Текст книги "Город в кратере"

– Ох, Серафим, вы нас не пугайте… – сказала Нина Авдотьевна.

– Я не пугаю, я, наоборот, стараюсь заинтересовать… Коллеги, если вопросов больше нет, мне, к сожалению, надо откланяться – дела не ждут.

Вопросов не было.

– Странно это всё, – спустя неделю бормотал редактор, бороздя своё новое жилище, по планировке похожее на черепецкую квартиру. – Ну ничего, мы этот город разъясним.

Бердин-Хэмингуэй молча следил за ним со стены. Несколько книг эффектной толщины, старинная чернильница, в которую макал своё перо прадед Бердина, вымпел со значками спортивной тематики, пара бюстов (один кудрявый и один лысый), чистая бумага для мудрых мыслей – всё это, привезённое, было выложено и готово к новой жизни.

Редактор посмотрел в окно. Трубы дымили в небо, а за морем разномастных крыш – плоских и треугольных, крытых шифером и черепицей – и ещё дальше, за чёрными верхушками леса, за тающей в тумане бурой полоской высоченной земляной стены – мерцало, парило в воздухе белое сияние.

6.

Вообще-то Саше не хотелось никуда ехать, по натуре она была домоседкой. Впрочем, это не удержало её когда-то от переезда в Черепец, областной центр, где был университет – в родных пенатах нечего было делать после школы, некогда крупное село неуклонно чахло, теряя молодую кровь, молодые силы.

Родители отпустили с грустью, понимая, что дочь, единственный и поздний ребёнок, должна искать своё место в жизни. Поначалу пытались придумать какое-нибудь дело, которым она могла бы заняться, вернувшись в село с дипломом, но постепенно бросили уговоры.

– Не надо ей сюда ехать, – говорил отец. – Ни женихов толковых, ни работы.

– А мы-то как? – вздыхала мать. – Силы-то уже не те.

– А как всегда, – парировал он, притягивая к себе жену крепкой ещё рукой. – Вот как раньше, так и теперь. У всех так, Аннушка. Ведь и мы с тобой не просто так здесь завелись, тоже откуда-то приехали. Пускай учится, работает, себя ищет. Дочка у нас хорошая, грех жаловаться.

– Путешественница ты у нас, – гордо сказал он, когда Саша позвонила и сообщила о новом городе. – Может, тебе консервацию прислать? Мамка тут банок накрутила.

Переезд пришёлся кстати – отношения с пресс-секретарём хора ветеранов, худощавым, подвижным юношей, достигли стадии оскорбительной инерционности.

– Значит, ты всё уже решила? – удовлетворённо кивнул он, услышав об отъезде. – Что ж. Спасибо за то, что была. Хочешь чаю?

У Саши внутри стало кисло и муторно. Она осмотрела стол в бумагах, стену в афишах хора ветеранов, скользнула взглядом по окну: с одной стороны пыль, с другой дождь – и вышла. Трудно оставаться в месте, которое закончилось, не начавшись, в неподвижной точке кипящего космоса.

Так и расстались: тихо и неощутимо, словно сухая ветка отпала. Через день из памяти стали исчезать черты, ещё через день замигало, стираясь, имя. Это было странно – и приносило облегчение.

Саша вздохнула и стала разбирать сумки. Чтобы создать свой уголок в этой ещё не освоенной части мироздания, требовалось заполнить его знаками пребывания. Чайник встал на плиту, часы взлетели на стену, одежда упала в кресло.

Как и в черепецкой квартире, место в углу, над столом, заняла картина «Богоматерь сухого древа» Петера Кристуса. Саша обожала эту работу. Дева с Младенцем стоит внутри огромного тернового венца, и красный плащ Марии кажется каплей крови на шипах. На голых ветвях покачиваются золотые альфы – рождественская ёлка в конце времён. И фон – холодный, глубокий… как ночное небо перед снегопадом… только глубже и тревожнее…

С высоты пятого этажа открывалась чудесная панорама: крыши разных форм и расцветок. За ними покачивались тёмные верхушки деревьев, ещё дальше в обе стороны полз огромный хребет. Саша распахнула окно и, чуть свесившись (прядь каштановых волос – на глаза), огляделась: хребет непрерывной линией уходил за дом.

