Текст книги "Город в кратере"

К сожалению, другие участки кабинета плохо подходили для создания красного уголка. Расчёт был на то, что собеседник, сидя напротив, сможет созерцать и осознавать. Поэтому Анатолий Павлович решил проявить твёрдость и снова достал молоток.

В кабинет постучали. Бердин успел напустить задумчивость. Заглянула Саша:

– Анатолий Павлович, у вас всё в порядке?

– Да, всё хорошо. Работаю вот над планами, плюс ещё море разной документации надо изучить, договоры, отчёты, – редактор небрежно повёл рукой над столом. – Не успеваю, просто не успеваю. Зашиваюсь. У вас был ко мне вопрос?

– Нет-нет, это я так, был какой-то шум…

Девушка вознамерилась закрыть дверь, но редактор вспомнил:

– Саша, вы сегодня идёте на интервью с художником?

– Да, скоро выхожу.

– Обязательно поинтересуйтесь, с чего начался его творческий путь. У кого учился, где выставлялся, каковы дальнейшие планы. И получится хороший живой материал. Только имейте в виду, полполосы максимум. И никаких согласований. Всё, удачи.

Саша закрыла дверь – и почти сразу со стены посыпалось. Анатолий Павлович был не промах и сразу распознал ментальный конфликт. Он медленно встал, повернулся к стене и посмотрел на неё высокомерно.

– Главный здесь я, – сказал Бердин стене. – Это мой кабинет. А ты создана лишь для того, чтобы я мог повесить на тебя всё, что мне вздумается. И твоё мнение меня не интересует. Потому что ты – всего лишь стена.

Стена невыразительно молчала.

– Тебя сделали из неодушевлённых, мёртвых материалов. Возможно, когда-нибудь на тебя посмотрят с интересом лишь потому, что здесь работал я. У тебя нет своей воли, и однажды тебя снесут. Чугунная гиря, висящая на конце мощного троса, сокрушит тебя, разметает, поднимет облака пыли.

Ответа не было.

– А сейчас, – деловито подытожил Бердин, – я приколочу к тебе свои грамоты, и они будут висеть.

Он раздражённо вогнал гвоздики, развесил атрибуты своей власти и медленно, сохраняя достоинство, сел. Очередное падение не заставило себя ждать. В этот раз часы треснули и остановились, а рамочки просто распались на части. Стена злорадно молчала.

13.

– Извините, – сказал Николай старику с длинной белоснежной бородой. – Не подскажете, как пройти на улицу Кизюрина?

Старик махнул:

– Вон там свернёте и до первого перекрёстка.

Николаю предстояло найти местную старожилку и сделать о ней очерк. «Ей то ли сто двадцать, то ли двести десять, точно не помню, – пояснял Серафим в плане. – На самом деле разница невелика, после первого прожитого столетия уже не так важно, сколько там за плечами, потому что минувшее становится туманом».

За поворотом начался частный сектор. Заборы с почтовыми ящиками, скамейки у калиток, флюгеры и фонарики.

Улочка блаженно пахла ветхостью и сыростью. Клёны и тополя, склоняясь над дорогой, дарили обильную тень, редкие солнечные лучи были отчётливыми и обжигающими. Как всегда на исходе лета неистово летали и кишели насекомые, точно предчувствуя долгий сон, переходящий в смерть.

Большая лохматая собака внимательно следила за мальчиком, который старательно орудовал совочком под раскидистой ивой.

– Если зарыть куриную кость, – говорил мальчик, обращаясь к собаке, – из неё вырастет цветок, а в нём будет спящий цыплёнок.

Собака улыбалась, высунув длинный мягкий язык.

– Если будешь вести себя хорошо, – продолжал мальчик, – я научу тебя читать по крыльям бабочек. А когда наступит зима, я покажу, как надо мариновать сосульки.

Николай невесело подумал о старушке. Скорее всего, её разум блуждает в прошлом, среди воспоминаний. Наверняка у неё проблемы со зрением и со слухом, вопросы придётся кричать, а после каждого второго слова она станет терять нить и говорить не по делу, а может, и вовсе уснёт.

