Текст книги "Конец Смуты"

– Куда теперь прикажешь, государь? – почтительно поинтересовался Вельяминов, едва мы встали из-за стола.

– На Вязьму, – коротко отвечал я ему.

– Опасно, государь, – счел своим долгом предупредить меня кравчий, – сказывают, отряды ляшские под Можайском стоят.

– Вот и пусть стоят, – хмыкнул я, – а мы тем временем выйдем к Вязьме и встанем между ними и Смоленском, а из Москвы двинется Черкасский с войском. Вот пусть и помечутся между молотом и наковальней.

– Так Черкасский только через три недели выйдет?.. – озадаченно переспросил Никита.

– Ага, и об этом каждая торговка на базаре и каждый нищий на паперти знают, – улыбнулся я и обратился к стоящему рядом Михальскому: – Ведь знают, Корнилий?

– Знают, государь.

– Вот и славно, вот и хорошо. Ты, кстати, пленных допросить успел?

– Особо и некого допрашивать, государь: начальные люди или погибли, как Корсак, или поранены сильно. А простые жолнежи и казаки мало что знают…

– Лисовский здесь был? – перебил я своего телохранителя.

– Был, – помрачнел Корнилий, – это его хоругвь оврагом прорвалась.

– Ничего-ничего, – утешил я его, – господь не без милости, еще встретимся. Хотя овраг сей можно было и перекрыть… Ну да чего уж теперь, впредь наука будет.

– Государь, – не выдержал Вельяминов, – так что, Черкасский раньше чем уговаривались рать поведет?

– Да, Никита Иванович, так уж мы с князем Дмитрием Мастрюковичем уговорились, а если, паче чаяния, запамятует, так о том я ему с гонцами грамотку отправил. Да ты не сердись, кравчий – раз уж ты про сие не прознал, стало быть, и никто не ведает, а значит, тайность мы сохранили.

– А сами-то мы, государь, между молотом и наковальней не окажемся?

– Как бог даст.

К исходу четвертого дня форсированного марша показались стены старинной русской крепости. Судя по донесениям лазутчиков, местные жители были настроены по отношению к оккупантам резко враждебно, не говоря уж о том, что значительная часть местных дворян и боярских детей были участниками ополчения. Поляки и литвины платили им той же монетой, и ситуация могла взорваться в любой момент от всякой малости. Такой искрой, попавшей в порох, стало прибытие нашего войска. Увидев, как к городу подходит наша кавалерия, немногочисленный польский гарнизон попытался сначала запереться в деревянной крепости, но случилось непредвиденное. Посланные мною вперед и проникшие в город уроженцы Вязьмы ухитрились загнать в воротную башню воз, запряженный быками, и заблокировали проход. Упавшая решетка заклинила телегу и не дала страже закрыть ворота. Поняв, что сопротивление бесполезно, командовавший польским гарнизоном шляхтич Обнорский приказал своим людям седлать коней и прорываться к Смоленску. Выйдя из западных ворот, поляки в полном беспорядке двинулись прочь и вскоре стали добычей поджидавших их казаков во главе с Михальским. С другой стороны в город, уже под колокольный звон, въезжали ратники Вельяминова.

Федор Панин был в своем первом настоящем походе. Рана, полученная им на дворе у Пушкарева, была неглубока и быстро затянулась. Государь, как видно, и помыслить не мог, за какой надобностью Федька оказался той роковой ночью у стрелецкого терема и, сочтя, что верный его слуга проявил старательность, верность и разумную распорядительность, щедро наградил его. Никому не известного боярского сына пожаловали в жильцы, дали хорошего коня из числа бывших в конюшне Салтыковых, а еще государь пожаловал ему богатую бронь, дескать, чтобы больше не ранили. Обещали еще прирезать пятьдесят четей земли под Москвой после похода, но это еще когда будет… К тому же зе́мли избранной тысячи, к которой теперь относился Панин, были разорены и обезлюдели, и радоваться этому пожалованию или нет – Федька не знал. Служить новоявленный жилец продолжал в хоругви Михальского. Можно было, конечно, перейти в рейтары к Вельяминову, как прочие московские чины, но парень здраво рассудил, что от добра добра не ищут, и остался. Только что женившийся Михальский мог посвящать службе куда меньше времени и частенько оставлял Федора, к которому относился как к младшему брату, вместо себя.