– За стеной – белая пустыня… Странное всё-таки место. Кто эту пустыню видел? Никто не видел. Кто её помнит? Никто не помнит.

Вспомнились статьи о земных кратерах, прочитанные перед поездкой. Следы древних столкновений, видные лишь с неба, на протяжении эпох медленно угасали под натиском ветра и дождя, оползали в планетных конвульсиях, распадались на холмы, уходили в провалы. И только серебристые приборы, налипшие на орбиту, смогли найти их на подвижной земной тверди. А что под водой – то под водой…

Ночью девушка проснулась от мерцания. Протёрла глаза и сначала испугалась, а вдруг пожар, но такой отовсюду веяло тишиной, что тут же успокоилась. Серебристое свечение наполняло воздух над городом.

А ещё слышался мелодичный звон, и нельзя было понять, исходит он от звёзд или имеет другую природу. Как перед появлением Серебряного копытца – или как от ширмы: нити, унизанные дымчатыми стекляшками. И всё вокруг чудо и обряд – и эта ночь, и звон, и запрокинутая голова, и смутный блеск влажных зубов.

Саше вспомнилось, как в детстве на даче у бабушки она ловила перед сном светляков. Когда их набиралось достаточно, закрывала банку и несла в дом. Бабушка целовала её в лоб горячими сухими губами, похожими на высохшие дольки апельсина, выключала свет, и тогда девочка выпускала пленников. Тёмная комната, в которой так хорошо пахло летом и цветами, наполнялась множеством живых звёздочек, трогательной и хрупкой магией жучков, одетых в тёмно-зелёную броню.

Она вспомнила про них теперь, стоя у распахнутого окна. И все остальные, приехавшие с ней в город, тоже стояли и смотрели, не в силах оторваться.

7.

Утром журналисты собрались у входа в здание, где располагалась редакция. Серафим ещё вчера показал им этот трёхэтажный серый дом с высокими окнами, они проезжали мимо.

Бердин сдержанно поздоровался с коллегами. Он был взволнован.

На первом и втором этажах здания находились офисы, всюду бегали люди в пиджаках. На лестничном пролёте курили двое.

Под редакцию были отведены два смежных помещения на третьем этаже.

Журналисты поднялись по широкой бетонной лестнице, имеющей необычную конструкцию: три пролёта она шла вверх и только потом стала поворачивать. Ключ легко вошёл в скважину старой деревянной двери, щелчок – и перед журналистами открылся затерянный мир, заброшенный бункер.

На полу и на столах, на стульях и покосившихся полках этажерок в беспорядке грудились книги и газеты, стопки чёрно-белых фотографий, обломки деревянных рам и замшелые стаканы. Лохмотья пыли лежали на смеющихся портретах и визитках, на блокнотах, которые были раскрыты когда-то, некогда, допрежь, до того как. В один из бывших дней кто-то что-то планировал, и лелеял чаяния, и имел намерения. Паутиной подёрнулись графики и планы чужих жизней.

Бердин вытащил из нагрудного кармана большой белый платок с тёмно-синей каймой и прижал его ко рту.

– Дивно, – сказал он через образчик черепецкого текстиля. – Похоже, здесь никого не было уже много лет! А насколько я понял, редакция закрылась совсем недавно. И что же теперь делать со всем этим хламом?

– Убирать! – послышался радостный голос.

Журналисты расступились, пропуская седобородого старичка в клетчатой рубашке и кепке, вооружённого шваброй и ведром. Тот уверенно вошёл в комнату, огляделся и расплылся в улыбке.

– Убирать, – повторил он. – Убирать и ещё раз убирать. Потому что каждая новая жизнь должна начинаться с уборки. Да и заканчивать, по-хорошему, надо тоже уборкой, просто чаще всего это случается неожиданно.

– Что случается? – спросила Саша.

– Ну, когда всё заканчивается, – пояснил старичок. – Иной раз и за веник взяться не успеешь, потому что надо бежать… А вы, значит, новая редакция? Давайте знакомиться: я – Иван Афанасьевич, уборщик.