И ведь надо ещё как-то объяснить цель визита. Если старушка греется на солнышке, придётся кричать на всю улицу, прохожие станут прислушиваться, в окнах и калитках покажутся соседи.

– Пресса приехала! – крикнет одна хозяйка другой. Прибегут дети со сбитыми коленями и выгоревшими белёсыми волосами и станут смотреть с тупым любопытством.

Львов с раздражением повёл плечами. И увидел героиню своей публикации.

Старушка во всём чёрном сидела в тени, положив распухшие руки на палку. Казалось, она давно стала частью скамейки, пустила корни, превращаясь в дерево. Дунул ветер, взволновалась листва, и внезапный луч солнца вызолотил хрупкую паутину между палкой и туловищем – и маленького чёрного паучка.

14.

К Ивану Афанасьевичу постучали – и он сразу понял, кто это, тем более что два дня назад у него стала шелушиться кожа на ладонях. Стук был особенный, добрый и негромкий, рождённый от союза живой тёплой руки и влажного дерева.

Иван Афанасьевич на мгновение замер, а потом кинулся в прихожую и распахнул дверь. На пороге стоял Серафим. Взгляд был доброжелателен, волосы мокры: шёл дождь. Старик открыл рот, словно собираясь что-то сказать, но смолчал и улыбнулся.

А потом они долго сидели в кухне, не включая света. Нагретая можжевеловая подставка и пучки высушенной мяты в углу выдыхали уходящее лето. Старик достал сухари с маком и графин с вишнёвой настойкой. Тёмно-красная жидкость побежала по чайным чашкам: стопок не было, бокалов тоже.

Преломившие хлеб и разделившие питие были спокойны и сосредоточенны, их молчание напоминало совместную молитву.

– Вот вроде бы и недолго я здесь, а кажется, столько времени прошло… – сказал наконец хозяин. – Как полагаете?

Серафим пожал плечами.

– Знаю, знаю, спрашивать бесполезно, у каждого оно по-своему… Я ещё хотел сказать о тех, кто приехал газету делать. Надо бы им помочь.

– Надо бы, – согласно повторил Серафим.

Иван Афанасьевич нахмурился.

– Хитро всё устроено, – вздохнул он. – Я, конечно, попытаюсь, если успею.

На мгновение воздух потемнел. За окном скользнула размашистая тень, кувыркнулась, взмахнув рукавами, и в пространстве остался, оседая, отпечаток бледного лица.

– Помните, вы как-то спрашивали, где бы я хотел оказаться? – спросил старик и, зная, что ответа не будет, продолжил: – Я выдумал себе озеро в горах. Представьте: высокая скала, по которой никто никогда не забирался, а на самом верху, в зубчатой каменной впадине, на подушке из синего снега – озеро, ледяное и чистое. За всё время бытия в нём отражалось только небо – облака, звёзды, метеоры. Оно особенное: ни один взгляд не касался этой воды, никакие слова не звучали над ней.

Старик встал и подошёл к окну. Метрах в пяти темнела крыша, за ней вставал ещё один дом, высокий и узкий, с грязно-серыми стенами и маленькими окошками, а далеко в дождливом пространстве темнели здания завода.

– С вами одно удовольствие разговаривать, – сказал Иван Афанасьевич. – Вы удивительно точно умеете молчать. Знаете, как это мучительно, когда отовсюду торчат лишние слова? Точно обломки арматуры в заросшем котловане…

– Мне нынче снился странный сон, – снова заговорил он. – Будто у меня в комнате трое часов. На стене, на полке, на столе. И вот смотрю на них и вижу, что первые безнадёжно отстали, вторые невероятно спешат, а третьи просто стоят. И тогда я начинаю соображать, как же узнать правильное время, и вообще – возможно ли это…

Серафим с улыбкой покачал головой, медленно встал и вышел.

Тихо щёлкнул дверной замок.

Иван Афанасьевич распахнул окно и высунулся в ливень. Пахло дождём, озоном, травой, землёй в горшке на подоконнике, морем. Пахло уходящим летом.

Непрерывное бурление воздуха и воды подтачивало город, словно стараясь сдвинуть его с насиженного места. Огромный улей цепко держался за землю пуповиной труб и проводов, корнями деревьев – и делал вид, что будет жить вечно.

