Текст книги "Русская Вандея"

Краснов возбудил судебное дело против «степных» генералов, и они поспешили ретироваться в Екатеринодар. Там Доброволия охотно принимала всех врагов донского властелина.

Краснов знал, что делают «степные» генералы, приютившиеся у Деникина. На их интриги он отвечал провокацией.

«На фронте найдены воззвания к казакам с призывом бросать оружие и признавать Советскую власть, – писал он в одном приказе. – При тщательном расследовании оказалось, что эти прокламации напечатаны в Екатеринодаре». «Степные» генералы икнули.

16 августа, на Круге, когда раздались голоса, почему уехали с Дона Сидорин и К⁰, Краснов довольно отважно прогремел:

– Нам нужно великое войско Донское, – некоторым людям нужны великие потрясения. В самые последние дни перед созывом Круга группа близоруких людей решила снова потрясти Дон. Кому-то понадобилось ездить по станицам и уверять казаков, что Круг не будет созван, что этого не позволят немцы и не допущу я, который цепляется за атаманскую власть. В разных местах велась агитация за войну с немцами, и купленные английскими деньгами, а быть может и просто недалекие «ура-патриоты» твердят об изгнании немцев. Но немцы и так уводят свои гарнизоны. Я просил бы осудить тех лиц, кто во имя личных интересов волновал донское казачество, кто мешал договорам с немцами. Из-за поездки известных вам всем лиц наша армия не получила с Украины шинелей. Те, кто зажигают вас речами, играют вашими головами. Чем они отличаются от Миронова[29]29
  Войсковой старшина Миронов (Хоперского округа) сейчас же после Октябрьской революции перешел на советскую сторону и увлек за собой часть донского казачества.


[Закрыть] и других, которые шлют прокламации о том, что Краснов продал Дон немцам? Миронова, Сдобнова и Шкурина, если вы их поймаете, вы повесите без суда, так зачем же вы заступаетесь за тех, кто еще более ядовито и зло делает свое страшное дело?»[30]30
  Газета «Приазовский Край», 1918 г., № 123.


[Закрыть]

«Потому что они приказчики души Каледина», – писал в ответ на эту речь Краснова в «Приазовском Крае» идеолог казачества, талантливый публицист Виктор Севский[31]31
  Это псевдоним. Настоящее имя и фамилия его были Вениамин Краснушкин, уроженец ст. Константиновской.


[Закрыть], друг «степных генералов».

«Казаки потеряли Дон. Сидорин, казак Есауловской станицы, не потерял головы. Заметала вьюга пути и тропочки маленькой степной армии Попова. Сидорин фонариком военного разума освещал ее путь.

Сказочен был партизан Василий Чернецов, весь от ветра хмельный. А Семилетов спокоен и в отцы годится юному есаулу. Однако и к нему шла молодежь и за ним шла порывистая, бурная. В его отряде гимназисты плясали лезгинку под треньканье балалайки. У него в отряде были китайцы. «Шаиго, капитан!» – говорили желтолицые. Будущие диаконы степенные, иереи станичные, забыв о тропарях и кадилах, шли семинаристы к Семилетову.

В чем же секрет очарования трех генералов? За ними шли тени старых атаманов, и они, эти тени, звали под знамена степных генералов всех вольных, всех смелых.

Ибо они были приказчики души Каледина»[32]32
  «Приазовский Край», 1918 г., № 123.


[Закрыть].

Эти калединовские приказчики, в союзе с Харламовым и Севским, в конце концов одолели «атамана военного времени».

VI. Бычье стадо

В то время, как на Дону твердая рука и авторитет Краснова привели почти все местные силы к одному знаменателю, Кубань тотчас же по освобождении от большевиков превратилась в арену ожесточенной политической борьбы, причинившей страшный вред белому стану.

