Текст книги "Статьи"

Тереза Авильская
Статуя Беклемишевой в дар Испании

Академик Беклемишев – одно из видений моего детства…

Академия художеств, Литейный двор, Академический сад. В саду, за мастерской Баха – она была екатерининской стройки, как античный храм, с желтоватой колоннадой, на которой мы выцарапывали гвоздиками и проволокой всякий наш детский вздор, – был, у мозаической мастерской Чистякова, еще малый сад, отделенный железным забором.

Забор был, кажется, кое-где повален, а в сильных кустах сирени, в этом саду, стоял коричневый, деревянный и довольно ветхий флигель с верандой. Точно кусок помещичьей провинции, перенесенный в Академию художеств.

Там и жил скульптор – академик Беклемишев.

Он мне показался похожим на Альфонса Доде. Он, гравер Матэ и еще скульптор Зальман с усами Ницше – это три академических фигуры той Академии, которую я застал в моем детстве в девятисотых годах…

У академика Беклемишева было две дочери. И я их встретил уже после всего, что случилось со всеми нами, здесь, в Париже.

На Монмартре есть тупичок. Кругом снуют тесные улицы, какой-то перемешанный базар магазинов, зеленных, кафе, отельчиков. А от тупичка все это отходит. Тихий угол на отлете. Там есть даже крошечный сад, а в саду – так внезапно – белые голуби…

Ворота, как в старом аббатстве. Здесь раньше жил чудак – антиквар. Он и переделал дом в немного театральное аббатство. Даже поставил кафедру для проповедника. Громадный камин едва ли не времен Генриха. В прихожей – окованные итальянские сундуки и огромный фонарище с острыми лапами.

Здесь же – матовая, в рассеянном верхнем свете, мастерская скульптора Беклемишевой.

Она здесь живет вместе с сестрой Екатериной.

Когда я был у них на Монмартре – первые наши слова были об Академии художеств, о петербургском детстве.

– Ты помнишь, деревянные ступени у нас на веранде совсем покосились, – вспоминает академический дом Екатерина Владимировна. – Все думали их починить, да так и не починили…

Академик Беклемишев был арестован большевиками. Он наболел в тюрьме и вскоре скончался.

Старшая его дочь Клеопатра начала учиться скульптуре еще у отца маленькой девочкой. Потом она окончила нашу Академию художеств и Берлинскую академию. Она – одна из самых образованных скулвпторш в Париже.

Русские знают ее работы: устремленный, тугой, как натянутая струна, Сергей Лифарь, или подобранный Врангель, или беклемишевские танцовщицы, полные силы, полета, движения…

Я не ценитель и не критик, но я сказал бы о скульптурах Беклемишевой, что они музыкальны.

Ее лепка, линия ее лепки, полна музыки.

И это всегда чистая и всегда целомудренная музыка…

Может быть, такие оттенки ее таланта и были причиной того, что аргентинская колония Парижа выбрала именно ее для священного, так сказать, задания.

В Испании, в Ваядолиде, была осквернена и разрушена красными одна из прекраснейших святынь Испании – статуя Терезы Авильской.

Когда город был освобожден войсками генерала Франко, аргентинская колония в Париже решила принести в дар Испании новую статую Терезы. И для этой работы избрала нашу соотечественницу.

Четыре месяца Беклемишева проводила дин и ночи в своей мастерской. Святая Тереза, основательница ордена кармелиток, вдохновила ее глубоко. Кармелитки Парижа – а это строжайший католический орден– приветливо приняли русскую скульпторшу в своем аббатстве и, хотя знали, что она православная, выдавали ей необходимые для работы освященные кармелитские одежды.

Потом Беклемишева долго и тщательно разыскивала по Парижу дуб для своей скульптуры. Она резала статую святой из могущественного столетнего дуба особо благородных пород. По церковному обычаю ее скульптура раскрашена живыми красками: святая в коричнево-белых кармелитских одеждах.

