Текст книги "Босиком по 90-м"

– Что ты хочешь этим сказать? – не отрывая взгляда от листка, спросил Алик.

– А то, что здесь указаны твои и мои самые опасные дни, когда смерть была рядом.

– Получается, умерший Дед нас опекает? С того света? И ты в это веришь?

– Не знаю.

– Послушай, – изумлённо проговорил мой друг, – а ведь почерк тут совсем другой…и чернила темнее. Тебе не кажется?

– Верно…

– Если представить, что в одной книжке собраны твои и мои чёрные даты, значит, неспроста нас судьба свела?

– Может, и так. Но, кроме этих современных дат, тут полным-полно и других, дореволюционных.

– Да, много непонятного. Но ничего, рано или поздно разберёмся. Ты когда улетаешь в Сирию?

– В пятницу, 28-го.

– Ну что ж, удачи!

Алик ушёл. А я так и забыл сообщить ему, что моя преподавательская карьера, судя по всему, заканчивается. Вчера мне предложили перейти работать в Красноленинскую авиационную компанию, и я согласился. Так уже завтра в моей трудовой книжке появится новая запись: «инженер II категории», или, если говорить новомодным языком – менеджер отдела маркетинга.

Глава 6
Викентий Закарпатский

Мой первый день работы в АООТ «КААК «ГЕН» (именно так полностью называлась авиакомпания) начался со знакомств. Весь договорной отдел состоял из двух человек: начальника Константина Аветисяна (он был старше меня всего на два года) и Викентия Борисовича Закарпатского.

Костя был нашим начальником. Кроме армянской фамилии ничто не говорило о его принадлежности к этому народу. Он не курил, почти не употреблял алкоголь, но был страшным волокитой. Я слышал, как, разговаривая по телефону с незнакомой дамой, он не только познакомился, но и перешёл на обсуждение очень пикантных тем. В том, что его первое свидание закончится близостью, не было никакого сомнения. Надо сказать, что он всегда думал о сексе и потому в нагрудном кармане пиджака держал импортные презервативы, поставляемые в Россию американцами в качестве гуманитарной помощи. И вот, когда Костя, находясь в кабинете президента авиакомпании, склонился перед ним, подавая на подпись договор, прямо на контракт упали две пачки контрацептивов. Президент растерялся и промямлил что-то, дескать, такие вещи надо хранить в другом месте.

Другим моим коллегой, был отставной замполит ракетного полка, бывший майор, Викентий Борисович Закарпатский, уже разменявший пятый десяток.

Судьба его была непростой. Юношей он поступил в мореходное училище и благополучно окончил. Ходил даже в плавание на знаменитом «Крузенштерне». В общем, был романтиком, сочинял неплохие стихи и умело писал маслом морские пейзажи. Но потом, что-то в его голове перевернулось, он принялся зачитываться классиками марксизма-ленинизма и поступил в военно-политическое училище. Стал офицером. Дослужился до майора, но 19 августа 1991 года на полковом построении, выпив перед этим лишнего, то ли в шутку, то ли всерьёз, призвал офицерский состав поддержать ГКЧП. Разразился скандал. Через несколько дней его досрочно отправили на пенсию.

Закарпатский сменил несколько профессий (был кладовщиком, завхозом, и даже инженером по технике безопасности), но нигде долго не задерживался, пока, наконец, не пришёл в договорной отдел авиакомпании. Здесь ему нравилось. Одевался он скромно, но аккуратно. Всегда ходил при галстуке и свежей сорочке. Брюки были так наглажены, как будто он изнутри смазывал их клеем «Момент» (так поступали в армии ленивые сержанты, заступающие на дежурство по роте; клей намертво прихватывал материю и даже мятые хэбэшные штаны имели идеальные стрелки; таковыми они оставались и после стирки). В обед Викентий доставал из портфеля два бутерброда и, заварив чаю, молча пережёвывал. Сэндвичи почему-то всегда были неизменны: толстый кусок хлеба с маслом и кружок варёной колбасы. Оставшиеся сорок минут перерыва он тратил на компьютерную игру «Принц Персии». И так каждый день. Наблюдая за ним, я сделал вывод, что не всё было так хорошо в его семейном королевстве, даже несмотря на кипенно-белые воротнички рубашек.