В бою под Калугой ратники Михальского сняли выставленных поляками часовых, отчего рейтарам удалось загнать врага в западню. В самой сече Панин не участвовал, как и прочие из его хоругви. Дело тогда решила выучка царских рейтар и драгун со стрельцами, а на долю прочих ратников ничего не осталось. Впрочем, мечтавший о славе парень не унывал. Впереди была Вязьма: возможно, будет штурм, и он непременно первым взойдет на ее стены, чтобы отметивший его безудержную храбрость государь спросил, чем его наградить. Что ему попросить у царя, Федор знал точно. Когда его, раненного, занесли в пушкаревский терем, Алена испуганно вскрикнула, но тут же взяв себя в руки, кинулась рвать на полосы чистую холстину. Потом горячей водой обмыла его рану и, обработав по совету государя хлебным вином, крепко перевязала. Чтобы почувствовать еще раз тепло ее рук, парень готов был пролить всю свою кровь до капли…

Увы, на штурм города их не послали – напротив, Михальский, обойдя с казаками город, устроил засаду, в которую угодили отступавшие ляхи. Спрятавшиеся в лесу по обеим сторонам дороги казаки внимательно наблюдали за понукавшими лошадей врагами, сожалея, что бегущие литвины бросили все свое добро в оставленном ими городе и поживиться можно было лишь тем, что на них. Дождавшись, когда отступающие целиком втянутся в лес, Михальский подал сигнал. Казаки с криком выскочили из прилегавших к дороге кустов и бросились в атаку. Федька вместе с Ахметом и еще несколькими лучниками посылали во врагов стрелу за стрелой. Деморализованные жолнежи пытались бежать, почти не оказывая сопротивления, но всюду натыкались на противников. Кое-где вспыхивали короткие яростные схватки, а где-то, поняв, что сопротивление бесполезно, ляхи сдавались. Лишь один одетый в богатые доспехи пан, собрав вокруг себя гайдуков и жолнежей, продолжал отчаянно рубиться, пытаясь проложить себе дорогу. Увидев вражеского предводителя, Панин пустил в него стрелу, но та лишь бессильно скользнула по блестящему золотом панцирю. Коротко глянув на Федьку, пан выразительно погрозил ему и продолжил рубиться с наседающими казаками. Чувствуя себя уязвленным, парень выхватил саблю и кинулся к своему противнику. Тот как раз срубил очередного казака и собирался продолжать свой путь, когда Федор преградил ему дорогу. Какой-то бездоспешный гайдук кинулся на него с саблей, пытаясь освободить путь своему господину, но внимательно следивший за происходящим Ахмет снял его стрелою. Тогда шляхтич, взревев, сам кинулся на наглого русского, яростно размахивая своей карабелой[31]31
  Карабела – род сабли.


[Закрыть].

На самом деле Федька не собирался рубиться с паном. Просто стрелять издалека из подаренного ему Михальским пистолета было несподручно, и он решил подойти ближе. Выхватив оружие и взведя курок, парень прицелился. Видя его движение, шляхтич поднял коня на дыбы, раздался громкий щелчок, кремень высек искру, но порох, просыпавшийся с полки в суматохе боя, не дал воспламениться заряду, и пистолет дал осечку. Поняв, что случилось, противник осклабился и ринулся в атаку. Федька ужом вертелся, изворачиваясь от сабли пана и чувствуя, что во-вот может не успеть уклониться от рокового удара. Казалось, судьба Панина решена, но тут появилось новое действующее лицо. Михальский, заметив, что его подчиненный попал в затруднительное положение, выскочил вперед, держа перед собой легкое татарское копьецо. Таким нечего было и думать пробить доспех знатного шляхтича, однако Корнилий неожиданно уколол своим оружием бок его коня, заставив того от боли шарахнуться в сторону. Справившись с лошадью, шляхтич развернулся на нового противника, но ловкий как черт Михальский снова уклонился и подсек своим копьецом ноги жеребца. Этого многострадальное животное уже не выдержало и грохнулось наземь, крепко придавив седока. Увидев, что их предводитель пал, идущие за ним жолнежи стали сдаваться.