Беклемишева вылепила и вторую статую святой. Первая – будет даром городу Ваядолид, вторую – Беклемишева от себя и от всех русских приносит в дар Испании.

Эта скульптура будет находиться у архиепископа Бургосского до взятия Мадрида.

И в первый же день, когда Мадрид будет освобожден, Святая Тереза войдет в опустошенную и разрушенную столицу.

А в Ваядолиде святая займет свое место в церкви Лос-Делесиас…

Святая Тереза – из города воинов и монахов, который и теперь еще обведен романтическими зубчатыми стенами. В этой святой испанского XVI века – образ самой Испании, прекрасной и благородной.

Она – из кастильской аристократии. Она – воительница за церковь, за очищение ее, в своей борьбе она тверда до суровости. И вместе с тем она полна божественной нежности и радости, светлого веселия духа, благоуханной благодатности, разливаемой ею вокруг.

Железо и розы, суровость и нежность до прозрачности и всегда победоносная, вдохновенная вера – все это и есть Испания.

Такой была и основательница ордена кармелиток Серафическая Дева Испании, Святая Тереза.

Теперь в Испании говорят, что ее заветные слова стали заветом и генерала Франко:

– Ничто тебя да не смутит, ничто тебя да не остановит, ничто тебя да не устрашит – сам Господь с тобой.

Такие слова Терезы Авильской вырезаны на ее статуе.

Это – одна из самых вдохновенных скульптур Беклемишевой.

Святая идет. Она почти отделилась от земли в быстром, стремительном движении. Как будто захвачены последние мгновения перед ее мистическим полетом. Полнота летящего движения замечательно выражена русским мастером.

Лицо Терезы поднято вверх, так поднято, что освещено всегда, и это тоже удалось Беклемишевой. Правая рука святой указывает на небо, в левой – раскрытое Евангелие. Она стремительно идет, вернее, уже начинает лететь, проповедуя.

Победоносное, мощное и радостное движение передано простой и волнующей скульптурой, полной той целомудренной музыки, о которой я упоминал вначале…

Я видел в мастерской Беклемишевой горячие отзывы испанцев о ее работе. Испанцы благодарят, что их святую лепит русская изгнанница и что она лепит святую в память своего замученного отца.

Мы горячо приветствуем К. В. Беклемишеву и за ее прекрасную работу, и за ее прекрасную мысль принести ее в дар освобождаемой Испании.

Медный всадник

Когда мятежники стояли в каре на Сенатской площади, у памятника Петра, и дали по ним первый залп картечью, многие, глотая кровь, корчась на покрасневшем снегу, видели, как Всадник громадный, с распростертой рукой, в медных лаврах, проскакал мгновенно в пороховом дыму.

В декабрьских сумерках каре смели картечью, с площади толпами на лед Невы бежали солдаты, гремя амуницией, и видели умирающие, как снова промчался сверкающий Всадник…

В Московском полку – он был с мятежниками – невнятно ходил среди старых солдат старый рассказ о медном Петре, проскакавшем среди солдатской колонны…

Зрелищем наводнения 1824 года Пушкин в «Медном всаднике» как бы прикрывает иное. Мне всегда так казалось.

Пушкина тянет стихия русского бунта. Он ее презирал, страшился и зорко всматривался в нее всю жизнь. У Пушкина есть острое влечение и к декабристам и к Пугачеву. Пушкин как бы полуоправдывает яицкого бунтовщика и оправдывает декабристов.

И это зрелище петербургского наводнения – вряд ли не зрелище восстания, торжествующего бунта, удара всех страшных сил возмущения, разрушения по граду Петрову.

