Текст книги "Черная магнолия"

12
Странный посетитель

– Мы не выдаем негативы посторонним. Их может получить только сам клиент.

– Но господин полковник занят и не может прийти. Послушайте, давайте не будем терять время, – незнакомый господин протянул фотографу пятирублевую купюру.

«Ого! Синюху не пожалел! Значит, рано соглашаться. Надо еще его поджать», – трезво рассудил Клязьмогоров.

– Вы, сударь, меня неправильно поняли. Откуда я знаю, что вас точно послал полковник? А что, если это вовсе и не так?

– Ох, и тяжелый вы человек! Я же русским языком поясняю: некогда ему ноги бить. Занят он. Вот и попросил меня за негативами сходить. Ладно, уговорили, возьмите еще пятерку, но это последняя…

«Последняя! Как бы не так! Если за две минуты ты выложил червонец, то сколько, интересно, дашь через пятнадцать!»

– А вдруг так случится, что господин офицер вообще вас не присылал, что тогда? Как я ему объясню, что нет его негативов?

– А вы случаем в податных инспекторах раньше не ходили?.. Вижу, народ привыкли до нитки обирать, – доставая еще одну синенькую, недовольно пробурчал мужчина.

«Вот те на – пятнадцать! Может, хватит? Пора соглашаться? Нет, попробую до двадцати поднять, а? Чем черт не шутит!»

– Меня, господин хороший, словесами обижать не надо. Не могу я супротив закона пойти!

– Ну, как знаете, – махнул рукой посетитель в поношенной тройке и убрал в карман хрустящие новенькие банкноты. Не говоря ни слова, он вышел из комнаты и покинул ателье.

«Вот и доигрался, – грустно подумал Клязьмогоров. – О́хал дядя, на чужие деньги глядя».

И настроение, бывшее в то утро замечательным, у Амвросия Бенедиктовича совсем испортилось. Даже во рту стало горько, будто отваром полыни напоили.

«Но ничего, подождем, – успокоил себя фотограф. – Не может быть, чтобы он не вернулся. Придет. Обязательно придет. Не сегодня, так завтра».

Тридцативосьмилетний мастер художественной фотографии с виду человеком был вполне обычным – среднего роста, с густой, отброшенной назад шевелюрой, на манер художника Репина, с аккуратной донкихотовской бородкой и такими же усами. Муаровый галстук, завязанный бантом, светлая сорочка с тяжелыми серебряными запонками, хоть и поношенный, но зато всегда отглаженный костюм. И его гордость – дорогущие лакированные туфли. Словом, ни дать ни взять – богема. Жизнью своей он тоже бы вполне доволен. Вернее, его устраивало настоящее положение вещей, при котором всегда оставалась надежда на лучшую долю.

Философия бытия у Амвросия Бенедиктовича была простая и здравая. Жизнь, говаривал он, и есть сегодняшний день. Не вчерашний и не завтрашний – ведь они существуют только в нашем представлении – а именно нынешний. Он только один единственно и есть. Стало быть, и пользоваться всем надо сейчас.

Вот, к примеру, пришла фотографироваться семейная пара: дамочка-красавица с престарелым пауком-мужем. Снял он их вместе, а потом предложил за полцены сделать красотке портрет. Он и так ее головку повернул, и этак подбородочек приподнял, и улыбнулся, и в глазки заглянул… Женщина от горячих взглядов майской розочкой расцвела: на щечках румянец появился, и грудь вздыматься начала так, что вот-вот пуговицы на блузке отлетят. Только мастер не торопился. Двадцать минут провозился и вот незадача – пластина, оказывается, «испорченная» попалась. А новой нет – все, как назло, кончились. И попросил ее заглянуть под самое закрытие. Извинился перед супружником и, как «честный» человек, портрет пообещал сделать за счет заведения бесплатно. Глава семейства хмурился – нутром чувствовал подвох – и блеял невнятно, мол, они зайдут в другой раз. А она, обольстительница, окинула бывшего статского генерала обиженным взглядом, губку нижнюю оттопырила и сладким голосочком пролепетала, что хочет сфотографироваться на фоне именно этого самого картонного моря – оно здесь как настоящее! А дельфинчики-милашки, ну просто прелесть, такие презабавные!

