Текст книги "Война войне!"

Иван Горбунов-Посадов
Война войне!

Великий победитель

Во время обстрела германцами одного французского селения, лежащего недалеко от границы, германской пулей была убита жена мэра (старосты) этого селения.

Обстреливавшая селение команда германцев была схвачена и должна была быть расстреляна.

Мэр селения с величайшими усилиями вымолил для них пощаду. Он спас меж ними убийц своей жены.

Что должен был пережить этот человек, чтобы победить в себе раздирающее чувство скорби, ожесточения, все, ослепляющей мести?! Какая гигантская победа добра совершилась в его душе!

Память о нем должна сохраниться в веках, и у будущей могилы его склонятся с благоговением все, кому дорог Бог, разум, любовь, братство в человеке, в то время, когда с отвращением и тоскою будут обходить могилы венчаемых теперь лаврами вождей и героев братоубийства, коронованных и некоронованных убийц и разбойников.

Разрезанный ребенок

Вчера, когда я подходил к станции, я услыхал в толпе пассажиров, прибывших с прошедшего из Тулы поезда, разговоры о несчастии, случившемся только-что на станции с 14-ти летним мальчиком.

На скамейке у одной из ближайших к станции дач истерически плакала девушка, которая видела, как произошло только-что это несчастие.

Когда я вошел во двор станции, я увидал на подъезде бившуюся в безумных, судорожных рыданиях женщину, мать мальчика, которую поддерживали две женщины и юноша. Станционный сторож бежал к ней с водою.

Двери пассажирской комнаты 2-го класса были заперты и около них стоял не впускавший туда никого стражник. Там два, живущие на даче близ станции, врача, кончали перевязку несчастного ребенка.

Несчастье произошло на глазах у матери, в нескольких шагах от нее. Проходил тяжело нагруженный товарный поезд, который невозможно было быстро остановить. Публике велено было очистить полотно дороги. Но мальчики ее, 16 и 14-летний, хотели непременно все же перебежать на другую сторону. Мать схватила младшего за руку, но он все же вырвался и побежал за старшим. Старший успел перебежать, но младший попал под поезд. Ему перерезало правую ногу выше голени, у левой ноги – ступню, повредило грудь и голову.

Воя станция была охвачена потрясением случившегося.

Начальник станции пробежал мимо меня с побелевшим от волнения лицом, не ответив на мое приветствие.

Сторож, вышедший из комнаты, где лежал мальчик, сказал, что он не выживет.

– Я недавно вернулся с войны, – сказал он. – Там как-то привыкаешь. А сейчас всю душу захолонуло.

И сторож-солдат и все присутствовавшие при этом полны ужаса, и весь дачный поселок долго будет полон этим потрясением.

А там, на позициях, и сейчас, сию вот минуту, не слепая механическая сила тяжело нагруженных вагонов, а миллионы человеческих рук режут таких же материных детей, очень часто совсем мальчиков – года на четыре всего старше этого, – прокалывают им внутренности, отрывают им бомбами руки, ноги, головы…

И все мы в том или другом виде – участники этого.

Все мы привычно уже читаем теперь каждый день, не потрясаясь ужасом, совершенно спокойно принимаясь после этого за завтрак, за занятие, что там-то столько «перекололи», «перебили», «500 перекололи», «5000 убитых», «окопы были завалены трупами». А ведь все они – ведь это все дети, дети таких же сошедших, быть-может, с ума матерей. Каждый из них такой же зарезанный ребенок своей матери.

«Но там как-то привыкаешь», – как говорить сторож. И в том, что мы ко всему привыкаем – к самому ужасному, в этом – самый ужасный из ужасов.

Рабы

На окраинах парка идет беспрерывное ученье недавно взятых в солдаты. Перемешаны молодые и пожилые, почти старые люди. Вот проделывает разные штуки с ружьем человек с унылым лицом, с огромной бородою, – крестьянин, которого так и видишь дома среди его огромной семьи, руководящего целым своим племенем. А здесь этот величественный глава семьи, патриарх, богатырь земледелия и семейности, по крику мальчишки-учителя то бросается на землю, то вскакивает, то бежит, то прыгает, выворачивает тело то направо, то налево, выворачивает голову, пялит по приказу глаза. Какое, бездарное, унижение человеческое!

Отдельно от цепи, у дерева, почти на самой аллее, стоит молодой человек с прижатым к плечу рукой ружьем и застывшим, завороченным по команде направо, лицом. Наши взгляды встречаются. Милое, бледное, умное, юное лицо, на котором проступает тоска, глубокая тоска и стыд, – что-то непередаваемо-грустное, давящее душу. Это лицо человека, привязанного к столбу для унизительной пытки.

На одной ноге

К остановке трамвая подходят, ковыляя на костылях, два молодые человека, оба без, оторванной на войне, ноги. Молодые-молодые, с юным пушком на щеках, они стоят на костылях в ожидании трамвая на одной ноге. У обоих оторвана одинаково правая нога и вместо нее на правой стороне груди одинаково у обоих болтается медаль на ленточке.

Медалька за оторванную ногу! Крест на гроб за оторванную голову. И звезда с брильянтами тому, кто оторвет ноги и головы у сотни тысяч таких юношей!

Раз! Два! Три!

«Раз! Два! Три!» Несколько огромных народов теперь живут по этим окрикам. Чуть не двумя третями человечества правят сейчас эти: «Раз! Два! Три!» Под этот крик движется сейчас человечество, напрягая все силы для того, чтобы как можно послушнее, тщательнее выделывать определенные движения телом под эти окрики-приказы. Там, где этого еще нет в человечестве, там это тоже везде хотят завести, чтобы, как земной шар движется вокруг солнца, так все человечество вертелось бы вокруг этих криков: «Раз! Два! Три!»

Когда народы прыгают как механические куклы под эти приказы, тогда с ними можно делать все, все, что только угодно!

Расстрел

Весна. Бегут ручьи. Яркое весеннее солнце слепит глаза. Воздух пьянит своей радостной свежестью.

Я иду с моим сыночком, держащимся крепко за мою руку. В переулке учатся солдаты. Длинный ряд их стоит вдоль тротуара, лицом к нам, с прицеленными ружьями. Когда мы начинаем проходить мимо них, раздается команда, и начинают щелкать курки без патронов. И меня с моим мальчиком постепенно расстреливает ряд этих молодых солдат. Это щёлканье пронизывает все мое существо. Не могу сказать, какое рвущее душу состояние испытываю я при чувстве того, что так же, но уже по-настоящему, эти молодые люди будут потом расстреливать таких же людей, как я, таких же сыновей матерей, как мой сынок…

Мы идем с моим мальчиком дальше. Но уже солнце не радует. От ручьев несет гнилью. Ветер давить пьяною тяжестью… А за нами все звучит это ужасное щелканье.

Народы-машины

Механизировать мир, обездушить его, превратить народы в покорные машины для исполнения воли их капралов, превратить людей в – мясорубки для превращения их братьев – других людей – в кров

...

конец ознакомительного фрагмента