Надо сказать, Викентий Борисович к тому времени уже не был горячим сторонником марксизма-ленинизма, но обладал прекрасным чувством юмора. Особенно ярко об этом свидетельствует следующий случай.

У нас на стене ещё с советских времён висел огромный портрет Ленина. Все привыкли к нему настолько, что даже не замечали. И однажды в кабинет зашёл генеральный директор авиакомпании и распорядился снять большевистского вождя, что мы не преминули выполнить с превеликим удовольствием. Викентий, как художник, не мог позволить выбросить картину и потому поставил её за диван. Впоследствии, именно за ней мы хранили многочисленные магарычи, которыми нас «премировали» туристические фирмы, арендовавшие у авиакомпании самолёты. И когда приближалось окончание рабочего дня, – а нередко и в обед! – Закарпатский говорил одну и ту же неизменную фразу: «Ну что, друзья, пойдём с Ильичём советоваться?». И если желающих не было, он в одиночестве опрокидывал «сто пятьдесят» и закусывал кусочком предусмотрительно оставленного сэндвича. Делал это Борисыч так аппетитно, что трудно было к нему не присоединиться. Надо сказать, что с Бахусом он поддерживал очень тёплые отношения, хотя ради этого ему часто приходилось пускаться на разные хитрости. Как, например, в прошлом году, когда мой старший товарищ отдыхал на Черноморском побережье вместе с женой. Я слушал его рассказ, и перед глазами возникала вот такая картина.

…Жара стояла египетская. Короткая тень похожего на детский грибок зонтика едва защищала от опасного полуденного солнца.

– Наверное, пора искупаться и в номер, – уныло пролепетал Викентий Борисович, повернувшись к загорелому телу супруги.

– Ты иди, а я ещё позагораю, – донесся сонный лепет из-под широкополой соломенной шляпы. – До обеда ещё два часа.

Ободрённый услышанным, Викентий радостно кивнул и быстро поднялся. Прыгая по горячим камням, он с трудом преодолел десятиметровую «полосу мужества» и с разбегу нырнул в море. Он плыл, широко загребая воду, как плавают только русские.

Уже через пятнадцать минут отставной майор в плавках и с полотенцем на плече бодрым шагом покорял последний лестничный пролет санатория «Голубой факел».

Открыв дверь номера, Закарпатский очутился в типичной советской, плохо меблированной комнате, с двумя сдвинутыми, то и дело норовившими разъехаться, кроватями. Ещё имелись два мягких стула, трюмо, тумбочки и шкаф. На стене об обмолоте и надоях мурлыкал пластмассовый кирпич проводного радио. Телевизора не было, зато был душ и туалет (не общий – на этаже, – а свой, только для двоих!). Через день приходила уборщица и большой грязной тряпкой возила по комнате, а потом терла ею кафельный пол в душе. Хранилась эта хозяйственная утварь за неприметной открывающейся дверцей оббитого вагонкой шкафчика, который выполнял ещё и декоративную функцию – закрывал стояк канализационной трубы. Викентий открыл шкафчик, опустил туда руку по самое плечо и легко извлёк чекушку водки. Сделал несколько глотков, закусил спелой желтой алычой, сорванной по дороге, и, крякнув от удовольствия, перевел дыхание. Немного помедлил, задумался, махнул рукой и снова повторил. Потом по-хозяйски, не спеша, заткнул горлышко оторванным куском газеты, опустил бутылку на самое дно и бережно прикрыл импровизированный бар.

