Текст книги "Голова Олоферна (сборник)"

Тварь

Неужели вышло?! После сонма лет бесплодных мечтаний, жалких неутомимых фантасмагорий о призрачном, невероятном, но упоительно сладостном. Три тысячи тягучих, резиновых дней и ночей мне грезился этот долгожданный миг! Светлый, свежий, как апрельский ручей, легко берущий жизнь из снега и солнца, как летнее искристое утро после утомительного обложного дождя. Вот он пришел, и дышит на меня и сквозь меня пропитанным пряным ароматом луговых трав ветром. Будит заиндевевшую, закостенелую за сонные годы плоть, возвращает к жизни, казалось, на веки погребенную душу. Свобода – имя ему! И важно ли, что вырвана она силой, а не дана даром? Бреду по ней в грязной, обглоданной тюремной робе, впускаю в себя, и знаю – она повсюду. Трогаю ее обветренными, потрескавшимися губами, жадно пью большими хлебками и не могу утолить жажду. Во всем она! Даже в проржавленном конском щавеле, в раздавленных одиночеством замшелых пнях, в серой мертвенности костлявых замоин, в малых и больших, дышащих зловонием болотных лывах. Чем заслужил я это отдохновение? За что мне такое? И никому не надобен я здесь. Разве что одиноко парящему аисту-падальщику, субтильной цапле с жирной жабой в клюве-копье? Хитрой ли сороке, тревожащей густой покой развесистых ветвей одичалой яблони? Трудяге-ежу, везущему на колючем тельце надломанный груздь? Может, им? Ну и слава богу…

Два дня в пути. Сухари давно съедены, сало еще раньше. В карманах дички и щавель. И то отрадно. Но знаю, куда иду. Километров пять, и начнется другая зона, зона отчуждения. Там-то и упаду…

Бронзовый, закопченный по краям диск солнца медленно прячется за ржаво-серый дирижабль облака, проползает сквозь него, спускаясь все ниже и ниже, тянется к шерстяной нити горизонта.

За молодым, редким, погнутым недавним вихревеем березняком виднеется зеркальный осколок речки, а за ней, словно только что вынутый из печи бурый каравай лысой горы. Туда мне…

Запах костра бьет по ноздрям. Голова опасно кружится от голода, глаза суетливо, по-звериному рыщут по вечерней дали в поисках отблеска спасительного огня. Где он? В глазах темнеет…

– Беглый! А долоня, як у лягвы! Ишь, якой! Сотворюэ ж боже! – слышу скрипучий голос над собой. Сам чую, лежу на чем-то меховом, теплом и живом. – Не боись, Веста разумна псина, не тронет…

Чьи-то вымазанные сажей ладони подносят к моему рту надтреснутую у горлышка крынку, из которой доносится запах спирта.

– Воды бы… – говорю, но меня не слышат.

Выпиваю залпом. Нутро испуганно вздрагивает, но мгновение спустя благодарно отзывается теплом. Как ни странно, будто трезвею от накопившейся усталости, оттаиваю. Те же руки протягивают обугленную со всех сторон картофелину. Разламываю надвое и втягиваю всем своим изголодавшимся существом горячий пар молочно-белой мякоти. Блаженствую. Как мало надо мне…

Их трое. Бичи. На зоне, перед побегом, арестанты говорили о них. Первый (видимо, вожак), мужик лет пятидесяти пяти, с длинной, в просмоленных грязно-коричневых комьях бородой. На нем новенькая темно-синяя фуфайка, офицерские бриджи полевого покроя и яловые сапоги. Сидит молча, словно о чем-то думает, и внутри же себя рассуждает. Его лицо постоянно меняется, являя то беспокойство, то умиротворение, то равнодушие. Кажется, что по чьей-то неведомой воле он должен нести ответственность за своих собратьев.

Двое других – помоложе. Один – бледно-рыжий и лысый, в крупных бесформенных веснушчатых пятнах, спускающихся с безбородого, гладкого как у ребенка лица до шеи. Шея же опасно тонка, да так, что голова кажется несоизмеримо огромной, словно обузой ей. Постоянно курит махру пополам с мелко нарезанным сушеным яблоком. Смесь лихо забивает в скрученную из газеты козью ножку, близнецов которой время от времени штампует себе впрок. Беспрестанно заходится кашлем, утыкаясь ртом в свой почти детский кулачок, сморкается в большущий шершавый лист лопуха и как будто чего-то ожидает.