– Ты цел? – обратился к Федору Корнилий, когда все кончилось.

Не в силах ответить, тот лишь покивал головой. Тем временем подоспевшие ратники и казаки принялись вязать оглушенного пана. Один из казаков, с сожалением посмотрев на раненого коня шляхтича, с сожалением произнес:

– Эх, паря, такого справного жеребца покалечил! Просто царский жеребец…

– Ничего, – добродушно отозвался Михальский, – даст бог, выходим, а нет, так будут еще жеребцы.

– Не скажи, – отозвался казак, – такого может уже и не быть… хотя, конечно, товарища из беды выручить – первое дело.

– Чего не стрелял? – спросил Корнилий у Федьки.

– Осечка… – прохрипел немного отдышавшийся парень.

– Понятно, – вздохнул Михальский, – надобно тебе колесцовый справить. Объяснять же, что не надо лезть, куда не просят – бесполезно, ведь так?

Расправившись с врагами и обобрав убитых, казаки двинулись к Вязьме. Связанный пленный висел, перекинутый через круп одной из трофейных лошадей. Его жеребец был очень слаб, но бежал вслед за хозяином. Михальский пытался перевязать его бок, но тот не давался, так и норовя укусить нанесшего ему эту рану.

– Это очень знатный пленник… – задумчиво сказал Корнилий Федору, когда они уже почти подъехали к городу. – Государь, возможно, будет очень рад и может сказать: «Просите чего хотите». Слезно тебя прошу, братец: не попроси у него кусок больший, чем сможешь проглотить.

– О чем ты? – непонимающе спросил парень.

– Феденька, пожалуйста, не прикидывайся бо́льшим дурнем, чем ты есть.

– Но я не понимаю…

– Матерь божья, – вздохнул тот в ответ, – ну сколько тебе говорить: не смотри ты на Алену Вельяминову, будто голодный на хлеб.

Они еще какое-то время ехали молча, думая каждый о своем. Наконец Федька нарушил молчание:

– Корнилий, а отчего тогда не объявили, что Салтыков на государя меч поднял?

– Как тебе объяснить, парень, – печально проговорил сотник, – наш государь, прежде всего, рыцарь. Ему ничего не стоит убить врага в бою или казнить провинившегося. Он легко может отобрать вотчину у боярина, если сочтет это необходимым. Он может сделать все что угодно, но он никогда не пожертвует ради своих целей честью женщины.

– Из-за Алены? – спросил, подумав, Федор.

– Догадался, слава богу! Уж и не знаю, как у тебя это получается. Ты можешь выследить человека или зверя, хоть в лесу, хоть в городе, оставаясь невидимым. Замечаешь то, что другим не видно, но сам иной раз как слепец.

– Что же мне делать?

– Не знаю, парень, просто держись от нее подальше.

– Я без нее не могу.

– Нет, ты влюблен, это верно, но такое с человеком может быть много раз. Ты сможешь ради нее убить или даже предать и погубить тем свою душу. Мне не раз приходилось такое видеть. Но скажи мне, ты сможешь ее отпустить ради ее же счастья?

– Как это… разве такое бывает?

– Бывает, Федя, не часто, но бывает.

То, что Вязьму взяли изгоном, было очень удачно. Перерезав дорогу полякам, стоящим под Можайском, можно было спокойно дожидаться подхода Черкасского, а потом двигаться дальше. Едва заняв город, я лично отправился осматривать городские укрепления. В общем и целом все было нормально: конечно, не шедевр фортификации, но пока сойдет. «Если Смоленск отбить не удастся, пограничной крепостью будет как раз Вязьма. Пожалуй, надо будет озаботиться постройкой каменной стены, если не на весь город, то хотя бы небольшой кремль», – так я раздумывал, когда с запада стали подходить казаки. Как выяснилось, затея Михальского удалась на славу. Растянувшиеся в лесу поляки попали в засаду и были почти полностью уничтожены. Сам Михальский взял в плен и притащил какого-то важного шляхтича.