– Очень приятно, – сказал Бердин, не подавая руки. – Анатолий Павлович, редактор. Насколько понимаю, вы нам поможете навести тут порядок?

– Конечно, помогу, как не помочь. Работа у меня такая. Буду периодически у вас убирать, по настроению.

Бердин поднял брови.

– Что значит «по настроению»?

– А то и значит, – ответил Иван Афанасьевич. – У меня и в трудовом договоре так записано: уборку производить по настроению. Если интересно, почитайте.

– Да, пожалуй, я почитал бы, – сказал редактор.

– Но для этого вам надо найти работодателя, потому что все документы у него, а с этим сложность, – сказал старичок, опершись на швабру. – Работодателя можно увидеть только при трудоустройстве и при увольнении. В остальное время это невозможно. Вы тут новые, вам непривычно, но имейте в виду, так заведено.

– Вы что-то не то говорите, – заметил редактор. – В процессе работы всегда возникают вопросы, требующие уточнения.

– Согласен, – кивнул Иван Афанасьевич. – Вон за той дверью ваш кабинет, – он указал на дверь, которую сразу никто и не заметил: она сливалась со стеной и терялась за пылью и солнечными лучами. – А в том кабинете на столе лежит подробная инструкция, в которой написано всё, что надо знать. Кроме того, работодатель будет периодически присылать письма с новыми инструкциями и уточнениями. В общем, осваивайтесь, а я как-нибудь ещё зайду. По настроению. В строгом соответствии с контрактными обязательствами. Только постарайтесь, пожалуйста, не сильно пачкать. Не люблю, когда грязно. А сейчас освободите мне место для работы. Приходите завтра.

Журналисты вышли на улицу. Солнце и ветер бродили по городу в этот час, проулки сквозили, кроны звенели воробьиными ансамблями. Чай в ближайшем кафе был с запахом бергамота, белёсая дымка стелилась над чёрным кипятком. Обменялись впечатлениями: все жили неподалёку друг от друга, в одном квартале, всем, помимо квартиры, достался чудесный вид из окна.

– Немного напоминает городок под Воркутой, где я жила, – припомнила Нина Авдотьевна. – Стоят этажные дома, проведены все коммуникации, люди ходят, магазины работают. А вокруг – сплошная тайга, город находится в её кольце. Вот стоишь во дворе – и ты как бы в городе, а зайдёшь за дом – и всё, там уже лес. Здесь – бетон, асфальт и фонари, а там – стволы, хвоя и дупла. Или, скажем, ночью: выйдешь на балкон, а перед тобой – темнота и шорохи. Тут тоже так: дома, а потом лес, а дальше стена кратера, а за ней пустыня.

– Коллеги, не расслабляйтесь, – напутствовал Бердин журналистов, прощаясь. – Проведите время с пользой. Пройдитесь по городу, посмотрите, что тут да как. Завтра в девять утра жду вас на планёрку.

Журналисты посмотрели в его монументальную спину и с облегчением выдохнули.

– Чувствую себя как в школе, когда прогуливал уроки, – признался Николай.

Запись на клетчатой странице. Неровные строчки в трёх местах припечатаны каплями воска:

Совсем недавно ко мне пришло новое понимание, удивительное и невероятно отчётливое. Я вдруг осознал, что двигаюсь к Морю постоянно, даже когда сижу на работе, даже когда сплю. Я иду к Нему всю жизнь. Каждый день, каждый час.

И если вдруг я перестану видеть, то выйду к Нему, ориентируясь на шум прибоя, а если перестану слышать – найду Его по запаху соли и йода, а если перестану знать и понимать, то брошу поводья и доверюсь ветру. А если вдруг иссякну и свалюсь на полпути, в жёлтую колючую траву, среди больших чёрных камней, то Море само придёт за мной, потому что Оно большое, доброе и практически всемогущее.

Оно придёт и утащит меня, ободрав по пути о мелкие камушки, о разбросанные по пляжу топчаны и детские игрушки, утащит в холодную чёрную глубину, где мерцают рыбы и звёзды.

