Электронная библиотека » Иван Наживин » » онлайн чтение - страница 18

Текст книги "Кремль"


  • Текст добавлен: 23 апреля 2017, 23:25


Автор книги: Иван Наживин


Жанр: Историческая литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Шрифт:
- 100% +

XLI. Крушение

Софья неустанно работала вокруг стареющего Ивана и потихоньку сумела не только повернуть его сердце в свою сторону, но и оговорить тех, кто работал против нее. В этом ей помогла больше всего Елена: Иван не нашел ничего у нее, кроме прежней гордости, а то и издевки. А Софья бубнила: зря казнили сторонников сына ее, Василия, – мало ли что молодежь иной раз под пьяную руку сгородит, зря утопили в реке баб-ворожей, – они только травок ей святых носили от всяких женских немощей… И все это работа дьяка Федора Курицына, князей Патрикеевых, князя Семена Ряполовского да других высокоумцев… И понемногу Ивану стало в самом деле казаться, что он поступил опрометчиво, что Василий на троне московском будет куда лучше: не говоря, что на нем лежит как бы отсвет величества императоров византийских, он является и представителем на Москве веры православной, вселенской, от Византии полученной… И верно, что много еще бояре высокоумничают. Ударить по их головам будет только полезно для дальнейшего закрепления единодержавия на Руси. Ежели для этого не постеснялся он уморить в заключении тяжком обоих братьев своих, так неужели же остановится он перед княжьем?.. И бояре, которые за Еленой да Дмитрием стоят, все новшеств каких-то хотят и в вере, и во всем строе государском, а к чему все эти перемены? Василий же, воспитанный матерью, поведет дело твердой рукой… А главное, ударить, да побольнее, по проклятой бабе этой, которая отравила ему всю жизнь и так обманула его. Он был теперь убежден, что Елена как-то там его обманула.

И вдруг Москва ахнула: великий князь Василий был из-под стражи освобожден!..

Был осенний вечер. Совсем уже старенькая Ненила, сгорбившись, брела домой от вечерен. Сзади нее раздалось вдруг четкое цоканье копыт. Пропуская всадника, она прижалась к стене, а он, вглядевшись в нее, вдруг натянул поводья.

– Никак, это ты, баушка? – проговорил он.

– Ах, батюшка князь!.. – низко поклонилась Ненила. – Признал старуху, соколик… Ну, как тебя Господь, княже, милует?

– Плохо, старая, милует… – усмехнулся князь Василий и, помолчав, решительно проговорил: – Сослужи мне, старая, последнюю службу, скажи: где княгиня твоя?

– Батюшка княже, да как же могу я ослушаться приказу ее? – подперла жалостно старуха кулачком свое морщинистое лицо. – Ведь перед богами божилась я ей, что…

– Бабка, смертный час мой близок… – немножко торжественно сказал князь. – Проститься с ней я хотел бы… Где она?

Ненилу пошатнуло.

– Господи, батюшка, да что ты это только молыл? – сложила на груди руки Ненила. – Посмотри, какой еще сокол ты… Что ты, княже!

– Старуха, времени терять неколи… – нетерпеливо сказал князь. – Великий государь опалился на многих из бояр, и не сегодня завтра снимут с нас на Москве-реке головы. И вот теперь, перед смертным часом, я и хочу ее увидеть в последний раз… Проститься… Говори: где она?

Ненила тихо заплакала.

– Для нее, касатки моей, я хошь в ад пойду… – проговорила она. – Здесь она, княже, по-прежнему в Вознесенском монастыре. Все к своим поближе быть ей хотелось… А может, и… к тебе…

– А как она?

– Все такая же, княже… – сморкалась старуха. – На той недельке ей тридцать семь уж минуло, а погляди, – ни в жисть не скажешь: все такая же из себя пригожая да умильная… И словно лучше даже – ровно вот святая, каких на стене в церквах пишут… И николи, николи не улыбнется, скорбная моя!..