– Как ваше имя? – спросил я пленника по-польски, едва его стащили с лошади и поставили передо мной.

Очевидно, еще не пришедший в себя шляхтич промолчал, бездумно глядя на меня. Не дождавшись ответа, я обратил внимание на его жеребца. Несмотря на печальное состояние, вызванное раной в боку, было очевидно, что передо мной прекрасный образец лошадиного племени.

– Какой славный, – одобрительно проговорил я, – пожалуй, даже лучше, чем у меня, жалко будет, если сдохнет.

– Ну, иметь лошадь лучше, чем у вас, – довольно просто, – с невинным видом проговорил Михальский. – Не в обиду будь сказано, государь, но на вашем мерине вряд ли было бы прилично ездить даже капитану рейтар. Сказать по правде, ваш конюший никуда не годится.

– Эко ты непочтительно о Мстиславском, – улыбнулся я, – зато он самый породистый в моих боярских «конюшнях».

По правде говоря, конь, на котором я объезжал укрепления Вязьмы, действительно не слишком казист. Впрочем, особой вины моего главного конюшего в этом нет. Для парадных выездов у меня имеется прекрасный, буланой масти аргамак, подаренный Черкасским еще до собора, избравшего меня царем. А в обычное время я выезжал на спокойном, немолодом уже мерине немецкой породы, отбитом у поляков еще во время Московской битвы. Такой же был у меня, когда я служил в рейтарах, капрал Шмульке называл эту породу ганноверской. Наверное, поэтому я его себе и оставил, назвав за темную масть Волчком. Но вот захваченный вместе с шляхтичем белоснежно-белый жеребец арабской породы и вправду красавец. Особенно удивительно, что он жеребец. В Европу лошади этой породы попадали через Турцию, и существовал строжайший запрет султана продавать неверным жеребцов и кобыл. Разрешалось торговать только меринами, так что этот красавец – определенно очень ценный трофей.

– Охромел, – посетовал Михальский, видя мое внимание, – жаль будет, если не поправится.

– Ничего, – беззаботно отозвался я, – кобылу покрыть он сможет и хромым, а если его отпрыски будут хотя бы вполовину так же хороши, то пользы от него будет больше, чем от большинства моих бояр. Интересно, кто же его хозяин… ты пленных не расспрашивал?

– В этом нет нужды, ваше величество, я узнал этого человека. Не сразу, но узнал.

– И?.. – выразительно посмотрел я на Михальского.

– Это ротмистр Кшиштоф Радзивил.

– Да иди ты!.. Какая нелегкая затащила в эту глушь такого знатного пана?

– Этого я не знаю.

– Чертовски ценный пленник тебе достался, Казимеж! – воскликнул я, назвав его прежним именем.

– Корнилий, государь, – вежливо, но твердо поправил он меня, – и я не один был.

– И кто же тебе помог спеленать этого зверюгу… Федька? Ай да молодец, далеко пойдет! Чего хотите в награду?

Вышедший вперед парень покраснел до корней волос и, тряхнув головой, решительно сказал:

– Нет для меня выше награды, чем служить тебе, государь!

– А ты, как я посмотрю, поднаторел при дворе-то, – усмехнулся я, глядя на Панина, – эдак ответить не всякий бы стольник сумел. Ладно, за богом молитва, а за царем служба не пропадает. Будет тебе награда!

– Твоя школа? – вопросительно повернулся я к Михальскому, – сам-то попросишь чего или тоже будешь политес разводить?

– Да где мне, – улыбнулся Корнилий, – это вот Федя из молодых да ранний, а мне чем пожалуют, то и ладно!

– Ох, разорите вы меня, скромники! Будь по-вашему: награжу, как сам пожелаю, только, чур, не обижаться. Пленника сего велю содержать прилично его роду и титулу. Все же не каждый день «имперские князья»[32]32
  Радзивилы стали имперскими князьями примерно за сто лет до описываемых событий. То есть для Никлотичей (древний мекленбургский род, к которому относится и говорящий) они – выскочки.


[Закрыть] в плен попадают.