Что старику оставалось делать? Плечами пожал, вздохнул горестно и уступил. А она, томно сощурив задорные глазки, улыбнулась своему «змею-искусителю» и упорхнула. Но вечером пришла одна.

В проявочной комнате для таких свиданий и диван имелся, и чистая простыня.

Перед самым уходом она поправила платье, попудрила носик у зеркала, чмокнула мимолетного любовника в щеку и, словно видение, исчезла. Навсегда. Но ничего. За ней появится другая, третья… «Вот это и есть жизнь, – сказал сам себе Амвросий, – настоящая, страстная, сегодняшняя».

Вот так и с деньгами. Пошлет хозяин за реактивами, пластинами да картоном на паспарту. А у Амвросия в Севастополе уже и собственный поставщик имеется – так, купчишка средней руки. Но за небольшой куртаж с удовольствием товар отпустит именно тот, который надобно. И цену правильную в накладных проставит. Вроде бы и картон дорогой, английский, а на самом деле наш, петербургский. Вот и осядет в кармане пара-тройка десяток. Чем плохо? Как говорится, курочка по зернышку клюет да сыта бывает.

Только вот от визита этого толстяка осадок неприятный остался. Верные деньги упустил. «А вот интересно, отчего это он за чужие чертежи так беспокоился. И почему полковник сам не пришел? Странный он был какой-то: торопил то и дело, от бумаг не отходил ни на минуту, а вот про негативы и не подумал. Забыл, наверное».

Терзаемый сомнениями, Клязьмогоров включил электрическую лампу и вновь принялся разглядывать те несколько пластин, которые остались после полковника. Да только без толку все – ничего не понятно: линии, пунктиры, цифры…

От мрачных мыслей отвлекли новые посетители – с шумом вошла большая купеческая семья – муж с женой, три девочки и непослушный малыш-карапуз. Амвросий растянул губы в улыбке и принялся рассаживать непослушных детей. А в голове неотвратимо, набатным колоколом отдавалась мысль: «Надо бы негативы спрятать куда подальше… дальше… дальше…»

13
Труп

Константин Георгиевич Илиади – шестидесятидвухлетний отставной статский советник – за долгую и, вероятно, «безупречную службу» в акцизном департаменте сумел не только отстроить собственный дом почти в самом центре курортного города, но и обзавестись в Ялте двумя земельными участками, на которых незаметно выросли белоснежные, похожие на гордых лебедей дачи. Позже появился и собственный пансион в Лазаревском переулке. Все бы хорошо, но в год, когда он разменял седьмой десяток, от водянки умерла его жена. Единственный сын, выбравший военную службу, проводил время на нескончаемых маневрах где-то в южных степях Малороссии. На Рождество, день ангела и Пасху он добросовестно присылал отцу открытые письма с короткими и сухими поздравлениями, а летом, во время отпуска, приезжал купаться в море и флиртовать с одинокими дамами. Время шло, но ни внуков, ни жены у Константина Георгиевича не было. Старость грозила одиночеством. Да и сын, получивший недавно звание поручика, стал все чаще слать телеграммы с просьбой очередного денежного перевода. «Видимо, в карты ударился», – заключил отец и, как позже выяснилось, оказался прав. «Надобно его поближе перевести, пока парень совсем не погиб», – решил он.

Через шесть месяцев, благодаря старым, но прочным связям в штабе Одесского военного округа, поручик Илиади уже вышагивал по плацу ялтинского гарнизона под шум черноморского прибоя и крики белокрылых гагар.

«А теперь, – рассуждал бывший чиновник, – самое время и о себе подумать». Потенциальных кандидаток в жены Константин Георгиевич насчитал аж четыре, причем самой младшей, работавшей у него горничной, едва минул двадцать первый год, а старшей – вдове мирового судьи – пятьдесят девять. Две другие особы – бывшая актриса из Астрахани сорока лет и тридцатилетняя модистка, – несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте, почти ни в чем не уступали друг другу. Можно было даже сказать, что служительница Мельпомены обладала большим шармом и какой-то необъяснимой нежной притягательностью, в особенности когда в разговоре наступала пауза и она, подняв к небу черные глаза, невинно хлопала длинными ресницами. Перед этими жгучими очами старый ловелас и не устоял, выждав год после смерти жены, он повел свою избранницу под венец. На новую хозяйку домовладелец не мог нарадоваться, с ее приходом комнаты будто наполнились светом, и даже старый фикус, тихо умиравший в темном углу, неожиданно расправил широкие листья и пустил два молодых побега. Когда в гостиной запела канарейка, а на подоконниках зацвела герань, старик понял, что на склоне лет в его дом заглянуло счастье.

