Текст книги "Глаголют стяги"

XVI. Робичица

 
Она ростом высокая,
Станом она становитая,
И лицом она красовитая…
Походка у ней часта, а речь баска.
Будет тебе, князю, с кем жить
Да думу думати, долгие веки коротати,
И всем князьям, всем боярам,
Всем могучим богатырям
И всему стольному городу
Будет кому поклонитися…
 

Предупреждённый тайными дружками, – тайных дружков имели за небольшое вознаграждение все князья по чужим городам – Рогволод вышел навстречу Володимиру и Добрыне со своим войском. День был жаркий и сильно ветреный. Над широкой Новгородской дорогой то и дело буйно вздымались косматые смерчи пыли, которые слепили полоцких воев. Седой уже Рогволод – сухой, с горбоносым лицом и красивыми висячими усами – был хмур: дело было плохо. А когда под косматой, буро-жёлтой тучей пыли вдали показалась медленно движущаяся лавина новгородцев, то затуманилась и его рать; по рядам сразу жутким ветерком пробежало: «Видимо-невидимо…» Превосходство сил Володимира обнаружилось ещё резче, когда рати, начисто уничтожая под ногами уже поспевшие хлеба, исполчились на битву…

Постояли, меряя друг друга глазами. Как полагается, поругались, стараясь показать себя бесстрашными, удалыми добрыми молодцами и богатырями. И с той и с другой стороны у задорных загорелись сердца.

– Вы, плотники… – кричали из полоцких рядов. – По кой леший занесло вас сюда?.. Сидели бы у себя на озере да с куликами свистали…

– Вот дай срок дух перевести, а потом мы и покажем вам, как свистать полагается, неучи…

– Гляди сам, как бы у тебя в портках не засвистало… Да чего с ними, невежами, разговаривать, братцы?.. Потягнем!..

– Потягнем, потягнем… Бей их, сиволапых!..

Прямые ряды ратей взволновались, и воев потянуло скорее на кровь. Звеня, вздрогнули тугие луки, и стрелы дугой полетели с рати на рать. Упали первые раненые. Крики стали злее – и всё пришло в движение. Послышался лязг мечей и глухой их стук о щиты. И всё смешалось. Полочане сразу заметили, что Добрыня двинул хлебами в обход им чудь, чтобы отрезать их от города. Они дрогнули и, отбиваясь, побежали. Новгородцы с одушевлением наседали сзади и по телам убитых и раненых ворвались уже в посад. Полочане осерчали, поворотились лицом к врагу, слишком уж поверившему лёгкой победе, и потеснили его в поля. Но над посадом, с краю, вдруг поднялся дым и красные полотнища огня – то подожгли ближние избы новгородцы. Бешеный ветер, раздувая пламя, с воем, визгом и шипением понёс его прямо на городок. Сразу началось невообразимое смятение: в тесных улочках метались вои, женщины, дети, а над ними в тучах пыли и дыма и искр метались галицы и вороны, голуби, треща крыльями, уносились в погубленные поля, испуганно лаяли, поджав хвосты, собаки и тревожно ревел скот. Лязг оружия и злые крики усилились: обозлённые новгородцы стали одолевать опять…

Ещё час какой-нибудь – и посады вместе с городом уже горели бешеным огромным костром, и полочане, положив оружие, угрюмыми толпами стояли перед победителями. На скошенных лугах со стогами, похожими на шеломы каких-то сказочных богатырей, на берегу Полоти уже стоял шатёр Володимира. Утки чёрными треугольниками носились над зелёными болотцами. Вокруг шатра, смеясь и шутя, толпились дружинники Володимира и отроки. По ещё уцелевшим от огня улицам шёл ожесточённый среди гвалта и плача грабёж…

– Ну, где же она там, красавица наша писаная? – нетерпеливо бросил меднолицый Добрыня.

– Ведут…

От пылающего, полного криков и смятения городка – солнце в дыму казалось медным – окружённая дружинниками, шла семья полоненного князя: сам Рогволод, княгиня, двое сыновей его, один из которых был ранен, и княжна Рогнедь. Усевшись на столец и подпершись обеими руками в колена, Володимир, внутренне робея, но всячески это скрывая, смотрел на приближающихся пленников. На лицах Добрыни и дружинников было злорадство.