Едва устроившись в крепости, я велел казакам отправляться на разведку. То, что вокруг должны быть польские отряды, это к бабке не ходи. Не хватало еще, чтобы меня так же подловили, как я их. С той же целью стрельцы были направлены на ремонт старых и строительство новых укреплений. Я планировал устроить в Вязьме базу, или, как их сейчас называют – магазины. Я сам видел, что окрестности Смоленска разорены, так что если осада затянется, все припасы придется откуда-то тащить. Из Вязьмы всяко лучше, чем из Москвы. Местные жители также были привлечены к работам, беда только, что осталось их в древнем городе совсем немного. Смута стала для него настоящей катастрофой, в посаде уцелело едва ли полторы сотни дворов всего. Впрочем, те, кто выжили, отличались бойкостью и предприимчивостью. Буквально на следующий день ко мне как бы невзначай подошли городские обыватели, ломая шапки. Дескать, царь-батюшка, уж как мы рады, что вы нас освободили… А вы точно с шведским королем родня?.. А то у нас торговля стоит, капиталы не работают… Особую пикантность здешним капиталистам придавало то, что один из них был босиком, а второй хотя и в лаптях, но в невозможно драных портах. Моя охрана, понятное дело, этих оборванцев близко ко мне не пропускала, так что сей взволнованный спич я услышал издалека. Подивившись на бойкость наглых вяземских чичероне, я велел передать, что приму лучших людей города завтра, и если у кого дельные мысли по поводу торговли, пусть приходят. Сказав все это, я, занятый ворохом разных дел, разумеется, и думать забыл о торговых прожектах местных негоциантов. Каково же было мое удивление, когда поутру мне доложили, что городские купцы откликнулись на зов и смиренно ожидают моего милостивого внимания. Хмыкнув, я устроился на походном троне, таскать который за мной было еще одной обременительной необходимостью свиты, и велел звать посетителей. Люди, вошедшие по моему зову, были мне уже знакомы, а вот одежда на них – определенно нет. Убранство бухнувшихся в ноги купцов наводило на мысли если не о богатстве, то уж о достатке совершенно точно.

– Хорош бородами половицы мести, говорите, кто такие и зачем пожаловали.

– Купцы мы здешние, государь, – странным образом не перебивая друг друга, зачастили давешние оборванцы, – холопы твои верные, Федька Ермолин и Матюшка Скоков. А пришли, потому что звал ты нас давеча, неужто запамятовал?

– Царь ничего не забывает, – заявляю я негоциантам, строго сдвинув брови, чем тут же повергаю их обратно на пол, – царь может об иных своих многотрудных делах задуматься. А купцов, верно, звал – хотел о торговых делах поговорить…

– Надежа-государь, кормилец, как солнце ясное обогрел ты нас своими словами. Пропадаем, государь, разорила нас вконец смута проклятая да война. Скоро последнего достояния совсем лишимся. Сколь годов товары никуда не возили, а оттого и денег нет на подати…

– Стоп-стоп, купцы… А если у вас денег даже на подати нет, откуда же вы на товары их возьмете и чем торговать станете?

– Надежа, если война прекратится и торг начнется, то и товар найдется. У купца главный капитал – имя его. Если имя есть, то и торговля будет, а если нет имени, то и деньги могут не помочь.

– Понятно, тогда слушайте сюда: летом уговорились мы о встрече в Новгороде с братом нашим, шведским королем. И я мыслю с собой взять не только бояр да дьяков, но и купцов. Чтобы предложить шведской короне вместо войны торговлю. Что можно в Швеции закупить, я знаю, а что вы можете такого предложить, с тем чтобы купцы шведские всю плешь своему королю проели, но уговорили на мир с державой нашей?

– Радость какая, государь-надежа, раз уж просишь нас послужить, так мы наизнанку вывернемся, а послужим! А товар найдется, посуди сам. Земля у свеев не больно хорошо родит, а у нас – хлеб! А еще мед, кожи, воск, сало они хорошо берут. Да мало ли!

– Что товар есть – это хорошо, вот только слышал я от негоциантов иноземных, что купцы русские к обману склонны. Чуть, говорят, недоглядишь за ними, и они вместо хорошего товара норовят всякую дрянь подсунуть. То гнилое, то цвелое, то еще чего!