Именно у двери этого райского гнездышка и оказался Ардашев с доктором Нижегородцевым, после того им пришлось наведаться туда вторично – на четвертый день после прибытия Государя в Ялту. Откровенно говоря, Клим Пантелеевич и не ожидал столь теплого приема от совершенно незнакомых ему людей. Вот ведь как бывает, пришли с доктором посмотреть выставленную на продажу дачу, а хозяева сразу же накрыли на веранде стол с закусками и поставили самовар. И все разговоры об осмотре недвижимости и обсуждения условий возможной сделки согласились вести только после того, как гости откушают «что Бог послал» (эта скупая фраза включала в себя: розовую ветчину, брынзу, черную икру, татарский чэк-чэк, айвовое и малиновое варенье, крымскую Мадейру и греческую баклаву). Это потом выяснилось, что Элеонора Марковна дважды была на гастролях в Ставрополе, выступала в театре Пахалова, и ей целовал ручку тогдашний губернатор Никифораки.

– Вот видишь, дорогая, – накладывая черную икру на кусок чурека, обратился Илиади к жене, – в этом… Ставрополе эллины в почете. Губернатор – грек. И название города, как я вижу, тоже имеет греческие корни: «ставрос» – по-нашему означает «крест», а «полис» – город. Получается «город креста». А ты, дорогая, все боялась расстаться с русской фамилией. А чем, скажи, Илиади хуже Овчинниковой?

– По-моему, все фамилии хороши, – примирительно вымолвил Нижегородцев.

– А как же неблагозвучные? – не унимался грек. – Всякие там «дураковы», «тупицыны» и «разгильдяевы»?

– За них надо предков «благодарить». Верно, неспроста так окрестили, – предположил Нижегородцев. – Я тоже знавал одного хирурга по фамилии Убивец – добрейший был доктор. К нему больные со всей Ставропольской губернии съезжались. Умер от аппендицита.

– На все воля Божья! – грустно качнул головой Илиади.

– У нас в труппе был актер Аркадий Постограмм, совсем, кстати, непьющий, – пролепетала супруга, разливая гостям чай.

Глядя куда-то в сторону, Ардашев по-доброму улыбнулся:

– Помните у Чехова: статский генерал Бризжалов, экзекутор Червяков, отставной корнет Кляузов, золотых дел мастер Хрюкин, полицейский надзиратель Очумелов, фортепьянный настройщик Муркин, фельдшер Курятин и, наконец, унтер Пришибеев?

– Да-да, – подхватила Элеонора Марковна, – а чего стоит рассказ «Лошадиная фамилия»?! Вот уж где он дал волю фантазии!

– А для меня необычайно интересна переписка Антон Павловича. Благо к пятидесятилетнему юбилею писателя опубликованы почти все его письма. В них встречаются такие пассажи, которые ничуть не уступают юмористическим рассказам. Некоторые из них я помню наизусть. – Присяжный поверенный наморщил лоб. – Вот, к примеру: «Доехал я благополучно, но ехал скверно благодаря болтливому Лейкину. Он мешал мне читать, есть, спать… Все время, стерва, хвастал и приставал с вопросами. Только что начинаю засыпать, как он трогает меня за ногу и спрашивает: «А вы знаете, что моя «Христова невеста» переведена на итальянский язык?» Или еще: «На правах великого писателя я все время в Питере катался в ландо и пил шампанское. Вообще чувствовал себя прохвостом». – Ардашев взглянул на хозяина, – Константин Георгиевич и Элеонора Марковна, мы приятно тронуты вашим гостеприимством, но позвольте поинтересоваться, когда вам будет удобно показать выставленные на продажу дачи?