И там, в пучине, преодолев тысячи страхов и забыв своё имя, я воскресну совсем другим, обрету новую жизнь. И выйду на берег, на горячий песок, в котором так много двухкопеечных монет и потёртых якорьков.

И кто-то большой и добрый попросит, чтобы я не ходил один к воде.

8.

– Послушай, Ред, – сказал Львов. – Помнишь, ты рассказывал про англичанку?

– Помню.

Они сидели в парке и пили пиво. Нина Авдотьевна ушла вскоре после Бердина, Саша ещё немного посидела и тоже ушла. Старик, похожий на Тургенева, выгуливал большую лохматую собаку, день ещё был свеж, но свет его уже менялся.

– Я вчера раскрыл окно и вдруг почувствовал запах моря. И сразу вспомнил рассказ об англичанке. Расскажи ещё?

– То же самое?

– То же самое.

Львов не смущался повторами, особенно если речь шла о дальних краях. В его жизни с детства был свой сюжет, регулярно повторяющийся во сне: полёт на самолёте над пустыней, крушение и долгое блуждание по барханам под звёздами.

Раньше Князев удивлялся готовности Николая слушать одно и то же, а потом перестал. С годами он всё дальше отходил от моря, и постепенно сам повадился возвращаться: сердце было привязано к прошлому, память бродила по кругу.

– Во время службы на флоте я как-то оказался в порту, чьё название не помню, – привычно начал он. – Это было, кажется, на юго-востоке. Большой остров, северо-восточное побережье. Бухта. Наш кораблик поболтало, команда радовалась отдыху. Порт, куда мы прибыли, раньше был английским фортом. Там до сих пор живут потомки колонизаторов.

На землю пыльно приземлился голубь и засуетился, поглядывая красным глазом на подложку с вяленой рыбой.

– За портом начинается пыльная жёлтая дорога, ведущая в город. На возвышенности, на полпути к первым жилым кварталам стоит старый трактир, построенный специально для моряков. Хозяйка заведения – англичанка, миссис Батерст. В то время ей было, я думаю, лет тридцать пять, то есть старше меня лет на семь. Молодая, красивая. А главное, так себя держала, что никто не фривольничал, только заигрывали слегка. Она близоруко щурилась, и это было красиво. Во-о-от. За столами шумели моряки, за окнами синело небо, до горизонта расстилалась водная гладь…

– А на шее у неё часы, – напомнил Николай, разделывая чехонь. Тусклое серебро неохотно отходило от костлявых боков.

– Точно. Миссис Батерст носила на шее маленькие золотые часики с синей монограммой на крышке. Про них есть целая легенда, мне одна официантка рассказала. История такая: эти часы ещё сто лет назад носила первая хозяйка трактира, прапрапрабабушка миссис Батерст. Что характерно, её звали так же: миссис Батерст. Однажды в трактир забрёл боцман, он сокрушался, что сошёл на берег без часов и может опоздать на корабль. Миссис Батерст сняла эти часики с шеи и отдала ему – так легко, словно они ничего не стоили. И сказала: «Когда будете отбывать на корабль, отдайте часы кому-нибудь на берегу, меня тут все знают».

Редьярд снова отхлебнул и вытер усы салфеткой. Николай терпеливо ждал.

– В тот же день поздно вечером в трактир прибежал мальчишка, принёс часы и подзорную трубу. Боцман просил передать, что всегда будет помнить прекрасную хозяйку этих часов и что если она захочет его увидеть, то пусть в любое время дня и ночи посмотрит в эту трубу в море – и он помашет ей рукой. Маленькая такая труба, из латуни, с тёмным выпуклым стеклом, висит на цепочке над барной стойкой, я видел.

Приятели замолчали, задумавшись. Каждый представлял стройную молодую англичанку, сдержанную и красивую, отстранённую и нездешнюю. Она была в чёрном, с часиками на шее и с подзорной трубой – тонкие пальцы на вытертой чёрной трубке, белая кожа, тусклая латунь. Женщина шла по времени, не меняясь. Она снова и снова приходила в мир, получая от жизни прежнее имя и прежнее лицо.