– Поклеп, государь! Не верь иродам иноземным, врут, проклятущие!

– Ну поклеп так поклеп, только учтите: привезете какую-нибудь неподобь – не помилую!

– Да нешто мы без понятия, государь, само собой – на первый раз-то товар наилучший… – затарахтел Скоков, пока выпучивший глаза Ермолин не наступил ему на ногу.

– Вот и я об этом, купцы!..

Посланные на поиск неприятеля казаки не подкачали и довольно скоро обнаружили рыскавший в окрестностях Можайска отряд хорунжего Мотылевского. Получив известие о выходе войск Черкасского, бравый хорунжий не стал ждать неприятностей и отступил к Вязьме. Тут бы пану Мотылевскому и пропасть со своим отрядом, но хитрый поляк как-то почуял опасность и, не доходя полпути до города, резко повернул на север к Ржеву. На его несчастье, смелый маневр не остался незамеченным, и карауливший каждый его шаг Михальский собрал всех, кого смог, и двинулся следом. Получив сообщение Корнилия, я задумался. По донесениям лазутчиков, у пана Мотылевского было четыре хоругви, то есть от пятисот до восьмисот сабель. В захваченном поляками Ржеве тоже был небольшой вражеский гарнизон. А у Михальского под рукой, кроме его хоругви, максимум пара сотен казаков. Бывший лисовчик нашел бы, конечно, способ пощипать пана Мотылевского, но вот разгромить его не смог бы ни при каких условиях. Выпускать же поляков, казалось уже бывших в руках, не хотелось совершенно. Мысль о том, чтобы рвануть вдогонку с драгунами и рейтарами, казалась все более соблазнительной, но вот куда хорунжий поведет свой отряд?

Среди вяземских помещиков, помогавших отбить свой город у оккупантов, выделялся бывший стрелецкий сотник Петр Казарин. Вельяминов помнил его еще по ополчению и когда возник вопрос, кого назначить временным воеводой в освобожденной Вязьме, указал на него. Так уж случилось, что послание от Корнилия я получил как раз тогда, когда верный Никита привел ко мне бывшего сотника. Исполнявший роль секретаря Матвей Сомов, пожалованный перед самым походом в дьяки, повинуясь моему взгляду, прочитал сообщение вслух. Пока мое величество думало, прочие почтительно молчали. Наконец ничего не надумав, я выразительно посмотрел на приближенных:

– Чего молчите?

– Государь, а может, пес с ним, с хорунжим этим? – спросил, помявшись, Вельяминов, – Корнилий наш – воевода лихой, пощиплет ляхов, и ладно.

В принципе Никиту можно было понять, события пока развивались строго по плану. Войско выступило и добилось первых успехов. Сейчас мы в какой-никакой крепости, ждем подхода основных сил, а враг отступает. А если выступить на поимку мелкого вражеского отряда, то царь, рубль за сто, в крепости не усидит и поведет войска сам, а ты, Никита Иванович, думай, как царскую безопасность обеспечить. А на войне ведь всяко бывает, спаси и сохрани царица небесная! Оттертый на задний план Казарин тем временем вышел вперед и, поклонившись, проговорил:

– Дозволь, государь, слово молвить.

– Ну молви, если есть что.

– Государь, коли поляки пошли к Ржеву, то им никак Вазузы-реки не миновать. А она хоть и не Волга, но все же речка не малая, и брод в тех местах только один. И если пойти прямо сейчас да налегке, то можно раньше ляхов успеть.

– Ты, Петр, говори, да не заговаривайся: мыслимое ли дело туда раньше поспеть, поляки-то, я чаю, не на волах? – с досадой заговорил Вельяминов.

– Не на волах, Никита Иванович, – согласился Казарин, – но и не без добычи, и полон, поди, гонят, так что идут не споро, а я короткий путь знаю. Так что если не мешкать, то за три дня успеть можно.

– А что за река у вас тут такая, что на ней бродов нет, и точно ли можно вперед ляхов успеть?