С высоты пятого этажа можно было неторопливо рассматривать шумные стайки отдыхающих и, затянувшись «Стюардессой», выпускать с балкона дым под самые облака. Конечно, до прихода жены надо будет тщательно почистить зубы «Поморином» и немного вздремнуть.

Конспирация была вынужденной. Дело в том, что последние годы возлияния становились всё более частыми, и печень Закарпатского давно грозилась расторгнуть с ним контракт. В такие дни похмелье неподъёмным грузом давило на голову, и мутное сознание вины ещё больше отягощалось абсолютной амнезией вчерашних похождений. Но постепенно память возвращалась вместе с ноющей болью под правым глазом. Уже припоминалось ночное возвращение и визгливый крик благоверной: «Скотина, ты хочешь узнать который час? На! Смотри!» И тут же последовал внезапный удар будильником «Маяк» в доброе, пьяное и беззащитное лицо. Несмотря на заплывающий глаз, Викентий слёзно просил Ирэн поверить ему и простить (он знал, что ей нравится, когда её имя произносится на французский манер). Но в последний раз и это не помогло. Жена молча собиралась на работу и оставляла серьёзный разговор на вечер. Ожидание смерти хуже самой смерти. Он просто не мог найти себе места. И вот тогда бывший офицер придумал выход.

К вечеру на кухонном столе лежали две путёвки в дом отдыха на Чёрном море. Председатель профкома и первый друг-собутыльник выполнил полученную по телефону просьбу, несмотря на то, что жена Викентия замкнула дверь и калитку, забрав с собой ключи.

Через форточку, выходившую на тротуар, сначала в комнату попали путёвки на черноморское побережье, а потом… спешившие куда-то прохожие неожиданно замедляли шаг, улыбались и показывали в сторону друзей, которые передавали друг другу через форточку стакан, то наполняя, то опустошая его.

Но и здесь, на море, Викентий не думал прекращать дружбу с водкой. Ещё в первый день, отправившись на самостоятельное изучение окрестностей, на отшибе приморского посёлка он обнаружил магазинчик с полупустыми полками продуктов, но довольно внушительным ассортиментом «веселительной воды». Самыми удобными были маленькие «мерзавчики».

Незаметно доставить груз особого труда не составило. Уборщица прониклась пониманием к двойной роли хозяйственного шкафа, тем более что согласие не обращать внимания на соседствующие с ветошью бутылки, было подкреплено ассигнацией достоинством в один рубль.

Главное, не переборщить с дозой. Поэтому Закарпатский делал из горлышка только два-три глотка, то есть две-три бульки, что, по его мнению, составляло грамм пятьдесят. После этого они с женой медленно брели в столовую. И так каждый день: перед завтраком, обедом и ужином. Еда отбивала запах спиртного. Супруга ничего не подозревала и была уверена, что муж твёрдо встал на путь исправления.

Шёл последний день отдыха. До отправления вечернего поезда оставалось еще часа три. Супружеская чета уже выгрузила чемоданы из такси и теперь не знала, куда деть свободное время.

– Смотри, Викентий, парикмахерская. Я думаю тебе надо постричься. А я подожду здесь, на лавочке, рядом с багажом, – с некоторой грустью вымолвила жена.

– Хорошо Ирэн, я мигом, – по-солдатски бодро ответил муж и зашагал к цирюльне.

Стоит отметить, что последнее слово точно отражало характер этого заведения. В маленькой комнатке стояло всего два кресла. Посетителей не было. Где-то за ширмой послышались шаги, и на горизонте возникла улыбающаяся полногрудая блондинка в коротком белом халате с огромным декольте. Вошедший остолбенел.

– Как будем стричься? – ласково спросила она. – Под «канадку», и долго, как можно дольше, – чуть дыша, пытался шутить Закарпатский. – Долго нельзя, а то ваша жена будет беспокоиться, – насмешливо щебетала красавица. – Но для таких солидных мужчин как вы у нас есть сюрприз. Хотите попробовать? Вместе со стрижкой вам это удовольствие обойдется в три рубля. Так многие делают. Не бойтесь, ваша жена ничего не заподозрит. Кстати, меня зовут Снежана.