Противоестественный и лицемерный союз между самостийным кубанским государством и Добровольческой армией продолжался самое короткое время. Слишком расходились их политические программы и слишком тесна была территория, на которой появились сразу две государственные власти. Армия Корнилова, когда она в феврале уходила из Ростова в степи, менее всего думала кого-либо спасать, а тем более мечтать о восстановлении великой и неделимой. Приходилось просто-напросто думать о самосохранении.

Добровольческие генералы первоначально сами не закрывали глаза на то, что все корниловское предприятие отнюдь не серьезное государственное дело, а не более как авантюра.

«24 апреля, – рассказывает А. Суворин. – Порошин в своей книге «Поход Корнилова», – на смотру офицерского полка командир его, ген. Боровский, сказал перед фронтом, что для пополнения снарядов предстоит большая операция – налет на ст. Сосыку. – Я знаю, кое-кто готов и ее назвать «авантюрой», – с энергией произнес генерал, – но разве весь поход наш не авантюра?» О какой-нибудь разработанной политической программе армии говорить не приходилось. Из Ростова бежали с армией и за армией самые различные по своим политическим взглядам люди.

Среди грамотной молодежи еще бродил дух февральской революции. Иные, помня тяжелые дни распутинского самодержавия, мечтали о республике. Сам Корнилов возил за собою сирену Керенского, матроса Федора Баткина, разрешал ему упиваться эсэровским красноречием в станицах. Если верить А. Суворину, ген. Алексеева, организатора и политического руководителя Добрармии, считали монархистом; Корнилова, руководившего боевыми операциями, – республиканцем. Корнилов будто бы говорил:

– Я доведу страну до Учредительного Собрания. Если не установим в России монархию, то мне будет нечего делать и я эмигрирую в Америку.

Такая речь Корнилова правдоподобна. Ведь и ген. Кавеньяк, заливший ручьями пролетарской крови Париж в июньские дни 1848 года, тоже считался «честным республиканцем».

Но корниловский демократизм и либеральный дух образованной молодежи не гармонировали с настроением большинства, особенно людей статских, тащившихся в обозе на манер Суворина-сына. Впоследствии в период успехов Доброволии Корнилова почти обоготворили. На самом же деле, – как я слышал от участников похода, в том числе и от ст. сов. Лукина, – руководящие круги очень тяготились им, так как он своим демократизмом вносил дисгармонию в настроение верхов, и что смерть его развязала верхам руки.

Действительно, после гибели Корнилова под Екатеринодаром в конце марта Доброволия стала явно окрашиваться в черный цвет. Баткина, отступая, бросили на произвол судьбы. Всякое наследие керенщины было сугубо ненавистно Добрармии, вожди которой пострадали от Керенского. Скоро стала преследоваться всякая отрыжка Февральской революции, хотя в декларациях приходилось замазывать глаза неграмотным намеками на Учредительное Собрание.

В апреле, в станице Успенской, Деникин, принявший командование армией после гибели Корнилова, выпустил воззвание о тех общих целях, которые ставит себе Добровольческая армия:

«Будущие формы государственного строя руководители армии (генералы Алексеев и Корнилов) не предрешали, ставя их в зависимость от воли Всероссийского Учредительного Собрания, собранного по водворении в стране Порядка. Предстоит и в дальнейшем тяжелая борьба. Борьба за целость разоренной, урезанной, униженной России, борьба за гибнущую русскую культуру, за гибнущие несметные народные богатства, за право свободно жить и дышать в стране, где народоправство должно сменить власть черни. Борьба до смерти!»

Деникин своего мнения не высказал насчет учредиловки, а лишь сослался на мысль покойников. Зато чуточку позже, как сообщает Суворин, он заявил сотруднику «Вечернего Времени»:

– Если Керенский появится в районе расположения Добровольческой армии, то за измену родине и предательство он будет повешен.

Какая же учредиловка без Керенского!

– Довольно нам всяких социалистических опытов. Испытали их на своей спине. В результате их – только всероссийский погром, – говорили люди пожилые, люди искренние и честные, но напуганные революцией и готовые бить отбой.