– Я мыслю так, государь, раз Мотылевский так резко повернул, то, стало быть, проведал анафема, что ты тут стоишь. Так что теперь у него только одна дорога, чтобы без боя уйти. Брод, конечно, на Вазузе не один. Только самый близкий – у речки Гдовки, да там болота кругом и к Вязьме близко. Не сунется туда хорунжий, будет опаску иметь. А пойдет он к Волге и переправится там, где в нее Вазуза впадает у Зубцовки. Вот тут его и надо брать. А что вперед них поспеем – даже не сомневайся, государь. Ляхам по болотам идти, а нам посуху. Ежели не мешкать, то на день всяко обгоним.

– Быть по сему; ты, сотник, покажешь дорогу. Перехватим ляхов – станешь в Вязьме воеводой, да не временным, а постоянным. Внял ли?

Если мои странствия чему меня и научили, так это быстро принимать решения. Резко поднявшись, я тут же начал отдавать приказания. Вельяминов, тяжко вздохнув, бросился выполнять, и только верный Лелик сделал попытку отговорить меня:

– Мой кайзер, возможно, вам не следует отправляться самому в эту экспедицию. Право, любой из ваших людей справится с этим ничуть не хуже. А у вашего величества наверняка найдется много других дел.

– Кароль, если ты устал, можешь оставаться в Вязьме, здесь и вправду немало работы, – отвечал я фон Гершову.

– Черта с два вы оставите меня здесь, mein Herr[33]33
  Мой государь (нем.).


[Закрыть]… – пробурчал тот в ответ, но возражать больше не стал.

Выступить немедленно были готовы четыре эскадрона рейтар и все драгуны фон Гершова, всего порядка тысячи восьмисот сабель при шести пушках. После эффектного применения артиллерии под Калугой я без нее никуда. Плюс около полусотни вяземских боярских детей и их боевых холопов во главе с Казариным и неведомо как затесавшийся к ним Миша Романов со своей челядью. Последнее я заметил лишь на другой день, и отправлять непутевого рынду домой было поздно. Вообще, этот поход неплохо повлиял на несостоявшегося царя. Лицо порозовело, руки-ноги окрепли; по крайней мере, теперь была надежда, что мой рында не уронит на меня серебряный топорик во время встречи послов. Двинулись в путь мы одвуконь – с заводной (запасной) лошадью у каждого, взяв с собой минимум припасов, и через три дня оказались в двадцати верстах от Ржева, там, где Вазуза впадала в Волгу и где, по расчетам Казарина, должны были переправляться поляки. Природная сметка и знание родных мест не подвели бывшего сотника, и на следующий день на противном берегу гарцевали всадники хорунжего Мотылевского.

Надобно сказать, дело свое пан хорунжий знал и соваться через речку без разведки не стал. Для начала он дождался, пока соберется весь его отряд с небольшим обозом. Несколько человек тем временем проверили брод, затем придирчиво осмотрели прилегающие заросли и убедились в отсутствии засады. Затем через реку переправились две хоругви, а остальные, приготовив оружие, охраняли свои возы. Я в это время наблюдал за их маневрами в подзорную трубу, стараясь определить самый удачный момент для нападения. Наконец пан хорунжий решил, что пора переправлять обоз, и погонщики погнали телеги к речке. Как я и предполагал, именно этот момент Михальский и выбрал для удара по врагу. Сначала раздался нестройный залп казаков, подобравшихся к полякам поближе, а затем Корнилий повел свое воинство в атаку. Хотя возы, за которыми можно было укрыться, были уже в воде, противнику удалось отбить первую атаку казаков. Свою роль сыграло то, что мушкеты поляков были подле них с зажженными фитилями, а казаки, чтобы не выдать себя, начали атаку только с кремневыми ружьями и пистолетами, которых было совсем мало. Впрочем, многие из атакующих стреляли по врагу из луков, осыпая его тучей стрел. Находившиеся на другом берегу ляхи, разумеется, собрались на берегу, готовые поддержать своих товарищей огнем и помочь им вытащить из воды телеги с добром. В этот момент я махнул рукой, и спешенные драгуны, до поры прячущиеся в близлежащих зарослях, начали движение, выставив перед собой ружья, а пушкари выкатили пушки. Убедившись, что все готово, я переглянулся с Каролем и тихонько выдохнул: «Feuer!..»[34]34
  «Огонь!» (нем.).