9.

Нина Авдотьевна вышла на балкон с кружкой горячего чая. Воздух был зябким. Из кружки валил густой пар, в кипятке плавала ярко-жёлтая лимонная долька. Чай приехал из Черепца, а вот лимон был местным – куплен в магазине, который находился на первом этаже, в помещении пожарного выхода.

– Разве в пожарном выходе может быть магазин? – спросила Стародумова. – А если чрезвычайная ситуация?

– Не волнуйтесь, – неопределённо ответила дородная девушка за прилавком.

Нина Авдотьевна любовалась окрестностями – впервые за долгое время.

Пейзажи в окнах её черепецкой квартиры не радовали: вид открывался на стандартные пятиэтажки. Их было много, целое море пыльного шифера и рубероида, придавленное пресс-папье серого неба. Под балконом, выходящим на другую сторону, начиналась пустыня огородов. Колышки, листы картона и фанеры, целлофановые и газетные лохмотья, железные и стеклянные банки, ржавые бочки и рваные шины – в царстве подножного корма не было лишних и ненужных материалов, пригождалось всё.

Нина Авдотьевна до дрожи боялась огородников, она знала, что это беспощадные люди с невероятной закалкой. Недалеко от дома, где она жила, было автобусное кольцо, в выходные дни утром и вечером страшные люди с лопатами и вёдрами штурмовали старые ПАЗы и ЛИАЗы.

Однажды Нине Авдотьевне довелось оказаться в автобусе, который подъезжал к остановке с огородниками. Зная, что сейчас произойдёт, она не стала садиться, а встала в уголке – и с ужасом наблюдала за стремительной толпой.

Одна старуха смогла первой запрыгнуть на ступеньку, но была схвачена оттеснённой соперницей за ноги, упала и стала лягаться… В другом конце автобуса вспыхнула драка между коричневыми от загара мужиками, ещё две могучие женщины в синих трико с лампасами, обменявшись плевками, рвали друг другу тусклые кудряшки. Автобус раскачивался и скрипел, казалось, что он лопнет, как рукавица из сказки, но не лопнул и даже смог тронуться с места.

С годами у Стародумовой начались навязчивые кошмары, особенно когда она устроилась в редакцию черепецкой газеты. Ей отдали на откуп неполотую тему надоев, удобрений и прочего скотоводства. Исполнительной журналистке снились бесконечные поля картошки, свинофермы, трактористы с чёрными полосками под длинными ногтями, румяные директора и визгливые бухгалтерши.

Под балконом новой квартиры огородников не было, и в первый день Стародумова выбегала сюда несколько раз в страхе, что они могут завестись. К вечеру, когда воздух наполнился мерцанием, сомнения исчезли окончательно.

– Всё спокойно, всё тихо, – сказала она с улыбкой, возвращаясь в комнату.

Нина Авдотьевна уже извлекла из сумок все вещи, кроме фотоальбомов – их оставила напоследок, на вечер, когда дневные волнения улягутся, можно будет налить чай и никуда не спешить. Стародумова села на диван, придвинула к себе потёртый коричневый чемодан и раскрыла: в нём лежали альбомы.

– Анатолий Павлович такой смешной, – сказала Нина Авдотьевна, продолжая задумчиво улыбаться. – Всё надувается, трясёт гребешком. А тут за него уже всё решили. Кому что делать, кому за что отвечать.

Она раскрыла верхний альбом в синей бархатной обложке. С первой страницы улыбался молодой мужчина с чёрными усами. Его сердечный приступ был внезапным и коротким. Среди ночи сел на кровати, глухо позвал «Нина! Нина…», лёг и умер. Голос, зовущий по имени, не растворился, он жил в Нине Авдотьевна, она слышала его.

Стародумова кивнула фотографии и стала рассказывать:

– С меня, слава богу, сняли огороды, не буду больше воспевать картошку и надои. В этом городе нет никакого сельского хозяйства, зато есть большой-пребольшой завод, и я буду про него писать.