– А ну, выйди-ка вперёд, ты, царевна-королевна… – сурово бросил Добрыня Рогнеди. – Поглядим мы теперь на тебя, какова ты есть…

Рогнедь, гордо закинув свою головку с тяжёлыми чёрными косами назад, шагнула перед отца. Не только Володимира, но и всех обожгло. Красавице не было и семнадцати лет. Высокая, стройная, с бледным, страстным лицом и сумрачными теперь, тёмными глазами, она была обаятельна. И, опустив длинные ресницы свои, она стояла перед победителями гордая, непреклонная, прекрасная.

– Ну, раз ты не похотела разуть нашего князя, раскрасавица, так уж теперь пеняй на себя… – раздувая ноздри, сказал Добрыня, и его медное лицо потемнело ещё более. – Не хотела быть женой, теперь робичицей будешь… Иди с князем в шатёр… И ты, старый волк с волчихой своей, иди… – обратился он к князю Рогволоду. – Полюбуетесь…

Рогнедь вся побелела – она не верила ушам. И закачалась… Отец с матерью, тоже белые, точно окаменели. И все дух затаили. Добрыня наслаждался: он был оскорблён Рогнедью и сам жестоко, как уй Володимира. И вдруг Даньслав, незаметно подошедший за семьёй князя Рогволода, выхватил меч, рванулся на Володимира. Его вмиг схватили, разоружили и отвели в сторону. Он не сопротивлялся, но, весь белый, дрожал мелкою дрожью с ног до головы, и слышно было, как скрипел он зубами…

– Ну, племянничек, что же ты?.. – засмеялся Добрыня. – Или ты в самом деле не князь уже больше, а робичич?.. Обижен – так смой обиду, да так, чтобы другим было неповадно. Веди девку к себе… Иди за твоим господином… – приказал он сурово Рогнеди. – Э-э, да ты из гордых… кулачонки сжала!.. Мы, новгородцы, этого не любим. Эй, вы, там: возьмитесь за Рогволода и, ежели эта упираться будет, снимите с него дурью голову его, чтобы не давал такой воли девкам. Живо!..

Несколько воев бросились на старого князя. Рогнедь, вся дрожа и шатаясь, пошла за смущённым Володимиром в шатёр. Вои втащили туда же князя и княгиню, которая тихонько и страшно выла. В шатре послышались вопли. Добрыня решительно шагнул за белые полы.

– Вот вам мой сказ: или всё будет так, как я велел, или с отца и матери головы долой! – загремел он. – И ты бабой у меня не будь!.. – резко бросил он Володимиру. – Понял? Новгородцам нужен князь, а не старая баба. Ну?

Рогнедь без единого слова упала в обморок…

Володимир, смущённый, но стараясь казаться молодцом, вышел, тяжело дыша, из шатра. Шатаясь, вышла старая княгиня, поддерживаемая под руку точно ничего не видящим князем.

– А робичица где?.. – спросил сурово Добрыня. – Давай и её сюда…

Рогнедь, низко опустив прекрасную голову, вышла из шатра. Она едва держалась на ногах.

– Так… – расправив седые усы, проговорил Добрыня. – Ну, а теперь… а теперь всё-таки голову со старого волка долой!.. Да и все гнездо кроме робичицы прикончите… Живо!..

– Княже… – со стоном бросилась Рогнедь в ноги Володимиру. – Пощади стариков… Во всём одна я виновата… Но помилуй их… Княже, и у тебя мать есть. Опомнись!..

Володимир смутился и посмотрел на Добрыню.

– Делай своё дело!.. – крикнул тот сурово воям. – Так – так так, а эдак – так эдак…

Возня, мольба, глухие ругательства – и бледный взмах меча. Длинноусая голова покатилась по траве и тупо заморгала глазами в дымное небо. Кровь хлестала из дрожащего туловища в доспехах бранных и золотом оплечье. И зарубили и княгиню, и старшего княжича, и младшего… Рогнедь, крепко зажав лицо обеими руками, тихонько стонала. Даньслав в отдалении дрожал всем телом, и глаза его горели, как у волчонка. Он сдерживал себя из всех сил. Он не должен делать глупостей, он должен сберечь себя для неё и для мести неслыханной.