[Закрыть]

Получив команду, пушкари открыли рты, чтобы не оглохнуть, и вжали фитили в затравки. Пушечный залп прогремел как гром среди ясного неба, и каменные ядра ударили в толпящихся на берегу врагов. Жалобно закричали раненые и покалеченные, испуганные лошади взвивались на дыбы, сбрасывая своих седоков, а по удержавшимся в седле открыли огонь драгуны. И в довершение разгрома на мечущихся в панике жолнежей с ревом налетела кованая рать. Бой мгновенно превратился в резню, и лишь небольшая часть поляков попыталась вырваться из западни, снова налетев на залп картечью в упор. На другом берегу поляки заметили, что их авангард подвергся разгрому, и, когда Михальский снова повел своих казаков в атаку, стали бросать оружие, сдаваясь.

Успех был полный, большинство поляков полегло в бою вместе со своим командиром, а нам достался весь польский обоз, три сотни пленных, много оружия и коней. С обозом, правда, пришлось повозиться, вытаскивая телеги из реки, но мы справились главным образом благодаря пленным. Вытащив припасы, можно было обсушиться, отдохнуть и приготовить горячую пищу. Последнее было особенно приятно, учитывая, что взятые с собой припасы почти подошли к концу.

– Как дела, Корнилий? – спросил я Михальского, принюхиваясь к запаху, доносящемуся от котлов.

– Как видите, ваше величество, мы снова победили.

– Справился бы ты, как же, кабы мы не поспели, – беззлобно подначил его я.

– Я не сомневался, что вы предпримете что-нибудь в этом роде, – пожал плечами он, – но право же, я не ожидал, что вы лично поведете ратников. Мне казалось, у вас нет недостатка в толковых командирах, на которых можно было возложить эту задачу.

– И ты туда же, – махнул я рукой.

– Я тоже полагаю, что вам следовало бы воздерживаться от таких приключений, мой кайзер, – поддержал Михальского фон Гершов.

– Удержишь его, как же… – пробурчал на эти слова Вельяминов.

Несмотря на досаду, вызванную словами моих ближников, я почувствовал, как в глубине души поднимается теплое чувство. Видно, что соратники действительно заботятся обо мне, и это чертовски приятно. Надо было что-то ответить друзьям, но ничего не приходило в голову. Наконец затянувшееся молчание прервал какой-то сдавленный крик и всплеск воды, на который мы все дружно оглянулись. Как оказалось, беда приключилась с моим многострадальным рындой. Неясно за какой надобностью пошедший к воде Миша Романов поскользнулся и несомненно утонул бы, не случись рядом Федька Панин, вытащивший бедолагу на берег и не давший пропасть таким образом христианской душе.

– Миша, горе ты мое луковое, – укорял его я, – ну какая нелегкая тебя к воде потянула и где холопы твои? Ладно, чего причитать – ну-ка, кто тут есть, разденьте стольника да натрите вином хлебным, а то занедужит, не дай господи. Ну и внутрь, разумеется, пусть примет, и спасителю чарку не забудьте.

Буквально через пару минут все было исполнено: раздетый донага и растертый водкой рында, завернувшись в рядно, грелся у костра, застенчиво улыбаясь. Его спаситель грелся рядом, тоже переодетый в сухое. Впрочем, Панин пострадал куда меньше боярича. Как раз к этому моменту поспела каша, и скоро мы все дружно черпали поочередно ложками ароматную кашу из стоящего между нами котелка.

– Эх, – немного удивленно спросил Романов, когда мы насытились, – где же такое видано – царь вместе со всеми хлебает кашу, будто простой ратник?..

– Это все оттого, – отвечал я с набитым ртом, – что кравчий у меня безалаберный.

– Это как же?.. – изумился Никита.

– Да вот так: кабы он государю своему поднес чарочку, тот бы, глядишь, и расхрабрился и нагоняй слугам своим нерачительным дал за то, что чести его царской не блюдут. А по трезвому что же, каши дали – и слава богу!