От бурной фантазии у Викентия поплыли круги перед глазами. Он и не заметил, как с него уже смахивали вещественные доказательства парикмахерской и обильно поливали «Шипром», часто надавливая на резиновую грушу пульверизатора.

– Ну, вот и всё. А теперь самое интересное! Одну минутку, я быстро, – пропела обольстительница и скрылась за ширмой.

Пульс стучал на невыносимо высокой частоте. Спустя мгновение перед изумлёнными глазами клиента возник поднос с хрустальной запотевшей рюмкой и блюдцем, на котором гордо лежал солёный огурец. – Милости прошу, угощайтесь, – гостеприимно предложила девушка.

Потихоньку придя в себя, он залпом выпил стакан водки, но вместо того, что бы закусить огурцом, неловко чмокнул парикмахершу в щёку, расплатился и вышел на улицу.

На лавочке под каштаном красивая и слегка грустная сидела жена. Забыв, про осторожность, он подошёл к ней, и сам не зная почему, поцеловал. А она вдруг расплакалась самыми настоящими горькими слезами. – Милый, мы отдыхали с тобой две недели. И знаю точно, что ты не пьёшь и слово держишь, а мне всё кажется, что от тебя идёт какой-то водочный запах. Это моё самомнение и полная глупость. Прости меня. И даже сейчас, после парикмахерской, мне опять кажется, что ты пил. Я дура, самая настоящая дура. Как приедем домой, обязательно пойду к психиатру. Ты знаешь, говорят, именно так и начинается паранойя, – причитала, всхлипывая Ирэн.

Она тихо плакала, вытирая растекшуюся по лицу косметику маленьким белым платочком с вышитыми розами. Викентий пытался её успокоить. От стыда и вины он любил её ещё больше, чем прежде.

Счастливые загорелые люди радостно суетились на перроне. Вдали показался поезд. Курортный сезон заканчивался.

Глава 7
Лёгкий офицерский ужин

В Сирию мы летели весело. Сирийские студенты-медики возвращались домой на каникулы и находились в приподнятом настроении. Между креслами гуляла бутылка трёхзвёздочного коньяка «Прасковейский» и пара бутылок «Смирновской».

Из двадцати семи пассажиров самолёта челноков насчитывалось всего семеро. Это был первый чартерный рейс из Красноленинска в эту древнюю страну. Выяснилось, что стоянка в аэропорту Алеппо копеечная, и борт решили оставить там на все трое суток, что несказанно обрадовало экипаж.

Через четыре часа АН-24 уже бежал по бетонке. Самолёт так близко подрулил к зданию аэропорта, что автобус не понадобился.

Офицеры-пограничники и сирийские таможенники сидели не в кабинках, а стояли за стойками, как продавцы в магазинах.

Внутренне убранство аэровокзала уступало всем тем, которые мне ранее доводилось видеть.

Носильщики таскали багаж вручную, а не на транспортёре. В зале народу почти не было. Я видел только мужчин неопределённого возраста в костюмах мышиного цвета. Они расхаживали группами по три-пять человек или сидели в креслах. Некоторые околачивались рядом с нами, прислушиваясь к разговорам. Позже я узнал, что это были сотрудники «Мухабарат» – политической полиции. Местные жители их боялись и ненавидели. Уже в автобусе я познакомился со встречавшим нас сирийцем. Гассан когда-то учился в Советском Союзе и говорил по-русски совершенно свободно.

Аэропорт находился всего в семи километрах от города. Наш стародавний «Фольксваген Т1» покатил по шоссе. Жара лезла в открытые окна и липким пóтом приставала к рубашке. По левой стороне встречались выгоревшие на солнце рваные цыганские шатры. У обочины бегали чумазые дети, махали нам и что-то кричали. Очевидно, они привыкли, что в окна им бросают подарки.

