Текст книги "Конец Смуты"

– Чахлый, нечистая сила! – выругался вполголоса один из них, очевидно приняв Федьку в темноте за кого-то другого. – Ты чего прешься как скаженный, еще тревогу поднимешь. Как там, у лавки стрелецкой, все тихо?

– Все, – односложно буркнул Федор, сообразивший, что дело нечисто.

– А эти приехали? – продолжал расспрашивать незнакомец.

– Приехали.

– А что у тебя с голосом? – подозрительно спросил второй, и тут же воскликнул: – Да это же не Чахлый!

О том, что перед ним тати, боярский сын догадался сразу, а теперь, когда один из них схватился за кистень, а второй выхватил нож, сомнений и вовсе не стало. Если бы раньше на Федьку напали два вооруженных человека, вряд ли бы он с ними сладил, однако Корнилиевы уроки не прошли даром, и прежде чем разбойники успели что-то сделать, он выхватил кинжал и воткнул его в бок одному из противников, увернувшись тут же от кистеня. Второй тать попробовал было позвать на помощь, но узкое лезвие с хрустом пробило гортань, и он, так и не успев ничего крикнуть, упал, захлебываясь кровью. Убив разбойников, Панин на мгновение задумался. Было очевидно, что тати набрались наглости и собрались напасть на лавку стрелецкого полуголовы, известного своей удачной торговлей. Собравшись возвращаться, Федька услышал, как за углом скрипит снег под ногами спешащего человека. Видимо, возвращался из разведки тот самый Чахлый. Едва тот показался из-за угла, парень накинул ему на горло, как удавку, ремешок своего кистеня и прижал к тыну.

– Жить хочешь? – спросил он соглядатая. – Говори, что за татьбу затеяли.

– Не убивай, – заскулил тот, – все скажу, только не убивай!..

– Говори!

– Подрядили нас стрелецкую лавку и двор ограбить. Да всех, кого в доме найдем, убить.

– Кто подрядил?

– Не ведаю! Вот тебе крест, не ведаю. Боярин какой-то с атаманом уговаривался да своих людей на подмогу обещался привести.

– Какой боярин?

– Да я почем знаю, я с боярами в думе не сиживаю.

– А ему какая в том корысть, неужто обнищал так, что за разбой взялся?

– Да иные бояре до татьбы более нас охочи, только на сей раз сказано было, что все добро, какое только ни сыщем, – наше. А у стрельца сего нынче гость некий будет, так у боярина на него обида великая. Меня и послали следить, приехал сей гость или нет.

Услышав все это, боярский сын более не раздумывал, а, заколов незадачливого татя, бросился обратно к пушкаревскому двору. Замолотив в ворота рукоятью кинжала, он стал вызывать сторожей.

– Кого, прости господи, нечистый принес? – раздалось из-за тына.

– Я Федор Панин, боярский сын, бывал здесь почасту, меня хозяин знает!.. – сбивчиво стал говорить Федька.

– Какой такой Панин? Иди протрезвей, болезный. Разве в такой час по гостям ходят!

Боярский сын в отчаянии оглянулся. Казалось, из темноты со всех сторон тянутся щупальца неведомого чудовища и вот-вот схватят его.

– Слово и дело государево! – решившись на крайнюю меру, закричал парень.

Такими словами в Москве не шутили, и стало слышно, как гремит засов, а перед воротами собираются люди. Наконец одна створка, заскрипев, приоткрылась, и в образовавшуюся щель выглянуло дуло пищали.

– И впрямь Панин, – проговорил сторож, узнав ночного посетителя, – ну-ка заходи, расскажешь, какое тут «слово и дело».

Протиснувшись во двор, Федька, к своему удивлению, увидел помимо хозяина еще и царского кравчего Никиту Вельяминова, командира царских драгун немца фон Гершова и своего сотника Михальского. Вокруг них стояло несколько человек с факелами в руках.

– Федя, ты чего? – спросил сотник.

– Тати, напасть хотят, с неким боярином!.. – выдохнул парень.

– Да ты пьян, что ли?

– Не знаю, пьян ли он, но с его кинжала течет кровь, – тщательно выговаривая слова, произнес фон Гершов и крикнул драгунам: – Alarm![29]29
  Тревога! (нем.)


[Закрыть]

Все тут же начали суетиться и затащили Федора в терем. Там ему налили ковш меду и, заставив выпить, продолжили расспросы. Еле отдышавшись, он стал подробно рассказывать обо всем, что успел узнать от убитого им татя. Его внимательно слушали, торопливо при этом вооружаясь и подсыпая порох на ружейные полки.

– Ну вот как Гарун аль Рашид по Багдаду неделями шлялся неузнанным, – раздался совсем рядом властный голос, – а тут один раз на часок из кремля улизнул, чтобы с друзьями посидеть по-человечески – и на́ тебе, целый заговор!

Федька машинально обернулся к говорившему и обомлел. На него немного насмешливо смотрел царь, одетый в немецкий камзол.

Решение плюнуть на все и отправиться к Анисиму пришло ко мне внезапно. После кулачных боев и прочих забав, где, к немалой моей досаде, победил недавно помилованный, по многочисленным и изрядно надоевшим слезным просьбам бояр Борис Салтыков, я отправился в кремль. Вельяминов сообщил мне, что прибыл отсутствовавший несколько недель Барлоу, и я тут же сорвался с места, сделав вид, что получил важнейшие известия, и возбудив при этом жгучее любопытство всех бояр. На самом деле никаких срочных дел у меня не было, просто ужасно не хотелось награждать Бориса. Кто же знал, что этот поганец окажется таким хорошим кулачным бойцом! Поскучав несколько времени в палатах, я вдруг решил, что надобно вспомнить молодость и закатить пирушку, как некогда случалось в Швеции или Мекленбурге. Тем паче что почти вся моя компания была пока в сборе. Пока – это потому что Рюмину скоро предстояло отправляться в Данию с посольством к королю Кристиану. Вернется он не скоро, а мы тем временем отправимся отвоевывать у короля Сигизмунда Смоленск. На войне возможно всякое, и бог знает, встретимся ли мы еще хоть раз в прежнем составе. Большинство придворных было на гуляниях, и я спокойно переоделся в немецкое платье и, взяв с собою всех своих друзей, отправился к Анисиму. Кроме того, захотелось увидеть Марьюшку…. Господи, да кого я обманываю: мне до смерти захотелось увидеть Алену! Всякий раз, когда я прежде встречал эту необыкновенную девушку, она надолго занимала все мои мысли. Теперь же, когда она переехала из тверской глуши к брату, я и вовсе не мог иной раз думать ни о чем, кроме нее. Господи, скорей бы поход! По опыту знаю: когда вокруг со свистом проносятся вражеские пули, моей голове куда проще сосредоточиться на серьезных вещах. Потом приедет моя разлюбезная Катерина Карловна и, я надеюсь, моя семейная жизнь наладится. А то ведь, ей-богу, куда ни гляну, везде красавицы мерещатся. Впрочем, женщины в России и вправду самые красивые. Ну а пока, успокаивая себя, думал, что не будет никакой беды, если проведу немного времени в приятном обществе. Да и Никита мне после всех наших приключений как брат. Не думаете же вы…

Неожиданный приход Федора Панина и рассказанная им история мгновенно выбили хмель из моей головы. Итак, мы находимся внутри крепкого терема, окруженного довольно высоким тыном. Если не считать женщин и детей, нас восемнадцать человек вместе со слугами и моим конвоем. Оружия и пороха у нас вдоволь, к тому же уверен: у этого прохиндея Анисима найдется изрядный запас. Совсем рядом Стрелецкая слобода, и, если начнется пальба, к нам наверняка придут на помощь. Так что надо отбить только первый штурм. Теперь – что мы знаем о противнике? Да почти ничего: ни сколько их, ни какому боярину я так оттоптал мозоли, ни кто успел им сообщить, где я буду. Ладно, вряд ли у нападающих будут пушки, а от остального мы отобьемся. Кстати, а что Панин вообще здесь делал?

Пока я так раздумывал, мы лихорадочно снаряжались и готовились к отражению неприятеля. Беременную Авдотью, Алену и девочек вместе со служанками от греха отправили в погреб. Шпага и допельфастеры всегда при мне, а Анисим приволок для меня откуда-то кирасу. Для Никиты тоже что-то нашлось, а Михальский с фон Гершовом, такое впечатление, свои доспехи и вовсе не снимают. Откуда начнется нападение, пока неясно. Так что мы, приготовив оружие, вышли из терема и смотрим во все стороны. Рядом с воротами слышна какая-то возня, и вооруженные пищалями сторожа опасливо отходят в стороны. Это их спасает, потому что раздается взрыв и ворота слетают с петель. Похоже, заговорщики взялись за меня всерьез! Одновременно через тын со всех сторон начинают карабкаться вооруженные люди, а остальные толпой врываются через выбитые ворота. У многих из них в руках факелы, которые они пытаются закинуть на крыши терема и служб. Неровный свет этих факелов, да еще луна освещают нашу яростную схватку. Те, кто не пострадал при взрыве, открывают пальбу по нападающим. Мы с Корнилием и Федькой ведем огонь по рвущимся через тын. Нескольких нападавших удалось подстрелить, но их слишком много, и дело тут же доходит до сабель. На наше счастье, с этой стороны атакуют разбойники, а не боярские боевые холопы. Из оружия у них только кистени да дубины, да и теми владеют они не слишком хорошо. Моя шпага и сабля Михальского тут же собирают кровавую жатву. Панин, вооружившийся совней из запасов Пушкарева, тоже бьется неплохо, хотя опыта ему явно недостает. Втроем мы быстро перебили нападавших с нашей стороны. Тем временем в разбитые взрывом ворота лезут все новые атакующие. Они вооружены гораздо лучше и вскоре занимают почти весь двор. Никита и Анисим, встав на крыльце, азартно рубят нападающих, один саблей, другой бердышом. Те в ответ пытаются достать их рогатинами, но в них стреляет с верхней площадки Клим. Похоже, стоящие рядом слуги заряжают ему ружья, так что огонь ведет он частый. С другой стороны Кароль с несколькими драгунами тоже отстояли тын и тут же контратакуют. Мы не остаемся в стороне и дружно вступаем в схватку. Нанося шпагой удар за ударом, я пробиваюсь к крыльцу. Рядом, прикрывая меня, бьется Корнилий, а вот Федька, кажется, ранен, а может быть, и хуже. Оказывать помощь некогда, вот отобьемся – тогда… Видимо, нападавшие поняли свою ошибку и, перестав рваться к крыльцу, набрасываются на нас. Возглавляет их рослый воин в кольчуге и иерихонке с личиной. Возможно, и вправду боярин, вот сорву личину – и узнаю. Он, очевидно, узнал меня и, размахивая саблей, показывает на меня остальным. Те, послушавшись своего командира, усиливают натиск, и нам становится жарко. Кажется, что вот-вот нам придет конец – и в это время раздается совершенно дикий свист, визг, и во двор врываются вооруженные всадники. Нападавшие, увидев, кто пришел нам на помощь, начинают разбегаться, но их рубят саблями, бьют стрелами и ловят арканами. Корнилий, узнавший своих подчиненных, командует, а я, прислонившись к бревенчатой стене, вытираю пот. Кажется, и в этот раз повезло. Скоро все кончено, и Михальский подходит с докладом.

– Откуда тут твои орлы взялись? – перебиваю я его.

– Ахмет привел, – поясняет он, – его после кулачного поединка Федька послал за Салтыковым следить, вот он и выследил. А как смекнул, что тот затевает, так и отправился за подмогой.

– Салтыков? – переспрашиваю я удивленно, – а где этот… с личиной?

Ко мне подтаскивают связанного вражеского предводителя и я, содрав с него шлем, встречаюсь с ненавидящими глазами Бориса Салтыкова.

– Ты что же это затеял, пес смердящий? – спрашиваю его почти ласково. – Ты на кого хвост поднял?

– Не знал я сразу, что ты сам будешь бойцов награждать… – захрипел он в ответ, – а то бы я тебя еще сегодня днем зарезал. Я когда всех побил, думал – возьму нож и подойду, а ты уехал! Через стольника кафтан передал… все одно тебя убьют: не нынче, так завтра… не я, так другие…

– Может быть, Боря, может быть, – задумчиво отвечаю я ему, – вот только ты этого уже не увидишь. И смерти легкой не проси, не допросишься. А еще знай, Борис, я ведь тебя не просто так помиловал. Я не хотел, чтобы ты убежал куда-нибудь ненароком. Вот и простил, чтобы ты рядом был. На тебя в Разбойном приказе уже столько накопали, что хватит троих на плаху пристроить. И я бы пристроил, но тебя одного. А теперь весь твой род через тебя пострадает. Под корень, может, и не выведу, но и вотчин и первых мест своих вы лишитесь. И виноват во всем ты, Борис!

– Будь ты проклят, чертов немец…

– Лайся-лайся, пес. Только вот скажи мне – как ты прознал, что я здесь сегодня буду?

– Нехитрое дело, – сплюнул кровь Салтыков, – вся Москва ведает, что ты сюда для блуда ездишь. А Никита твой, христопродавец, родную сестру не пожалел и привез ее тебе в наложницы.

Когда Борисов поганый рот произнес все это, на мгновение показалось, что вокруг померк свет. Когда ко мне вернулось зрение, я понял, что трясу безжизненно обмякшее тело Салтыкова, а на моих плечах висят Никита с Климом, пытаясь оттащить прочь.

Едва подсохли дороги после весенней распутицы, и я двинул войско в поход. Когда меня выбирали царем, я обещал своим новым подданным, что прекращу смуту и верну Смоленск и Новгород. Пора было платить по счетам. Длившаяся всю зиму лихорадочная подготовка со всей ясностью показала, что силы государства совершенно истощены. Если этим летом не удастся достичь целей, то войну лучше всего немедленно прекратить. По-хорошему, ее лучше всего прекратить прямо сейчас и сосредоточиться на решении внутренних проблем. Приведя же хоть немного в порядок хозяйство, нетрудно будет собрать боеспособную армию и вернуть потерянные государством земли. Дайте мне два-три мирных года, и… Увы, нет у меня двух лет! С другой стороны, обстановка достаточно благоприятная. После того как из-за взорвавшегося пороха поход короля Сигизмунда на Москву не удался, сейм не дает ему денег. Судя по донесениям лазутчиков, гарнизоны в Вязьме, Смоленске и других городах сократились до минимума. Наемникам давно не плачено, а шляхтичи усердно разбегаются по своим маеткам. Шведы хотя и удерживают Новгород, но активных действий против нас не ведут, а понемногу вытесняют поляков из Прибалтики. Надо бы заключить с ними союз против Сигизмунда, но канцлер Оксеншерна ненавязчиво намекает на признание сложившегося статус-кво. То есть отдать Новгород, а хорошо бы еще и Псков, шведам. На это, естественно, не могу пойти уже я, поскольку в этом случае беспрерывно заседающий собор сожрет меня с потрохами, и будет прав. Единственное, чего удалось добиться посольству Рюмина – договоренности о личной встрече с Густавом Адольфом текущим летом. И чтобы иметь на переговорах хоть какие-то козыри, надо до той поры добиться максимальных успехов. По той же самой причине король игнорировал мою просьбу отпустить ко мне на помощь мекленбургский полк, так что воевать придется с тем, что под рукой.

К сожалению, под рукой у меня немного. В поход я поведу помимо своего личного регимента и полка московских дворян, только стремянных стрельцов и три полка казаков. Всего около шести тысяч человек при одиннадцати пушках нового образца. Это, конечно, не все силы, а только авангард. Основные силы выйдут парой недель позже под командованием князя Дмитрия Мамстрюковича Черкасского. Основой, правда, тоже будут казаки, но с ними немецкая пехота, новоприборные стрельцы и поместная конница. А еще с ними пойдет осадный парк. По предварительным прикидкам, во втором войске будет тысяч семь-восемь. Еще один небольшой отряд отправится на Волгу под командой Василия Бутурлина, его задача – занять Астрахань и возобновить товарный транзит.

Конечно, решение разделить силы выглядит, на первый взгляд, не слишком разумным, но выхода другого нет. Отказаться от Астрахани я не могу, торговля и доходы от нее, как говорится, нужны уже вчера. Впрочем, есть надежда, что тамошний воевода Хворостинин, узнав о печальной судьбе Заруцкого и Марины, одумается и сам разберется с местным самозванцем и прочими ворами. Что же касается направления главного удара, то деление тут мнимое. Черкасский поведет основные силы с осадным парком прямиком на Смоленск, а я со своей кавалерией буду кружить вокруг него и бить небольшие отряды литвин и поляков. Для пущей мобильности у меня минимальный обоз. На десять ратников любого звания полагается один воз с парой лошадей. Возами этими я озаботился отдельно, во время подготовки похода. Крепкие борта должны если не держать пули, то, по крайней мере, ослаблять их действие, а большие колеса – обеспечивать достаточную проходимость. На каждом возу два вооруженных ратника, задача которых при тревоге построить их в круг, сцепить один с другим и укрыть лошадей. В прочее время – приготовление пищи и охрана лагеря. Государев полк теперь и довеку – рейтарский. Командует им Вельяминов. После похода на Коломну в него поверстали большинство жильцов, стряпчих и московских дворян. Однообразно вооружить и обмундировать всех пока не получилось, но большинство из новоприбранных люди небедные – справятся. Пока же бахтерец вполне сойдет за кирасу или даже трехчетвертной доспех. Всего получилось восемь эскадронов по две роты в каждом. Основу составили рейтары, набранные мною еще в Швеции, они же и младшие командиры. Чтобы дворяне не кривили рожу, номинальный командир полка – я. Отдельно объявлено, что в походе – и в особенности в моем полку – служат без чинов, однако время службы считается, и кто прослужит в полку менее двух лет, пусть о месте воеводы или стольника и не мечтают. Надеюсь, за два года хоть чему-то да научатся. С полком фон Гершова поступили точно так же, хотя из-за недостатка ружей удалось сформировать всего три эскадрона. Следующими идут конные стрельцы Анисима Пушкарева. Всего их около тысячи человек, у каждого бердыш, мушкет и сабля. Конному бою их не учат, они ездящая пехота. Тактически разделены на два батальона, причем первым командует номинальный стрелецкий голова старый окольничий Троекуров, а вторым – сам Анисим. На самом деле ни для кого не секрет, что всем в полку заправляет Пушкарев. Он же командует и нашей полевой артиллерией. В расчет каждого орудия вместе с ездовыми входит около двадцати человек. Плюс к каждой пушке по два воза огнеприпасов: пороха, ядер и картечи. К сожалению, и те и другие – каменные. Чугун, конечно, уже есть, но лить его пока не умеют. Несколько экспериментальных ядер и картечей, сделанных буквально на коленке Ван Дейком, не в счет. Сам Рутгер, получивший чин царского розмысла, сиречь инженера, пойдет вместе с основной армией. Как ни хотелось взять голландца с собой, там он нужнее. Его задача – обеспечить доставку осадного парка.

Вторая половина моего войска состоит из казаков. Они, как обычно, нанялись готовым отрядом, но на этот раз я постарался придать им хоть какую-то организацию. Казаки поделены на полки и сотни. Их атаманы получили полковые бунчуки и теперь зовутся полковниками, под командой у каждого примерно восемьсот сабель. При казаках в качестве пристава находится Михальский со своим отрядом, который литвин упорно называет хоругвью. Еще одно достойное упоминания подразделение составили мои рынды. Говоря откровенно, сначала я не хотел брать этих царедворцев вовсе. По первоначальной задумке, они должны были пойти с Черкасским, на случай если появятся послы от Сигизмунда или еще кто. Как ни странно, в дело вмешалась мать Миши Романова. Инокиня Марфа подкараулила меня в Успенском соборе сразу после очередного молебна об одолении супостата. Бросившись мне в ноги, она при всем честном народе стала молить не допустить умаления рода и не оставлять ее Мишеньку без службы. Сказать ей: «Уйди старушка, я в печали», – не получалось. Собравшийся вокруг народ весьма сочувственно отнесся к слезным просьбам инокини забрать на войну единственного сына. То, что на войне от ее чада никакого толку не будет, как вы понимаете, тоже аргументом не являлось. Пришлось почтительно поднять старуху с пола и пообещать, что уж сын-то Федора Никитича, страдающего от ляхов в плену, без службы, а стало быть и чести, не останется. Взять с собой одного рынду и не взять прочих было решительно невозможно. После безвременной кончины Бориса Салтыкова ссориться с московской аристократией мне совершенно не с руки. Так что теперь под моей командой, кроме всего прочего, девятнадцать человек царских рынд, не считая помощников, состоящих в разных чинах, от спальников до стольников. С каждым идет от полутора до трех десятков боевых холопов, так что всего их более трех сотен. У каждого из рынд свое наименование, добрую половину из которых я и не помню. Есть рында с саблей, есть с саадаком (отдельно большим и малым), есть с шеломом и так далее. Сам виновник переполоха Миша Романов был ни много ни мало рындой с рогатиной.

С Борькой, чтобы ему ни дна ни покрышки, вообще получилось как-то особенно нескладно. Хотя что Господь ни делает, все к лучшему. Если бы я не свернул ему шею на дворе у Пушкарева, нас бы на другой день, чего доброго, помирили бы. Потому как следующий день был Прощеным воскресеньем. Покушение на царскую особу – дело, конечно, гиблое, но следом сразу же возникал вопрос: а что, собственно, мое величество забыло во дворе у стрелецкого полуголовы? Тем паче, что у него гостит незамужняя сестрица царского кравчего… и вообще все это довольно странно. Так что официальная версия произошедшего была такова. Помилованный царем московский дворянин напился и пьяным полез участвовать в кулачных боях, где ему последний разум и отбили. Ну а с безумного какой спрос? А за то, что он, желая отомстить царскому любимцу, напал на двор, где тот гостит, его Господь уже покарал.

И все бы кончилось для Салтыковых хорошо (ну почти), если бы не младший брат Бориса – Михаил. Очевидно, он принимал участие в нападении, но ухитрился скрыться с места преступления и, не дожидаясь сыска, сбежал из Москвы в Литву. Когда все это выяснилось, защитникам Салтыковых в думе крыть стало нечем, и все имущество обоих братьев было немедленно конфисковано.

Полученные в результате активы были поделены следующим образом. Большая часть – царю, то есть мне. Примерно четверть досталась Вельяминову. Его, кстати, давно надо было наградить за заслуги в ополчении, но государь скуповат и черносошные земли своим верным слугам жалует весьма неохотно. Деревню, которая в свое время была приданым матери Бориса, я отдал Михальскому, несколько успокоив таким образом Шерстовых. Анисиму, в покрытие расходов, достался один из салтыковских дворов и еще кое-какое имущество.

Выйдя из Москвы, я повел свое войско на Калугу, где находились ближайшие к Москве польско-литовские отряды. Князь Черкасский и прочие воеводы предлагали мне не торопиться и идти вместе, дескать, прознает Литва про наше многолюдство – так и сами уйдут. Но мне не нужно, чтобы они сами ушли, я хочу, чтобы они тут и остались. Я полагал, что у поляков в Москве соглядатаев ничуть не меньше, чем у меня в Смоленске. Так что они должны думать, что войско к походу не готово, все, кого я позвал, еще не подошли и время у них есть. Именно поэтому я разделил свои силы и рванул вперед с наиболее мобильной частью. Кроме того, именно под Калугу я велел идти царевичу Арслану с касимовскими татарами, не заходя в Москву. Сам город, сильно разоренный за Смуту, был тем не менее свободен от интервентов. Воеводствовал там Федор Жеребцов, двоюродный брат знаменитого Давыда Жеребцова, убитого в Калязине Лисовским. Сам Лисовский с небольшим отрядом, по некоторым данным, тоже был где-то рядом. С тех пор как я свел знакомство с паном Муха-Михальским, меня не оставляло желание познакомиться еще и с его командиром.

По прикидкам, путь до Калуги верст примерно двести. Прошли мы его за четыре дня и свалились полякам как снег на голову. Как раз в этот день командовавший местными поляками полоцкий хорунжий Ян Корсак в очередной раз подошел к стенам города и потребовал от воеводы Жеребцова сдаться. Для чего это ему понадобилось, точно сказать затрудняюсь. Может, хотел сжечь дотла, прежде чем отступить, может, еще чего удумал, но, выйдя со всем своим отрядом к зажатому между двух оврагов деревянному кремлю, пан хорунжий оказался в западне. Выставленные им заставы были вырезаны людьми Корнилия Михальского и не смогли предупредить своих товарищей о нашем приходе. Так что известие о том, что русский воевода отказался от сдачи, пришло одновременно с видом разворачивавшихся для атаки эскадронов рейтар. К чести пана хорунжего, он не запаниковал, а, трезво оценив обстановку, попробовал спасти хотя бы часть своих подчиненных и вырваться по дну Березуйского оврага. Однако на другой стороне оврага его уже ждали казаки, и Корсаку ничего не оставалось, кроме как принимать бой. Под его командованием было шесть хоругвей – две литовских панцирных и четыре казачьих, всего чуть более тысячи сабель, и пан хорунжий лично повел их в бой. Видя перед собой превосходящие силы противника, храбрецы выровняли ряды и сначала шагом, а затем все убыстряя аллюр, бросились, обнажив сабли, в самоубийственную атаку на приближающихся к ним мерным галопом русских ратников. Казалось, ничто не сможет остановить сближения врагов, и вот-вот бравые шляхтичи врубятся в ряды своего противника. Однако Корсак с самого начала допустил одну ошибку, ставшую для него роковой: он решил, что перед ним обычная поместная конница. На его беду, это были рейтары, обученные по-европейски, многие из которых воевали со мной еще в Кальмарской кампании, и рвущихся вперед шляхтичей встретил ужасающе плотный огонь из пистолетов разворачивающегося на всем скаку эскадрона. Конечно, попасть на ходу из пистолета, делая при этом полувольт[30]30
  Поворот по кругу на 180° на лошади, скачущей галопом.


[Закрыть] на лошади, задача нетривиальная, но и всадник на коне – мишень совсем не маленькая. Вот одна лошадь, запнувшись, покатилась по земле, перебросив через голову своего седока. Вот другая, шарахнувшись в сторону от пули, оцарапавшей ей бок, едва не выкинула своего всадника и сбила аллюр соседу. И наконец строй их смешался и замедлился, а рейтары, как на учебной выездке, уже развернулись и уходили от врага в полном порядке.

Вид отступающего противника, казалось, совсем разъярил шляхтичей, и они, все более теряя строй, рванулись в погоню. Рейтары, отстреливаясь, продолжали уходить и вывели атакующую хоругвь прямо на спешившихся драгун фон Гершова и стрельцов Пушкарева. Те, построившись, уже ожидали вражеской атаки, а в промежутках между ротами пушкари устанавливали заряженные картечью пушки. Когда поляки увидели перед собой готовую к бою пехоту, что-то предпринимать было уже поздно. В последней отчаянной попытке дотянуться до врага и утолить свою ярость его кровью пришпорили они своих коней, но русские пушкари уже вжимали фитили в затравки пушек. Картечь, даже каменная, но выпущенная в упор, произвела ужасные опустошения во вражеских рядах, а драгуны и стрельцы тут же довершили начатое и вбили в ослабленный уже строй шляхтичей и почтовых несколько залпов и остановили-таки безумный бег их коней. Выдержать это было уже выше человеческих сил, но, когда немногие уцелевшие стали разворачивать коней, на них с двух сторон, подобно железным челюстям капкана, обрушились рейтары. Яростные крики атакующих перекрывали жалобные стоны раненых, а лязг сабель, казалось, был слышен и на небесах, равнодушно взирающих, как одни люди безжалостно убивают других, забыв о милосердии и заповедях божьих. Немногие из литвинов, пережившие этот ужас, будут потом говорить о небывалой жестокосердности московитов, не берущих пленных и не щадящих сдающихся, забыв при этом, сколько они сами совершили жестокостей в этом несчастном краю. Ибо казалось уже, что не осталось ни храма, ими не оскверненного, ни дома не ограбленного, ни женщины не обесчещенной. И павшие в этой жестокой битве лишь платили по своим счетам, предъявленным им судьбой.

Впрочем, не все из войска пана Корсака ринулись в горячую схватку. Пока самые доблестные шляхтичи атаковали врага, прочие попытались малодушно спасти свои жизни и, спустившись в Городненский овраг, прорваться к реке. По дну этого оврага текла к Оке речка Калужка, и он был куда менее проходим, чем Березуйский, так что там их не ожидали. Но тут случилось совсем уж неожиданное: открылись ворота, и изнемогавшие доселе от осады защитники города сами вышли навстречу бегущему врагу. Впереди взявшихся за оружие посадских и окрестных крестьян бежал, прихрамывая и размахивая саблей, сам воевода Жеребцов, за ним десятка полтора стрельцов – все, что осталось от гарнизона пограничной крепости. Прикрывая вылазку горожан, со стен ударило несколько пушек, и эта последняя соломинка сломала спину верблюду. Литвины и казаки стали сдаваться, бросая оружие и прося милости. Лишь небольшому отряду врагов удалось ускользнуть оврагом и, бросившись в Оку, уйти вплавь.

Подскакав к защитникам крепости в сопровождении рынд, я спешился и, подняв с земли бросившегося в ноги воеводу, обнял его и трижды по обычаю расцеловал.

– Федор Жеребцов, за верную службу жалую тебя кафтаном со своего плеча и шапкой! – объявил ему и выразительно взглянул на рынд.

Помощник одного из них тут же полез в специальный мешок и, достав требуемое, кинулся вместе с другими надевать награду на воеводу. Помощники эти набираются из дворян родом помельче, чем рынды, и должны им помогать в службе. В чем эта помощь заключается, я так и не понял, но, узнав, что официальное название помощника – поддатень, интересоваться перестал.

– Воинов своих сам наградишь, а с посадских и прочих, что за оружие взялись, велю в сем году податей не брать.

– Государь, радость какая!.. – бормотал, почти плача, воевода, пока его одевали, – довелось дожить до светлого дня, а я уж в чистое переоделся – думал, не выстоим против супостата…

– Ну полно, воевода – даст бог, поживешь еще, мне такие верные слуги нужны. Ты, кстати, где коня потерял?

– Ой, государь, конь – дело наживное. Главное, супостата одолели…

Тем временем к нам подтянулись и прочие командиры моего войска, и мы приготовились к торжественному вступлению в Калугу.

– А где Анисим? – спохватился я.

– Где-где, – усмехнулся разгоряченный схваткой Никита Вельяминов, – обозом ляшским занялся, поди, уж прибытки считает.

В горячке боя мы и вправду не то что позабыли, но как-то выпустили из виду обоз противника. Литвины, конечно, не чета полякам и припасов с собой возят поменьше, однако и тот, что имелся у покойного теперь пана Корсака, впечатлял. Хозяйственный же Анисим, видя, что судьба боя уже решена, окружил вражеские возы стрельцами из второго батальона, и, пока остальные азартно рубили шляхтичей, он рачительно позаботился об их добре. Ну что скажешь – молодец.

Войдя в город, мы под колокольный звон торжественно проследовали в главный храм Калуги – Покрова Богоматери, где в честь одоления врага отслужили благодарственный молебен. Поначалу я хотел не задерживаться в городе и сразу же двигаться дальше, однако сражение не прошло для моего войска даром, хотя потери были невелики. Требовалось позаботиться о погребении убитых и лечении раненых, охране пленных и трофеев, а также послать гонцов в Москву порадовать бояр известием о первой победе. После молебна воевода слезно попросил меня не побрезговать трапезой и отведать что бог послал. Разумеется, никаких разносолов в осажденной крепости не было, но отказаться – означало кровно обидеть ее защитников. Выручили нас припасы пана Корсака, спешно доставленные в город и поданные к столу. Впрочем, никаких излишеств я не допустил и сразу после ночевки велел своему воинству трогаться дальше.