Мужчина на фотографии внимательно слушал. Нина Авдотьевна погладила его пальцем и продолжала:

– Я, конечно, никогда с такой темой не работала, но думаю, что справлюсь. Журналистика – дело такое, главное найти разговорчивых людей, всё остальное – мелочи. Всё мелочи, всё-всё мелочи…

В доме, погружённом в тёмно-синее закулисье дня, долго светился жёлтый квадратик, в нём сидела женщина, перелистывая фотоальбомы в бархатных обложках. Когда сумерки сгустились, она достала из сумки маленький подсвечник – крохотную гильзу на подставке в виде дубового листа – и связку тоненьких церковных свечек.

Это была многолетняя добровольная обязанность. Всякий раз, как делалось темно, она ставила на подоконник свечу – путеводный знак для сына, который связался не с той компанией и на волне смуты, захлестнувшей страну, исчез. Ушёл куда-то со своими вечно удивлёнными глазами, весь ушёл, без остатка.

10.

Бердин деловито приколачивал к стене своего нового кабинета грамоты черепецкой администрации, фотографию писателя Скворцова с автографом и часы с логотипом торгового комплекса, который давал одно время рекламу. Настроение было ясным, в душе цвели одуванчики.

Он полюбовался на свою работу, сел и снова погрузился в инструкцию, оставленную Серафимом. Судя по её подробности, работодатель, похоже, действительно не планировал больше появляться в редакции. Оно и к лучшему: лишний контроль – лишние переживания.

В документе описывался город и упоминались люди, к которым можно обращаться за информацией. Напротив каждой фамилии стояла краткая характеристика. Например, указывалось, что начальник сборочного цеха Эйфман «контактен, но неуловим». Или специалист отдела по работе с отделами: «излишне лапидарен он, но всё ж не чужд коммуникации вербальной». Напротив имени одной дамы значилось: «женщина с косой».

На планёрке Бердин с великодушием сеятеля облигаций раздал темы и контакты и теперь прислушивался: журналисты звонили, договаривались о встречах.

Солнечный свет мигнул: за окном пролетело облако разноцветных воздушных шаров, послышались радостные крики и аплодисменты. Бердин выглянул: внизу стояла большая толпа людей в деловых костюмах. Они смеялись и хлопали в ладоши. Некоторые возбуждённо подпрыгивали.

Когда Редьярд, иной среды взыскуя, вышел на лестницу, из массы пиджаков, кишащей пролётом ниже, выскочил и поднялся к нему человечек с усталыми глазами.

– Добрый день, коллега, – приветствовал он тихой скороговоркой. – Вы из редакции? Хорошо, что газета снова будет выходить, нам её не хватало. Валерий Вилкин, директор менеджерской фирмы, – он протянул узкую влажную ладошку.

– Очень приятно, – сказал Князев. – Да-да, я обратил внимание на вашу компанию. Деловая тематика в том числе и по моей части.

– Прекрасно, – грустно и устало улыбнулся человечек. – Я всегда открыт для общения. Вы ведь зайдёте к нам, да? Я готов дать интервью. Вы побеседуете с нашими сотрудниками. У нас получится отличный текст.

Редьярд затосковал.

– Скажите, а зачем ваши сотрудники запускают воздушные шары? – спросил он.

– О-о-о, – кивнул человечек, и лицо его стало одухотворённым, – это традиция! Она появилась много лет назад, когда основатели фирмы решили пойти в Белую Степь и узнать, нельзя ли как-то использовать её ресурсы и потенции. Они отправились в путь с большим запасом карандашей, блокнотов и скрепок, но в первый же день заблудились в лесу между городом и выходом из кратера. Как вы понимаете, проблема в том, что расположение деревьев в лесу нельзя назвать оптимальным, они растут незапланированно, там кто угодно заблудится…

– …Наши предки брели, страдая от голода и холода, – дрогнувшим голосом продолжал человечек. – Они потеряли запонки, испачкали рубашки. Галстуки пошли на перевязку кровоточащих царапин. И вот в ночи самый главный менеджер принял решение. Он велел сложить все блокноты и карандаши в кучу и поджечь их. Когда пламя костра озарило лица скитальцев, они встали в круг, взялись за руки и стали петь корпоративный гимн…

Голос сорвался, человечек быстрым движением приложил руку к лицу.