Велико же было моё удивление, когда в Алеппо я увидел плакаты с Марксом, Лениным и Хафезом Асадом – президентом этой страны. Бородатый Маркс напоминал басмача. Да и Ленин был какой-то непривычный, арабской внешности. Постепенно я стал понимать, что вернулся в прошлое.

Гассан по секрету поведал мне, что в Сирии воцарилась самая настоящая кровавая деспотия. Асад, пришедший к власти в результате государственного переворота двадцать три года назад, установил в стране абсолютную власть. И всех, кто был им недоволен, безжалостно уничтожал. Людей арестовывали тысячами, пытали, отправляли на каторгу. Поводом мог послужить любой донос или неосторожно сказанное слово в адрес власти. Суды проходили быстро и в закрытом режиме, как в СССР во времена сталинских репрессий. Примерно ту же мрачную картину, но в более мягких тонах, несколькими днями ранее мне нарисовал знакомый сирийский студент, учившийся в Красноленинске. Собственно, поэтому никто из его земляков и не торопился возвращаться на родину после окончания института. Некоторые держали в нашем городе ларьки, торговавшие канцтоварами, другие работали на стройках разнорабочими. Но одно дело чей-то рассказ, а другое – увидеть Сирию собственными глазами.

– А вот городская площадь. Сегодня воскресенье – день казни. В центре – виселицы с преступниками. Трупы и висят до самой среды, разлагаются, запах стоит… сами понимаете, – комментировал экскурсовод.

– А за что их? – спросил кто-то из лётчиков.

– Прилюдно казнят только за изнасилование или распространение наркотиков. На них таблички висят. Там всё и написано.

Позже я узнал много страшного о повседневной жизни сирийцев. Народ действительно бедствовал. Люди, в основной своей массе, выглядели несчастными и озлобленными. Неулыбчивые русские, по сравнению с ними, казались просто образцом приветливости. Хорошо здесь жили только чиновники и их родственники. Они вымогали взятки у всех подряд и по любому поводу. Причём, это считалось вполне нормальным явлением. Часто судья, прокурор или полицейский содержал всю свою многочисленную родню. В стране назревало недовольство властью. Это было очевидным фактом. Утром на домах появлялись, написанные мелом проклятия в адрес президента. Кого-то задерживали и увозили в тюрьму. Служба политической безопасности пока ещё справлялась со своей задачей, и ни о каких серьёзных протестах не могло быть и речи. Но интеллигенция, в особенности та, что училась за границей, Хафеза Асада ненавидела.

Разместившись в отеле (вероятно, он имел только две звезды, и подозреваю, что у одной из них явно отвалилась пара лучиков), я, наученный турецким опытом, положил в пакет десяток детских пистолетов и отправился на базар. Завидев первую попавшуюся лавку игрушек, предложил хозяину купить мои наганы и показал образцы. Он покрутил в руках револьвер, направил на меня и нажал на спуск. Раздался щелчок. Но второго выстрела не получилось. Курок сломался и больше не взводился. Недовольный покупатель выругался на своём языке и сунул мне игрушку назад.

Раздосадованный я вернулся в номер и заново проверил покупки. К моему сожалению, красноленинский завод напортачил: качественных игрушек получилось штук тридцать. Все остальные никуда не годились. Но что было делать? Не выбрасывать же товар? Недолго думая, я уложил брак на дно сумок, а исправные наганы – наверх. И вновь потащился на рынок. Мне повезло. Хозяин другого ларька проверил только несколько образцов из тех, что лежали сверху. Довольный невысокой ценой, он пересчитал всё поштучно и отсчитал оговорённую сумму. Теперь надо было быстрее закупить на вырученные фунты детскую обувь, спортивные костюмы и смываться в гостиницу. Я справился быстро, дорога заняла двадцать минут.