– Вот откушаете чаю и посмотрите, – улыбнулась хозяйка, но не успела она договорить фразу, как по садовой дорожке послышался стук каблуков. Прямо из-за куста еще не распустившейся сирени возник высокий мужчина лет тридцати, с правильными чертами лица и небольшими, аккуратными усиками. Он был одет в серый пикейный костюм и рубашку с галстуком-веревочкой. Особенно обращали на себя внимание старомодные гусарские бакенбарды, вышедшие из моды лет пятьдесят назад.

– А вот и наш управляющий – Лаптев. – Грек наклонил голову к гостям и тихо заметил. – Я принял его на работу совсем недавно и, признаться, не жалею, – и уже во весь голос произнес: – Здравствуйте, Иван Алексеевич, прошу за стол.

От внимания Ардашева не укрылось, как при появлении незнакомца радостно сверкнули глаза бывшей актрисы, в то время как лицо молодого человека осталось непроницаемым. Он склонил голову в приветственном поклоне и негромко изрек:

– Благодарю, но… Константин Георгиевич, позвольте переговорить с вами наедине.

Понойотис промокнул губы салфеткой, поднялся из-за стола и подошел к управляющему. Тот что-то прошептал ему на ухо.

– Матерь Божья! – взмахнул руками старик. – Только этого нам еще не хватало. – Он повернулся к гостям. – Случилось несчастье: в пансионе покончил с жизнью постоялец – офицер повесился.

– Как же это? – захлопала глазами Элеонора Марковна.

Лаптев почесал правый бакенбард и пояснил:

– Горничная хотела убрать его комнату, но дверь оказалась заперта. На стук никто не отозвался. Через полчаса она решила открыть ее своим ключом. Ну, а тут такое!.. Увидев висельника, она стала кричать… Послали за мной. Я тут же вызвал полицию. Вот и все.

– Вы уж простите, господа, но, видимо, мне придется вас покинуть, – старик развел руками, – как говорится, ничего не попишешь…

– А вы не будете против, если мы сопроводим вас? – осведомился Ардашев и встретил непонимающий взгляд Нижегородцева. – Думаю, что присутствие адвоката в данном случае будет нелишним.

– Как пожелаете. Только я полагал, что свидание с трупом вряд ли может обрадовать, – Илиади пожал плечами, – но, если хотите, не возражаю. Тут недалеко.

Ардашев с доктором наняли собственный экипаж и отправились вслед за пролеткой управляющего. Стоило только им оказаться наедине, как Нижегородцев нетерпеливо выпалил:

– Вижу, Клим Пантелеевич, вам без трупов становится скучно. Эх, – горестно вздохнул он, – права была дражайшая Вероника Альбертовна, когда говорила, что не умеете вы отдыхать. И зачем, спрашивается, нужно нам смотреть на этого висельника?

Адвокат не торопясь достал коробочку с леденцами, открыл крышку и, выбирая подходящую конфетку, негромко спросил:

– А вы не находите странным случившееся самоубийство?

– Право же, Клим Пантелеевич, что ж тут странного? Ну, повесился кто-то там спьяну… Что же в этом удивительного? Так ведь почитайте газеты – что ни день, то суицид: то влюбленная в учителя гимназистка нашатырного спирта напилась, то брошенная жена раствора сулемы наглоталась. Чему удивляться?

– М-да, – Ардашев отрешенно проводил глазами шествующую мимо дамочку в белом платье, – возможно, вы были бы и правы, если бы не одно странное словосочетание: «офицер повесился».

– А что тут особенного? – недоуменно пожал плечами врач. – Повесился, и все…

– Эх, доктор, доктор. Сразу видно, что нет у вас этой самой военной косточки. Ну не может офицер взять и просто так повеситься. Это вам не какой-нибудь письмоводитель или коллежский секретарь. Для него есть один способ отправиться на тот свет – пустить себе пулю. Уверен, что он немало видел на своем веку, и наверняка не трус, чтобы подобно какому-нибудь неврастенику лезть в петлю. А что скажут о нем его сослуживцы? Поверьте – ничего хорошего!