– Так пойди к ней и скажи, что князь Василий-де перед смертным часом проститься с тобой хочет… Чтобы ничего она не опасалась… Другим ничего не говори – только ей одной… И скорее: нельзя терять мне и часа единого…

Крестясь и ахая, старая Ненила изо всех своих маленьких сил потрусила к недалекому Вознесенскому монастырю. Она все опасалась, что не дойдет. Ей казалось, что она видит страшный сон и сейчас вот она проснется и ничего этого не будет…

Князь Василий, повесив голову, ехал шагом к дому. Он только что встретил в палатах государевых дьяка Федора Курицына, растерянного и бледного, который успел шепнуть ему, что гроза над головой. А когда выходил он, на крыльце встретил Елену. Она была бледна, и как звезды горели ее чудные глаза. Ни слова не говоря, она вынула из-за душегрейки давний подарок его, золотой кинжал веденецкий, и протянула ему. Он понял: она хотела борьбы до последнего. Но он только криво усмехнулся и кинжала не принял: он в борьбу не верил. На прекрасные глаза ее набежали слезы, и, давясь слезами, гордая красавица скрылась к себе…


Ничего не подозревая о том, что наделали люди за стенами монастыря, мать Серафима, отдыхая, сидела у окна своей келейки. Над землей тяжело повисли угрюмые осенние сумерки. В уголке кротко теплилась лампада.

И точно такая же лампада горела у нее и в душе. У нее до сих пор бывали иногда приступы такой тоски, что она места себе не находила, но сегодня на душе было как раз редкое затишье. Она сидела, подперши белой рукой прекрасное, одухотворенное лицо, и думала.

– Матушка, там к тебе Ненила твоя пришла… – низко поклонившись, сказала от порога ее послушница. – Бает, дело большое… И поскорее, мол, надобно… Прикажешь пустить ее сюда?..

Когда жизнь стучалась так иногда в дверь, первой ее мыслью всегда неизменно была мысль о князе Василье. Она побелела и встала. Еще немного, и в келью вползла Ненила, притворила за собой дверь и сразу заплакала.

– Матушка… княгинюшка…

– Что там?.. Не томи, говори скорее…

– Матушка, горе-то, горе какое!.. Родимая ты моя…

– Говори скорее!..

– Сейчас повстречался со мной князь Василий и велел скорее поспешать к тебе, упредить… Великий государь опалился, вишь, на бояр своих и, может, велит казнить которых… И князь Василий…

Схватившись за сердце, мать Серафима окаменела: вся жизнь ее была теперь в этих голубых, огромных, ожидающих последнего удара глазах…

– Ну… ну…

– И наказывал князь Василий Иванович сказать тебе, что… хотел бы он проститься с тобой… Ох, не могу, касатка!.. Сама говорю, а себе не верю, думаю, что пригрезилось…

Все, что было в душе Стеши задавлено за все эти долгие годы, сразу проснулось и встало в грозе и молниях во всей силе своей. Она знала великого государя, она знала Москву, она понимала, что тут, в белых стенах кремлевских, все возможно… Она уже верила. И вдруг, удивляя ее самое, в ней проснулась такая решимость, такая сила, что словно она снова родилась в жизнь совсем другой женщиной.

– Беги домой… – сказала она. – Не пожалей старых ног своих для меня… И принеси мне весь наряд мирской – нет, лучше пришли с Дашей. А сама поспешай к князю Василию и скажи ему, что, как только совсем стемнеет, чтобы приходил в сад наш… Беги, мамушка, сослужи мне службу последнюю!..

Старуха смотрела на свою княгинюшку и не узнавала ее.

– Княгинюшка… матушка… – вдруг уронила она жалостно. – Что ты над собой да и над им-то наделала!..