В моём номере кондиционера не было. Холодильник не работал, а лишь исполнял роль кухонного буфета. Постелью служил кожаный турецкий диван и две простыни. Вместо подушки – диванный валик. Я поужинал привезёнными из дома консервами и с чувством выполненного долга лёг спать. Жара стояла невыносимая. Время от времени приходилось смачивать простынь и укрываться ею. И вот тут я допустил ошибку: ночью, вместо того чтобы спуститься на второй этаж, где стоял бак с питьевой водой, попил из водопроводного крана.

За завтраком меня так тошнило, что я едва успел выбежать в туалетную комнату. Командир воздушного судна, только что вернувшийся из годичной командировки в Джибути, посмотрел на моё позеленевшее лицо и быстро понял, в чём дело.

– У тебя водка есть? – спросил он.

– Да, – кивнул я, – две бутылки.

– Пойдём.

Лётчик взял со стола фруктовый лимонад, и мы поднялись в номер. Я достал из неработающего холодильника тёплую «Сибирскую». От одного её вида мне стало не по себе. Мой спутник невозмутимо сорвал водочную пробку и до краёв наполнил сорокоградусной жидкостью стакан.

– Давай, Валера, залпом… не раздумывай. Потом запьёшь лимонадом, – скомандовал он. – Иначе к вечеру у тебя начнётся понос и лихорадка. Тогда и водка не поможет.

Я выдохнул и опрокинул все двести пятьдесят граммов отечественного зелья. Рука тут же потянулась к сладкой газировке, но пилот спрятал бутылку за спину. Мне казалось, что в этот момент алкоголь двигался у меня по пищеводу то вверх, то вниз, решая, где же ему остаться. Наконец, он выбрал желудок.

– Запивать ни в коем случае нельзя. Надо пропотеть и убить инфекцию. Пойдём в город на экскурсию. Жарко, но ничего, зато вся зараза выйдет с пóтом… Главное – не пей воду. Как бы тяжело не было – терпи. К вечеру, как только полегчает, ещё примешь на грудь. Я, смотрю, у тебя этого добра хватает, – с этими словами он взял у меня стакан, наполнил его и с удовольствием влил в себя. Правда, в отличие от меня, тут же запил лимонадом.

– Это я так, на всякий случай, для профилактики, – закуривая сигарету, объяснил командир воздушного судна. – Мы в Африке только водкой и спасались. Надеюсь, ты не возражаешь?

Я не возражал и перекошенным от водочного послевкусия лицом изобразил гостеприимство. К тому же осталась ещё одна бутылка. Её мы с командиром допили вечером. Потом он принёс ещё одну. «Приговорили» и её.

– Надо бы третью, – предложил КВС.

– А может, хватит?

– Валера, ты офицер?

– Лейтенант запаса, командир мотострелкового взвода.

– Во! А знаешь ли ты, дорогой мой товарищ лейтенант, что есть такое «лёгкий офицерский ужин»? А?

– Никак нет! – подыграл я.

– А вот знай, – он воздел перст к потолку и заключил: – «Лёгкий офицерский ужин – это три бутылки водки на двоих». Так что сиди и жди, пока я принесу третью… Но заметь – это будет виски! Ты пробовал когда-нибудь виски?

– Не доводилось. Да и где его купишь в такое время?

– Не бойся. Я заприметил тут одно местечко.

– Так это же дорого…

– Тебе известно, какие у меня командировочные?

– Нет.

– То-то же. Сиди и жди.

Я пожал плечами и выпустил гостя в тусклый зев гостиничного коридора.

Утро пришло с тревожным стуком в дверь. В комнату внесся обеспокоенный второй пилот. Оказалось, что их шеф не ночевал в номере, а вечером мы должны были улетать обратно. Но чем я мог помочь экипажу? Раздосадованный лётчик ушёл, не зная, что делать дальше.

