Текст книги "Когда горела броня"

– Что это значит, товарищ Волков? – резко спросил Щукин.

Комроты-2 очень надеялся, что по прибытии на фронт ему не придется воевать под началом Светлякова, так как то, что он собирался сказать, должно было очень не понравиться капитану.

– Это значит, что наши бойцы не понимают, сколько можно блудить по Заречью, когда эшелон отправляется через час с небольшим. Мне даже показалось, что кто-то произнес слово «саботаж».

Волкову показалось, что капитан побледнел, хотя в свете фонарика точно сказать было нельзя.

– Где эта ваша Садовая? – буркнул Светляков.

– Мы по ней шли, – указал лейтенант.

– Возвращайтесь к своей роте, – угрюмо сказал комбат. – Я очень надеюсь, что ваши бойцы действительно знают Заречье.

Через полчаса батальон вышел на железную дорогу и, свернув, двинулся вдоль нее к вокзалу. Естественно, к посадке они были последними, и Светляков имел очень неприятный разговор с начальником станции. Наконец все было позади, красноармейцы сидели по вагонам, а Волков на перроне спешно докуривал последнюю в пачке папиросу. Лейтенант знал, что отныне его на долгое время ждет в лучшем случае махорка, и ему казалось чрезвычайно важным докурить последнюю мирную папиросу на последнем мирном перроне. Кто-то хлопнул его сзади по плечу с такой силой, что комроты покачнулся. Волков резко повернулся, чтобы высказать все, что он думает о таких шутках, и нос к носу столкнулся с сияющим Архиповым. Старший лейтенант, с 17 июля по постановлению ГКО начальник Особого отдела, улыбался во все 32 своих белых крепких зуба.

– Ты что здесь делаешь? – с ходу ляпнул комроты-2. – Провожаешь, что ли?

– Ага, сейчас начну платочком вслед махать, – тот покосился на папиросу. – Я с вами еду. В целях осуществлять право ареста дезертиров путем расстрела на месте. Дай папироску.

– Последняя, – мстительно ухмыльнулся лейтенант.

– Ну, тогда держи из моих запасов, – особист пошарил в командирской сумке и извлек на свет пачку дешевых папирос.

Волков не стал ломаться и быстренько вытащил из пачки три папиросы. Архипов усмехнулся, потом вдруг сделался серьезным.

– Знаешь, я надеюсь, что там мне найдется другое дело, – он чиркнул спичкой и закурил, спрятав огонь в ладонях.

– Не понял? – ротный прикурил у друга и выпустил клуб вонючего дыма.

– На фронте не хватает командиров… – Слова старшего лейтенанта прервал резкий свисток паровоза. – Думаю, вполне смогу получить роту.

Вагоны дрогнули, и эшелон медленно тронулся с места.

– Товарищ лейтенант, отъезжаем! – крикнул из теплушки Медведев.

Командиры не спеша подошли к краю платформы и шагнули в вагон. За их спинами старшина перекрыл вход толстым брусом. Набирая скорость, поезд прошел мимо здания вокзала, пакгаузов, депо, затем замелькали сады и домики Заречья. Застройка постепенно редела, вот мимо потянулись пустыри, затем рельсы повернули на запад, и эшелон въехал на насыпь, что вела к мосту. На востоке светлело, и в серой предрассветной мгле перед ними предстал город – новые кирпичные пятиэтажки заводских поселков, дореволюционные дома вдоль центральных улиц, мешанина домиков Заречья. За спиной у Волкова прерывисто вздохнули, кто-то всхлипнул. Ротный вспомнил, что некоторые из его бойцов никогда не покидали родных мест. Архипов выбросил окурок в дверь и повернулся к лейтенанту:

– Знаешь, жаль, что Сенченко не отпустили. Вот был бы комполка. Ладно, я в штабной вагон.

– Постой, ты куда? – удивился ротный.

Поезд как раз въехал на мост, вагоны загрохотали громче. Особист сел на брус, спиной к бездне, затем ухватился за что-то наверху и ловко вскочил на перекладину, оттолкнулся ногами и исчез на крыше. Волков, выругавшись, высунулся из вагона и увидел, как старший лейтенант бежит по крышам, перепрыгивая с вагона на вагон.