– Не терзай моего сердца, мамушка!.. Беги скорее… И пусть из наряда возьмут что первое под руку попадется… Скорее…


Не успел князь Василий и в сени войти, как княгиня его, вся в злых слезах, набросилась:

– Ну что? Довертелся?.. Жил бы как все, стоял бы посторонь всего, чего тебе еще не хватало? Так и остался бы до конца живота князем Васильем Патрикеевым, пред которым вся Русь за версту шапку ломает, а теперь что…

– Поди прочь!.. – резко отвечал князь. – Чтобы и глаза мои тебя не видели… Я…

Дверь в сени отворилась, и вошел старый князь Иван. Он был бледен. И задыхался.

– Ну, сынок, надо нам с тобой ко всему готовыми быть… – сказал он. – Только что взяли под стражу великую княгиню Елену и великого князя Дмитрия… Что скажешь, а?

– Теперь наш черед… – отвечал князь Василий.

Княгиня с плачем ушла к себе. Старый князь ушел в моленную. Василий шагал в сумерках по сеням и думал. Только бы проститься с нею. А жизнь слишком горька, чтобы стоило хвататься за нее. Все обман. Это думал он последнее время всегда, точно готовясь к каким-то решениям. И все сильнее шел от него отпор людям, все ядовитее были его укусы, когда укусить, как ему казалось, было нужно. Иногда он понимал, что не стоит гнид этих кусать, но они теснили его, и он хотел от них только одного: простора. Ну, теперь все равно: скоро конец…

В больших палатах все затаилось в ожидании свершения судьбы. Он взглянул в окно. Осенние сумерки быстро надвигались. Темные тучи тяжело валились с запада, угрожая снегом. Вся земля была налита тяжелой тоской. И плакали над мокрым, насупившимся Кремлем колокола – должно быть, ко всенощной звонили… Князь надел свой высокий колпак соболий, накинул на плечи шубу и попробовал, гоже ли выходит из ножен кинжал. Никому ничего не сказав, он вышел из хором в холодную и сырую тьму.

Он прошел мимо слабо освещенных палат государевых и чуть белевших во тьме соборов и, не доходя до Фроловских ворот, узким переулочком, вдоль забора, прошел спуском вниз и, раздвинув постаревший плетень, шагнул в уже опустевший, пахнувший осенью сад. Слева среди уже обнаженных яблонь чуть виднелся все на том же месте шалаш, из которого детвора, играя, по-прежнему оберегала землю Русскую. Именно тут выслушал он тогда от Ненилы решение ее… И, как тогда, пахло мокрой соломой… И вдруг около шалаша он уловил легкое движение.

– Стеша? – чуть слышно шепнул он.

И сразу теплые, полные руки обвились вкруг его шеи и Стеша, борясь с рыданиями, забилась у него на груди.

– Что я наделала!.. – чуть слышно горько шептала она. – Простишь ли ты когда, солнышко мое, мучительницу твою, ворога твоего кровного, змею запазушную?!

– Стеша, радость моя… – жарко лаская ее, говорил он. – За эту вот минуту я все отпущу тебе: и ночи бессонные, и муки горькие, и тоску жизни безрадостной, все…

И может быть, еще не поздно, Стеша. Бросим все и умчимся на Литву: нам с тобой и там место найдется… Одно слово твое – и на светку нас в Москве уже не будет…

– Куда хочешь… хоть сейчас… – лепетала она, отыскивая в темноте горячими губами уста его. – Раз ты сердца на меня не имеешь, мне все теперь нипочем… Мучения вечные – пусть… Ты для меня все…

– А может, никаких мучений и нет совсем… – горько усмехнулся он. – Послушай, что нововеры-то говорят… Может, ты зря замучила себя…

– Ах, что ты говоришь?! – ужаснулась она, но тотчас же снова, прижимаясь к нему, залепетала: – Мне все равно теперь, есть или нет, – теперь ты мой, я твоя, бери меня, и уйдем хоть на край света…