15.

Едва Нина Авдотьевна переступила порог цеха, её ошеломило шумом и вспышками. Она прибавила шаг, стараясь держать диктофон поближе к Петру Андреевичу. Его речь, проходя сквозь шум, теряла связность.

– Инновационный задор… важнейшие задачи, стоящие перед и после… в третьем квартале… непрерывное обновление с целью…

Он остановился возле станка. Потёртый корпус в тускло-зелёной краске шёл масляными пятнами, резцы сверкали бессонным стальным блеском. Рабочий хмуро спустился со своего пьедестала.

– Здесь обрабатываются детали… – кричал Крылов. – Сюда они поступают после печки, а отсюда идут дальше, на механику, в соседний пролёт…

Оператор станка бессмысленно смотрел на Крылова и Нину Авдотьевну и не уходил. Стоял, медленно вытирая руки грязной тряпкой.

– Ведущий работник… Николай Федорчук… высокая культура производства… – Крылов тыкал пальцем в оператора. – Коля, приготовься, у тебя сейчас интервью будут брать… ха-ха-ха!.. ладно, это всё потом… пойдёмте дальше…

Они шли, углубляясь в шум и непроглядную пыль. То справа, то слева летели весёлые фейерверки, и люди, похожие на космонавтов, медленно, как на Луне, махали им большими рукавицами.

Иногда из тумана выныривали голые по пояс титаны, у которых вместо рук были газовые горелки, а на мускулистых телах темнели шляпки шурупов. У некоторых из груди торчали разноцветные проводки, ведущие к аппаратам на спине.

На разметочной плите стояла девушка с линейкой, в синем халате и коротких шортах. Она оглянулась, и журналистка увидела белый зрачок, подёрнутый дымкой слепоты.

Время от времени Крылов останавливался, кричал непонятное и тащил Нину Авдотьевну дальше, а она, оглушённая, шла, вцепившись в диктофон.

Из-за станка, на котором вращалась огромных размеров деталь, вышел высокий человек, волоча за собой пучок стальных тросов. Следом семенил карлик с глазами навыкат. Судя по мимике, он что-то говорил, высовывая язык и часто сплёвывая. Увидев Крылова, карлик тут же нырнул в туман.

– Сидорчук! – заорал начальник цеха. – Стой, клёпаная спираль! Ждите меня! – крикнул он Нине Авдотьевне и убежал.

Гигант с пучком тросов посмотрел на журналистку и двинулся дальше. Вскоре его фигура скрылась в производственном мареве, потом исчезли хвосты тросов, а затем стих и гул шагов.

Внутри у Нины Авдотьевны похолодело. В этом странном уголке реальности, где всё было многотонным и стальным, всем, кто смертен и хрупок, требовалось сохранять предельное внимание.

Через десять минут женщина затосковала. Через полчаса она поняла, что про неё забыли, и решила пойти обратно, но не могла определить направление, а спросить было не у кого.

Проплутав, она поднялась по лестнице на обширную площадку на уровне второго этажа. Отсюда цех казался ещё более ирреальным. Он жил своей жизнью, контролируя движение и сверкание каменных и металлических конечностей и отростков, с грохотом перемещая тяжёлые конфигурации и впиваясь резцами в сверкающую плоть.

Под высоким потолком ползали краны, в их кабинах белели неотчётливые лица. Над большой цилиндрической деталью колебался синий свет – внутри засели сварщики в чёрных капюшонах палачей. По рельсам, ведущим в никуда, пробегали тележки.

И вдалеке, через три пролёта, через две железные дороги, за пятью крупными станками, стоял стол. Обычный деревянный стол с настольной лампой – на небольшой площади, иссечённой рельсами, среди всего большого и железного. За ним сидел человек, читал газету и неторопливо отхлёбывал из маленькой кофейной чашки.

И он сам, живой и спокойный, и лампа, и чашка, и газета – всё это было настоящим чудом среди чёрных стальных гигантов, свершающих свои оглушительные священные обряды в гулкой бездне, в синих лучах и оранжевых искрах.

16.

В списке адресов, оставленном Серафимом, говорилось, что от конечной остановки автобуса до дома художника Георгия Бирюкова не больше десяти минут ходьбы, но Саша шла уже полчаса. Дорога, ползущая вверх, утомляла девушку одним своим видом: не было конца этой пыльной земляной ленте, изъеденной дождями.

Вдоль обочины тянулись редкие двухэтажные дома грязного цвета, окружённые чахлыми деревцами, за которыми просматривалось поле с разноцветными огромными сорняками. Иногда на обочине попадались обломки свай, ржавые балки, чернели наполовину вкопанные шины.

Саша остановилась. С достигнутой точки открывался новый вид. Городок напоминал груду цветных камней, обнаруженных в старой шкатулке на чердаке. В нём почти не было типовой застройки, в архитектуре царил удивительный разнобой, преобладали здания, напоминающие доходные дома, и строения барачного типа.

По центру, в рыжеватом облаке выбросов, темнел заводской комплекс, волнами от него расходились кварталы. Они краснели черепичными крышами и серели деревянными, пышно зеленели пятна частного сектора.

Кое-где виднелись кубы и прямоугольники промышленных зданий, стальные футляры складских амбаров. Едва заметная железная дорога, изредка показываясь среди зданий и зелени, соединяла производственные территории с заводом.

Город рос каскадом, постройки покрывали стены кратера, точно колонии грибов, и с высоты казалось, что некоторые дома нарастают один на другой, наползают, сплетаются корнями и трубами, образуя пёстрые сгустки, застывшие в невероятной чехарде окон, дверей, балконных решёток.

«Наверное, трудно не быть художником, когда живёшь высоко, когда находишься ближе к небу, чем многие другие, – рассеянно думала Саша. – А хорошо бы тоже так – забраться повыше и ни о чём не тревожиться. Интересно, неужели в таком маленьком городе можно зарабатывать на жизнь рисованием?»

Она прошла ещё немного, подъём неожиданно закончился и перешёл в ровную площадку, заполненную сочной зеленью крон и кустов, невысокие здания белели за деревьями. Откуда-то слева выныривал неглубокий ручеёк и, продолжая путь в траве, рассекал пространство надвое, стремясь в сторону хребта, мимо домов.

На берегу ручейка молодая женщина в белой блузке кормила грудью ребёнка. Напротив неё, на другом берегу, стоял, опираясь на длинную палку, кудрявый юноша в красной рубахе. Оба они разом обернулись.

– Добрый день, – поздоровалась Саша, стараясь выровнять дыхание. – Где-то здесь живёт художник Георгий Бирюков, не подскажете, где можно его найти?

Женщина мягко улыбнулась. У неё были тёмные, широко посаженные глаза.

– Вон тот дом обойдите справа, – махнула рукой. – Георгий во дворе.

Художник сидел в шезлонге перед кирпичной стеной. Крепкий мужчина лет сорока пяти, с проседью. Широкое, хорошее лицо.

– Вы из газеты, – сказал он и вздохнул. – Здравствуйте. Я ждал.

– Вас огорчает, что я из газеты? – растерянно спросила девушка.

– Забудьте, пустое. В конце концов, ваши визиты позволяют трезво оценить ситуацию.

– Мои визиты? Но я первый раз…

– Знаю, знаю. Имею в виду, что и до вас журналисты приходили, – художник наклонился, достал из лежащей перед ним сумки папку и протянул её. – Прошу. Здесь всё.

– Что «всё»?

Художник посмотрел с сожалением.

– В этой папке лежат статьи про меня. Кроме того, там есть листок, на котором я рассказал о своей текущей работе и творческих планах. Я подготовил с десяток таких папок, чтобы сэкономить время – и своё, и журналистское. Хотите – забирайте, хотите – почитайте сейчас. Мне всё равно. Текст на утверждение присылать не надо, я заранее согласен со всем, что вы напишете.

Саша молча села на большой камень, лежащий рядом с шезлонгом, и раскрыла папку.

– А картины ваши можно посмотреть?

– Боюсь, в этом нет смысла, – устало сказал художник. – То, что я пишу, можно расценить лишь как попытку понять материал.

– Но вы же художник?

– Меня так называют, потому что – формально – я вписываюсь в представления людей о художниках. У меня есть кисти и краски, в квартире царит обязательный беспорядок… ну, вы понимаете: повсюду рамы и холсты, листы с карандашными набросками, мольберт… всё как полагается… к тому же я несколько раз давал пейзажи для выставки в городской библиотеке. Именно поэтому раз в полтора года ко мне приходят из газеты.

Саша почесала кончик носа.

– Не берите в голову, – сказал художник. – В этой папке всё написано. Что я делаю, что чувствую, как мне это удаётся. Присаживайтесь, пожалуйста, – он убрал со стоящей рядом табуретки пустую кружку в кофейных подтёках.

Девушка погрузилась в чтение, бегло просматривая материалы. И где-то на пятой публикации нашло до озноба неприятное чувство – словно она куда-то опоздала или упустила что-то важное. Как будто долго шла не туда. Или – что ещё хуже – её восприятие пространства оказалось искажённым, и дорога вверх на самом деле вела вниз, а то и вовсе по кругу.

Она вдруг поразилась безликости текстов. Различия касались лишь структуры, но не сути: бодрый, кукольный марш одних и тех же пустых словоформ. Статьи не изнывали под благословенной тяжестью смысла.

«Богата наша земля талантами. И художник Бирюков – яркое тому подтверждение…»

«Немало талантливых людей живёт в нашем городе. Один из них – художник Бирюков…»

«Среди жителей нашего города встречаются настоящие таланты. Это понимаешь сразу, как только знакомишься с творчеством Георгия Бирюкова…»

Листок, заполненный Бирюковым от руки, был составлен в той же манере:

«В настоящее время работаю над серией картин. Имею большие творческие планы. Подумываю о персональной выставке».

Саша осторожно скосила глаза: человек, заранее согласный с тем, что о нём напишут, рассматривал стену. Если его спросить, он ответит, а если не спросить, промолчит: оба варианты были ему знакомы, и ни один никуда не вёл. Если только… если только не задать правильный вопрос. Или разделить молчание, как делят трапезу: присоединиться, промолчать правильно, уместно.

– Почему вы так пристально рассматриваете стену? – спросила Саша.

– Решили усложнить задачу? – улыбнулся мужчина. – Вы хотите, чтобы я ответил?

Саша кивнула.

– Я люблю на неё смотреть, потому что она прекрасна. И всегда другая. Эта фактура, эта игра теней и оттенков в разное время дня и года… при солнечном, лунном и звёздном свете, в жару и во время дождя… Летом она тёплая и шероховатая – мне нравится проводить по кирпичам рукой, закрыв глаза. Вы знаете, иногда с закрытыми глазами можно получить больше информации для картины, чем если всматриваться… Стена особенно хороша и тревожна зимой, когда снег забивается в щели. Вы любите Брейгеля? Он знал о зимних кирпичных стенах больше, чем кто-либо. Его картины, даже те, где просторы и люди, это настоящая ода стенам. Он гениально чувствовал кирпич.

– Можно я с вами посижу, посмотрю немного? – спросила девушка.

Художник поднял брови.

– Дело ваше, – сказал он. – Попробуйте.

Редкие люди, устало белея в окнах, видели, как двое сидят неподвижно у разрушенной кирпичной стены, а тени деревьев переползают через них и стену, постепенно превращаясь в вечер.

17.

Князев медленно спускался по лестнице.

– Когда земля уже качнулась, уже разверзлась подо мной… – бормотал он.

Его лицо выражало страдание, и в этом было много эпоса и пафоса.

– …и я почуял холод бездны, тот безнадежно ледяной…

Кишащая масса пиджаков приближалась, готовясь поглотить дерзкого.

– …я, как заклятье и молитву, твердил сто раз в теченье дня…

Редьярд сделал последний шаг. И тут же утонул.

– Спаси меня, моя работа, спаси меня, спаси меня…

Его куда-то поволокло, пахло бумагой и кофе, мелькали туманные, не запоминающиеся лица. На дверях не было табличек и даже ручек, они пролетали, не оставаясь в памяти. Два кабинетных труженика, прибившись к Редьярду, как водоросли к лодке, некоторое время бурлили рядом, перекрикиваясь, потом их сорвало и унесло. В общем гуле едва различимы были обрывки реплик.