Нижегородцев пристыженно замолк и отвернулся. Скрестив руки, он нахохлился, точно воробей на ветру. Миновали Боткинскую и Пушкинский бульвар. Переехав мост, лошади потрусили по булыжнику Николаевской улицы. Остались позади и купальни Саглык-Су. Саженей через двести мостовая закончилась, и коляска покатилась по узкой грунтовой дороге. Таблички на домах указывали, что это и есть переулок Лазаревский. Впереди высился пансионат – трехэтажное здание с пристройкой в виде перевернутой влево буквой «Г». Вокруг него белыми невестами цвели вишни.

– А вы знаете, Николай Петрович, – примирительно выговорил адвокат, – в Мелихово, в своей усадьбе, Антон Павлович посадил чуть ли не тысячу вишневых деревьев! И большую часть – лично! Мыслимо ли?

– Удивительный был человек, – слегка оттаяв, согласился доктор.

У парадного входа стояли медицинская карета и полицейский экипаж. Пройдя через небольшой вестибюль, присяжный поверенный и доктор проследовали по длинному коридору за управляющим и Илиади. В воздухе стоял специфический запах камфорного масла. У комнаты № 4 толпился народ: участковый пристав, люди в штатском и два санитара; сверкал лысиной судебный следователь с ухоженной седеющей бородой и аккуратными усиками. Заслышав шаги, он обернулся и громко выговорил:

– А вот и хозяин с управляющим пожаловали. А это что за посторонние с вами?

– Да какие же это посторонние! – начал оправдываться грек. – Врач и адвокат. По-моему, как раз кстати…

– Судебный медик уже осмотр произвел, так что доктор нам не нужен, – возразил следователь. – А присяжному поверенному здесь защищать некого – типичное самоубийство. К тому же, я вижу, вы человек не наших краев…

– Вы правы. Позвольте представиться – присяжный поверенный Ставропольского окружного суда Клим Пантелеевич Ардашев.

Следователь уставился на вошедших каменным взглядом и, удивленно приподняв голову, едва слышно произнес:

– Кто, простите?

– Ардашев, адвокат из Ставрополя.

– Позвольте, – перевел дыхание чиновник, – вы и есть тот самый Ардашев, который раскрыл убийство на пароходе «Королева Ольга»?

– Ну, конечно, это он, – радостно затряс головой Нижегородцев, – о Климе Пантелеевиче писали почти все столичные газеты!

– Рад, очень рад. Я столько о вас слышал! И никогда не думал, что удастся вот так… запросто познакомиться. Меня зовут Модест Казимирович, а фамилия моя – Лепищинский, как видите, я служу судебным следователем, – он горячо потряс адвокату руку. – Прошу…

Илиади и Лаптев недоуменно переглянулись и остановились, не решаясь войти в помещение.

В небольшой, но прилично обставленной комнате стояла железная кровать, а на ней различалось накрытое одеялом тело. Чуть поодаль валялся перевернутый стул, рядом – скрученная в жгут простыня с узлом посередине. На прикроватной тумбочке в кожаной кобуре лежал наган и портупея с шашкой. Белый китель висел на втором стуле. Фотограф уже собирал треногу, а санитары раскладывали на полу носилки, чтобы переложить на них труп.

– Позвольте, – Ардашев остановил их и открыл лицо почившего.

– Левицкий? Василий Ильич? – остолбенело вытянулся Нижегородцев. – Это же начальник штаба 83-го Самурского пехотного полка, расквартированного в Ставрополе. Я лечил его жену. Так он же недавно с нами…

– Вот уж горе для Нины Павловны… – неожиданно прервал доктора присяжный поверенный, сделав ему знак глазами. Он отвернул ворот нательной рубахи покойного и внимательно осмотрел вдавленный, бледно-синюшний след на шее. На подушечках пальцев синели следы мастики – результат недавней работы судебного эксперта.

– Не сомневайтесь – все признаки удушения налицо…

Адвокат оглянулся – перед ним стоял человек в пенсне, невысокого роста. Расправив рыжие усы, он отрекомендовался:

– Судебный врач Симбирцев.

– Будем знакомы, – протянул руку присяжный поверенный Ардашев. – А полковник, я полагаю, повесился на этом самом крюке?