 
Но вот, насытясь разрушеньем
И наглым буйством утомясь,
Нева обратно повлеклась,
Своим любуясь возмущеньем…
 

Пушкин ликует, что стихия утомилась, отошла:

 
Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия.
Да умирится же с тобой…
И побежденная стихия…
 

Но ведь стихия-то не побеждена, она, насытясь буйством, повлеклась обратно, она только отступила. И Пушкин колеблется, его тайные очи не видят, что впереди, он не знает, куда скачет и где опустит копыта Медный Всадник. Или вечное сражение со стихией, вечное преображение хаоса в гармонию, бунта в империю – вот в чем его верный вдохновенный бег?

 
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной.
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?
 

Вздернутая на дыбы над бездной – вот ужасный, грозный образ России Петровой, увиденной Пушкиным.

 
Как будто грома грохотанье –
Тяжело-звонкое скаканье…
 

Неустанное движение, стремительное вдохновение, неиссякаемый порыв – вот Петрово скаканье, Петрова Россия, завещанная нам. Иной нет.

Страшная наша судьба – или вечно скачущая победа или, едва потерялось дыхание, померкло светлое вдохновение, едва попятили коня, едва тронулось все тихой, как бы обещающей покой плесенью застоя, – всему грянуть с четырех копыт в бездну…

Но при чем же тут маленький чиновник из Коломны, с его чуть слащавым именем Евгений, с его коломенским романом с Парашей? (Так вот кого, кстати, застигли перед зеркальцем, за бритьем, в «Домике в Коломне»…)

Но почему же за одни только растерянные бормотания сумасшедшего грозный Царь, мгновенно гневом возгорясь, тотчас обратился на него?

Не понимал я никогда такой несоразмерности. Что-то не так. Не за несчастным Евгением погнался Медный Всадник.

 
И, озарен луною бледной,
Простерши руку в вышине.
За ним несется Всадник Медный
На звонко-скачущем коне…
 

Евгению так казалось, что за ним. У Пушкина и сказано: «показалось».

И вот снова, снова вспоминаю я невнятные речи стариков Московского полка, приходивших к моему отцу, такому же старому солдату, о том, как просверкал Медный Всадник над мятежной площадью, окутанной дымом картечей.

Его видели простые солдатские глаза – может быть, как последнее грозное утешение, как грозное обещание.

Ведь Петрово обещание не исполнилось: еще нет непоколебимой России, умиротворившей стихии. Стихия только отошла, а не побеждена.

И когда всем казалось, что Россия отстоялась и всегда и все будет так, как есть, многие слышали вещий гром Петрова коня. Его слышал и Пушкин.

Говорят, когда зарезали Настасью Минкину, Аракчеев сорвал с себя ордена, окровавил руку об алмазную звезду, и, раздирая мундир, жалобно закричал:

– Убейте же и меня…

И вдруг обритое, жесткое лицо Аракчеева посерело, желтоватые отблески мелькнули в глазах, он забормотал:

– Всадник, Всадник…

И припал к земле, извиваясь, точно прибитый тяжкими копытами.

Может быть, и Аракчееву повиделся скачущий Петр. Для Аракчеева не было иного в деле Петровом, как загонять Россию до беспамятства, придушить ее железной уздой и рвать ей мясо на дыбе – мчащуюся вдохновенную Россию Петра подменить Россией-дыбой.

И вот пронесся над ним Медный Всадник – сверкающее возмездие – и затоптал, затоптал…

А теперь, в кровавой мгле, закрывшей Россию, скольких из тех, кто думал гнать и топтать Россию всегда, уже загнал насмерть, уже затоптал без пощады медный конь…

Говорят еще, когда умирал Победоносцев, была устлана соломой тихая улица, чтобы не стучали экипажи, – помните вы такой петербургский обычай? – и были опушены черные шторы на окнах особняка.

Победоносцев, в отблескивающих очках, сухой, выбритый, в черном сюртуке, холодный, как лед, – как тощая тень поднялся против Петра. Это Победоносцев сказал: «Надо подморозить Россию».

Хватить ее ледяным параличом, сковать стужей, остановить на всем ходу, задержать – «подморозить». Все это открыто и прямо против Петра, Петра сваливали с России. Россию валили в стихию. Вместо Медного Всадника – ледяная тундра, где рыщет злой человек.