– Через полчаса штурмуем мозги в переговорной…

– Срочно подготовьте индекс удовлетворённости слесарей пятого цеха…

– Входящие, исходящие, проходящие, заходящие, текущие…

– Тот макет не утверждён, возьмите этот…

Сначала Князев пробовал бороться. Он сжал кулаки и пытался противостоять течению. Несколько секунд ему удалось удерживаться на месте, но потом опять закружило. Мягкая рука, вынырнув из тьмы, взяла его за локоть – и он остановился. Пиджаки по-прежнему кишели, но уже не уносили. Это был Вилкин.

– Очень рад, – сказал директор. Голос у него был по-прежнему приглушённый, как ночная лампа, с усталой хрипотцой. – Пойдёмте поговорим. Конечно, времени нет совершенно, но ладно, постараемся что-нибудь придумать…

В приёмной Вилкин остановился возле миниатюрной секретарши, окутанной ароматом свежего лака. Чёрные волосы, собранные в хвостик, превращали её голову в запятую. Девушка впилась в Князева быстрыми глазками-точками.

– Людочка – наша гордость, – представил Вилкин. – Начинала как менеджер по талантам, доросла до правой руки руководителя. Мы сейчас обдумываем проект создания газеты для профессионалов, и я хочу, чтобы Людочка была главным редактором. Она ответственная и активная, а значит, сумеет.

– Сумею, коль скоро есть такая задача, – подтвердила Людочка. – Я просмотрела разные издания и хорошо поняла, как они делаются. Это несложно.

– Вот видите, – гордо сказал Вилкин. – Вы, пожалуйста, держите с ней контакт, как знать, может, и вы поучаствуете в нашем издательском проекте?

Редьярд сделал неопределённое движение головой и плечами, Людочка полоснула его тонкогубой улыбкой и протянула визитку.

– Я уверена, что мы сработаемся, – сказала она неровным, высоким голосом, который то проваливался, то взлетал. – И вместе сможем создать яркий продукт!

Оказавшись в кабинете, Вилкин немедленно утонул в огромном кресле и вытащил откуда-то из-под стола бутерброд невероятных размеров.

– Вы меня, пожалуйста, извините, – улыбнулся он устало. – Всё дела-дела, не успеваю обедать, приходится совмещать.

– Ничего-ничего, – сказал Редьярд, изучая портрет градоначальника за креслом директора: работа была выдающихся размеров.

– Имейте в виду, – заявил Вилкин, откусывая. – Я ничего просто так не согласовываю. Мы ценим свою репутацию, для нас каждое слово имеет значение. Не сомневаюсь в вашем профессионализме, – он снисходительно улыбнулся, – но мы ещё ни разу не утверждали текст без исправлений.

Князев представил, что колет Вилкина булавкой, и тот, со свистом выпуская воздух, носится под потолком, как воздушный шарик.

– Итак, – прошамкал директор набитым ртом. – Мы работаем, чтобы сделать мир прекраснее, а это великая миссия! Мы генерируем гигабайты идей, рисуем схемы и графики. В нашем штате трудятся лучшие эксперты. Нам есть чем гордиться.

Он сделал паузу и снова впился в бутерброд.

– А… – сказал журналист.

– Вопросы логистики, – понял Вилкин, доставая новый бутерброд. – Детали, перевязанные ленточками, грузятся в вагоны и отправляются в порт, это недалеко, километров десять. Вся цепочка работает благодаря нам. Точнее, она работала и раньше, но без обоснования, что создавало риски. Всего за полгода мы разработали необходимую концепцию, и теперь транспортный процесс хоть и замедлился, зато стал намного надёжнее.

– Порт, – повторил Редьярд. – Вы сказали: порт. А что за порт, можно подробнее? Речной, морской? Где находится?

– Вы спрашиваете об информационной безопасности, хороший вопрос, – оценил Вилкин. – У нас создан отдел по секретам, который занимается всем таким. Город изначально был закрытым, сами понимаете, да и сейчас ещё есть вещи, о которых нельзя говорить.