– Да, – кивнул врач.

– А нет ли на теле ссадин или кровоподтеков?

– Есть. У него синяки на запястьях, но это вполне объяснимо. Находясь в агонии, самоубийцы часто размахивают руками, пытаясь за что-нибудь зацепиться. Вот они и бьются о расположенные вблизи твердые предметы: дверные косяки, лестничные перила… В данном случае поблизости оказался шкаф. А что, у вас есть какие-то сомнения?

– Да, но их следует проверить.

– Проверим, непременно проверим. Завтра же проведем вскрытие.

– Можно ли будет присутствовать при этом?

– Отчего же, пожалуйста. Я не возражаю. Подходите завтра к прозекторской земской больницы. Думаю, в десять утра патологоанатом уже закончит.

– Буду непременно. А прощального письма разве нет?

– Ничего не обнаружено, – покачал головой Лепищинский. – Вещей у него совсем немного. Правда, нашли обрывки карандашных записей. Они буквально на всем: на салфетках, ресторанных счетах, вырванных листках из обычной школьной тетради… Какие-то формулы…

– Позволите взглянуть? – попросил Ардашев.

– Тут секрета нет, – следователь открыл папку и вытащил несколько листков.

Бегло просмотрев, Клим Пантелеевич осведомился:

– Могу ли я переписать их?

Следователь в задумчивости пожевал губами и неуверенно выдавил из себя:

– В виде исключения и только в знак глубокого к вам уважения…

– Вы очень любезны, – поклонился адвокат. Усевшись в удобное кресло, он достал из внутреннего кармана миниатюрную записную книжку в кожаном переплете, приспособил ее на подлокотнике, открутил колпачок Ватермана и принялся аккуратно переписывать.

В это время Нижегородцев обратился к стоящему у самого входа управляющему:

– Скажите, а как давно поселился здесь полковник?

– Четыре дня назад, – нехотя ответил тот.

– А он не обмолвился о цели своего визита в Ялту?

– Да я и не спрашивал, – пожал плечами Лаптев. – Горничная жаловалась, что третьего дня их высокоблагородие скандалили очень – почудилось полковнику, что кто-то в вещах его копался. Так мы два часа выясняли, не пропало ли чего. Оказалось – все на месте. У коридорных спрашивали, не попадались ли им на глаза посторонние. Но кроме глухонемого турка-сапожника никого не было. А жилец этот чудной был какой-то – даром, что военный. Уйдет вечером, а свет в комнате оставляет зажженным. Оно, конечно, вроде бы мелочь, но нам затраты… И выходил часто не по парадной лестнице, а через хозяйственный двор – куда подводы с провизией подъезжают.

– Да, и впрямь странно, – поднял глаза Ардашев и ощутил, как им овладело странное беспокойное чувство. Оно появилось внезапно, и казалось, что причина его была где-то рядом… Адвокат перестал писать и еще раз оглядел комнату: за столом работал эксперт, пытаясь снять с бутылки шустовского коньяку отпечатки пальцев, своей очереди ждали пепельница и курительная трубка, по-видимому, из орехового дерева, а также плитка шоколада фабрики «Эйнем». Рядом стояло такое же кресло с мягкими потертыми плюшевыми подлокотниками, шкаф с посудой и стулья; справа от входа висело зеркало. На стене – довольно необычная графика в строгой деревянной раме. Такого художества Климу Пантелеевичу видеть еще не доводилось. Сказать определенно, что на ней было изображено, пожалуй, было невозможно. Это напоминало мешанину из чертежей, похожих на вывернутую изнанкой Эйфелеву башню, набросков геометрических фигур разного вида и размера: кубов, шаров и пирамид, будто нанизанных друг на друга. Все вместе они составляли некое подобие человеческих образов. В глазах странных существ вместо зрачков пестрели цифры, носами являлись втулки или шарниры, а рты состояли из правильных овалов и прямоугольников. Причем некоторые из них, казалось, улыбались, другие – кричали от боли, а третьи – раздирали рты в безудержном истерическом хохоте. И все они смотрели в одну точку – прямо на Ардашева.

– Какая интересная работа! Позвольте полюбопытствовать, кто же автор?