– Лишь бы выпендриться, – проворчал лейтенант. – Медведев, назначь дневальных, и до следующей станции – отбой. Отсыпайтесь, пока есть возможность.

Потянулись томительные дорожные дни. Эшелон медленно полз через огромную страну, постоянно останавливаясь на маленьких станциях, похожих одна на другую, как две капли воды. Иногда вставали на несколько часов в лабиринте путей крупных железнодорожных узлов, иногда проскакивали, не сбавляя хода, большие города. Неимоверно сложный организм военных перевозок работал с чудовищными перегрузками. На запад ползли эшелоны с живой силой и техникой, на восток, навстречу им тяжелый и смрадный военный ветер гнал поезда с беженцами, эвакуированными предприятиями. На ремонт везли изувеченные танки и пушки, ближе к фронту все чаще попадались поезда с красными крестами. Составы, идущие к фронту, имели преимущество, так что бойцы маршевых батальонов 124-го учебного с тяжелым сердцем встречали все новые свидетельства поражений. В это время, как никогда, были нужны те, кто смог бы разъяснить причины неудач, безусловно, временных, оживить веру в победу, разумеется, неминуемую, да и вообще поднять дух бойцов. Но Щукин устранился от исполнения своих обязанностей, а в ротах политруков не было, и Волков, по мере сил, пытался сам вести хоть какое-то подобие политработы. Сперва получалось не очень. Газеты, купленные на коротких остановках, не могли сообщить ничего утешительного. Радио в эшелоне не полагалось, и послушать сводки Совинформбюро было негде. Лейтенант подозревал, что, даже если бы такая возможность представилась, никакой пользы от этого не было бы. Война шла далеко не на чужой территории, и, как становилось все яснее с каждым днем, кровь при этом проливалась отнюдь не малая. Помощь пришла откуда не ждали. После очередного санитарного эшелона во втором взводе опять начались разговоры о том, что немец прет, и конца ему не видно, и что если так дальше пойдет, то как бы и Москву не взяли, а про Ленинград толком и непонятно, то ли дерется еще, то ли уже захвачен, просто не говорят об этом. Медведев прикрикнул на бойцов, и бойцы вроде притихли, но шепотом продолжали невеселую беседу. Внезапно на середину вагона вышел стрелок первого отделения Валентин Васильевич Холмов.

Этот невысокий, полноватый мужчина лет тридцати пяти был доцентом кафедры истории М***ского университета, но товарищи уважали его отнюдь не за научные достижения. Среди бойцов роты Валентин Васильевич был известен как человек, набивший морду Медведеву. Собственно, в той достопамятной стычке доценту досталось куда больше, чем комвзвода, но все, в том числе и сам старшина, признали, что «толстый характер выдержал». Волкову эту историю рассказал всезнающий Архипов, приведя как пример того, что людей нельзя оценивать только по первому впечатлению. Дело было так: старшина проводил со своим взводом занятия по передвижению ползком. Несмотря на то что Медведев красочно расписал, как нужно вспахивать мать сыру землю, чтобы остаться в живых под пулеметным огнем, бойцы ползали, задирая задницу выше головы. Этим они огорчали своего командира едва не до слез. Хуже всего, естественно, выходило у Холмова, который и без того был на заметке у комвзвода как работник исключительно умственного труда. Медведев прочувственно высказался о всяких очкастых, которые только и годятся народный паек на дерьмо переводить, после чего отвесил поднимающемуся с земли Холмову легкую, но обидную затрещину.

Дальнейшее ошеломило всех. Валентин Васильевич аккуратно положил винтовку на землю, затем снял очки и пристроил их на приклад «мосинки», после чего подпрыгнул и исключительно неловко съездил старшине по носу. Доцент был хоть и неуклюж, но отнюдь не хил, и единственным ударом ухитрился раскровенить взводному нос. Разумеется, за такое вопиющее оскорбление воинской дисциплины историка мгновенно постигла суровая кара, да такая, что вечером Волков поинтересовался, где это боец Холмов так приложился лицом. Валентин Васильевич честно признался, что свалился с лестницы, а в личном разговоре с Медведевым извинился перед старшиной, но сказал, что будет поступать так же и впредь. Взводный, до сей поры видевший в доценте исключительно бесполезное насекомое, признал, что и сам был неправ. С той поры он часто приводил историка в пример, говоря: «Вот, учитесь, медузы, человек, можно сказать, интеллигент законченный, а характер имеет».