– Вы сказали про порт…

– Отвечаю: самой актуальной задачей остаётся борьба с закоснелым ханжеством и тотальным консерватизмом в заводской среде, – заявил Вилкин. – Конечно, это ужас. Они же работают безо всяких стратегий, странно, что завод до сих пор не остановился. Наши эксперты не раз отправлялись проповедовать, но тщетно. Посмотрите, что мы получили буквально на днях.

Редьярд взял листок и не без труда продрался через корявый кустарник почерка:

«Шлём вам, лодырям, обещание испаскудить рожи, в чём и заверяем. Не ходите больше. Нет пользы от вас, а только время тратится. И как давеча вы у станков стояли и советовали, не надо этого ничего. Мы сами себе профессора и план выполняем. А вы ни фрезеровать, ни вальцевать не умеете, даже если и с хорошим инструментом. А языками трепать мы и сами горазды. С трудовым приветом, коллектив седьмого сборочно-сварочного».

– Интересный слог, – заметил Князев, чувствуя глубокую симпатию к авторам. – И всё-таки я повторю, по поводу порта…

– В последнее время появились подвижки, – невозмутимо продолжил Вилкин. – Нам удалось создать условия, в которых на заводе завёлся Акционер. Это современный, эффективный управленец, у него чёрный костюм и уверенная поступь. Недавно мы обосновали проект оформления готовой продукции для повышения лояльности клиента. Теперь заводчан обязали перевязывать наиболее крупные детали розовыми ленточками. И это лишь начало. Следующим этапом станет создание отдела сдувателей пылинок. Заказчику неприятно получать пыльные детали, это плохо влияет на его лояльность.

Князев смотрел с неприязнью и тоской. Вопросы о порте уходили в песок, негодный человечек говорил только то, что нужно ему.

– Что ж, я рассказал вкратце о нашей компании, а теперь простите, столько дел, столько дел, – Вилкин стряхнул крошки с пиджака и снял трубку: – Коллега, к вам сейчас подойдёт журналист, расскажите ему о работе вашего подразделения, а потом передавайте по цепочке. Да-да, через все отделы!

Он положил трубку и хищно улыбнулся.

18.

– Ефросинья Харитоновна? – несмело спросил Николай.

Старуха не ответила. Её лицо утопало в таком количестве морщин, что даже нельзя было сказать с уверенностью, открыты ли её глаза.

– Ефросинья Харитоновна? – повторил Николай.

– Бабушка плохо слышит, надо громче говорить! – послышалось рядом, и он вздрогнул, увидев за калиткой девушку лет восемнадцати. – Вы из газеты?

– Как вы догадались?

– К нам почти каждый год журналисты ходят, – пожала она плечами, протягивая руку, хрупкую и тёплую. – Алина.

Отец – высокий и крепкий, мать – красивая, располневшая после многих родов. Харитон Трофимович и Мария Евдокимовна, ещё такие сильные, такие надёжные и всемогущие. «Фрося, – говорит мать, – зови давай всех к столу». Стол – длинный, из тёмного дерева. На одном краю зазубрины – Сенька, самый младший, баловался, ножом наковырял, пока тятя не видел. Светлые занавески на окне. Тёмные образа в углу. «Благодарим Тебя, Господи…» Харитон Трофимович заканчивает молитву, все крестятся. Молитва перед едой, она самая простая. А есть ещё много других, тёплых, как свечи, мягких, как куличи, красивых, как золотые купола. Не все слова понятны, но все согревают. Почему от тёмных образов светло, почему от непонятных слов всё делается ясным и понятным?..

– К сожалению, с бабушкой очень трудно говорить, она теперь очень редко отвечает – сказала Алина. – Сейчас попробую… Ба-буш-ка! Из газеты пришли!

Сельская школа стояла на другом краю села, а село было большим, пока пройдёшь, уже и заскучать успеешь. А если повторять урок, тогда идти интереснее, главное по сторонам смотреть. У Евдокимовых гуси щипучие, а перед поворотом к школе живут Фёдоровы, у них кобель брехливый. На цепи, конечно, сидит, но всё равно страшно: глаза у него волчьи, такого отпусти, сразу съест…

В школе хорошо. Учителя очень хорошие – Надежда Терентьевна и Алексей Андрианович. Добрейшие люди. «Не будьте жуликами, ворами», – часто приговаривает Надежда Терентьевна. Иногда приходит батюшка, рассказывает про Святые Писания. Только четыре класса успела окончить…

– А сколько Ефросинье Харитоновне лет? – спросил Николай.

Алина склонила голову и улыбнулась:

– Не знаю. Документов нет, а сама бабушка давно забыла. Я ей правнучка.

Ссылали всех, кто хорошо работал и знал молитвы. После ссылки мы с мужем в город приехали, он работал кочегаром, а я хлебопёком. Ещё я была мукосеем, тестомесом, разделочником, пекарем. Хлеб я пекла по своему рецепту. Делала так. Дрожжи разведу, положу в квашню, воды налью, сыпану ложку сахара и ложку соли. Замешаю и на следующее утро пеку в духовке. Хлеб у меня хороший получался.

Николай вздохнул и выключил диктофон.

– Похоже, не получится интервью записать.

– Бабушка много историй знает, – сказала Алина. – Просто, похоже, она их все уже выговорила. А теперь вот молчит. С ней пару лет назад интервью записывали последний раз… Ладно, пойдёмте, я вас чаем угощу.

В избе пахло деревом, цветами и ношеной одеждой. Одно из двух окон было распахнуто, в него заглядывали крупные бутоны пионов, между заклеенными рамами другого окна на белой полоске вате лежали старые новогодние игрушки, хрупкое стекло, поблекшая радость праздника. На небольшом столе, покрытом клетчатой исцарапанной клеёнкой, стояла коробка с тусклыми вилками и ложками.

Одну из стен сверху донизу покрывали карманные часы, висящие на цепочках. Их было несколько десятков – настоящий ковёр из шелестящих механических моллюсков. Часы в основном были однотипные, круглые, серебристые, с распахнутыми верхними крышками. Имелись и другие модели, для наручного ношения, серебряного и золотого цвета, с белыми, синими и красными циферблатами. Крупные мужские выделялись среди миниатюрных женских.

– Дарят, – пояснила Алина. – Это тоже наша семейная история, которую все журналисты записывают. Однажды у соседей ушёл дед…

– Умер? – уточнил Николай.

– Нет-нет, я же говорю – ушёл. Своих детей у них не было, и они решили подарить мне его именные часы. Вот они, с самого начала здесь висят. Потом как-то зашла одна соседка, увидела их и решила подарить мне часы, которые остались у неё от мужа. Примерно таким же образом и остальные появились. Люди заходят в гости, видят, что у меня тут такая коллекция, думают, что в этом что-то такое есть, ну и дарят мне иногда. Вот, целая выставка получилась…

Николай осторожно взял одни часы – круглая прохлада, белая тяжесть, – закрыл крышку и прочитал надпись. Получателем подарка был некий Василий, а более поздняя гравировка уточняла дату его ухода.

– Так я постепенно увлеклась часами. Сначала просто собирала, а потом заинтересовалась их устройством, научилась в них разбираться. Иногда даже принимаю на ремонт. А ещё, когда есть время, люблю ходить вдоль берега, там встречаются небольшие механизмы, которые можно использовать при ремонте часов. Не знаю, откуда они берутся в море, но оно их периодически выбрасывает… Хозяйство, разумеется, на мне… всё не успеваю, но соседи помогают… Кстати, хотите квасу? У меня свой, домашний.

Алина достала из тумбочки литровую банку с мутно-коричневой жидкостью, внизу осадок, сверху – пена, горлышко обмотано марлей и перехвачено чёрной резинкой. Запахло кислым.

Николай наблюдал украдкой: тонкие руки, гибкие пальцы. Он вдруг ощутил разницу, которая была между ним и этой девушкой. Она несла на своих хрупких плечах дом, ходила к морю, препарировала на своём столе само Время. Что делал он: складывал буквы, не имея при этом цели выложить слово «Вечность».

– У вас, наверное, совершенно нет времени, а тут ещё я с этим интервью, – сказал он.