Приведя себя в порядок, я вышел покурить на балкон, раздумывая, где можно отыскать пропащего командира. Перед мысленным взором мелькали образы «мышиных костюмов» Мухабарата, выпытывающих у героического летчика главную «летунскую» тайну. И вот тут с третьего этажа моему взору предстала умиротворённая картина: под кустом барбариса, подложив ладони под щёку, улыбаясь, спал КВС. Рядом с ним лежала полупустая бутылка виски, а вокруг били искусственные фонтанчики, орошавшие зелёный газон.

К вечеру командир был снова таким, каким его привык видеть экипаж и пассажиры: в отглаженном форменном костюме, при галстуке и в белоснежной сорочке.

В полупустом самолёте лететь всегда приятнее. Можно развалиться на креслах и поспать. Так я поступил. Примерно, через час, проснувшись, я прошёл в хвост и закурил. Там уже стоял командированный из Киева штурман.

– А где мы сейчас пролетаем? – поинтересовался я.

– Над Турцией.

Должен сказать, что своих «воздушных рулевых», допущенных к выполнению международных рейсов, у красноленинского авиаотряда не было. Да и по картам «Jeppesen» никто из них работать не умел. Поэтому пришлось обратиться к одной украинской авиакомпании, которая и согласилась прислать своих специалистов.

Терпеть превосходство заезжих гостей было не особенно приятно, вот и придумали наши лётчики очень характерный для этого времени анекдот. Я не утерпел и рассказал:

– Красноленинский Ан-24 подлетает к Стамбулу и запрашивает разрешение на посадку, а турецкий диспетчер ему передаёт:

– Change the course for landing![5]5
  Change the course for landing! – (англ.) Измените угол захода на посадку! (прим. авт.).


[Закрыть] Change the course for landing!

– Шо він там каже, Микола? – спрашивает командир у штурмана.

– Та я не розумію! – отвечает тот.

А турецкий диспетчер уже просто кричит не своим голосом:

– Change the course for landing! Change the course for landing!

– Сідаємо, Микола?

– Сідаємо! – соглашается тот.

Самолёт приземлился, лётчики выходят и удивлённый КВС восклицает:

– Дивись, Микола, яка коротка полоса!

– Да зато яка широка!..

Лётчик усмехнулся.

– Значит, говоришь, мы сели поперёк?

– Ага!

– Ничего удивительного в этом не нахожу. У этой машины пробег после посадки совсем небольшой. Так что можем, если не поперёк, то по диагонали полосы точно сесть… А ты знаешь, что крылья, а точнее, крыло, нашего самолёта крепится к верхней части фюзеляжа всего одним, размером с карандаш, болтом? Стоит ему треснуть, и все двадцать тонн рухнут на землю? Представляешь, жизни сорока пассажиров и экипажа зависят всего от одной железки!.. Но такова конструкция. Говорят, вероятность того, что это крепление поломается – один к ста миллионам. – Он затянулся сигаретой и добавил: – Но ты не бойся! Мы не упадём. Самолёт надёжный. Вот возьми его брата – военно-транспортный АН-26. Там разница всего в том, что трап в хвосте. Представляешь, лет пять назад произошёл такой случай. Прилетел борт из Воронежа в Ростов, загрузился типографскими шрифтами, но из-за плохой погоды остался на стоянке. Экипаж уехал в гостиницу. Ночью начальник ЦДА (центральной диспетчерской аэропорта), руководивший погрузкой, почувствовал плохо с сердцем. Вызвали скорую. На его место заступил старший диспетчер. Смотрит, а по плану стоит загрузка АН-26 типографскими шрифтами. Он и приказал вести пять тонн шрифта на тот же самый борт. Говорят, даже в грузовой отсек зашёл, но ничего не заметил, поскольку пачки, как того требовало правило центровки груза, были равномерно разложены по всему полу.

Утром экипаж получил документы и стал готовиться к вылету. Дали команду на взлёт. Самолёт бежит по полосе, а подняться не может. Еле-еле взлетел. И высоту тяжело набирает, будто по ступенькам карабкается. Экипаж в недоумении. Второй пилот пошёл посмотреть грузовой отсек и ахнул – шрифт лежал в два ряда. Вместо пяти тон они везли десять. Двойной перегруз!

– А как же они садились?

– Так же, как и взлетали, ступеньками, но уже вниз.

– А что было потом?

– Командира корабля и второго пилота не несколько месяцев отстранили от полётов и влепили по выговору. А этот борт сразу отправили в ремонтный цех, двигатели проверять.

Неожиданно я увидел вспышки в иллюминаторе, и послышались разрывы.

– Ого! Смотрите, салют какой-то!

Штурман вдруг изменился в лице, выругался матом и побежал в кабину. Я почувствовал, как самолёт стал забирать в сторону. Позже выяснилось, что неопытный стажёр завёл борт на территорию турецких военных баз, которые на картах «Jeppesen» были чётко отмечены. Предупредительный, отсекающий огонь открыли автоматические зенитные орудия. Каким-то чудом снаряды не попали в нас.

Часа через три мы сели.

Домой я попал только к обеду. Растаможивание заняло немало времени. Начальник смены, недавно переведённый на этот пост, кроме обычной в этих случаях взятки, решил прибарахлиться двумя моими кожаными куртками (на вид они почти не отличались от турецких, но не выдерживали и одного сезона; кожа рвалась, как бумага). Я смалодушничал и уступил. И от этого чувствовал себя униженным, почти как в детстве, когда однажды струсил и не дал сдачи Помидору – наглому мальчишке с соседней улицы. Он был старше меня на два года и разукрасил мне всю физиономию. Помню, я ночь не спал, переживал, ворочался в постели до тех пор, пока не придумал, как ему отомстить.

Утром, даже не позавтракав, я уже поджидал Помидора у подъезда. Он вышел на улицу и, увидев меня, растерялся. Я бросил ему в лицо горсть песка и налетел, как вихрь. Наносил удары, не останавливаясь, помня наказ старшего брата: «в драке закон простой: бей до тех пор, пока либо противник не отключится, либо ты не устанешь»… Обидчик уже лежал на земле и просил пощады, а я всё бил и бил его ногами. Не знаю, чем бы это всё закончилось, если бы меня не оттащил от него какой-то пенсионер, возвращавшийся с авоськой из магазина.

Но если отбросить инцидент на таможне, то в целом, всё складывалось удачно. Мы с Аликом уже насобирали четыре тысячи долларов (деньги хранились у меня), а до указанной Самиром даты ещё оставалось время.

Я зашёл в пустую и мёртвую съёмную квартиру. Давно заметил, что помещение без людей, даже отапливаемое, теряет душу и кажется брошенным. Пожарив яичницу, уже собирался лечь спать, как мой взгляд приковала записная книжка с золотым срезом. Рука сама потянулась к ней. На последней странице выцветшими чернилами была указана вчерашняя дата. Рядом стояла галочка.

«Что же получается? Выходит, во время этой поездки моя смерть ходила рядом? И кто-то вновь подарил мне жизнь?..».

Я лежал на кровати, смотрел в потолок и не заметил, как провалился в сон. Мне грезилась огромная змея, которая норовила забраться под одеяло. Я пытался ей помешать, но все попытки были тщетны – руки не слушались. Холодная гадина обвивала шею всё сильнее и сильнее. Дышать было нечем. В страхе я проснулся. Осознав, что кошмар оказался лишь сном, почувствовал облегчение. Будильник показывал три часа ночи. Прошёл на кухню, вскипятил чайник и закурил. Змея мне всегда снилась к беде. Так было с самого детства. Что же случится завтра? Или, быть может, уже случилось, а я просто ещё не знаю?