нем.

– Так вот, хотите деньги получить, приезжайте на рыбалку. Озерко там есть одно превосходное, а под вечер рыба клюет неплохо.

– Не думал, что вы рыболов заядлый, – уважительно сказал Гришин. – Обязательно буду. И захвачу кое-чего по малости, – легко щелкнул себя по крахмальному воротничку.

Ельшин настойчиво сказал Гришину, не глядя на него:

– А теперь вам следовало бы уйти отсюда, Тарас Ильич.

– Почему? – удивился Гришин.

– На рыбалке узнаете, – уклонился от ответа Ельшин. – Идите, идите.

– Я хотел вместе с Шавровым…

– Его наверняка оставят обедать, а вам задерживаться не следует. Идите.

– Если вы настаиваете, – покорно согласился Гришин, протягивая руку на прощание.

Через минуту Гришин скрылся за поворотом улицы.

Ельшин принялся наконец за присланную ему приятелем из Москвы картину: осторожно освободил ее от парусины, внимательно осмотрел.