Другой – узкоглазый, скуластый и смуглый, с густой шапкой смолянистых волос. Деятельный, бойкий, он внимательно следит за костром и за увесистым окороком, жарящимся на стальном пруте. Постоянно недовольничает, смешно покряхтывает и матерится невпопад. Это он назвал меня беглым.

Солнце заходит, оставляя на прощание над горизонтом рваную, похожую на разлитый кисель малиновую полоску. Редкие звезды уже смотрят сквозь уставшее, точно изношенное, дырчатое небо, а бледная щекастая луна с каждой минутой становится все ярче и мудрее.

– Сейчас начнется… – смотря в сторону лысой горы, глухим голосом говорит рыжий.

Я не придаю значения словам, наслаждаясь так вовремя пришедшей сытостью. Она разливается по изнуренному долгой дорогой телу, точно волшебный эликсир лечит его и усыпляет. Но собака-подушка вдруг вскакивает с места, становится в бойцовскую стойку и начинает истошно лаять в сторону лысой горы. Вынужденно приподнимаюсь и выжидающе смотрю туда же.

– На место, дура! – осаждает вожак. – И вы тоже расслабьтесь, дурни. Семеныч, дай беглому рогача, а то от картошки ему не больно сытно будет.

Собака перестает лаять, но не успокаивается и, поскуливая, суетливо бегает взад-вперед. Семеныч (тот, который возится с костром) самодельным тесаком, похожим на мачете, щедро отрезает приличный кусок от почти готового окорока, вонзает в него новенький промасленный стопятидесятимиллиметровый гвоздь и протягивает мне. Я подношу кусок ко рту и вдруг слышу с той стороны реки отчаянный рев.

– Мармооороооу! Аааняа!

Он то ли детский, то ли женский, но с явной примесью звериного хрипа. Вдалеке же, сквозь полупрозрачную сыворотку тумана, едва различим человеческий силуэт, то поднимающийся, то опускающийся над вершиной лысой горы.

– Что это? – спрашиваю я.

Бичи оборачиваются, переглядываются и, едва ухмыльнувшись, продолжают молчать.

– Расскажи ему, – робко обращается к вожаку рыжий.

Тот недовольным взглядом окидывает своего собрата, затем равнодушно скользит по мне, устало улыбается и, приглаживая растрепавшуюся бороду, качает головой:

– Зачем ему? У него своих проблем теперь по гроб жизни хватит.

– Расскажи, все равно-то пытать будет, – настаивает рыжий, опустив водянисто-серые, почти бесцветные глаза. – Пусть лучше мы, чем беглые небылицы складывать станут.

Вожак нервически почесывает бороду, опять чему-то усмехается, машет рукой:

– Ладно… Только пустое все… Налей ему…

Сам еще долго вглядывается в черничное послезакатное небо, лениво выуживает из початой пачки «Астры» сигарету, задумчиво разминает ее закопченными пальцами и, чуть прищурившись на чахнущие угли костра, начинает:

– Давно это было, еще до всего этого атомного безобразия… Ты пей, беглый, закусывай, не стесняйся. Бери, пока дают… На той стороне деревенька имелась, она и сейчас есть, но не та уже… Безлюдная, пустая… Работал я там пастухом, если занятие это работой назвать можно. Пил по-черному, мда… Со скотиной поведешься, в скотину и превратишься. Так вот, приехала к нам из Гомеля, или из-под него, бабенка чудная. Цыганка ли она была, мультянка, черт ее разумеет, но то что не наших славянский кровей – точно. Чернявая, кудрявая, подбористая. Красивая, падла. А самое главное, на нашего брата падкая. Многих к себе из местных приваживала, пускала то бишь. Я и сам к ней попервой частил, пока не понял, кто она есть и по какую сторону от Бога находится… О, слышь?!

Вдруг опять доносится до нас отчаянное, задиристое: «Мармооороооу!» – только глуше и жалостливее…

– Вот, животинка! Как смерти просит! – прислонив указательный палец к уху, восклицает вожак. – Невмоготу, видать! Ты только подивись, беглый!.. Ну, так о чем я гутарил-то? Ах, ну да… Говорю… А что?! Был грех такой, да и не мужик я, что ли? У нее-то стегна, уух, широченные, а талийка, если двумя ладошами перехватить, коряги-то и смыкаются. Во, какая! Так-то… Жила она попервой вроде как все, хотя, признаюсь, было в ее наружности что-то нечистое, темное, другими словами, умишке простого человека неподвластное. Я так разумею, чаклунка она была природная. Бабы местные, прознав о ее способностях, животинку приводили хворую, да мальцов пуганых. Та и заговаривала их по-своему. Как-то жила, в общем, да и народ со временем к ней пообвыкся. А куда деваться? Жизнь-то никто не отменял! Хотя, повторяю, особой любви не испытывал по причине мной названной. А еще сказывали знающие люди, грех на ней смертный висел, с малолетства. Будто снасильничал ее некто, и она вроде как младенца выродила порченого, с ладошками як у пипы, перепончатыми, и, испугавшись изрядно, на смитник снесла. Отвязаться, значит, хотела. Ну, вот и отвязалась, а черт ее за это и наградил чарами бесовскими… Так-то… А когда громыхнуло в восемьдесят шестом, всё тут замысловатое и началось. Народ разумный быстренько поразъехался. Остались лишь песочники, да такие, как мы – бедолажные, которым ехать особо некуда. И она почему-то осталась. Да кто ж ее знает? Думаю, не было у нее никого, кто бы ждал ее и принял. Стала бы она, кабы все путем шло, из Гомеля в нашу тьмутаракань тащиться? А еще сказать надобно, скот и прочая живность, которую в расход пустить не успели или не захотели, разбрелась повсеместно бесхозным образом. Одних волки задрали, другие сами пали, еще каких оставшиеся людишки к себе позабирали… А что, молоко хоть и фонит изрядно, но ведь мо-ло-ко! И вот она из таких, стало быть. Много чего себе в хозяйство подобрала, хотя раньше, окромя курок, ничего-то у нее и не водилось… Хряка породистого, блудного из сосняка вывела, свиноматку супоросную заимела, коняка точно был, корова, коза… Я еще потешался тогда над ней: «Це ж як одна жинка такым зоопарком керуваты здатна?» Но, что и говорить, управлялась…

Прошло года два и стали крики жутчайшие из ее хаты доноситься, да такие, что не то что попытать, а подойти было страшно… А еще через годок начали до нее машины дорогие со столичными номерами приезжать. Откуда прознали? С другой стороны, на то она и власть, чтоб обо всех и о каждом в отдельности представление иметь. Так-то… Приезжали и забирали у нее в ящиках оцинкованных «что-то», «это самое», о чем и догадаться боязно. Но она довольная ходила, гордая даже. Может, приплачивали ей?

Когда же еще пару годков минуло, захворала крепко, видать, не всем здесь в полном здравии оставаться. Радиация, как-никак. Исхудала до неузнаваемости. Скелет, кожей перетянутый. Но стоит отдать должное, как-то шаркала, ходила, значит. Сколько ж веревочка не вейся, концовка одна… В общем, нашли ее бездыханную бичи наши в березняке малом. Ты поди, беглый, проходил его? За сыроежками, должно быть, выползла. Они в те годы крупные вылуплялись, после дождичка-то особенно, с кавун страханский размером.

Хоронить на кладбище не посмели, потому как ведьм разношерстных не положено хоронить в людских местах. Свезли на лысую гору, там у нас раньше давлеников и душегубцев упокоивали… Привезли и поховали. Креста, понятно, не справили. Денька через три приехала опять тарантайка дорогая, покрутилась вокруг хаты и ни с чем укатила. А мы что ж, люди любопытства не меньшего, в дом ее тоже заглянули. Да ничего в нем небывалого не сыскали. А вот зато в сарайчике сыскали. Там, окромя мест для живности ее многочисленной, было еще одно место странное, вроде как каморочка. В сарае-то! И была в той каморочке люлька, под существо человеческое приспособленная, да только от колоды сарайной мотузка тянулась, и была та мотузка крепчайшая, канатная, должно быть, но – а в этом вся суть – оборванная, а вернее сказать, перекусанная. По всему видать, та тварь, там обитавшая, сбежала… Сечешь, беглый? То-то… Узнали об том все уцелевшие деревенские, милиция тоже прознала, и русская, и украинская, и белорусская. Стали шукать. Но ничего не нашли, хотя слыхать слыхивали и даже издали бачили… Поймать же сноровки не хватило, и по сей день не хватает. Потому как в твари этой есть что-то не от мира сего… Ты ешь, беглый, ешь! Чего стремаешься?

Я гляжу на зажаристый, порядком подостывший кусок лосятины, но понимаю, что после таких рассказов не полезет он в нутро мое.

– Не лезет… – говорю.

– Да чего там не лезет! – усмехается вожак. – Ешь, не боись. Здесь поживешь, и не такое услышишь! И за себя, грешного, не переживай. Я тебе поутру все растолкую. Как, чего тебе робыть надобно. Есть тут хаты пустые. Ты хлопец крепкий – выживешь! Много тут вашего брата прячется, в зоне-то… И она, тварюга, тоже прячется. Выходит, похожие вы во всем… А ведь сколько с той поры годков минуло, за двадцать будет, а она все жива, тварюга эта. И ходит до мамки своей на могилку-то. Хнычет всё, воет… Видно, даже у твари безродной душа имеется. Да только не знает она, бедолажная, как с ней распорядиться. Да и виновата ли она в чем, если поразмыслить? Мамку же не выбирают… Иные человеки куда хуже будут. Понатворят за жизнь свою чертовщины с три короба, и живут припеваючи. А обличье у них человеческое, не звериное. Тут же напротив все… Вот и кумекай… Эх, спать надобно. Спи, беглый, и вы все спите… Веста, иди к беглому…

Утро острием солнечного луча безжалостно бьет по глазам, вспарывает по шву, казалось, сросшиеся за ночь веки. Веста уже вертит пушистым хвостом, радостно бегая за всюду суетящимся Семенычем. Рыжий, сгорбившись, сидит на невысоком пеньке и, время от времени щурясь от восходящего солнца, чистит картошку…

Вожак зачем-то крутится около яблони, курит и все бормочет себе под нос:

– Приходила, приходила тварюга… Вот же…

Через час я уже шагаю за ним к близлежащей мертвой деревне. Послушно внимаю вкрадчивым наставлениям бывалого, всезнающего бича. Что ожидает меня там, за рекой, не волнует. Будущее, как и прошлое, теперь находится по обоим краям узенькой тропинки под названием жизнь. Одна она представляет для меня интерес.

И только подходя к реке, случайно оглянувшись на оставленных позади Рыжего и Семеныча, припоминаю увиденное ночью.

Помнится, заснул сразу, да и как не заснуть после двух дней изматывающего пути, чистого спирта и удивительных сказок на ночь. Да еще под разноголосый убаюкивающий треск цикад, кузнечиков и непрестанное заливистое кваканье болотных жаб. К тому же, воздух ночной, перемешанный с терпким дымом костра, настоянный на луговых травах и пропитанный сладковатой сыростью близкой речки, обжигал своей свежестью и подобно морфию усыплял. Удивительно, но не привиделось мне ничего дурного тогда, хотя должно, наверное, было привидеться. Спал я сном мертвецким, каким бог награждает лишь в раннем детстве. И только под утро, когда псина, притомившись лежать подушкой под моей головой, поднялась и распласталась в ногах у вожака, очнулся я и увидел возле развесистой яблони какое-то существо. Пола оно было женского и облика необычного. Голое, с кожей человеческой, но огрубевшей, словно подпаленной огнем, и покрытой всюду обильной клейкой испариной, с шестью кровоточащими сосцами, щетиной черной усеянными, и с таким же, как у варанов тропических, бородавчатым гребнем на холке. Руки же у него – крохотулечки не доросшие, а ноги, напротив – толстые, слоновые, с раздвоенными бурыми копытцами. На голове же волосня черная с частой проседью, почти человеческая, только гуще, длинная и вьющаяся…

Смотрю я и понимаю, что существо это слепое, потому как глаза его наглухо затянуты бельмами размером с пятак. Стоит оно, и добродушно лыбится рыльцем поросячьим. Словно донести до меня хочет: «Пойдем со мной, человечище! Или не такая же ты тварь, как и я?! Вместе-то нам сподручней управляться в миру будет…» И, мол, никуда тебе от этой правды не деться!

Но не боюсь я почему-то. Не боюсь и все. Может, оттого, что зверю зверя бояться незачем? Одной ведь кровушкой живы. Привстаю на корточки, думаю подняться, подойти ближе, но оно возьми и испарись, будто и не было его вовсе…

Собачья жизнь
(повесть)

Когда людей ставят в условия, подобающие только животным, им ничего больше не остается, как или восстать, или на самом деле превратиться в животных.

Ф. Энгельс.

Человек хуже зверя, когда он зверь.

Р. Тагор.

Вера Сергеевна была женщина слабая и глупая, отчего мужу своему подчинялась беспрекословно. Даже в самых что ни на есть мелочах она старалась быть покорницей. И может, как раз это не столь положительное качество легло в основу их крепкой супружеской жизни, которая длилась уже довольно долго – без малого десять лет. Вера Сергеевна жила, как мышка-норушка: только что суетилась здесь, хлопотала – и вот уже ее нет. Так и сегодня, январским воскресным утром, закутав двух своих пятилетних сыновей-близнецов, бросив на ходу «до вечера», она растворилась в гуле уходящего лифта.

Удар захлопнувшейся входной двери совпал с мыслью Павла Леонидовича об отменной выучке жены. Добрых пять лет он потратил на это, и вот, наконец, машина заработала, пошла, как по маслу. Вера Сергеевна исчезла с утра пораньше, должно быть, хорошо понимая, что всей семьей им в очередное серо-голодное воскресенье делать нечего.

Нет, конечно, можно было поесть овсяной каши с маргарином и запить это все кофейным напитком «Балтика» без сахара, после чего дружно усесться перед «ящиком» и созерцать какую-нибудь шоколадно-жевательную рекламу. Простите, но в такие дни Павел Леонидович предпочитал оставаться один. И Вера Сергеевна это хорошо знала.

Голый и гордый он входил на кухню, со знанием дела варил ту самую овсяную кашу, с отвращением ел ее, затем доставал свой потайной сундучок, где в двух коробочках из-под монпансье хранились им же самим недоеденные карамельки и недокуренные папироски. Попивая «кофеек», он медленно прикуривал от электроплитки и начинал думать о том, как ему, такому красивому и умному, жить дальше.

Вот уже прошло почти полгода, как попал он под сокращение, а новой работы так и не нашел. Не было и дня, чтобы бывший ветеринар Павел Леонидович Погорелов не поддавался пессимизму по этому поводу. Жить на крохотную зарплату жены, по его мнению, было стыдно и не вполне нормально.

Молча, не выпуская изо рта папироску, он глядел в окно на гуляющие семейные пары и удивлялся их наглой беззаботности. На ум приходили какие-то странные фразы: «Кончил дело – гуляй смело», «Кто не работает, тот не ест», «Без труда не вытащишь и рыбку из пруда» и тому подобные. Потом меланхолия сменялась полемическим задором. Возбужденный кофейным напитком, Павел Леонидович начинал строить планы на будущее, которые с каждой секундой становились все более грандиозными. Правда, секунд этих было до обидного мало, и вслед за ними опять появлялась апатия и, как следствие ее, вторая чашка кофейного напитка и второй, значительно меньший, чем первый, бычок. Усилия Павла Леонидовича даром не пропадали. Его захлестывала волна эйфории, иногда поднимаясь до опасной высоты. Но, собственно, этого Павел Леонидович и добивался. После эйфории можно было ожидать стабильно-ровного, почти хорошего настроения на весь день.

Яркое январское солнце заставило бывшего ветеринара отойти от окна и вместе со своими сумбурными мыслями переместиться на диван. Усевшись поудобнее, он вялой рукой стянул со стола только что принесенную почтальоном рекламно-медицинскую газету «Помоги себе сам», которую непонятно для чего выписала когда-то жена: он и Вера Сергеевна, несмотря на все трудности жизни, были, слава Богу, здоровы. Перелистывая страницы и равнодушным взглядом скользя по череде рекламных объявлений, Павел Леонидович невольно начал думать о том, как много нынче развелось людей, шагающих в ногу со временем, вертящихся и суетящихся.

«Конечно, все хотят вкусно есть и сладко спать, – язвительно рассуждал Павел Леонидович, – я вот тоже хочу, но не могу, или не умею, хотя, скорее, не умею, чем не могу. Не дал мне, значит, Бог предпринимательской жилки, незаслуженно, можно сказать, обделил. Но неужели мое благосостояние обязательно должно зависеть от Бога, который, еще неизвестно, существует или не существует? Неужто я в самом деле такой законченный дурак, что не в состоянии придумать чего-нибудь толкового, дельного, приносящего деньги?! А они, значит, могут? У них мозги, видите ли, лучше соображают, предприниматели хреновы! Нет, так больше жить нельзя, невозможно, надо срочно что-то придумать… Но что я могу делать, кроме как усыплять подыхающих и без меня престарелых псов и всякую прочую живность? Впрочем, я и этого, наверное, толком делать не умею, раз меня первого вышвырнули из ветеринарного пункта, дали пинка под мой тогда еще мясистый зад».

Раздраженно бросив газету, Павел Леонидович опять подошел к окну и взглянул на пробегающую стаю дворовых собак.

– Вот они, недобитые твари, – глубокомысленно произнес он. – Плодитесь, плодитесь, скоро сделают из вас добротное хозяйственное мыло.

Павел Леонидович заново развернул газету и, увидев там во всю страницу рекламное объявление, распалился еще больше:

– Куриные окорочка из Америки, мать вашу за ногу! Будто у нас своих кур мало! Нет, так больше жить нельзя! Нужно… Впрочем, так нам и надо, заслужили, значит, такую жизнь. Как псы бездомные, чего подбросят, тому и рады! Окорочкам их вонючим, «сникерсам»! Перед каждым, кто кинет чего, хвостом виляем! Собаки мы беспризорные, и жизнь наша собачья!

И тут в разгоряченную голову Павла Леонидовича закралась одна очень странная мысль. Вначале он, правда, надеялся, что она вместе с остальными как-нибудь переварится и уйдет, но не тут-то было – зацепилась, стерва, своим шероховатым краешком за мозговую извилину и уходить не хочет.

А дело было вот в чем. Когда-то, очень давно, служил Павел Леонидович в армии, и не где-нибудь, а на самом что ни на есть Крайнем Севере. Служба досталась, не дай бог никому. Мороз за шестьдесят, харчи не ахти, а молодому, растущему организму без хорошей еды ну никак нельзя. Вот и приходилось проявлять, как говорится, армейскую смекалку… Однажды приходит к ним в казарму местный якут-оленевод Петров Семен Иванович, смешной такой дядька… Свалил он с плеч холщовый мешок, закурил якутскую свою трубку и говорит:

– Ну что, ребяты-солдаты? Кушать нет. Совсем отощал. Скоро будешь худой, как палка. А Семен – хороший человек, собак принес. Вкусный собак.

Оторопели вначале солдаты, и уже прогнать его хотели. А Семен все попыхивает своей трубкой, будто ничего не замечает, и дальше говорит:

– Вы народ молодой, а я старый. Много знаю. Собака очень вкусный, как олень почти, попробуй. Голодать долго плохо. Болеть можно. А собак есть будешь – ни цинга, ни чахотка, ничего худого не будет. Понимай меня, понимай…

Время было вечернее, начальство уже разъехалось по домам, и решили солдаты по поводу прихода Семена втихую выпить. Раздобыли литровую банку спирта, развели ее один к трем и, запершись в каптерке, стали выпивать-закусывать. Но закуски как раз никакой, считай, и не было, кроме кислой капусты да черствого хлеба. Тогда-то они впервые и попробовали шашлык из зажаренного Семеном собачьего мяса. И ничего – пошло за милую душу…

С тех пор взвод, в котором служил Павел Леонидович, и стал при случае баловаться собачатиной. Всех собак переловили. Дошло до того, что остался на всю часть один лишь любимец офицеров пес Полкан. Долго берегли его, но как вышел приказ о демобилизации, не выдержали…

Павел Леонидович вспомнил, как накормил тогда собачьим шашлыком будущую свою жену Веру. Она в те времена часто тайком пробиралась к нему в казарму и становилась невольным свидетелем и участником солдатских вечеринок. После одной из таких дембельских трапез она и спросила у Павла Леонидовича: «Паш, а Паш, а где Полканчик-то? Что-то я его аж с позавчерашнего дня не видела». Павел усмехнулся тогда про себя и ответил с напускной слезою в голосе, мол, поредели наши стройные ряды, и нет с нами Полкана, но светлая память о нем будет вечно жить в наших сердцах и в других человеческих органах.

«Какие славные были времена, и как давно канули в Лету», – с грустью подумал Павел Леонидович.

Пришел он потом из армии и забыл о собачьем мясе, и даже стал ветеринаром. А сегодня вдруг ни с того ни с сего вспомнил и прикинул своими непредприимчивыми мозгами:

«А не пустить ли всех этих дворовых собак на мясо и не накормить ли им весь наш обездоленный народ? И заразы будет меньше, и заик, потому как заики, по достоверным наблюдениям, получаются как раз у голодных, отощавших родителей».

Правда, сам есть собачатину и кормить им Веру Сергеевну Павел Леонидович больше не собирался. Тогда попробовали – и хватит. Теперь пусть попробуют другие.

В общем, решил Павел Леонидович торговать свежей отборной собачатиной, выдавая ее за говяжье или баранье мясо.

«Ведь кто его разберет, – рассуждал он, – из какого зверя? Я вот до сих пор не в состоянии отличить курицу от кролика, хотя и бывший ветеринар. А все потому, что не ел ни того, ни другого уже черт знает сколько времени. И таких, как я, неразборчивых, сейчас миллионы».

Одно лишь смущало Павла Леонидовича: как сказать об этом жене? Ведь рано или поздно Вера Сергеевна все равно обо всем узнает.

Он долго ходил по комнате в глубоком раздумье. Иногда ему казалось, что жена как человек, не первый год его знающий, поймет и примет затею сразу, а иногда, наоборот, думалось, что будет она кричать, топать своими миниатюрными ножками и целыми днями не разговаривать. Вера – человек непредсказуемый. Но, в конце концов, Павел Леонидович решил пустить это дело на самотек – узнает, так узнает, а нет, так нет.

Будильник разбудил Павла Леонидовича ровно в половине пятого. За окном еще стояла непроглядная тьма, которая неожиданно вселила в него какой-то странный дьявольский оптимизм. Вера Сергеевна, вымотавшись за прошедший день, крепко спала и лишь иногда что-то бормотала во сне.

«И слава Богу – объяснений не потребуется, – осторожно поднимаясь с кровати, подумал Павел Леонидович. – Нужно только поскорее собраться и уйти».

Полностью проигнорировав утренние гигиенические процедуры, он, крадучись, прошел на кухню и наспех организовал себе подобие завтрака. Проглотил по-быстрому хлеб с салом, выпил чашку вчерашнего чая, а потом осторожно открыл холодильник и отрезал от купленной к Рождеству говядины два больших куска для приманки. Одевшись, Павел Леонидович на цыпочках прошел на балкон и отвязал несколько бельевых веревок, которые на предстоящей охоте должны были заменить ошейник и поводок.

Выйдя из дому на улицу, Павел Леонидович всем своим замерзающим телом почувствовал, как все-таки искусно описаны классиками прелести русской зимы. Но долго наслаждаться этими прелестями он не смог. Жуткий мороз и сильный ветер до предела сковали его тело и охладили в душе воинственный пыл охотника. Еще немного, и Павел Леонидович безоговорочно поддался бы приступу меланхолии, но вдруг что-то словно щелкнуло в его начинающем индеветь сознании, и он, бодро распрямив спину, стал размышлять о начальных трудностях всякого нового дела.

«В каждой работе, – убеждал он себя, направляясь на свалку, – какой бы она ни казалась легкой, должен быть свой ветер и мороз. Но, главное, начать, остальное приложится».

На свалке, по мнению Павла Леонидовича, должны были шляться беспризорные собаки. Неожиданно бывший ветеринар ощутил себя наемным убийцей, киллером, выполняющим очередной заказ. На ум ему пришла фраза одного из героев фильма «Место встречи изменить нельзя»: «Ну что, окропим снежок красненьким?»

– Окропим, окропим, – угрожающе сказал Павел Леонидович.

Свалка встретила его недружелюбно. Сильная вонь дохнула прямо в лицо. Вокруг не было ни единой души. Под ногами в несметном количестве валялись нераскрытые банки с красной икрой.

– Ну, где вы, чертовы псы? Просыпайтесь! – шутя, крикнул Павел Леонидович.

Как ни странно, но в ответ раздался хриплый старушечий голос:

– Чего орешь? Какие тут могут быть псы в три часа ночи?! Людям спать не даешь!

Павел Леонидович сначала страшно удивился такому повороту дела – уж чего-чего, а человеческого голоса в такую рань, да еще в такой холод он никак не ожидал услышать. Но потом пересилил себя, и отступать не пожелал:

– Какие же это такие люди здесь живут, да еще спят в такой дикий мороз? Замерзнуть не боитесь?

В ответ послышалось кряхтение и сморкание, а через несколько мгновений из-за самой вершины свалки выросла костлявая старуха, завернутая в драную солдатскую шинель.

«Вылитая Баба-Яга!» – подумал с содроганием Павел Леонидович, а вслух произнес:

– Во-первых, уже почти пять часов, а, во-вторых, какое тебе дело, кто здесь ходит?! Ты что, купила эту свалку или в карты выиграла?

– Это моя свалка! – завопила старуха. – Моя и Сыча, и всяким тут новеньким мы ее не уступим! Ишь ты, разорался! Щас Сыча позову, он тебе живо башку намылит! Сы-ы-ыч!

– А Сыч – кто такой? – поинтересовался Павел Леонидович. – Муж твой или любовник? Ты ведь, я смотрю, еще ничего…

Но старуха как будто не слышала его, все кричала, звала Сыча. И докричалась, костлявая. Минут через пять из-за той же вершины вылез долговязый, с растрепанными седыми волосами старик. Он-то, по-видимому, и был Сыч.

– Не нужна мне ваша свалка, подавитесь вы ею! Мне собаки бродячие нужны! – почуяв неладное, неистово заорал Павел Леонидович.

Сыч злобно посмотрел на старуху:

– Зачем, дура, разбудила?! Говорил же, надо будет, сам проснусь, а не проснусь – так еще лучше!

Старуха, кажется, не на шутку перепугалась и закрыла лицо руками.

– Не бей, Сыч, только не бей! – почти заплакала она.

– Зачем тебе собаки? – не обращая внимания на старуху, спросил у Павла Леонидовича Сыч.

– Как это – зачем?! Жрать нечего, – усмехнулся в ответ тот.

– Жрать нечего? Иди, я тебя накормлю… Тут недавно красную икру выкинули, попадаются вполне съедобные банки.

– Да нет, мне бы собак, – огорчил Сыча Павел Леонидович, поворачивая назад.

– Постой ты! Пошутил я, – принялся останавливать его Сыч. – Есть тут собаки, только, наверное, спят пока. Но жрать их я бы тебе не советовал, ведь хрен их знает, чем они сами тут кормятся. Да еще и бешеных, поди, немало.

– Это к делу не относится, – оживился Павел Леонидович.

– Ну, гляди, чтоб они тебя сами не съели, – пробурчал Сыч. – Бабку мою недавно покусали.

– Ладно, всего не съедят, – отмахнулся от начавшего уже надоедать ему Сыча Павел Леонидович и вдруг услышал приближающийся многоголосый лай.

– Да вот же они, бегут, – предупредил напоследок Павла Леонидовича Сыч и, подталкивая впереди себя старуху, скрылся за вершиной свалки.

Собаки остановились на довольно почтительном расстоянии от Павла Леонидовича. Он зачем-то пересчитал их. Собак было шесть. Все разных пород и разного роста. Мысленно отделив мелкоту, Павел Леонидович в первую очередь обратил внимание на двух огромных, поросших ржавой шерстью «волкодавов». Светло-бурые, величиной с овцу, они своим видом прямо-таки изумили бывшего ветеринара.