Голова его закружилась. Он впился в горячие губы ее. Она, блаженно ослабевая, так вся и прижалась к нему. И в шалаше, на чуть пахнувшей дымком соломе свершилось, наконец, то страшное и желанное, чего они оба ждали – он среди мутных водоворотов жизни московской, она – в тихой пахучей келии монастыря… И она, вся поющая нежностью, ластилась к нему, а он – он с ужасом прислушивался к тому, как в отравленной душе его словно все умирает…

– Не теряй, сокровище мое, и минуты!.. – шептала она, прижимаясь к нему. – Сейчас же иди – и на коней… Я выйду к тебе, и, пока все опомнятся, мы будем далеко. И ты только подумай: еще немного дней – и мы будем вдвоем, одни, навсегда… И я поцелуями своими залечу раны твои, которые я сама же, безумная, нанесла тебе…

Он слушал ее, но еще больше слушал себя. То, что раньше казалось ему верхом человеческого счастья, теперь, достигнутое, вдруг явно отдало горечью полыни и – тлена. Делая усилия над собой, он жарко прижимал любимую к себе: он точно защиты у нее искал – от самого себя. И снова она пламенно отдалась ему, счастливая, что может хоть на миг один забаюкать горькую душу эту…

– А теперь пойдем, милый… – шептала она, не отпуская его. – И скорее, скорее: болит что-то сердце мое!.. И смотри: до свету уехать надо… И людей лишних с собой не бери…

Темным, мокрым, пахучим садом он проводил ее до первых надворных построек, где ждала ее старая Ненила и метались, гремя цепями, собаки, и вышел на темную улицу, на которую лишь местами падал из окон робкий свет. Он быстро миновал темные соборы и палаты государевы, шагнул за ворота, и вдруг с обеих сторон его схватили сильные руки. В черной мокрой тьме закачался и поднялся в уровень с его лицом тусклый фонарь.

– Мы от великого государя, княже… – сказал ему незнакомый голос. – Иди пока в хоромы…

В сенях, уже одетый, хмурый, бледный, под охраной приставов ждал его отец. Вокруг стон стоял от плача домашних. Его толстая княгиня с разметавшимися волосами из-под сбившейся набок кики ломала руки. Он с презрением посмотрел на нее: чего ломается? И вдруг с удивлением понял, что горе ее настоящее, и впервые в опаленном сердце его шевельнулась жалость к ней и что-то вроде укора совести. Почему был он так жесток к ней? В чем вина ее? В том, что не люба она ему? А он сделал ее счастливой? Ведь и ее жизнь с ним не была радостью… И впервые посмотрел он на нее теплыми глазами, но, верный себе, не сказал ни слова.

В свете восковых свечей и тусклых фонарей стражи началось последнее прощание. Княгиня – она вся распухла от слез – все целовала руки мужа и все их измочила слезами. Он украдкой, чтобы не видал никто, чуть погладил ее по голове. Она перехватила сердцем эту робкую ласку его и, точно насмерть в сердце раненная, повалилась на затоптанный стражами пол…

– Идем, батюшка… – сказал бледный князь Василий.

– Идем, сынок, идем… – вздохнув, сказал старик. – Правы мы были, что хотели связать маленько руки владыкам-то нашим, да теперь уже поздно, знать… Ну, идем, ребята, на последнюю службу великому государю…

И он решительно шагнул через порог во мрак осенней ночи…

XLII. На Москве-реке

Не успели князья и оглядеться в тюрьме при палатах государевых – в ней погибли оба брата великого государя, последние удельные князья, – как тяжелая, окованная железом дверь отворилась, на пороге ее встал бледный дьяк Бородатый и пропустил мимо себя могутного князя Семена Ряполовского. Увидев Патрикеевых, князь Семен кивнул своей тяжелой головой:

– Так… Все тут али и еще будут?..