– За веру, царя и отечество! – гудели черносотенцы.

В октябре в Екатеринодаре съехались кадеты. Поговорив, на этот раз мало, вынесли резолюцию:

«В целях успеха борьбы с большевиками нужна временная единая государственная власть. Необходимо восстановление связи с Антантой».

В соответствии с этим за границей заработал Маклаков, а Деникин сформировал «особое совещание», т.е. свое правительство, генеральско-кадетское.

– Чорт бы его побрал, опять политика. В армии не должно быть никакого правительства, кроме командиров! – вполне основательно возмущались фронтовики, которым все время твердили, что Добрармия и внепартийна, и аполитична.

– Я удивляюсь, чем собственно будет ведать это правительство без территории, – усмехнулся Краснов в разговоре с кубанской делегацией, приезжавшей на Дон для ознакомления с тамошними порядками.

Особое совещание знало, чем ему управлять.

В перспективе всей Россией, а пока что – казачьим югом.

На Дону властвовал Краснов, тоже стремившийся «спасать». Всем конкурентам он твердо заявлял:

– Руки от Дона прочь!

Против Краснова интриговали, но сразу свалить не могли.

Зато вольная Кубань была под боком. Кубань, освобожденная, а отчасти еще освобождаемая Добровольческой армией. Кубань, где расцвело особое совещание и кисли петербургские сливки, Кубань, не имевшая своей армии, но имевшая Раду.

Если по адресу далекого Краснова приходилось довольствоваться змеиным шипом, то с кубанскими самостийниками никто не мешал вступить хоть врукопашную.

Тот «народ», который покамест составлял деникинское государство и который считал нужным бороться с самостийниками, последние окрестили «единонеделимцами».

Вся эта орда прибыла на Кубань в поисках убежища от большевиков, но занялась руготней по адресу хозяев.

Ругался Шульгин, недовольный тем, что тут не существовало монархии.

Ругались кадеты, так как самостийники оспаривали их право княжить и володеть Кубанью.

Ругались старые бюрократы, потому что кубанцы не приглашали их на работу.

Свирепела аристократия, так как Кубань не считала их солью земли русской, тем более кубанской.

Ее «единонеделимцы» бешеным потоком ринулись в атаку против кубанской казачьей «демократии».

Больше всего доставалось Краевой Раде, заседания которой начались 1 ноября. Меньше всего – атаману Филимонову.

Этот политический деятель, прежний помощник военного прокурора Кавказского военно-окружного суда, с самого начала спасовал перед Деникиным. Человек мягкий, нерешительный, недальновидный, он взял на себя неблагодарную роль буфера между Деникиным и Радой. Не имея качеств Краснова, чтобы сделаться шарманщиком, а Раду превратить в шарманку, он очень плохо исполнял эту роль.

Застрельщиками, при нападении на кубанских самостийников, оказались монархисты. Они не знали ни меры, ни такта, не считались ни с временем, ни с местом, ни с обстановкой и руководствовались своим всегдашним принципом: тащи и не пущай.

«С группой правительств, – писал Шульгин в своей «Великой России» еще до открытия Рады, – отрекшихся от России, предавших ее в угоду немцам, поливавших ее грязью лжи и ненависти, у нас не может быть разговоров. Единственная политика – низложение этих правительств и занятие их территорий»[33]33
  «Великая Россия», 1918 г., № 50 .


[Закрыть].

– Мальбрук в поход собрался! – иронизировала «Вольная Кубань», официоз кубанского правительства, и посвящала Шульгину стихотворение на украинском языке, начинавшееся таким куплетом:

 
Пишить з досади, Шульгин пане,
В вас розуму на брехни стане,
На все лихе, на все погане
Ви здатни дуже, Шульгин пане[34]34
  «Вольная Кубань», 1918 г., № 93 от 20 октября.


[Закрыть].
 

24 октября кубанское краевое правительство, во главе которого еще стоял Л.Л. Быч, издало приказ за № 83, явившийся ответом на выходки монархистов и кадет:

«Кубань открыла двери беженцам, ищущим мирной жизни. Но вместе с ищущими тихого приюта на Кубань прибыло много членов различных партийных течений и организаций, которые, не учитывая момента и, по-видимому, ничему не научившись, продолжают свою непродуманную работу, внося в жизнь края партийные страсти и раздоры. Не защищая Кубань и ничего не сделав для освобождения ее, эти партийные работники проявляют обычную им тенденцию – учить других и оказывать давление на решение различных вопросов краевой властью, вынося резолюции и протесты. Увлеченные своими партийными лозунгами, эти люди, находящиеся под защитой кубанской власти, забыв оказанное им гостеприимство и защиту, забыв, что они еще не находятся в условиях мирной жизни, что идет борьба смертная, – устно и путем печати открыто ведут агитацию, стараясь вызвать недоверие к краевой власти».

Далее в приказе шли сетования на инсинуации, клевету и незаслуженную травлю и в конце угрозы закрыть враждебные кубанскому правительству газеты и воспретить партийные собрания.

Приказ подписал член правительства по внутренним делам Алексей Иванович Калабухов. Ровно через год он еще лучше узнал, как платят «единонеделимцы» за кубанское гостеприимство.

В самой Раде тоже не существовало единения. В ней с самого начала возникли две более или менее определенных группировки – линейцы и черноморцы.

Линейцы – казаки южных отделов области – Кавказского, Лабинского, Майкопского и Баталпашинского, – расположенных по старой линии укреплений, существовавших в эпоху покорения Кавказа. Здесь селились по преимуществу выходцы с Дона, следовательно, великороссы.

Черноморцы, напротив, хохлы, потомки древних запорожцев. Деды черноморцев при Екатерине II выселились на Кубань, в нижнее ее течение и прибрежья Азовского моря, и разместились в нынешних отделах Ейском, Таманском и Екатеринодарском.

Линейцы, члены Рады, отличались большей умеренностью своей программы и большей снисходительностью к «единонеделимцам». Мало-мальски автономная Кубань вполне удовлетворяла их домогательства.

Черноморские депутаты, как малороссы, были более склонны к сепаратизму. Их идеал – самостоятельная казачья Кубань, входящая в состав России на основах федерации.

Линейцы поддерживали атамана Филимонова, тоже линейца. Черноморцы – председателя правительства Л.Л. Быча.

Борьба этих групп, постоянная, мелочная, уже сама по себе не сулила ничего хорошего и являлась бедствием для края. Если к этому прибавить травлю Рады черносотенной прессой, происки, интриги и провокацию со стороны всех прочих «единонеделимцев», грубое, постоянное вмешательство Деникина во внутреннюю жизнь Кубани, то кубанскую действительность нельзя было не признать адом кромешным.

В Екатеринодаре, по мнению правящих кругов Добровольческой армии, закладывались первые кирпичи в фундамент возрождающейся России. Но одновременно под этот фундамент подкладывался фугас.

11 ноября Рада обсуждала вопрос о государственном устройстве «Кубанского края». Так отныне должно было официально называться кубанское государство.

Черноморцы задавали тон. Среди них имелось более культурной силы, нежели среди линейцев – военщины по преимуществу. Влияние черноморцев сильно сказалось в той резолюции, которую Рада вынесла 11 ноября: «В период гражданской войны Кубанский край является самостоятельным государством. Будущая Россия должна быть федеративной республикой свободных народов и земель, а Кубань – ее отдельной составной частью. В настоящее время Кубань суверенна».

– Неразумные федералисты! – выругался по адресу Рады член ее Иваненко, обсуждая в черносотенной газете «Кубанец» эту резолюцию.

Рада лишила его за эту выходку голоса.

Скандалы начались еще раньше того, как резолюция была принята.

В Раде, помимо казачьих депутатов, заседали в небольшом числе депутаты от «иногородних» и четверо назначенных Деникиным от Доброволии, так сказать, представители «меньшинств». Когда черноморцы предложили свою резолюцию, добровольческие депутаты не только не пожелали голосовать, но даже поспешили уйти из Рады, которая, однако, проголосовала и приняла резолюцию.

«Единонеделимцы» подняли неслыханный вопль. Шульгин неистовствовал. Газета «Кубанец», редактируемая секретарем президиума Рады Д.Г. Новосильцевым, не довольствуясь руготней Иваненко, начала прямо обвинять Раду в большевизме и одновременно в немецко-украинской ориентации.

На заседании 23 ноября видный черноморец И.Л. Макаренко, человек горячий, но тогда еще довольно сдержанный по адресу Доброволии, так охарактеризовал взаимоотношения между двумя политическими силами, Кубанью и Добровольческой армией:

«Добровольческая армия имеет представителей в Раде, но их мало. В комиссиях они не участвуют. Вообще же вхождение их в Раду ненормально, так как через них армия вовлекается во всю сутолоку общественно-политической жизни края, в водоворот борьбы местных групп и политических партий. Это положение принижает великую роль Добровольческой армии, заботящейся о судьбах всей России. Раз тягота ответственности за решения Рады в равной мере распределяется между Радой и Добровольческой армией, то надо бы создать и политическое равенство сил при голосовании. А это, конечно, абсурд, ибо потребовалось бы ввести в состав Рады с правом решающего голоса целый кавалерийский полк четырехэскадронного состава. Добровольческие депутаты 11 ноября сделали то, что должны были сделать, дабы не возлагать на Добровольческую армию ответственности за решения Рады. Формальная ненормальность повлекла клубок нездоровых явлений, которые многоязычная и неразбирающаяся в сути дела уличная толпа, жадная до всяких инсинуаций, обратила в разрыв. Разрыва нет. Только отношения надо урегулировать. Лучше всего, если представители Добровольческой армии будут являться к нам в качестве высокочтимых гостей. Мы их выслушаем и, быть может, кое-что примем к сведению».

Отношения с Деникиным, действительно, обострились из-за резолюции 11 ноября. Едва она прозвучала, как Доброволия отправила ноту за подписью ген. Романовского, предлагая Раде пересмотреть свое решение и признать его не окончательным, а лишь добрым пожеланием.

Рада пошла на уступки. Сформировали смешанную комиссию, которая так истолковала злосчастную резолюцию:

«Постановление о суверенитете Кубанского края в данное время констатирует фактическое положение вещей, постановление же о будущем устройстве России есть лишь благое пожелание кубанцев».

На этом успокоились, пока не выплыл вопрос о диктатуре, которой яко бы требовал фронт. В Раде о диктатуре впервые заговорил ген. Покровский.

Этот величайший авантюрист теперь командовал кубанцами, входившими в состав Добровольческой армии, так как к формированию собственно Кубанской армии еще не приступили. Возвеличенный Радою в феврале, теперь, с возвышением Доброволии, он уже почти все порвал с кубанской «демократией», однако не отказываясь от мысли попасть в кубанские атаманы.

5 ноября он явился на заседание Рады и сурово заявил, перефразируя известные слова Бисмарка:

– Не речами и не парламентскими премиями освобождена Кубань, а морем крови, тысячами казачьих трупов. Тяжелы жертвы. Много награды должны получить казачьи войска. Мои полки посылают вам свой привет и заявляют, что верят в то, что Чрезвычайная Рада даст им много награды.

О цене крови мог говорить только кондотьер. 23 ноября он сделал еще более решительное заявление:

– Наш тыл не устроен. Мои казаки голодны и раздеты. Тут вы только занимаетесь разговорчиками. Нам нужен диктатор. Иначе не мыслят казаки на фронте. Вы же тут сеете рознь между Кубанью и Добровольческой армией. Это предательство. Это нож в спину тем, кто спасает отечество.

Глава правительства и вождь федералистов Л.Л. Быч нашелся ответить только по уходе Покровского.

– Нам брошен упрек в неустройстве тыла. Мы не можем спокойно работать. Вы знаете, кто вносит нервозность в нашу работу?

– Знаем! – раздались голоса.

– Нам говорят о предательстве. Но предательство может заключаться и в посягательстве на представительные учреждения, на это святое место.

– Жаль, что это не Быч! – с грустью воскликнул Покровский через год, вешая Калабухова.

Рада категорически отвергла обсуждение вопроса о диктатуре, особенно после того как узнала мнение Краснова по этому поводу.

– В то время как донцы освободились силою своего оружия, – сказал донской атаман кубанской делегации во главе с П.Л. Макаренко, – когда на Дону великолепно и стройно работает сложный механизм государственного управления, в то время как Дон собственными силами ввел у себя закон и порядок, когда донские знамена развеваются на рубежах донской земли, в это время Дон не может признать полезным для дела всероссийского и донского диктатуру[35]35
  «Вольная Кубань», 1918 г., № 129.


[Закрыть].

Доброволия, навязывавшая диктатуру Деникина, проглотила пилюлю.

События на Украине тоже дали немало поводов для препирательства между кубанскими самостийниками и «единонеделимцами». Переход власти от Скоропадского к Петлюре окрылял федералистов. Доброволия, напротив, опасалась, как бы ей не пришлось сматывать удочки, если украинцы и казаки станут вместе договариваться с Советской властью и, не ровен час, выговорят себе тень самостоятельности.

Добровольческая контрразведка зорко следила за тем, чтобы не допустить сближения Быча с Петлюрой.

«Гетман всея Украины» Павло Скоропадский имел своих министров-резидентов как на Дону, так и на Кубани. В свою очередь и эти государственные образования отправляли к гетману послов, при чем посольство донское, на языке воскресшей старины, носило курьезное название «Зимовой станицы», сам же посол назывался атаманом ее. Вообще, обращение лицом к прошлому в самостийных областях доходило до того, что, например, грамоты Скоропадского донскому атаману оканчивались, как это практиковалось в древности, божественным словом «Аминь».

Персону «его светлости пана гетмана» в Екатеринодаре представлял некий галицийский пан, барон Боржинский. Доброволия до поры до времени его не трогала.

Поздней осенью дела гетмана пошатнулись, так как немцы, проиграв мировую войну, покидали Украину. Петлюра не замедлил выступить в качестве предтечи большевиков.

Весною, в период шатания на Дону Советской власти, гетманская Украина поспешила захватить, с помощью немецких войск, чуждые ей Донецкий и Таганрогский округа. Теперь, при шатании власти гетмана, Краснов поспешил ответить той же монетой. 8 ноября он издал приказ № 1458 в виде воззвания к украинцам:

«События, происходящие на Украине, захват власти в Харькове и Лозовой Петлюрой и Винниченко, мечтающими уничтожить русскую Украину и творящими насилия над верными украинскому правительству гражданами, беспорядки на железных дорогах, все эти обстоятельства в настоящее жуткое и тревожное время дали возможность большевикам на Украине поднять голову, и местами там снова началась кровавая расплата с честными и послушными закону людьми. Наши интересы тесно связаны с интересами Украины. На нашей границе в Украине лежат такие места, беспорядки и анархия в которых не допустимы, так как они грозят разрушением нашей железоделательной и угольной промышленности, грозят приостановкой подвоза к нам боевых припасов, наконец, могут остановить и наш железнодорожный транспорт. Само население этих мест просит внести тот порядок и успокоение, которые теперь водворены в земле всевеликого войска Донского.

Для того, чтобы анархия и большевистские банды не могли перекинуться через нашу границу и ударить нам в тыл в последнюю минуту нашей кровавой борьбы с большевиками, я получил согласие (?) занять частями постоянной армии некоторые железнодорожные узлы. В этих видах мною приказано выдвинуть передовые части в Луганск, Дебальцево, Юзовку, Мариуполь и Беловодск, чтобы сохранить полное спокойствие и обеспечить мирный труд на Луганском патронном заводе, в Дебальцевских железнодорожных мастерских, в Юзовских железоделательных и горных заводах и т.д.

Граждане Украины! Дон не посягнет ни на ваши земли, ни на ваши законы, ни на ваши права. Казаки являются к вам тем здоровым началом, которое поможет вам продолжать ваш мирный труд и жить совершенно спокойно, не опасаясь убийств и насилий разрушителей России и Украинской державы и злейших врагов свободы.

Рабочие! спокойно оставайтесь у своих станков и продолжайте свою работу. Никто не посягнет на ваши профессиональные союзы и организации, и никто не позволит злоупотреблять вашим трудом. Но горе тем, кто вздумает прельститься ласковыми и лживыми обещаниями безответственных комитетов и советов. Если среди вас явятся люди, которые посягнут на новую безвинную казачью кровь, горе им, потому что наш закон неумолим и беспощаден и наше правило – за одного убитого казака десятеро из тех, кто посягнул на его убийство».

Краснов по-соседски рвал клочья от Украины. Ека-теринодарские «единонеделимцы», находясь вдали от нее, могли только сорвать украинский флаг, развевавшийся над домом, в котором помещалось посольство «его светлости».

Немного погодя Доброволия разгромила и самое посольство как в угоду Антанте, так и из своей ненависти ко всяким самостийникам. Эта шумная история произошла следующим образом.

Когда на Украине началась катавасия, секретарь посольства г. Поливан отправился на телеграф, где хозяйничали добровольцы. Их цензура распространялась даже на телеграммы Филимонова.

Г. Поливану, с помощью члена Рады сотника Жежеля, удалось снестись с одним из городов Украины и запросить, что там делается. Получив информацию, он уже хотел уходить, как вдруг на телеграф явился добровольческий офицер начальник связи, который потребовал предъявить ему переговорную ленту.

Поливан отказался и пошел к выходу. Начальник связи загородил ему дорогу.

Сотник Жежель, выйдя, наконец, из положения благородного свидетеля, протелефонировал об инциденте Бычу.

– Ленту выдать добровольческому представителю ни в коем случае не разрешаю. Если Добровольческая армия употребит насилие – это ее дело, – ответил Быч.

Жежель сообщил это распоряжение главы кубанского правительства начальнику связи, но тот не унимался.

– Вы говорили с украинскими повстанцами. Дайте ленту, – требовал он от г. Поливана.

– Я секретарь украинского посольства. Цензуру своих телеграмм нахожу оскорбительной и нарушающей международное право. Я не премину заявить протест в Париже, Лондоне и Нью-Йорке.

– Заявляйте хоть на луне. Дайте ленту.

– Прочесть – извольте.

– Я хочу взять у вас ленту и представить ее в штаб. Поливан категорически отказался.

Его арестовали.

Официальное сообщение штаба Добровольческой армии гласило, что причина ареста г. Поливана – его разговор по прямому проводу с повстанцами, враждебными Добровольческой армии, но текст телеграмм не может быть опубликован, так как находится у Быча. Быч же клялся и божился в Раде, что он и в глаза не видал этого текста.

Шедевром этого правительственного сообщения Добровольческой армии являлось указание на то, что украинские повстанцы враждебны ей. Еще не высунув носа с Кубани и покамест не имея ничего общего с Украиной, Доброволия заявляла urbi et orbi, что Петлюра враг ей.

Все враги.

Донской атаман. Кубанская Рада. Его светлость гетман Петлюра и Винниченко, не говоря уже о Грузии, Финляндии, Эстонии и т.д.

Добровольческая армия и ее особое совещание умели приобретать только врагов. Как древние римляне, они не смущались числом врагов, а только спрашивали, где они.

При полной бестактности и отсутствии политического чутья претензии Доброволии не знали пределов.

Вслед за секретарем добровольческая контрразведка посягнула и на самого барона Боржинского, подвергнув его временному задержанию, пока в посольстве производили обыск.

Креатура Деникина, атаман Филимонов, – посольство собственно состояло при нем, как главе кубанского государства, – заявил Боржинскому:

– Мы вас не можем оградить от оскорблений. Кроме того, отныне смотрим на вас не как на посла, а как на гостя.

Боржинский написал письмо на имя председателя Рады, которого известил о своих злоключениях и о своем намерении покинуть Кубань.

– Не признавать того или иного посла, тем более посла той державы, которая давала нам до последнего времени возможность держать в руках оружие, это факт, который называется разрывом дипломатических сношений, – сказал председатель Рады Н.С. Рябовол, огласив письмо. – После этого обычно следует объявление войны. Если вы к этому готовы, если желаете войны, если желаете создать 10 фронтов, тогда надо заявление Боржинского положить под сукно.

– Мы задались целью образовать государство путем сговора с другими такими же государственными образованиями, а каким путем идем? По какой-то роковой случайности от нас уезжают представители соседних держав. Остался один донской, и тот хотел уехать, так как газеты ругали его. Пришлось закрыть газету, чтобы удержать донского посла, – жаловался Быч Раде на Доброволию, которая выживала из Екатеринодара всех представителей самостийных государств.

Филимонов попытался утихомирить страсти.

– Скоропадский сложил свои полномочия. Его правительства более не существует. Положение посла совершенно двусмысленное. Кого же он представляет?

Рада, в пику Доброволии, вынесла постановление о том, что Кубань по-прежнему признает представительство Украины.

Черноморцы осиливали. Влияние Быча возрастало.

Чем больше бестактностей допускала Доброволия, тем больше нервировала Рада, тем больший проявлялся в ней сепаратизм, тем теснее сжимались депутаты возле крайней левой. Мало того. Происки Доброволии не только пробуждали в Раде опасный революционный дух, но и совершенно разлагали ее. Вместо серьезной деловой работы кубанские законодатели целиком ушли на борьбу с «единонеделимцами». Вопросы первостепенной важности перестали занимать депутатов, и без того не подготовленных к государственной работе.

Зала зимнего театра, где происходили заседания, пустовала, когда обсуждался земельный вопрос. Но стоило появиться на трибуне Бычу, для объяснений по поводу очередной инсинуации шульгинской газеты или по поводу лекции Пуришкевича, законодатели валом валили из буфета и кулуаров в зал и разражались аплодисментами, под которые Быч начинал свою речь.

То, что говорили грамотеи по земельному вопросу, мало кто понимал из депутатов-простаков. Так говорили мудрено!

Простаков же было большинство. В ожидании скандальных заседаний, где все так просто, ясно и интересно, они слонялись по кулуарам и судачили о своих личных делах.

Несчастные черноземные законодатели, впервые призванные к этой роли, не имели хорошей школы. Их не втягивали в серьезную политическую работу, а приучали смаковать пикантные разоблачения, слушать грызню, наблюдать борьбу уязвленных самолюбий, перемыванье грязного белья.

Соперничество Быча и Филимонова приняло острую форму. Первому не давала покоя атаманская булава. Второму приходилось обороняться, а иногда, под влиянием своих, не в меру усердных, сторонников, и переходить в наступление.

В конце ноября, по непроверенному доносу, атаман приказал военному прокурору Кубанского краевого военного суда полк. Приходько, для большей помпы, лично арестовать ген. Букретова, помощника управляющего ведомством продовольствия и снабжения. Главою этого ведомства считался Быч.

Доносчики, какие-то темные личности, всего вернее, что агенты добровольческой контрразведки, сообщали о крупных хищениях в ведомстве снабжения. При проверке все оказалось вздором. Тогда придрались к каким-то формальным упущениям.

Чтобы избежать гласности, атаман предал Букретова, вопреки закону, «суду чести», председателем которого назначил своего родного брата. Суд лишил Букретова права поступления на службу.