Теперь Холмов стоял в трясущемся вагоне и, волнуясь, протирал очки в круглой стальной оправе. Наконец, он аккуратно надел их и громко произнес:

– Прошу внимания!

На доцента уставились сорок пар ожидающих глаз. Бойцы, уставшие от своих страхов, от тягостного ожидания и мрачных разговоров, обрадовались возможности сменить тему. Волков поймал себя на мысли, что ему самому интересно услышать, что же хочет сказать историк. Холмов, слегка ошарашенный всеобщим вниманием, тем не менее, не смутился и, глубоко вздохнув, начал:

– Вот вы говорите – все плохо. Согласен, хорошего мало. Захвачены Белоруссия, Прибалтика, бои идут на Украине. Кто-то, как мне показалось, даже сказал, что хуже не бывало.

– Ну, я это сказал, – поднял руку Шумов. – А что, не так разве?

– Не так, – с неожиданной жесткостью ответил доцент. – Бывало много хуже. Была захвачена Москва, Новгород, большая часть русских городов. Была измена среди бояр и воинов, народ не знал, за кем идти, каждый стоял сам за себя. Ополчение распалось из-за измены. Его вождь был предательски убит. Казалось, что Русь погибла и никогда не поднимется.

– А это когда было? – спросил кто-то из бойцов.

– Триста тридцать лет назад, – Холмов поправил очки. – После смерти царя Ивана Васильевича Четвертого Грозного…

Поезд шел через необъятную равнину, низкие холмы и неглубокие впадины делали ее похожей на застывший океан. В товарном вагоне второй взвод слушал рассказ о том, как три века назад русские люди впервые ощутили себя народом и приняли на свои плечи ответственность за судьбу своей земли.

– А черемисы – это кто? – спросил Шумов.

– Марийцы, – ответил доцент.

– И они тоже пошли?

– Все народы Поволжья выслали свои отряды в ополчение Минина и Пожарского, – он вдруг поперхнулся и закашлялся.

Шумов подал кружку с водой, и Холмов выпил ее несколькими большими глотками. Волков украдкой посмотрел на часы – историк говорил полтора часа.

– Вопросы к докладчику будут? – спросил лейтенант.

Вопросы посыпались один за другим. Спрашивали, зачем, скинув поляков, посадили себе на шею царя, а раз уж посадили, то почему не героя Пожарского, а мальчишку Михаила, почему не пошли отбивать Новгород, а повели переговоры со шведами. Холмов с готовностью отвечал. Выступать перед рабочими и служащими было непривычно, они не имели ни малейшего представления о той далекой эпохе, наивно перенося собственные взгляды и суждения на события трехсотлетней давности. В беседе прошел еще час, постепенно темнело, и Волков прервал обсуждение. В последующие сутки историк, переходя из вагона в вагон, повторил свое выступление перед остальными взводами. Нельзя сказать, чтобы это сразу подняло боевой дух роты на недосягаемую высоту, но, по крайней мере, на некоторое время отвлекло людей от мрачных мыслей. Комроты даже хотел выдвинуть доцента на должность политрука роты, но оказалось, что Холмов беспартийный, а из комсомола вышел по возрасту.

Тем временем эшелон приближался к фронту. Все чаще попадались следы бомбежек – воронки, сброшенные с путей разбитые и сгоревшие вагоны. Настроение в вагонах снова упало. Шел десятый день пути, к вечеру поезд должен был прибыть на конечную станцию, откуда маршевые батальоны разойдутся, чтобы пополнить выбитые в боях части. По обе стороны от железной дороги тянулись убранные поля. Волков, пребывая в меланхолическом настроении, вяло переругивался с Архиповым, который зашел по крышам проведать друга. Как бы между прочим особист рассказал, что во втором батальоне был случай дезертирства, однако вовремя пресеченный. Дезертиров сдали на станции в комендатуру, и судьба их обещала быть незавидной. Архипов говорил достаточно громко, так что слышал весь вагон – он тоже проводил свою политработу. Внезапно поезд резко дернулся и, проскрежетав несколько метров, встал. На полу образовалась куча мала из тех, кто не удержался на ногах.

– Что за… – Волков высунулся в дверь и резко отпрянул.

Мимо вагона по земле пронеслась, сопровождаемая ревом мотора, черная тень, и почти сразу ударил взрыв. От стенки хлестнуло щепками, кто-то прерывисто застонал.

– Воздух! – крикнул лейтенант. – Разобрать оружие и покинуть вагоны!

Мимо него сунулся к двери здоровенный боец.

– Куда? Где винтовка? – Волков толкнул красноармейца обратно. – Винтовки не оставляем!

Люди выскакивали из вагонов и разбегались от эшелона в разные стороны. Комроты и особист выпрыгнули последними. Скатившись с насыпи, лейтенант осмотрелся. Эшелон атаковали четыре немецких истребителя. С первого захода они повредили паровоз, который сейчас стоял, окутанный паром, и подожгли два вагона. Теперь длинные худые самолеты снова атаковали поезд, сбрасывая небольшие бомбы.

– Я в штабной вагон, – крикнул Архипов и побежал вдоль путей.

– Давай! – ответил Волков и посмотрел в поле.

От того, что он там увидел, лейтенанта затрясло. Красноармейцы бегали по стерне, как зайцы, а пара немецких истребителей ходила над самой землей, поливая людей огнем из пулеметов и пушек. На глазах комвзвода бойца приподняло снарядом и в облаке кровавых брызг отбросило на несколько метров. Люди забыли все, чему их учили все это время, и вместо того, чтобы вести огонь по самолетам, превратились в мишени. Волков вытащил из кобуры наган и бросился в поле.

– Прекратить панику! – Он несколько раз выстрелил в воздух, но и слова, и выстрелы заглушил рев истребителей.

Лейтенант сбил с ног какого-то невысокого красноармейца и, глядя в полные животного ужаса глаза, проорал:

– На спину и стреляй! Слышишь?

Человек часто закивал и, подтянув к груди винтовку, трясущимися руками передернул затвор.

– Давай, молодец! – ободряюще кивнул лейтенант и побежал дальше.

Большинство красноармейцев уже догадались лечь и теперь старались вжаться в ровное поле, кто-то даже принялся лихорадочно ковырять землю саперной лопаткой. О том, чтобы стрелять по самолетам, никто не думал. Немцы снова атаковали, пули поднимали фонтанчики земли, находя новые и новые жертвы.

– Ррооотааа! – надсаживаясь, закричал Волков. – По самолееетам! Огонь!

От злости на глаза навернулись слезы. Он полтора месяца готовил красноармейцев к войне, и первый же налет превратил их в испуганное стадо. От мысли о том, что завтра, быть может, ему придется идти в бой с этими людьми, ротному стало страшно. Внезапно слева от него ударил винтовочный залп. Знакомый голос командовал:

– Заряжай! Целься! ОГОНЬ!

Взвод Берестова выстрелил снова. Они били вслед самолетам и вряд ли могли повредить их или напугать пилотов, но уже то, что они отстреливались, было замечательно. Белогвардеец, подавая пример остальным, стрелял не лежа на спине, а с колена.

– Второй взво-о-д! Хватит землю ковырять, по самолетам, беглый огонь!

Медведеву тоже удалось организовать своих людей, и теперь они выпускали пулю за пулей в атакующие самолеты. На глазах у лейтенанта Холмов, стоя на колене, с несвойственной ему обычно собранностью перезаряжал винтовку, целился и бил в небо. Даже третий взвод, командира которого назначили перед самым отъездом, похоже, начал приходить в чувство. Немцев сопротивление, похоже, нимало не заботило. Они уже сбросили все бомбы и теперь развлекались стрельбой по живым мишеням. Зенитных пулеметов в полку не было, даже обычных, ручных хватило едва по одному на взвод – доукомплектовать оружием их должны были уже на фронте. Справа ударила очередь Дегтярева, еще одна. Пулеметчик второго взвода, студент механического факультета Зверев открыл огонь по самолетам. Второго номера рядом с ним не было, поэтому Зверев стрелял стоя, придерживая пулемет за сошки. Медведев подскочил к своему бойцу, что-то сказал. Зверев кивнул, и старшина, нагнувшись, пристроил ствол пулемета себе на загривок, крепко сжав сошки обеими руками. Истребители выходили в очередную атаку, и пулеметчик развернул импровизированный «станок» им навстречу. Первый самолет шел прямо на старшину. «Почему он не стреляет, – лихорадочно думал лейтенант. – Заело?»

– Стреляй! – заорал старшина.

– Лешка, стреляй! – кричали красноармейцы.

Казалось, бойцы забыли о том, что немцы атакуют и их тоже, все взгляды были прикованы к тем двоим, что бросили вызов самолету. То ли немец заметил пулемет, то ли они просто оказались на пути, но он открыл огонь заранее, и Волков с ужасом смотрел, как сдвоенная дорожка выбитых пулями фонтанов земли бежит к Медведеву. Время словно остановилось, ротному показалось, что наступила дикая, мертвая какая-то тишина. И эту тишину взорвал рокот Дегтярева. Зверев выждал свое, одному ему известное время и теперь выпустил остатки диска одной длинной очередью. Пули, направленные рукой студента-техника, нашли цель, от капота истребителя отлетел какой-то лючок, из патрубков хлестнул черный дым. Немец вильнул, отчаянно пытаясь выровнять самолет, но истребитель не слушался. Не веря своим глазам, Волков смотрел, как «Мессершмит» (он, наконец, вспомнил название из определителя) в пологом пикировании шел вниз. В последний момент летчику удалось поднять нос. Истребитель чиркнул по земле, поднимая винтом тучи пыли, подпрыгнул, теряя куски дюраля, и, наконец, упал плашмя. Фюзеляж переломился, хвост закувыркался, сминаясь, а кабина проехала несколько десятков метров и замерла.

– Сбил! Сби-и-ил! – Зверев подпрыгнул, потрясая тяжеленным пулеметом.

– Ложись, дурья башка! – старшина повалил пулеметчика.

Три оставшихся самолета проштурмовали еще раз, потом поднялись выше и сделали круг над своим товарищем. Один «мессер» снизился, казалось, он собирается садиться. Но в последний момент летчик, видимо, передумал и пошел вверх. Наверное, он решил, что сбитый пилот все равно мертв и рисковать не имеет смысла. Набирая высоту, немцы ушли на запад. Бойцы поднимались с земли, отряхивались. Стонали раненые, кто-то лежал неподвижно. Но Волков чувствовал – что-то изменилось. Люди, несколько минут назад бывшие стадом, стали бойцами. Они стреляли во врага, они остались живы, а их товарищ совершил невозможное. Не герой кинофильма, не сталинский сокол, а просто боец, такой же, как все, сбил немецкий истребитель. Могучая, смертоносная машина, созданная конструкторами, инженерами, чтобы нести смерть людям, превратилась в груду лома. Волков убрал наган в кобуру и подбежал к пулеметчикам.

– Красноармеец Зверев! Старшина Медведев! – Лейтенант встал по стойке «смирно».

Взводный и студент вытянулись, их лица стали серьезными.

– За проявленные мужество и воинское мастерство объявляю вам благодарность!

– Служим трудовому наро…

Герои не успели закончить, как комроты шатнулся вперед и, обняв обоих, крепко расцеловал.

– Ай, молодцы, сволочи! – Он обернулся к столпившимся бойцам: – Качать их!

Красноармейцы с криком подхватили товарищей на руки, пулеметчики, смеясь и ругаясь, взлетали в воздух.

Потери в батальонах оказались на удивление невелики. Убито было семеро, еще пятнадцать человек, в том числе и машинист, получили ранения. Среди раненых оказался и комбат, которому осколок вспорол предплечье. Разобравшись с ранеными, Волков со своими людьми пошел смотреть убитого немца. К его удивлению, пилот, висевший в кабине на ремнях, оказался жив, хоть и без сознания. Разъяренные красноармейцы чуть не исправили это досадное упущение, и лейтенанту стоило большого труда утихомирить бойцов. Летчика вытащили из обломков и без особых церемоний привели в чувство. Надо было отдать фашисту должное, держался он надменно и на вопросы подбежавшего Архипова отвечать отказался. Старший лейтенант, недолго думая, взял у Волкова отделение и приказал вести немца от дороги. Под злорадными взглядами красноармейцев конвоиры передернули затворы и особист, нехорошо ухмыляясь, указал наганом в степь. Пилот сделал несколько шагов, затем резко развернулся и быстро заговорил, назвав свое имя, звание, номер истребительной группы. Архипов кивал, время от времени пересказывая собравшимся слова пленного. Немец оказался командиром звена истребительно-бомбардировочной эскадрильи. В этот день он со своими подчиненными вылетел на свободную охоту, имея задание нарушать железнодорожное сообщение. Прежде им уже приходилось атаковать эшелоны на этой дороге, но с таким сопротивлением он столкнулся в первый раз. В заключение летчик попросил показать сбивших его пулеметчиков. Под одобрительные смешки товарищей вперед выступили Зверев и Медведев. Немец некоторое время смотрел на обсыпанных серой пылью бойцов, затем снял с руки часы, вынул из-за пазухи серебряный портсигар и протянул пулеметчикам. Старшина неуверенно оглянулся на Архипова. Особист, улыбаясь, кивнул, и взводный сунул портсигар в карман, великодушно передав часы студенту.

Тем временем лейтенант из второго батальона добрался до находившегося в двух километрах разъезда. По телефону он сообщил о случившемся в Н***. Со станции пообещали прислать локомотив, и через два с лишним часа пришла маневровая «овечка». Помощь подоспела как раз вовремя – в хвост неподвижному поезду успели уткнуться составы с боеприпасами и матчастью какого-то артиллерийского полка. Командир второго батальона, принявший начальство над эшелоном вместо выбывшего Светлякова, в ожидании паровоза приказал окапываться. Глухой ропот бойцов, начавших было протестовать против зряшной, по их мнению, работы, был пресечен в зародыше. Новый начальник эшелона, не без помощи вездесущего Архипова, напомнил красноармейцам, чем чреват отказ выполнять приказание, а потом указал на то, что в случае повторного налета отстреливаться из окопов будет не в пример безопаснее. Работа была закончена как раз к моменту отъезда, и эшелон ушел на запад, оставив по обе стороны от дороги ровные ряды стрелковых ячеек.

В Н*** прибыли уже в темноте, закончив разгрузку к двум часам ночи. Волков полагал, что теперь им дадут отдохнуть хотя бы до утра, но у командования были другие планы. Встретивший эшелон майор с усталым, осунувшимся лицом сообщил, что первый и второй маршевые батальоны поступают в 328-ю стрелковую дивизию 27-го стрелкового корпуса. Дивизия наступала третьи сутки и срочно нуждалась в пополнении. Батальонам предстоял пятидесятикилометровый марш менее чем за десять часов, чтобы к полудню быть готовыми вступить в бой. Комбат-2 просто выслушал приказ, козырнул и отправился готовить своих людей к выступлению, но Щукин, временно вступивший в командование первым батальоном вместо раненого Светлякова, попытался спорить. Комиссар указал на то, что бойцы перенесли воздушный налет, затем вынуждены были окапываться, и вряд ли смогут преодолеть 50 км без отдыха. Встречающий спокойно выслушал Щукина, а потом спросил, отказывается ли тот выполнить боевой приказ. Комиссар начал было оправдываться, и тут майор взорвался. В результате присутствовавший при разговоре Волков узнал, что 128-я три дня без остановки теснит немца, продвинувшись на 15 километров, и что если батальоны не будут на месте вовремя, это будет расценено как саботаж, нацеленный на срыв наступления. Даже в свете карманных фонариков было видно, как побледнел Щукин. Тем временем майор достал из полевой сумки две карты-двухкилометровки и отдал их Щукину и вернувшемуся комбату-2. Коротко обрисовав маршрут движения, командир указал промежуточные и конечный пункты, сообщив, что будет двигаться с первым батальоном. Комбат-2 снова пошел к своим бойцам, а Щукин уставился на карту, как баран на новые ворота. Волков не любил комиссара и втайне радовался тому, что тот вот-вот сядет в лужу. Но лейтенант понимал также, что если Щукин напортачит с маршем, лучше не станет никому. Глубоко вздохнув, он подошел к временному комбату и спросил:

– Разрешите?