– Простите, – сказал он прочувствованно. – Я всегда волнуюсь, когда рассказываю эту историю… После того, как гимн был пропет пять раз, менеджеры почувствовали необычайное одушевление. Тут же была проведена планёрка, на которой решили идти прямо и никуда не сворачивать. Выбранная стратегия оказалась верной, они вернулись в город. Мы храним память об этом ярком примере эффективного поведения в кризисной ситуации и каждый день запускаем в небо воздушные шарики, каждый из которых что-нибудь символизирует.

– А что, – заинтересовался Редьярд, – неужели так трудно добраться до Белой Степи?

– Нам совершенно очевидно, что там нечего оптимизировать, а всем остальным ясно, что там просто нечего делать, – уклончиво ответил человечек. – Ах да, есть один старик на заводе, он туда постоянно наведывается… но это вы лучше у заводских спросите.

Прощально махнув рукой, он сбежал по лестнице вниз и пропал в массе пиджаков.

– Вот она, погибель моя, – вздохнул Князев.

Чтобы отвлечься, он стал думать о сумке, которую предстояло разобрать. В ней были сокровища радиста – предметы из разных поездок.

Массивная пивная кружка, которую подарили в одной портовой забегаловке в Австралии – очень полезная в холостяцком хозяйстве вещь и весьма востребованная.

Чернильница, изображающая арапа с кувшином, и подсвечник в виде рыбы были куплены в Марселе, чьи улицы заполнены ветрами. Этот прекрасный город нарос, как моллюск, на южное побережье Франции, ощетинившись мачтами бесчисленных яхт.

Чучело краба – так странно: раньше это маленькое существо бегало глубоко под водой, далеко отсюда, и видело своими странными глазками синий туман и зелёный туман, пряталось в песок и спало среди камней. Какой океан был его родиной? Тихий? Индийский? Атлантический?

Вспоминая, Редьярд улыбался.

11.

Нину Авдотьевну ждали.

Когда она подошла к бюро пропусков и назвала своё имя, из окошка тут же вылезла рука с пропуском: ламинированный картон с фотографией, сроком действия на год. Стародумова удивилась своему снимку – когда успели, откуда взяли? – но не стала уточнять.

На проходной сидели старушки в военной форме, с надписью «Охрана» на рукавах. Они вполголоса беседовали, не обращая на проходящих никакого внимания.

– …а потом она сфотографировалась голой, и тут же потеряла уважение коллектива… – донеслось до Нины Авдотьевны.

Женщина робко миновала проходную и остановилась.

Перед ней расстилалось заасфальтированное поле, на котором лежали гигантские прямоугольники цехов. Однотипные здания, сложенные из грязно-серых железобетонных плит, сдержанно гудели, и Нина Авдотьевна вспомнила, как мальчишки в детстве сажали больших блестящих жуков в спичечные коробки.

Между зданиями сновали электрокары, перевозя детали и ящики, мелькали рабочие в синих робах. Указывали в небо кирпичные трубы. Судя по движению дыма, наверху было безветренно, зато по земле вдоль долгих стен с выщербленной плиткой сновал сквозняк, обдирая бока об острые углы и трепля зелёный драп, которым были затянуты стены некоторых зданий.

– Извините, – обратилась Нина Авдотьевна к охранницам. – Я здесь впервые, мне нужен кузнечно-механический цех.

– А вон он, – сказала одна старушка. – Видите, угол торчит из-за угла.

Женщина побрела по асфальтированной дорожке. Ей казалось, встречные смотрят на неё с подозрением, чувствуя инородность. Старик с кустистыми бровями. Парни в белых халатах. Рабочие в спецовках. Краснолицая тётка.

«Мозолистые руки и трудовая родословная, прадеды и деды, вечно голодные люди с большими ладонями, жрецы камня и металла, сгинувшие в копоти и грохоте…» – сумбурно думала Нина Авдотьевна.

У рабочих была одна общая походка – шаркающая, неровная, разболтанная, точно в человеке стёрлись механизмы, провисли канаты, тело износилось и скособочилось, как старый усталый дом. Так шли и старые, и молодые – первые уже не могли иначе, а вторые неосознанно перенимали и вживались.