Всадник, вдохновенный, неустрашимый, неостановимый бег его коня, вечная его жаркая битва, Петрово преображение, борение, солнечная победа над всеми стихиями – где все? Ночь ледяная и ледяная пустыня. Попятили коня – «подморозили» – и конь зашатался…

Мог ли думать Пушкин, что сами русские остановят священное Петрово стремление и сбросят Россию стихиям?! Из России пытались вырвать ее сияющую душу – Петра – и Россия стала оседать.

Россия без Петра. Армия без Суворова. А когда ни Петра, ни Суворова – нет России. И настали времена Куропаткиных…

И вот, говорят, Победоносцев, умирая, шептал:

– Копыта, копыта, копыта…

Но ни стука колеса на улице. Соломой заглушён каждый звук. А ему чудилось: скачет Всадник с простертой рукой. И топчет…

Потом под протяжное пение певчих в синих кафтанах с серебром вынесли пышный гроб, а в нем – глубоко, в стеганом синеватом глазете, серебре, кисее, иссохший, как бы вымороженный, мертвец.

Перед черным катафалком шли факельщики и раскидывали еловые ветви: помните вы такой наш торжественный обычай – усыпать зеленой елью улицы перед погребальным шествием?..

Вероятно, все это выдумки, что Победоносцеву или Аракчееву виделся Медный Всадник. К тому же умирающие часто бредят скачущими конями.

Но не мертвым монументом на площади был парь Петр. Живой бурей он несся над Россией, когда его и не слышал никто.

Медный Всадник – мистический образ России. Никогда не замрет бег звонко-скачущего коня, грома грохотанье. Это и есть Россия. Иной нет.

И что мы знаем – может быть, Всадник разгневанный затаптывал без пощады целые русские поколения, ничтожно отрекшиеся его и России…

И, может быть, он гнал неумолимо князей церкви и князей мира, военноначальников и водителей государства, пренебрегших Россией Петра, ее стремительным вдохновением…

И Петр, грозный Царь на медном коне, в кровавых облаках войны и смуты, простерши руку в вышине, осенял миллионы умирающих русских солдат последним утешением, последним обещанием, что сбудется та Россия, ради которой они истекли кровью, Россия, которая еще не сбылась, – простая, солдатская, вдохновенная, справедливая, освещающая и умиротворяющая все…

В Выборгском замке, темном и тесном, я видел когда-то маску Петра.

Маленькая, точно иссохшая, в табачной желтизне, как из слоновой кости. Круглая остриженная голова. Набрякшие складки кожи под колючими усами, у запавших губ.

И горечь – гневная, неумолимая горечь – горечь недовершенного, разлитая по стремительному, сжатому лицу Петра.

Там, под Выборгом, снова, как при Петре, уходили под лед залива русские солдаты, снова терзал их пушечный огонь.

И что же, за коминтерны, за Маркса, за коммунизм, они умирали? Все это сгинет, как безводные облака и мглы. В Москве будет переворот, будет Петрово преображение России…

И русские солдаты умирали за него одного – за Медного Всадника, и он простирал над ними руку в вышине, обещая, что его недовершенная Россия будет довершена.

Страшная Россия, вдохновенный бег – Медный Всадник…

Он скачет. Во мгле, в бунтовом тумане, едва слышат его гром. А когда и слышат, не верят, но все ближе над всеми последнее возмездие, последняя справедливость – тяжело-звонкое скаканье, гром Петра…

Россия, восстань!

I. РУССКИЙ НЭП В РОССИИ

Андрей Белый, один из предреволюционных мелких бесов, вопил в бесовском кликушестве:

– Исчезни, Россия, исчезни!

И то, что началось с революционного развала России, с захвата власти коммунистами, было как бы наглядным осуществлением бесовского кликушества. Большевистский погром изничтожал Россию. Коммунисты с лютой ненавистью, по колено в крови злодейски испепеляли русский народ, русский духовный образ, весь русский мир.

Большевистские палачи с ужасающей последовательностью воплощали ненависть ко всему русскому в повальных расстрелах, обречении людей на голод, в полном искажении русской души, в истреблении русских крещенских имен, имен русских городов и, наконец, самого имени России.

Поэтому совершенно несомненно, что вся русская борьба против коммунистических захватчиков – истребителей России, и мужицкие восстания, и белые армии, были и есть не социальная контрреволюция, как малюют ее коммунисты, а национальное восстание, отечественная война за Россию и русский народ.

Двадцать лет советская власть истребляет живые силы русского народа, его историческую память, его религию, исступленно уничтожает национальную душу России.

Все это до того несомненно, что это не приходится повторять.

Тютчев когда-то пророчествовал о двух силах, какие есть в мире, – России и революции, которые «уже в смертельной схватке».

Революция схватила Россию мертвой хваткой. Торжество уничтожения России и было торжеством большевистской революции.

Все это тоже совершенно несомненно…

Тем более кажется внезапным, поразительным тот поворот к России, какой, несомненно, замечается теперь в мертворожденных советских газетах, книгах, театре.

«Поворот к России», который можно еще назвать – пусть неуклюже – психологическим русским нэпом, – это единственная живая вода, пробивающаяся сквозь серый язык омертвелой России.

И в советской газете такой русский язык кажется языком совершение иного мира. Я сказал бы, это наш язык России.

Живы, оказывается, все слова о ней, какие двадцать окаянных лет изгонялись, затаптывались, над которыми глумились всеми глумами, те самые наши русские слова о России, за которые нас и миллионы русских большевистская власть гнала и гонит под все истязания, пытки, расстрелы.

Стоит только привести несколько примеров таких новых слов о России.

«Правда» 29 декабря 1938 года картину о князе Александре Ярославиче Невском называет «патриотической картиной о величии, силе и доблести русского народа, его любви к родине, о славе русского оружия, о беззаветной храбрости в борьбе с захватчиками русской земли».

Несомненно, за двадцать советских лет никогда не было сказано в советчине таких наших слов, о русской доблести, величии, славе.

То же с «Иваном Сусаниным», который не сходит со сцены в Москве и Петербурге.

«Правда» 4 апреля писала о спектакле:

«Вид на Красную Площадь на фоне Василия Блаженного, колокольный звон и «Славься» вызывают бурю аплодисментов.

Медленно движется духовенство в золотых ризах, богатыри-стрельцы, спесивые шляхтичи ожидают выезда победителей, героев Минина и Пожарского… Сцена и зал сливаются в одно. Народ приветствует своих вождей. Чудесное, незабвенное мгновение. Создался спектакль – истинно народный».

Итак, уже не «попам», а «духовенству» разрешается медленно прошествовать по сцене в золотых ризах. А Минин и Пожарский попадают в «советские вожди».

О Петре Великом по поводу картины «Петр Первый» «Правда» 12 января 1939 года пишет, что «Петр Первый боролся за независимость, за честь, за силу русского народа, за неприкосновенность русской земли».

Те же слова о Суворове…

С конца прошлого года страну стали заливать «патриотической литературой» на советский образец. Выпущена целая Библиотека красноармейца – «О героическом прошлом русского народа».

Тут и «Россия в царствование Ивана Грозного» – заметьте это торжественное слово «царствование», какого раньше не допустили бы никак, – тут и «Битва на Чудском озере», и «Война 1812 года», и «Суворов» (обозреватель «Правды» 7 декабря 1938 года вспоминает, «как под его водительством русские чудо-богатыри свершали боевые подвиги»).

Стране как будто начала возвращаться отшибленная было историческая память.

Уже не карломарксова борода, а «героические, славные, великие, доблестные видения былого», видения Минина и Пожарского, защитников Троице-Сергия, благоверного князя Александра Невского, Суворова, Петра, Пушкина как будто стали светлым покровом страны.

И добро бы один Пушкин. Но стране возвращен и ненавистный всем «бесам» Достоевский. И Лесков… Что же говорить о старом Станюковиче, прославляемом «Литературной газетой»…

И вот – наши времена, царские времена. Вот оценка мировой войны в «Красной газете» 1 августа:

«Русский солдат спас Францию от разгрома на Марне. Русский солдат выручил крепость Верден от гибели… В общем масштабе войны стремительный натиск русской армии был победой…

Это предопределило последовательный ряд немецких неудач и привело к неизбежному поражению Германии.

Русскую армию губили невежественные бездарные руководители из высшего командования. Русская армия страдала от отсутствия снарядов, орудий, винтовок. Русская армия была бедна техникой… Но и при всех этих условиях русский солдат завоевал для себя новую славу».

Вот как теперь говорят о царской русской армии большевики, которые развалили и империю и армию в кровавом бунте.

И вот как большевики говорят о русском царском флоте:

«Известия» 24 июля вспоминают славные имена адмиралов Ушакова, Синявина, Лазарева, Нахимова и уверяют, что «дух Гангута, Чесмы, Синопа живет в сердцах советских моряков».

Что же, значит это уже не «краса и гордость», сбрасывавшая доблестных потомков Синявина и Нахимова с кораблей с цепями на шее?..

Было бы, разумеется, бессовестно отрицать, что все эти безвестные голоса, доходящие до нас сквозь советские мертвые тиски, действительно, голоса России. И это и наши голоса.

И это голоса и миллионов расстрелянных, замученных за Россию большевиками, и миллионов живых мучеников за нее в большевистских концлагерях и застенках. В этом несомненное и совершенное русское национальное единодушие.

Но все эти новые голоса, этот «поворот к России» – только новое советское обольщение, морока?

Прежде всего, понятно, что курс на патриотизм и «советских героев» вызван страхом Сталина перед мировым фашизмом.

Этот курс на «русский нэп» вызван, по-видимому, и тем, что верхи власти партии занял теперь, можно сказать, второй партийный слой.

Все эти Андреевы и Ждановы – средняя партийщина. Они отнюдь не идеологи, а карьеристы. И надо вспомнить, что к верхам власти эти люди «кировской линии» пришли после кровавой внутренней борьбы, которая началась с убийства Кирова.

«Поворот к России» – не только следствие испуга Сталина, но н нещадной внутренней борьбы в Кремле. Эта борьба уничтожила всех коммунистических идеологов. Один Емельян Ярославский барахтается теперь «в идеологах»…

Но эта борьба уничтожила и военных заговорщиков, вроде красного маршала Тухачевского.

Победили средние. Кировцы со Сталиным уничтожили противников направо и налево, как перед тем Сталин уничтожил троцкистов, а сами, тоже как Сталин, начали помаленьку, на тормозах «проводить политику» уничтоженных.

И возможно, что у расстрелянных военных заговорщиков они и заняли теперешний советский национальный пафос.

Вот откуда, по-видимому, теперешний «русский курс».

У второго разряда партийщины нет уже скопческой ярости того русоненавистничества, какая была у прежних коммунистических идеологов. У них даже, вероятно, есть под спудом, если и не национальное чувство, то инстинкты родины, кровной родовой связи.

Никакой другой идеологии по-настоящему не осталось. И победившие кировцы начали приспособлять под свой стиль подымающееся национальное русское сознание.

Отсюда приказ изображать все прошлое России как подготовку пришествия советской власти, а самую советскую революцию и действительность – как «отечественную войну за возрождение России».

Но, кроме страха фашизма и лживой стилизации советского погрома под «отечественную войну», есть еще третье…

Есть тот самый русский народ, о былой доблести, величии, чести и славе которого заговорили теперь.

По-видимому, коммунистическая доктрина и догма в стране уже рухнули, и кровавая карломарксова шелуха и короста уже сходят с русских душ.

Духовно русский народ пережил коммунизм. В духе он его уже сбросил. А возвращение исторической памяти всегда было началом возрождения нации.

Может быть, действительно, открылась отдушина из советской могилы – в Россию? И тогда весь этот «поворот к России» – знак, действительно, глубокого движения, без каких-либо «программ», – органического национального движения в России.

В кромешной тьме, где тысячи тысяч бесов и одержимых пытали и пытают пойманную Россию с бесовским воплем: «Исчезни, Россия, исчезни», стал как будто слышаться нечаянный гул воскресения: «Россия, восстань».

Все это, может быть, так. Но самый «поворот к России» на столбцах советских газет – все же не больше чем «словесность», чем новый маневр Сталина.

Только «отдушина» открыта такая громадная, только такие вызваны духи, какие могут испепелить и уничтожить всех уничтожителей России…

II

В первой статье «Россия, восстань», в «Возрождении», № 4199, я писал, что в СССР «замечается несомненный поворот к России», что там начали говорить наши русские слова о России и это единственная живая вода, пробивающаяся сквозь мертвецкий советский лед.

Все русское ценное, высокое, героическое, все государственно-могущественное и культурно-плодотворное, – великий царь Петр, защитники Троице-Сергиева, Минин и Пожарский, Суворов, Нахимов, Отечественная война, русская императорская армия, флот, и флот Цусимы, и царские солдаты 1914 года – все это «принято» и воспевается теперь в советской России как исторические «герои советской страны».

Больше того: даже и русские святые. Благоверный князь Александр Невский тоже принят большевиками в пантеон своих героев.

За тех же русских героев, за ту же героическую Россию сражались и гибли белые. За нее одну – героическую Россию – миллионы русских расстреляны и миллионы мучаются в концлагерях…

Но именно в величии, славе и доблести нашей России, всей дореволюционной исторической России, советская власть как бы ищет теперь нового вдохновения и вместе оправдания большевистского разгрома. Стране точно бы возвращается отшибленная историческая память, и в былом русском духовном мире ищут советчики духовной опоры для себя.

Это, несомненно, так. Средний слой большевиков – кировцы. Они-то перехватили русский тон, как можно думать, у расстрелянных ими военных заговорщиков. И стране, подавленной марксистской трупарней и дурацкими марксистскими трафаретами, внезапно открылась огромная отдушина: в Россию.

На страну, где все марксистски-умышленно, все мертво, хлынула живая Россия. Таковы впечатления.

И решительно рано предугадывать, что еще свершится в нашем отечестве из начавшегося там с новой силой столкновения живой, исторической и органической России с марксистской бездушной и беспощадной теорией, в стране явно рушащейся.

Несомненно одно: в стране уже открылись «ножницы» между новым, слагающимся русским духовным сознанием и всей инерцией коммунистической советской власти.

Власть и хозяйство, вся человеческая деятельность и творчество, по-прежнему в тисках шаблонного карломарксового трафарета. Страна по-прежнему в раскаленной клетке нелепого и противоестественного марксистского опыта, изнурившего ее до дна, сбившего ее с ног в коммунистическом беге на месте и на холостом ходу – вплоть до истощения самого биологического состава народа.

Ни на йоту не переменился и весь советский террористический аппарат истребления и угнетания. Страна по-прежнему во власти Мехлисов. Страна либо концлагерь и расстрел, либо донос и паек.

И вместе с тем русская отдушина допущена. Стране, несомненно, дан некий «психологический нэп», русская передышка.

Но Россия допущена в СССР урезанной, отключенной от своего духовного лона.

Стоит ли говорить, что духовный мир России, ее победы и испытания, мощный духовный образ во все времена восходил всегда на одних дрожжах, на одной духовной закваске: на вдохновении и восхищении, на христианском гении и жажде утверждения человеческой жизни в ее божественном величии.

Но именно русское христианство и сегодня – основной враг советской власти.

Московские газеты могут умильно писать о «звоне московских колоколов», о «духовенстве, шествующем в золотых ризах», – заметьте, «духовенство», а не «попы» – на сцене, в опере «Иван Сусанин», о «доблестном великом князе Александре Невском», о «суворовских чудо-богатырях», но в те же дни советский «Безбожник» (1939 год, № 2), выпускаемый, кстати сказать, с тиражом в 155 тысяч, печатает подлую карикатуру, где русская солдатская присяга изображается так: офицер и «поп» силком придавливают солдата к Евангелию, тут же стишки:

 
В зубы крест, а в горб кулак –
Одурел солдат бедняга,
Называлось это так:
Добровольная присяга…
 

Допущены Пушкин и Петр. Но никогда и никак советская власть не откроет стране, что всем духовным существом героической, христианской России, ее движущей победной силой всегда были вера и верность: вера Кресту, верность знамени.

Россию допустили, но отпоротой от духовного лона, с убиенным духом. Это до того бросается в глаза, что даже там открыто решаются о том писать. Совершенно поразительно письмо некоего старого ленинградца, опубликованное тоже в «Безбожнике».

Наивный человек высказывается по поводу нового «героического курса»:

«Для поддержания нравственности, особенно для воспитания молодежи, нужна религия. У нас распространяется популярность о геройстве и героях, а религия учит – на житиях Святых. Я считаю, что это может дополнить одно другое, по существу одинаковое».

Поразительно, что после многих лет истребления советской властью русского народа и его духовного склада неведомый смельчак открыто призывает – и где? – письмом в «Безбожник» вернуться к воспитанию народа на житиях святых, верно понимая существо русского героического победного духа, его религиозное, житийное существо.

Ярославский, разумеется, растерзал ленинградца. «Попов» – Христову пехоту, как их замечательно теперь называют, преследуют теперь еще беспощаднее. Советская власть больше всего страшится святыни русского духа. Россию допустили в страну, но обкорнованной под стиль бездыханного и безвдохновенного «советского героизма».

А все же пустили. Вынуждены были пустить. Нечто дрогнуло и обвалилось внутри самих большевиков. В их душах, в психологии. А ведь и самый большевизм – прежде всего психология.

И где теперь в стране пролеткультный человек, чекистско-футуристический уродец, ходячий мертвяк, вымышленный партийными садистами с толпой бездарной и подлой черни, кинувшейся на все кровавые пытки русского народа ради создания такого пролеткультного слизняка?

Для него едва ли не всю Россию расстреляли. Но своего «нового человека» не создали. Лопнули реторты черных магов, так и не высидевших коммунистического гомункулуса.

В России остались русские. Страна снова возвращается к России. И в советские души уже хлынул русский свет. А Пушкин и Гоголь сумеют постоять за себя против любых карлов Марксов.

Рухнул пролеткультный человек, рухнули и все его «теоретики». Где теперь идеологи марксистского коммунизма в России? Бешеных псов расстреляли. Был последний вертлявый пес Бухарин. Расстреляли и его.

В теоретиках, как я уже писал, барахтается один Ярославский. Именно барахтается.

Есть уже буквально сотни большевистских свидетельств о внутреннем духовном движении в стране.

Страна уже «раскусила» коммунизм.

И это движение не только в том, что каждый раз замечает и «Безбожник», и «Антирелигиозник», что «попы увлекают наиболее живые «умы», что «в вузы пошла верующая молодежь» или что «нынешние верующие – совсем другие люди по сравнению с тем, что представляли они собою в начале революции»…

Несомненно, все «теплые» уже давно изблеваны. И пусть верующих даже сравнительно мало, пусть это только горящий источник. Но от них и помимо них – от всего русского света, от своего Пушкина и Гоголя, которых снова узнала замордованная страна и приняла за самую «пазушку», – расходится по стране громадная духовная волна противодействия коммунистическому порабощению. Страна хочет жить живой.