Растеряно улыбнувшись, Илиади ответил:

– Был тут у меня в прошлом году один постоялец – совсем молодой человек. Попросил комнату на третьем этаже с балконом и чтобы море было видно. Я его предупредил, что дорого будет, а он смеется, ничего, говорит, расплачусь. Время шло. Жил себе, столовался. Ночью над рисунками корпел, а днем продавал их на набережной и, магазине у Синани, да только прибыток был слабый. Прошел месяц, настало время расплачиваться, а денег не хватило. Взмолился он и говорит, возьмите у меня все восемнадцать картин. Придет время, они будут цениться не хуже работ Айвазовского. А я смотрю на него, вижу – парень не от мира сего; не пьет, не курит, ходит тихо, а разговаривает, будто голоса своего стесняется. Божий человек, да и только. Ему бы монахом быть да чужие грехи отмаливать, а он все карандашиками частит по бумаге… Пожалел я его, отпустил с миром, картинки, понятное дело, взял. А художества такого я раньше не видел, нет. Вроде бы два цвета всего – черный и белый, а когда долго смотришь – чудится разное и сердце отчего-то заходится.

– А как звали его, не помните?

– Как же – Вандинский, Андрей Васильевич.

– Нет, никогда не слышал, – покачал головой присяжный и вновь принялся переписывать.

Старший санитар нетерпеливо переминался с ноги на ногу, показывая всем видом, что пора выносить усопшего. Он кашлянул и вопрошающе посмотрел на следователя.

– Да-да, забирайте, – махнул тот рукой.

Закончив писать, Ардашев огляделся и спросил:

– Чувствуете, господа, этот запах?

– О чем вы? – следователь недоуменно воззрился на Клима Пантелеевича.

– По-моему, в коридоре разлили камфару.

– И что? – наморщил лоб судебный медик.

Не обращая внимания на недоумение доктора, следователь робко произнес:

– То есть вы хотите казать, что ее разлили специально?

– Я в этом уверен.

– Но зачем? – воскликнул Симбирцев, бросая беспомощные взгляды то на следователя, то на адвоката.

– Да, – Лепищинский покрутил ус. – На этот нюанс я совсем не обратил внимания. – Сделав по комнате несколько шагов, он вдруг остановился и, вскинув глаза к потолку, задумчиво произнес: – Камфорное масло отбивает нюх у полицейской собаки. Но если на теле покойного нет ни колотых, ни огнестрельных ран, а вдавленный след на шее является единичным, а не двойным, то остается только одно: штаб-офицера сначала споили, а уже потом повесили на простыне. Так?

– Но ведь стакан-то один. Да и выпито всего половина бутылки, – облизывая пересохшие губы, констатировал судебный медик.

– Либо отравили, – проронил молчавший до поры немолодой седовласый господин в очках, оказавшийся судебным экспертом. – Чтобы не было сомнений, я проверю коньяк на наличие яда. А пока я могу с полной уверенностью утверждать, что отпечатки пальцев на бутылке, стакане и пепельнице принадлежат исключительно покойному.

Управляющий, облокотившись на дверной косяк, слушал разговор с легкой усмешкой. Наконец он картинно зевнул и громко изрек:

– Моя бабушка страдала ревматическими болями и смазывала коленки камфорным маслом. А почему вы не допускаете, господа, что кто-то из отдыхающих просто-напросто случайно разбил пузырек?

– Разбить не могли – осколков нет. Уронить – тоже маловероятно, поскольку эту аптекарскую склянку всегда затыкают пробкой. Стало быть, разлили. А вот намеренно или нет, мы как-нибудь сами разберемся. Что же касается лично вас, любезный, то завтра в десять утра прошу пожаловать на допрос со списком всех постояльцев, – пробурчал следователь, явно недовольный тем, что в ход расследования вмешивается еще один посторонний.

– Всенепременно-с, – с дрожью в голосе проронил Лаптев, обиженно прокашлялся и исчез в дверном проеме.

Ардашев уже не слышал происходящую вокруг него словесную перепалку. Он все смотрел на висевший под стеклом рисунок и силился понять, отчего эта работа так беспокоит его душу.