Наверное, полагала женщина, такая походка происходит от долгого общения с железом. И всё живое и невечное, что есть в человеке – кости, мышцы, жилы, – деформируется в контакте с тяжёлой непроницаемой материей, принимая обратный импульс кузнечного или токарного усилия. И постепенно в костях образуется хрупкость, прозрачность и сквозящая печаль.

Здание цеха оказалось кирпичным, с бетонными вкраплениями. С торцевой стороны в каменную плоть впивались чёрные металлические перекрытия, на которых лежала крыша – паутина каркаса, квадраты стекла, свет и воздух. По фасаду полоскались обрывки ремонтного драпа.

– Кузнечно-механический цех, – вполголоса прочитала Нина Авдотьевна табличку. Железная дверь тяжело поддалась, и на женщину дохнуло мраком, пламенем, грохотом. Клубился пыльный туман, вспышки и отсветы играли на стенах, в воздухе стоял гул, слышались крики. Далёким видением встали безмятежные поля с картошкой и трактористами.

Стародумова побледнела. Отступила на два шага и оглянулась: ей стало стыдно. По счастью, рядом никого не было.

– Да что же это такое, – сказала она, негодуя. – Взрослый человек, а боюсь как школьница. У меня же годы работы за плечами. Столько текстов написала об аграрном хозяйстве… и о производстве тоже напишу. Какая разница о чём писать, принципы везде одни и те же. Ударный труд, ответственные заказы, большие планы, дружные коллективы, высокое качество, трудовые династии…

Дверь открылась – выглянул человек лет пятидесяти, худощавый и неулыбчивый, с взлохмаченными соломенными волосами.

– Нина Авдотьевна? – осведомился он. – Пётр Андреевич Крылов, начальник цеха. Мне позвонили с проходной, сказали, вы идёте.

У Нины Авдотьевны отлегло от сердца. Она пожала протянутую руку, улыбнулась и отважно шагнула в жаркий мрак, наполненный сполохами и криками.

Надпись на клетчатой странице, ровная, аккуратная, неторопливая. К ней пристали частицы засушенного цветка.

Никогда не знаешь, за каким углом окажется предназначенная тебе кроличья нора. Многие ищут её всю жизнь, и только в конце выясняется, что она всегда была рядом, только руку протяни.

Чтобы ищущий не разуверился, нора иногда посылает намёки, знаки. Для окружающих это просто осколок повседневности, не несущий в себе ничего. Но сам адресат обычно улавливает посыл, пусть не всегда сразу и пусть не всегда осознанно.

Происходит это чаще всего незаметно для окружающих, потому что люди едва успевают прожить свою собственную жизнь, им совершенно некогда заметить, что у того, кто рядом, изменился цвет глаз. А если замечают и даже находят силы для вопроса, то человек, опьянённый новым пониманием, говорит что-то про осень, и ему верят, потому что на неверие нет времени.

И главное, никто не понимает, что в этот момент он обрёл новые силы, чтобы двигаться дальше – вперёд и вперёд, до тех пор, пока не окажется на краю долгожданной норы, падения в которую боится больше всего на свете…

12.

Анатолий Павлович по обыкновению был не в духе.

В этот раз причина была необъяснимого свойства: стена отторгла дипломы, часы и фотографии. Анатолий Павлович сидел за столом и смотрел в окно, и тут на Бердина всё упало. Рамка клюнула в плечо, а часы ощутимо приложили по затылку.

Редактор вздрогнул и досадливо поморщился: грамоты и фотография с автографом писателя остались без стекла.

– Это что ещё такое… – он потрогал маленькие дырочки, постучал по стене. Почесал затылок. Вздохнул. Снова постучал. Потом достал из верхнего ящика стола молоток и заново приколотил атрибуты своей власти. Они не провисели и десяти минут, причём в этот раз стена умудрилась выплюнуть гвоздики, которые зловеще просвистели над редакторской головой.

Бердин вскочил и потряс кулаками. Враг был невидим, а потому неуязвим.