Добрыня кивнул отроку, чтобы он отвёл Рогнедь в шатёр. Она, шатаясь и ничего не видя, ничего не понимая, пошла за ним. Володимир потянулся небрежно, чтобы скрыть своё волнение: его тошнило от всего содеянного… Пойти хошь к ней, что ли, утешить…

– Ну, с девкой ты займёшься потом, – сурово сказал Добрыня. – Пойдём-ка бережком походим…

Князь нехотя последовал за своей суровой няней. Обучение ремеслу воинскому было тяжёленько. И под крики, которые всё неслись из горевшего, отданного воям на поток города, Добрыня заговорил.

– Сегодня в ночь прибыл тайный гонец от Блуда… – сказал он, очень взвешивая слова, чтобы не сказать недорослю чего лишнего, с одной стороны, но, с другой, желая произвести впечатление на своего несколько туповатого племянника. – Теперь, за смертью старого Свентельда, все дела в руках Блуда оказываются: брат твой больше в ясные очи своей грекини глядит. Нововерами, сказывают, в Киеве кишит, Блуду это больно не любо, он человек твёрдый и шатаниев этих не любит. И я тоже: так – так так, а эдак – так эдак… Так вот… Блуд и думает, что зевать нам не следует и идти на Киев. А он нам поможет. И ты с помощью богов станешь стольным князем киевским и всея Руси. Вот… А потом там, на месте, нужно нам будет и дружину из своих людей подобрать, а варягов этих самых отправить подобру-поздорову, куда им больше кажется. Конечно, воины они настоящие, но и… воряги тоже порядочные… – улыбнулся он в седые усы. – И сегодня здесь, завтра там – не дело это… Только ты, смотри, языку-то не очень волю давай: князь должен и слово молыть уметь, а ещё больше того – уметь и помолчать.

– Ну, не лыком шиты!.. – пренебрежительно уронил Володимир, зевая.

Добрыня с насмешкой посмотрел на него: он в этом пока что сомневался…

И вдруг по всему стану хлестнул тревожный крик. Молодой Даньслав – о нём немножко позабыли – вдруг бросился на одного из отроков, выхватил у него, растерявшегося, меч, рванулся к пасущимся неподалёку коням княжеским, вскочил на одного из них и во весь дух пустился по Киевской дороге.

– Стой!.. Держи его… Держи!..

Один из гридней бросился ему наперерез, но бледный взмах меча – и гридень, взмахнув руками, упал с раскроенной головой на траву, а Даньслав понёсся дальше, грозя окровавленным мечом всем, кто пытался перенять его. Несколько дружинников бросились было за ним, но добрый конёк, которого выбрал отрок, делал своё дело и быстро оставил погоню позади…

XVII. Блуд

Люте бо граду тому, в нём князь ун, любяй пити вино с гусльми и с младыми съветники.

Ярой молнией ворвался на взмыленном коне Даньслав в Киев. Стражи у ворот попытались было остановить его, опросить, но он с таким бешенством бросился на них с мечом, что одни попадали, другие разбежались и издали, раскрыв рты, смотрели, как бешеный, подымая пыль, понёсся к княжому двору. Пёстрая стая собак с рёвом увязалась за ним. Гридни сразу узнали молодца, дружелюбно окружили его с расспросами, но он, задыхаясь, уронил только одно слово:

– Князя… Живо!..

В сенях Даньслав коротко, задыхаясь, рассказал Ярополку всё и, зашатавшись, ухватился за притолоку. Он весь был одна кровоточивая рана. Сердце его теперь билось и жило только одним желанием: мстить, но так мстить, чтобы солнце ясное для злодея в небе померкло. Гриди, узнав, в чём дело, сразу зашумели: «Рать!.. рать!..» Блуд был сумрачен.