– А это уж как великому государю заблагорассудится… – отвечал князь Иван. – Садись давай поближе к печке, теплее будет…

Дверь тяжело затворилась, и трое арестованных остались одни. Не говорилось: надо было привыкнуть. Князь Иван, пылкий, горько сожалел, что слишком много и долго они разговаривали, когда надо было действовать. Князь Семен повесил тяжелую красивую голову свою, с болью переживал еще раз страшное прощание с любимицей своей Машей, которую едва оторвали от него. Больно было ему, что он не только не торопился отдать ее замуж, а все нарочно оттягивал «кашу»: так не хотелось ему с ней расстаться! Князь Василий сидел закрыв глаза, и на сухом лице его было брезгливое выражение. Если бы он пришел домой на час какой раньше, он, может быть, и спасся бы с милой. Но то, что он почувствовал вдруг в саду, в шалаше, около нее, этот точно жгучий укус змеи в сердце, теперь говорило ему, что никакого особого счастья с ней и не было бы, что и это только один из миражей, за которыми бегают люди. И то, что она раньше принадлежала другому, было непереносно ему и обрекало его жадное сердце на одиночество, холодное и жестокое даже рядом с ней… Ах, и зачем так горька жизнь?!

Низкая тяжелая дверь опять отворилась, и, опираясь на посох, в темницу шагнул сам великий государь, а за ним сухой, с недобрым лицом и колючими глазами матери-грекини великий князь Василий, наследник. Он едва сдерживал свое торжество. Иван медленно обвел страшными глазами лица своих недругов, бывших друзей, и в особенности долго, как бы с радостью тайной – он не мог простить мятежелюбцу Елены, – остановился он на презрительно-спокойном лице князя Василия.

– Ну что? Добаламутились, высокоумцы?.. – сказал Иван. – Чем бы верой и правдой прямить своему государю, они баб лихих к нему на двор подсылают, а потом на других вину сваливают…

Заключенные князья усмехнулись. Семен Ряполовский выпрямился во весь свой величавый рост.

– Брось, великий государь, глумы-то творить: мы не на торгу… – сказал он. – И не робята мы, в кулючку-то с тобой играть. Тебе понадобилось сшибить несколько голов, которые повыше, – сшибай, но не клади на нас бесчестья. Умные люди все равно не поверят тебе, а на дураках да на крови ничего ты не построишь. Не кровью, а советом держится земля… А Патрикеевых да Ряполовских и тебе обесчестить не удастся…

Великий князь Василий насмешливо улыбнулся своими тонкими губами.

– Рано еще тебе смеяться, княже!.. – продолжал Семен. – В игру, которую вы с отцом затеяли, долго играть нельзя. Венчали в соборе на глазах у всех Дмитрия, потом, развенчав его, другого венчают. Ежели попы холопами вашими поделались, это их дело, а другим такие бирюльки в деле государском не больно любы… Вы уж и помазанием баловать стали…

– Ничего, попы отмолят… – презрительно бросил князь Василий Патрикеев.

И снова сухое лицо его приняло вид надменности, и опять проступило на нем свойственное ему выражение не то горечи, не то брезгливости…

Иван обернулся вполоборота к двери, где в сумраке прятался перепуганный дьяк Бородатый.

– Ну, вот что, дьяк… – сказал Иван не торопясь. – Присматривать за князьями будешь ты и головой мне за них отвечаешь… Понял?.. А я пока подумаю, что пожаловать им за верную службу.

Он огневыми глазами своими снова обежал лица заключенных и снова дольше задержал их на сухом лице князя Василия. Тот тоже не спускал своих стальных глаз с уже увядшего лица Ивана. И так долго стояли они, пока государь первым не отвел глаз от дерзкого пленника своего.