Комиссар испуганно посмотрел на комроты-2.

– Разрешите взглянуть, товарищ комиссар?

Щукин торопливо кивнул и протянул карту Волкову. Тот развернул двухкилометровку и принялся изучать предстоящий маршрут движения. Майор предполагал вести батальоны не по шоссе, а по проселочной дороге, через лес, затем перейти реку вброд и снова продолжить движение вдоль леса. Такой путь, хоть и был длиннее, давал некоторую защиту от авиации, а кроме того обходил стороной населенные пункты, в которых наверняка возникли бы заторы.

– Наш батальон идет впереди. Если не возражаете, я выделю взвод в головную заставу.

– Да-да, конечно, – быстро согласился Щукин.

Лейтенант вздохнул. Мало того, что комиссар не справлялся со своими прямыми обязанностями, он был абсолютно невоенным человеком. Оставалось надеяться, что по прибытии на фронт батальон расформируют и их направят к какому-нибудь опытному командиру. Лейтенант подозвал Берестова и объявил, что первый взвод, как наиболее подготовленный, выделяется в охранение. Старший сержант внимательно изучил маршрут движения, затем достал из сумки блокнот, быстро записал ориентиры и набросал достаточно приличные кроки местности. Ракетниц ни у кого не было, поэтому договорились, что в случае чего охранение подаст знак винтовочным залпом. Роты спешно строились в колонну по четыре. Подъехал майор на заморенном, как и он сам, сером коне, и Щукин, запинаясь, доложил, что батальон к маршу готов. Всадник устало кивнул. Берестов со своим взводом ушел вперед. По уставу, Щукину, как исполняющему обязанности комбата, следовало находиться с заставой. Однако комроты-2 прекрасно понимал, что даже если удастся заставить комиссара идти впереди, пользы от этого не будет. Оставлять Щукина одного во главе батальона лейтенант просто боялся, поэтому, скрепя сердце, решил целиком положиться на Берестова. К тому же в глубине души ротный знал, что Андрей Васильевич прекрасно справился бы и с более сложной задачей. Наконец батальоны выступили. Волков, успевший перед выходом поручить Медведеву приглядывать за обоими взводами, поравнялся с комиссаром. Щукин, похоже, и сам был рад тому, что рядом с ним будет опытный командир.

Рота за ротой шли по ночному городу. Ни одно окно не горело – затемнение соблюдалось четко. На станции раздавались свистки паровозов – железная дорога работала без перерывов. Откуда-то с окраины донеслись звуки частой ружейной стрельбы. Майор, казалось, спавший в седле, встрепенулся:

– Диверсантов гоняют, – мрачно сказал он. – Сколько тут этой сволочи – уму непостижимо. Чуть не каждую ночь ракеты пускают.

– Зачем? – удивился Щукин.

– Бомбардировщики наводят. Днем их отгоняют, четыре дня назад даже сбили троих. Так они ночью теперь лезут.

Стрельба затихла. Волков замедлил шаг, пропуская роту мимо себя. Оба взвода шли четко, слаженно. В темноте он не мог разглядеть лица бойцов. Лейтенант вдруг подумал, что через десять часов рота будет на передовой, и к вечеру следующего дня кто-то их тех, кто шагает сейчас мимо него, будет убит, перестанет двигаться, говорить, словом, перестанет жить. В финскую войну Волков не чувствовал ничего подобного, и сейчас ему стало страшно. Ротный отогнал эти мысли. Все решит первый бой. У них было еще десять часов, и думать следовало о том, чтобы не подвести своих бойцов. Волкову почему-то казалось, что он их не подведет. Он был уверен в этом. Печатая шаг по мостовой, маршевые батальоны шли к фронту.