А у дверей гридницы затаилась белая как полотно Оленушка. И когда поняла она главное, то, что страшная соперница с её дороги устранена навсегда, она, заливаясь от радости слезами, повалилась перед образами своей ложницы. Матушка, Заступница… Много горячих молитв вознесла бедная девочка у ног Пречистой, и вот Та наконец услышала её… Какой мир, какой свет, какая радость! Оленушка – она была беременна первеньким – носилась по хоромам как на крыльях и готова была обнять весь мир…

Ярополк мужал. Он уже ходил ратью на печенегов, чтобы отмстить им за смерть отца, разнёс их и возложил дань. Этот удар из Киева так подействовал на степняков, что один из печенежских князей, Илдея, перешёл к стольному князю на службу. Ярополк принял его с великой честью и дал ему волости. Греческие цари, Василий и Константин, прислали посольство, чтобы возобновить с Русью мир и любовь и подтвердить прежнюю дань, которую платила Киеву гордая Византия. Пришли послы и от римского попа, чтобы склонить молодого князя принять истинную веру. Сила и влияние молодой Руси и её князя росли не по дням, а по часам, как в сказке. Христианская партия подняла в Киеве голову. Черномазый поп с Подола, от Ильи-пророка, отец Митрей, ходил шестом не достанешь. Берында с его похабной бородёнкой и изъеденными зубами – он помирился с попом и стал-таки свещегасом – шумел один за целое вече и слова молыть никому не давал.

Князь с дружиной своей думал думу.

– Не может статься, княже, чтобы Володимир пошёл на тебя, – уверенно, суровым басом своим сказал Блуд. – Это всё одно как если бы синица пошла войной на орла. Нечего нам бояться его и незачем бирючам клич кликать по воям…

Варяжко – он очень исхудал за это время и был всегда тихо-печален – поднял на старого воеводу глаза. Что-то недоброе почуялось ему в словах старого воина. И ему казалось, что Володимир не посмеет подступить к Киеву, которому сам Царьград дань шлёт, но совет не собирать воев, из простой предосторожности хотя бы, показался ему подозрителен. Тем более было всё это неловко как-то, что о нелюбье между старым витязем и князем знали и воробьи все по застрехам.

– Может, Володимир и не нападёт, это так, – сказал он, – но собрать воев всё же надобно: тогда Володимир действительно будет тише воды, ниже травы. И к Илдее надо бы на случай гонца послать, чтобы он со своими печенегами подошёл…

Гриди разделились: одни тянули за Варяжком, другие – их было больше – зашумели за Блуда: ежели подымать рать всякий раз, как мышь в кустах зашумит, это прежде всего значит показывать, что силёнки мало. Пущай муха вокруг носа полетает, нельзя против неё меч из ножен тянуть… И Блуд легко победил: в самом деле, невместно стольному князю озорного мальчишки бояться. А вот наказать его, прогнать с княжения – это так. Но для этого весны надо подождать: был уже месяц серпень, август, а за ним ревун со своими дождями идёт, и исполчать Русь для похода на Новгород было уже поздно. Но Варяжко не сдавался и тайно от всех послал человечка под Полоцк поразведать, как там и что. Тот скоро вернулся: новгородская рать идёт уже на Киев! И он сейчас же побежал к князю сказать о надвигающейся беде: во-первых, что новгородцы уже идут, а во-вторых, что сила их много больше, чем в Киеве думали. К ним, по обычаю, должны были примкнуть и побеждённые полочане.

– Не верь, княже, Блуду… – сказал он, глядя на князя своими печальными глазами. – Это запазушная змея. Что он подстраивает, не ведаю, но дело тут что-то нечисто…

Ярополк не верил: какая выгода Блуду изменять?

Он первый человек у стольного князя, и в такой игре он не может выиграть ничего, а проиграть может всё.

Новгородцы подошли к Киеву и обложили его со всех сторон. Большой веры в себя у них не было, по-видимому, и потому прежде всего Добрыня приказал окопать весь стан валом. Чрез несколько дней в ночи – шёл сильный дождь, и было черно – по кустам между посадом и станом новгородским послышалась перекличка сов, а затем у трёх старых сосен, над яром, сошлись осторожно две тени.

– Не выходит наше дело… – сказал низкий бас. – Ежели вы поведёте приступ, то убить Ярополка во время суматохи, как было уговорено, трудно будет: кияне держатся за него больше, чем я думал. Да и дружина не вся за мной стоит: Варяжко со своими крепко князя блюдёт…

– Так как же теперь быть?

– Дайте умом маленько раскинуть… Может, я и так удалю его из города. А вы Володимира поберегайте: этот окаянный Даньслав, что от Рогволода к нам перебежал, готов на все, чтобы с ним за Рогнедь рассчитаться…

– Ты уж постарайся, воевода. Князь наградит тебя так, как тебе и во сне не снилось…

– Ну, в этом надобности нету. Я старик. Сына Олег убил. А не люблю я этих шатаний их с верой. Что грекам хорошо, то нам не годится. Порядок нужен, а не разговоры сам не ведай о чём. Пусть садится здесь на стол Володимир, и первым делом надо будет тогда несколько голов сшибить. А потом и за ваших новгородских горланов взяться. В доме один хозяин нужен.

– Верно. Так – так так, а эдак – так эдак…

– И Ярополк мог бы всю власть в свои руки забрать, да у него в носу, вишь, черви завелись: все из рук Византий глядит. Конечно, все это черничка его строит, а он, телёнок, уши-то развесил…

– Ну, так мы будем ждать от тебя известий…

– Будь благополучен, боярин. Прощай пока…

– Прощай, воевода…

Послышались опять по кустам в ночи чёрной перекличка сов и осторожная поступь нескольких человек к стану новгородцев и нескольких к слободе.

– Ну, что нового, Блуд? – спросил наутро Ярополк, глядя с заборала на дымы новгородские.

– Нового нет ничего, – угрюмо отвечал воевода. – А только по городу слухи стали негожие ходить…

– Что там?

– Измена заводится. Слышно, что кияне с Володимиром ссылаются: приступай, мол, а мы-де Ярополка тебе выдадим…

– Да что ты говоришь?!

– Так болтают. Мои отроки мимо колодца шли, так подслушали, бабы стрекотали, сороки бесхвостые… Ошибся я маленько: твой брат позанозистее оказался, чем я думал. Ну, да горе поправить ещё можно…

– Да как ты теперь его поправишь? – спросил сразу потухший Ярополк.

– Нужно тебе с дружиной уйти, скажем, в Родню, в устье Роси, – задумчиво проговорил старый дружинник. – А там соберём мы воев, печенегов на подмогу подымем – да и на Киев… Рать у Володимира хоть и большая, да в ней больше половины мякины… Ты пока не сказывай про это никому, а я на всякий случай сегодня же пошлю тихонько гонца в Родню, чтобы там поскорее запасов про войско наготовили всяких…

Ярополк повесив голову пошёл к себе. И ему мстилось, что что-то тут не так, но что делать? Блуд – старший дружинник. Ежели что, многие из дружины потягнут за ним. С одним Варяжко ничего не сделаешь. Хотел было он посоветоваться с Оленушкой, но было жаль тревожить её: с тех пор как дело с Рогнедыо расстроилось, она словно на крыльях летает… И чудные эти бабы!

XVIII. Горе Оленушки

Якы зверь бях…

– Эй, перевощик!.. – зазвенело с того берега чрез серебристую гладь Днепра.

– Эй… – отозвался с песка Ядрей-Федорок.

– Давай ладью…

Ядрей сел на вёсла и погреб на луговую сторону. Лицо его было хмуро – тяжко было ему без Дубравки. Ни единой весточки не доходило оттуда, из лесов, в Киев о ней. И угнетала по-прежнему Ядрея тяжёлая душевная смута. Прибежав тогда из лесов, он пристроился к реке: работал на нагрузке и разгрузке караванов, перевозил людей через Днепр, а зимой в леса на валку леса ходил. И как там, на Десне, ему казалась эта новая еллинская вера каким-то хитрым подвохом греков мочёных – он ненавидел их всё больше и больше, – так здесь, на Боричевом взвозе, когда у Ильи-пророка уверенно звонил поп в колокол, лесная вера, не умирая в душе его, казалась каким-то наваждением.

Раз у реки столкнулся он с чернявым попом от Ильи– пророка, отцом Митреем.

– Что же ты это в церковь-то не идёшь? – спросил поп строго.

– А что?

– А то, что сегодня день твоего ангела…

Ядрей не совсем ясно понимал этот ихний обычай, ангелов каких-то. И вдруг вспомнил: да ведь ангелом-то его считается тот самый Федор Стратилат, который тогда князю Святославу нагадил. До сих пор не мог он ему простить этой пакости! Ядрей был по сердцу добр, но несправедливости не сносил, а кроме того, он за свою землю всегда стоял горой.

– Ладно… Приду… – чтобы отвязаться, сказал он и, поправив за кушаком топор, пошёл, поскрипывая снежком, на ту сторону, в леса.

А через несколько дней явился он вдруг к отцу Митрею и заявил, что он желает креститься.

– Да ты крещён!.. – вытаращил тот на него свои чёрные глаза.

– Меня не так крестили… – сказал упрямо Ядрей. – Я так не хочу… Не принимает душа моя этого вашего окаянного Стратилата… Окрести меня в другое имя.

– Да ты очумел!.. И что тебе Стратилат помешал?

– Помешал, не помешал, а не желаю – и конец делу. А то опять к своим богам уйду…

– Да в чём дело? – начал сердиться поп, и пучеглазое лицо его зарумянилось.

– А в том, что, кабы Стратилат тогда под Доростолом не впутался, мы с князем Святославом морду набили бы вам за милую душу… А он все дело на вашу сторону повернул. И молить ему я не буду ни за какие – всем другим вашим богам молить буду, а ему нет… Это ты там как хочешь… Что будет стоить, я заплачу…

Пучеглазый поп осерчал – он тоже был великий патриот – и с великим криком прогнал Ядрея, и опять он остался как-то ни в тех, ни в сех. Это было очень неприятно. И он, как и все такие двоеверы, то неумело крестился на крест ильинской церкви, то украдкой заглядывал к Перуну…

А по весне сошлись к Киеву караваны со всех концов, и свейские, и урманские, и готские, и новгородские, и греческие, и русские со всех притоков Днепра. Реку и Подол узнать прямо стало нельзя: крики, шум, драки, плеск вёсел, скрипение снастей, ржание лошадей, белая вьюга чаек, стук топоров, грохот колёс… Работала голота киевская от зари и дотемна…

И вот раз в пёстрой горластой толпе этой носом к носу встретился Ядрей со своим недругом Ляпой: тот, как всегда, пригнал для князя однодерёвки, за зиму заготовленные. Оглядели один другого недружелюбными глазами.

– Здорово!.. – нехотя сказал Ляпа.

– Здорово!.. – отвечал Ядрей. – Ну, как у нас там?

– Да живут…

– А… Дубравка? – с забившимся сердцем решился Ядрей.

– Ишь ты: Дубравка!.. – вдруг озлился Ляпа. – Погубил девку ни за что, а потом: Дубравка…

– Чем это я так её погубил?

– А что же, ты так тут ничего и не знаешь?

– Ничего.

– Дубравка ума решилась… – сказал Ляпа, сдерживая злорадство. – Как ты тогда убежал из селения, исчезла в тот же день и Запава. И все поняли так, что вы стакнулись. И Дубравка, не помня себя, в Десну бросилась… Вытащили её, ну только уж не в себе: ходит повсюду, бормочет и тебя везде ищет. Потом дитенок у неё родился, сын, но она точно и не видела его, и ребёнок помер. А она так и осталась не в себе… Настроил делов!

– А Запава куда же делась?..

– А Запава через несколько дней пришла вся оборванная, голодная и тоже без малого не в своём уме. Сказывала, что леший её в дрягвы завёл, насилу выбралась… Хошь теперь и видно стало, что Запава с тобой не сговорилась, но Дубравка ничего уж в толк взять не могла. А Запаву и не узнала даже… – прибавил он опять со сдержанным злорадством. – Накрутил ты с богом-то своим делов. И счастье твоё, что догадался, убег!.. – зло блеснул он глазами. – А то голову бы тебе там скрутили…

– Федорок!.. – крикнул кто-то от ладей. – Чего ж ты там запропал?..

– Сейчас! – крикнул он. – А дед Боровик все жив?

– Жив… – нехотя отвечал Ляпа. – А ты здесь уж Федорком заделался? – злобно прибавил он. – Значит, верно, что про тебя говорили, собака?..

Федорок одним прыжком вцепился ему в горло.

Их растащили.

– Смотри!.. – бешено крикнул ему издали Ляпа, грозя своим огромным костлявым кулачищем. – И глаз домой не кажи: живьём сожгем…

И крепко с того дня затосковал Ядрей по Дубравке. Он понимал, что не виноват он нисколько, и в то же время совесть грызла его: ежели бы не изменил богам своим лесным, ничего этого не было бы. Было ясно: если бы не окаянные греки, всё было бы хорошо. Но как теперь поправить дело, он не знал и день и ночь мучился думкой о Дубравке… И при встрече с отцом Митреем он старался спрятаться или отворачивался, чтобы только не снимать перед проклятым шапки…

Караваны разошлись во все стороны, на Подоле стало потише, и работы стало поменьше. Ядрей в своём ботничке пропадал днями целыми по разливам и заводям Днепра или в Чарторые со снастью рыболовной и там, среди камышей, в светлой тишине реки, тосковал. Улов свой он носил всегда на княжий двор: добрая княгиня Оленушка щедро награждала его и всегда милостиво с ним разговаривала. Вот ежели бы все такие эллины были, другое бы дело!..

И вдруг под Киев Володимир-князь подступил. Федорок решил, что, ежели будет рать, он уйдёт воем. Авось ветерком степным пообдует, и полегче станет…

Но рати не строилось. Князья стояли один против другого и дела не начинали. В народе всякие слухи ходили.

Но так как в те времена дрались больше князья да любители, – самая правильная постановка дела, – а народам их попадало только по пути, мимоходом, то очень-то в эти дела кияне и не лезли. Но всё же на дымы в стане новгородском поглядывали с опаской: не сжёг бы Володимир посады, как, говорят, в Полоцке весь город за девку дымом пустил…

И вдруг как-то утром зашумел весь Киев: князь Ярополк в ночи, бросив все, покинул с дружиной стольный город свой и ускакал в степи к печенегам за помощью. На ушко люди смысленные сказывали, что вышла тут какая-то измена, что Варяжко крепко на старого Блуда кричал, но князь за ним не потянул… Сердца полонила туга: если он взаправду приведёт теперь против брата печенегов, будет потеха!.. Без князя нет порядка в земле, но и с князьями тоже не всегда сладко…

В то же утро с великим шумом и ликованием и трубным трубением в Киев во главе с добродушно сияющим Володимиром и меднолицым, решительным Добрыней вошли полки новгородские, а белоглазые все эти так на опушках леса и остались: уж очень смердит от чертей!.. И сейчас же по приказанию Добрыни задымилась перед богами Русской земли жаризна… Нововеры в щель тараканью забились. В гриднице готовился пир на весь мир… И как только въехал Володимир на княжий двор, так, прорвав толпу дружинников его ликующих, к нему бросилась постаревшая Малка, мать его, и прижалась лицом к стремени и так вся от радости и зашлась:

– Солнышко ты моё красное!..

Дружинники старые переглянулись: негоже дело вышло! Что там ни говори, а всё же робичица… И в тот же вечер уговорили Малку переехать в подгородное село великокняжеское Берестовое, чтобы глаза тут всем не мозолила… И, обливаясь тихими, горькими слезами, Малка покинула княжой терем…

Оленушка при первой же встрече сразила Володимира своей неземной красотой… И ночью, когда в гриднице шумел пир, а по городу стон стоял от бесчинства пьяных варягов, приведённых Володимиром из-за моря, в запертую дверь ложницы её постучала хозяйская рука. Оленушка затрепетала…

– Отвори!.. – раздался за дверью пьяный голос.

Не смея сопротивляться, вся дрожа, Оленушка отворила дверь, и в слабо освещённую лампадами ложницу её неуверенно шагнул через порог Володимир с этой своей добродушной, масленой улыбкой… Он постоял, поглядел на Оленушку, опустив свои стрельчатые ресницы, она стояла перед ним ни жива ни мертва, и вдруг, оборотившись назад, опустил щеколду…

– Помилуй, княже, рабу твою!.. – с рыданием бросилась ему в ноги Оленушка. – Я жена брата твоего…

По лицу молодца – Володимиру не было и двадцати лет – прошла эта масленая улыбка его…

– Была братней женой, а теперь моей будешь… – неуверенным голосом после медов киевских сказал он. – Какое дело!.. И я не люблю, которые себя высоко держат… Про Рогнедь полоцкую слышала?

Оленушка с рыданием бросилась под защиту богов своих… За нею послышалась неверная поступь, и рука князя легла на плечо её…