– Добро!.. – тряхнул он головой. – Идем, Василий…

И, опираясь на посох, он в сопровождении сына вышел из темницы…

Потянулись страшные дни: Иван умышленно мучил высокоумцев неизвестностью. Да и колебался: ему хотелось отрубить головы всем, но шаг был рискованный. Патрикеевы и Ряполовские – в самом деле Патрикеевы и Ряполовские. И после долгих колебаний решил: князя Семена казнить убиением, – он считал его тайной пружиной всему, – а Патрикеевых постричь в монахи: пущай князь Василий мучится, как его сударушка-то, Елена, в заточении погибает… И Москва ахнула, когда услышала новый раскат грома из Кремля, а потом стала судить, рядить и с нетерпением ждать дня казни.

И день этот пришел.

Чуть забрезжило непогожее, тяжелое осеннее утро, вся Москва высыпала на берега Москвы-реки. Ребятишки накатывали молодой лед. Знатоки объясняли всем, как и что… Толпа зябла, ужахалась, но, точно прикованная к снежным берегам, не уходила… И вот из опушенного снегом Кремля направилось на лед мрачное шествие. Князь Семен, исхудавший, бледный, со смертной свечой в руке, высоко нес свою могутную, красивую голову в поседевших кудрях и кланялся народу на обе стороны: «Простите, православные, ежели я кого из вас обидел…» Москвитяне были потрясены: они князя Семена уважали. И не в одном сердце тучей встала мысль: «Ах, негоже дело!.. Ежели таких людей она изводить будет, язва заморская, так на чем же земля стоять будет?..»

Страшное шествие медлительно спустилось на гладкий, чуть припорошенный снегом лед. Дюжий кат в красной рубахе поверх дырявого полушубка, по московскому обычаю, ломался, бахвалился, выставлял свое молодечество. Дьяки и стража окружили страшное место покоем. Князь Семен, остановившись, широко крестился на чуть видные в тумане главы кремлевских соборов. И хоромы свои, замирая сердцем, нашел. Ему помстилось, что в теремном оконце мелькнуло что-то белое, и страшная боль точно разодрала сердце на́полы… В последний раз широко перекрестился он и низко поклонился опять народу по обеим берегам реки:

– Ну, простите, православные…

Он тяжело опустился на колени и вытянул вперед могучую, уже голую шею – богатое ожерелье было сорвано палачом еще в темнице – и, творя путаную молитву, затаил дух. Острый, широкий топор взмыл вверх, резко опустился, и тяжелая, в седых кудрях голова покатилась по припорошенному снегом льду. И словно огонь опалил сердце москвитян.

– Стерьва, и больше никаких!.. – дрожащим голосом вымолвил какой-то старик торговый от Николы Мокрого. – Привезли ведьму на свою голову…

Все сделали вид, что не слыхали дерзкого, и, крестясь испуганно, разбредались по домам…

– Батюшки, родимые, кормильцы… – назойливо ныл Митька. – Убогенькому-то Христа ради…

Его давняя мечта – благодетелю нож в бок, а лебедушку белую в леса темные – давно рухнула, и потому пьяный он всегда теперь плакал, что нет и нет вот ему в жизни талану. Он с злобной радостью узнал об опале князя Василия, снова появился в Кремле и не давал никому проходу, а чуть что не по его, злой как черт, крыл прохожих самою неподобною лаею, но так как, будучи нищим, он находился под особым покровительством Христа, то его не трогали…

А в высоком терему осиротевших палат князя Семена, от всех запершись, без кровинки в лице сидела красавица Маша. В ней сразу рушилось все. Если такое на земле может быть, так все в ней ложь: и соборы эти златоглавые, и сказки небылые про Иисуса милосердного и про Мать Его, будто бы всем Заступницу, ложь и попы в одежде золотой, ложь и государь будто бы милостивый, ложь все…

Дьяк Бородатый даже слег. Да, конечно, прекрасна Русская земля, как хорошо сказывал тферьской купец Афанасий Никитин, да, надо строить ее для благоденствия и славы, не покладая рук, но это… неужели же в самом деле все это нужно для устроения ее?!

И он прохворал до самой весны…


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации