Текст книги "Конец Смуты"

Все это мне почтительно доложил Иван Никитич Романов, дождавшись моего возвращения.

– А ты, боярин, за что высказался? – спросил я его, выслушав.

– Ну так ты мне, государь, на сей счет не повелел ничего, так я и промолчал.

– Правильно, Иван Никитич, хочешь и честь соблюсти, и капитал приобрести. Ну а что: и царь жалует, и брат в патриархах.

– Государь, кабы ты мне повелел… – начал оправдываться Романов, но я его перебил:

– Да все нормально, боярин, я не сержусь. Война не завтра кончится, и до ее конца брат твой все одно не воротится. А как воротится, так я, может, с ним еще и полажу. Но сейчас я хочу знать, кто за него драться готов непритворно, а кто лишь для вида поддерживает.

– Да как же про то узнаешь?

– Да так, сейчас ведь те бояре, что его руку держат, кинутся ему отписывать об сем деле, не так ли?

– Так, государь.

– Вот, а нам надо знать, кто и, хорошо бы еще, что именно напишут.

– Гонцов перехватить?

– Нет, все одно всех не перехватим, но вот знать, кто отправил, нужно. Ну а если гонец устанет дорогой и кто-то сие письмо прочтет да список сделает, так совсем хорошо будет.

Переговорив с боярином, я отправился в свои покои, благо время было послеобеденное. Еще у Пушкарева я немного перекусил, так что есть не хотелось совершенно. Бояре же мои – люди и без того, за редким исключением, тучные, им и вовсе не грех попоститься. Спать я, разумеется, не собирался, вместо того хотелось спокойно обдумать проект первого учебного заведения. Поначалу я предполагал, что это будет что-то вроде Славяно-греко-латинской академии, какую у нас завели только в конце века. Начать со светского университета было абсолютной утопией. Большинство моих подданных меня бы просто не поняло, а духовенство и вовсе встало бы на дыбы. Учредить ее я собирался сразу после похода на Смоленск. Сначала там будут готовить священнослужителей, а со временем появятся и светские дисциплины. Но последние события привели меня к мысли, что с толмачами из Посольского приказа надо что-то делать. То, что два раза не смогли найти переводчика с латыни, это еще полбеды. Слышали бы вы, как они переводят на немецкий! Короче, первым учебным заведением будет школа толмачей. Название пока еще не придумал, но как вариант – гимназия. А что, слово сие по происхождению греческое, так что попы возмущаться не должны. Располагаться она будет в одном из монастырей, благо недостатка в них нет. Остается вопрос, как организовать учебный процесс. Ну, для начала общая грамотность, с этим должны справиться монахи. Затем перейдем собственно к языкам. Во-первых, латынь. Мало того что это сейчас язык межнационального общения, так еще и добрая половина европейских языков напрямую происходит от нее, и знающим латынь куда проще выучить французский, итальянский или испанский. К тому же латынь – это еще и язык науки, так что без нее никуда. Второе направление – Северная Европа, и тут нам нужен прежде всего немецкий. Затем шведский, голландский и английский. Ну и нельзя забывать о наших заклятых друзьях поляках. Польский язык тоже нужен. И кто же будет обучать студиозов всей этой премудрости? Дьяки, полагающие, что знают эти языки, не годятся однозначно. Мало ли чему они научат, красней потом на приемах. Остается привлечь иноземцев, которые здесь давно живут, либо пленных, благо в последних недостатка нет. Теперь остается решить, кто это все будет контролировать. Все-таки учение – процесс непростой. Может, Мелентий? А что, мужик грамотный, латынь опять же знает. И тут у меня в голове, помимо моей воли, возникло лицо падре Игнасио. А что, если… нет, попы если узнают, что иезуита допустили до такого дела, как обучение юношества, то меня со свету сживут. Не-не, чур меня! Хотя, а что я загоняюсь? От того, что стал русским царем, я не перестал быть мекленбургским герцогом. И у меня ведь в Ростоке есть целый университет! Надо выписать оттуда нескольких преподавателей, да и дело с концом. Тем более что протестанты не вызывают у моих русских подданных такой жгучей ненависти, как католики. Решено, озадачу Рюмина еще и этой проблемой, пусть везет учителей. А местные ученики, если за это время писать-читать толком научатся да еще по паре десятков слов на немецком запомнят, так и хорошо для начала.

Отодвинув в сторону перо и бумагу, я растянулся на кровати и бездумно уставился в потолок. В последнее время у меня редко была возможность побыть одному. Постоянно рядом кто-то есть: то спальники, то стольники, то бояре с дьяками. Скорее бы, что ли, разлюбезная моя Катерина Карловна заявилась… Ну а что, построим потихоньку новый дворец и будем жить долго и счастливо. Прикрыв глаза, пытаюсь вызвать в памяти лицо жены и хотя бы представить, как выглядит мой сын. Увы мне, вместо серьезного лица суровой шведской принцессы в голове возникает сестра моего верного кравчего Алена. Это так неожиданно, что я некоторое время во все глаза смотрю на нее и… просыпаюсь. Я что, заснул? Господи, и приснится же!..

После обеденного сна снова собирается боярская дума, только уже со мной. Зная от Романова решение собора, я выслушиваю его с самым невинным видом. Ничего, это заседание не последнее, и война не завтра кончится, а там, может, тушинский патриарх и не доживет до мира-то?

– Как скажете, бояре: если вас оскудение веры в народе не беспокоит, то и я о сем переживать не буду. Я сейчас вот о чем говорить хочу. Посылал я к брату моему королю Густаву Адольфу от себя посланником Клима Патрикеева сына Рюмина, чтобы известил он короля о счастливом моем избрании на царство. Он у меня давно служит, и в Стокгольме себя хорошо показал. Теперь же думаю послать его к брату моему королю датскому Кристиану, но уже послом. Того же ради, чтобы умаления чести нашей не было, и за многия его службы, рассудил я за благо пожаловать Рюмина чином думного дьяка, а чтобы он содержать себя мог прилично чину своему, то велю вернуть ему вотчину отца его Патрикея Рюмина. Что скажете, бояре?

Бояре задумались: чин думного дьяка был наименьшим думским чином, и никто из знатных потомков князей и бояр им просто не жаловался. Дьяки вообще были отдельной корпорацией в русском служилом сословии, ничуть не менее замкнутой для людей со стороны, нежели, скажем, боярская.

– Это не того ли Патрикея Рюмина сын, что в походе на Ревель сгинул безвестно? – подозрительно глядя на стоящего тут же Клима, проговорил старый окольничий Буйносов.

– Да, это мой батюшка, – твердо и с достоинством отвечал ему Рюмин.

– И где же твой батюшка? – последовал новый вопрос.

– Погиб ото многих ран, полученных на царской службе.

– А ты где с той поры пропадал?

– На чужбине я вырос, бояре, а государь наш меня на службу взял. С ним и вернулся в родное отечество.

– Стало быть, службу ты столь годов не правил, а чести хочешь по-отеческому?

– Я честно и доблестно служу своему государю и не хочу иной чести, нежели та, коей он меня пожалует!

– Ишь каков, стыда у тебя нет! Бесстыжий ты!

– Стоп, бояре, – поспешил прервать я разгорающийся спор, – скажите мне – я царь или не царь? Разве я не вправе жаловать за службу верного человека чином и землею? Разве честный сын честных родителей, оттого что на чужбине побывал, теряет право на вотчину? Я ведь не требую, чтобы он выше вас в думе сидел!

– Государь, – поднялся с места Мстиславский, – ты наш царь, а мы твои холопы. И ты волен каждого из нас казнить или миловать. Однако ты сказал, что он честный сын честных родителей, а так ли оно? Если Клим в законном браке родителем своим прижит, то и говорить не об чем, его вотчина. Но так ли оно?

– Государь, дозволь слово молвить? – взволнованно произнес Рюмин.

– Говори.

– Урожден я в славном городе Ревеле, иначе Колывани. Отец мой и матушка венчаны были, и меня там же крестили, в том крест целую.

– Это откуда в Ревеле православный поп взялся, чтобы родителей твоих венчать?! – закричал кто-то из задних рядов.

– Тихо! – прикрикнул я на думу, – порешим так. Поелику город Ревель находится под рукою брата моего короля Густава Адольфа, с коим мы пребываем в дружбе и братской любви, то полагаю с первой оказией послать туда верных людей, дабы о деле сем разузнать. Однако дела государственные ждать не могут, и потому в посольство Рюмин поедет и чин получит. Если выяснится, что он лгал нам, то с него за сию вину спросится полной мерой. А если нет, то пусть вам, бояре, стыдно будет! На том и порешим, а теперь если дел больше никаких нет, то не задерживаю.

Выходя из палаты, я обернулся к Климу и тихонько спросил:

– Ты мне ничего рассказать не хочешь? А то смотри, прилепится к фамилии прозвище Бесстыжий или Бестужев[27]27
  Судя по всему, родоначальники этой фамилии носили распространенные прозвища Рюма и Бестуж(ий), то есть «бесстыжий». Генеалогия семей Бестужевых очень запутанна, и их родословные точно не установлены. У исследователей нет даже уверенности в том, что все Бестужевы (и Бестужевы-Рюмины) – одного корня.


[Закрыть].

На следующий день пришли хорошие известия. Василий Бутурлин, посланный перехватить Заруцкого и Марину Мнишек в том случае, если им удастся улизнуть из Коломны, не терял времени зря. После взятия нашими войсками Коломны он развернул свой отряд и пошел на Воронеж. Взяв с ходу эту небольшую еще крепость и захватив неожиданно большую добычу, воевода разгромил несколько мелких шаек и послал гонцов известить о своей победе. По-хорошему бы ему не задерживаться, а рвануть прямиком на Астрахань. Но до нее, почитай, тысяча верст, и ни одного города по пути. Ни одного, потому что и Царицын, Саратов и прочие города за время Смуты совершенно разорены, а многие и сожжены дотла.

– Откуда в Воронеже таковые запасы взялись? – спросил я у бояр.

– Вестимо откуда, государь, – отвечали мне, – Тушинский вор с Заруцким их загодя собирали. Чаяли там отсидеться, если что, да стакнуться с казаками или татарами с ногаями для войны. Но не попустил Господь воровству сему.

Список, присланный Бутурлиным, и впрямь впечатлял. Значительные запасы пороха, оружия и продовольствия были как нельзя кстати. Одних пушек разных калибров – более сотни.

– Не прикажешь ли, государь, чтобы запасы сии сюда прислали? В походе на Смоленск куда как пригодятся.

– Нет, не прикажу. Пусть запасы сии охраняются пуще глаза. Летом надо будет рать посылать на Астрахань против тамошнего самозванца. Вот запасы сии и пригодятся. Опять же крепости восстанавливать – царицынскую, саратовскую, самарскую и прочие. Нужны будут туда пушки.

– Как повелишь, государь; а что прикажешь с казачьей челобитной делать?

– С какой еще челобитной?

– Ты тоже, Иван Федорович, скажешь – «казачьей»! – встал со своего места Романов. – Если холопы от хозяев поубегали да разбойничали где ни попадя, так уже и показачились?

– Так, бояре, ну-ка с этого момента поподробнее: что за холопы, почему показачились и что за челобитная?

Дело, как выяснилось, заключалось в следующем. Во время Смуты в центральную Россию кинулись как мухи на мед разного рода банды из казаков и людей, называющих себя таковыми. К ним, как водится, пристало немало сторонних людей из разных слоев общества, от боярских детей до холопов включительно. Еще до освобождения Москвы вожди ополчения стали предпринимать попытки наведения порядка, одной из которых стал мой поход на Железный Устюг и далее на Вологду. После выборов царя таких усилий стало больше, и самые умные из казаков стали потихоньку сворачивать свою деятельность и убираться подобру-поздорову кто на Дон, кто на Волгу, кто еще куда. И вот тут толпам показачившихся стало ясно, что нигде их не ждут и никому они не нужны. Ну разве что бывшие владельцы холопов были бы не прочь увидеть их в своих деревнях отбывающими повинности. Что характерно, государство было с вотчинниками и помещиками вполне солидарно, поскольку нуждалось в налоговых поступлениях. То же касалось примкнувших к казакам посадских и черносошных людей. Оглядев бояр, я понял, что большинство из них ничтоже сумняшеся ожидают, что их царь, задрав хвост, побежит лично разгонять бывших холопов по их вотчинам. Некоторые более адекватные были согласны, чтобы царь послал воевод. То, что на носу война и войск просто нет, не беспокоит вообще никого.

– Скажите мне, любезные, а много ли сих «казаков» и хорошо ли они вооружены? – осторожно спросил я собравшихся.

Бояре, помявшись, ответили, что непосредственно под командованием атамана Матвея Сомова – чуть менее трех тысяч человек, делившихся, впрочем, внутри на отряды помельче. Лошади есть примерно у половины, огнестрельное оружие – у трети. То или иное холодное оружие есть у каждого.

– Замечательно, а где челобитная?

Дьяк, вздохнув, достал документ и нудным голосом принялся зачитывать. Если коротко, то казаки били челом и хотели послужить моему царскому величеству в чаянии того, что я их пожалую. Надобно сказать, что челобитная была составлена довольно грамотно, в том смысле, что присутствовали все необходимые для казенного делопроизводства обороты, а мой титул приведен полностью и написан золотыми чернилами. Которые, кстати сказать, довольно большая редкость.

– Это кого же они там такого грамотного нашли для челобитной? – хмыкнул я, когда чтение закончилось.

– А чего искать, – отвечал дьяк, – когда Матвейка Сомов, покуда не утек к вору лжецаревичу Петру, в Постельничьем приказе служил в подьячих.

– Эва как, надобно бы встретиться да потолковать с сим атаманом.

Такая возможность представилась через несколько дней. Вообще, встречаться с царем людям такого ранга, как бывший подьячий, пусть даже и ставшим атаманом, не положено. Их удел – вести переговоры с назначенными мной людьми, причем не слишком высокопоставленными. К тому же инцидент со стрельбой в мою сторону под Коломной сыграл свою роль, и мои приближенные в последнее время делали все, чтобы подобное не повторилось. Однако Сомов меня заинтересовал. Все-таки – при нелюбви народа вообще и восставших, в частности, к государственной бюрократии, он сумел выдвинуться в первые ряды. Что говорило об определенной харизме и лидерских качествах. Кроме того, ему удалось объединить несколько отрядов и убедить их посвятить жизнь не разбою, а служению государству. Такая позиция заслуживала если не уважения, то внимания. Вызывали интерес и люди, составляющие его отряд. У меня поход на носу, а ратников кот наплакал. Тут же люди худо-бедно вооруженные и к воинскому делу привычные. Надо только их энергию в полезное русло направить.

Принимать казачьих лидеров по моему приказу должны были мой кравчий Вельяминов и неразлучный с ним Анисим Пушкарев. Сам я хотел устроиться где-нибудь поблизости, чтобы наблюдать за ходом переговоров, однако, к моему удивлению, подходящего помещения в кремле не нашлось. Ну что поделать, буду строить себе дворец – озабочусь. Пришлось ограничиться строгими инструкциями. Первым пунктом было во что бы ни стало разделить казаков, чтобы они перестали быть монолитной силой. Из имеющих хоть сколько-нибудь справных лошадей создать конный казачий полк. Вооруженных огнестрелом поверстать в стрельцы, а прочих либо в пикинеры, либо еще куда. Отдельно нужно было выявить знающих пушкарское дело или кузнечное ремесло. И тех и других не хватает катастрофически, кадровый голод просто дикий. Во-вторых, надо было постараться отделить от основной массы людей, потенциально склонных к бунту. Особенно из числа бывших атаманов, есаулов и прочих вождей. Не хотелось бы в походе иметь проблемы с дисциплиной. Работа, впрочем, найдется и им. Дела в Сибири идут ни шатко ни валко, людей там мало, сгодятся и такие. К тому же это для обычных людей Сибирь – место ссылки, а для казаков – самое подходящее место, подальше от бояр и государственной администрации. Поставят остроги, будут собирать ясак. Ну а начнут озоровать, что поделаешь… Сибирь, она большая, закон там – тайга, а прокурор – медведь. Ну и в-третьих, мне было интересно узнать, что за человек Матвей Сомов и где можно его использовать.

Масленицу Федька встречал в Москве. Все более оживающую после ухода оккупантов столицу охватило безудержное веселье. На всех углах слышались веселые шутки и смех, на площадях, веселя народ, скоморохи давали представления. Впрочем, глазеть на все это у боярского сына времени не было. Государь не то наградил, не то наказал сотника Михальского, повелев ему жениться на девице Ефимии Шерстовой. Как оказалось, сговорились они еще до освобождения Москвы, причем на сговоре был сам государь. Однако тогда в спешке все было сделано не по обычаю, отчего отец невесты кривил рожу. К тому же Михальский из приблудного иноземца с той поры превратился в царского телохранителя, которого государь ко всему пожаловал в постельничие. Короче, решено было провести чин сватовства заново, со всеми положенными обрядами, не говоря уж о том, что Масленая неделя для венчания нехороша. Вот после Великого поста, на Красную горку – самое оно! Поскольку родни или близких друзей у жениха на Москве не было, то сватами выступили царский кравчий Никита Вельяминов и думный дьяк Клим Рюмин. Панина, как водится, тоже привлекли, не то дружкой жениха, не то еще кем.

Федор впервые участвовал в сватовстве, и ему все было интересно. К тому же об обстоятельствах сговора и роли в нем государя ходило так много слухов, один чуднее другого, что поневоле залюбопытствуешь. Вельяминов с Рюминым ради такого дела разоделись в нарядные, шитые золотом кафтаны и богатые шубы. Федька тоже приоделся и бедным родственником не выглядел, хотя, конечно, до царских любимцев ему было далеко. Со стороны Шерстовых были их многочисленные родственники, тоже приодевшиеся и важные. Ради такого дела, как будущая свадьба, царь даже помиловал опального Бориса Салтыкова, приходившегося Шерстовым довольно близкой родней. Впрочем, тот на глаза царевым ближникам не лез и держался в тени.

На другой день после сватовства отец невесты вместе с многочисленной родней отправился смотреть дом жениха. Как оказалось, родственники невесты не знали, что государь подарил Михальскому терем, и были приятно удивлены размерами и качеством постройки. Этого Федька, впрочем, не видел, поскольку был занят службой. То, что у сотника было сватовство, никак не отменяло ни учений, ни караулов, ни разъездов по Москве и окрестностям. Сказывали, что государь каждое утро начинал с того, что узнавал, сколько на Москве случалось за ночь разбоев и татьбы. Поскольку лихих людишек во время Смуты развелось с избытком, то случаев таких хватало. Государь от того гневался, и потому дьяки, ярыжки и сам первый судья Разбойного приказа боярин Романов трудились не покладая рук. На Масленой неделе приказы, впрочем, были закрыты, что, однако, не отменяло необходимости патрулирования. А найдутся тати, так и в темнице подождут, когда праздник кончится.

Пока сотник был занят, замещал его Панин. Хлопот, вправду сказать, было много. Когда Федьку только поверстали в службу, в сотне Михальского было едва три десятка человек. Но прошло совсем немного времени – и количество ратных увеличилось почти впятеро. Сам Корнилий, не упустивший ни одной возможности увеличить свой отряд, называл его не иначе как хоругвью. Люди в нем подобрались разного толка. Михальский не чурался переманивать к себе казаков, служилых татар, иногда просто откровенных разбойников. Впрочем, брал далеко не всех. Почему Корнилий одних, бывало, спасал от расправы, одевал и вооружал за свой счет, а от других отворачивался, хотя бы они и были хорошо снаряжены, Федька долго понять не мог. На расспросы же Михальский только усмехался да приговаривал: «Смотри, мол, да учись, пока я жив».

Однажды Панин, искавший по какой-то надобности сотника и не застав его дома, отправился на пушкаревский двор. Привратник, признавший боярского сына, пустил его в ворота и принял поводья коня. Другой слуга проводил Федьку внутрь и попросил обождать, пока доложит хозяину о приходе гостя. Пока тот ходил, парень с любопытством осматривался. Федька и раньше бывал у стрелецкого полуголовы и не переставал удивляться, как у него все устроено.

Горница, где ждал боярский сын, была просторной и светлой, а стены ее завешаны коврами и лубочными картинками. На одну из них и уставился боярский сын. Надо сказать, картинка была весьма занимательной. Изображена на ней схватка трех человек с целым полчищем ляхов. Один из них – в железных латах с большим двуручным мечом. Второй – с саблей, а третий – со стрелецким бердышом. Вокруг толпились враги, но видно было, что три витязя их одолевают. Надпись в углу картинки гласила: «Государь Иоанн Федорович бьется с Ходкевичем».

Пока Федька глазел на диковинную картинку, дверь отворилась и к нему вышли хозяин, сотник и царский кравчий.

– Что, сосед, и ты на сей лубок не налюбуешься? – усмехнулся Вельяминов. – Смотри-смотри, может, и признаешь кого.

Спохватившийся Федька почтительно поклонился вошедшим, а тот продолжал:

– Эх, Анисим, Анисим! Вот проведает государь, что за картинки ты велишь делать, – ужо будет тебе.

Хозяин дома, хитро улыбаясь словам гостя, кликнул жену, и та вместе со служанками стала накрывать на стол.

– Садись с нами, Федор Семенович, – обратился к боярскому сыну Пушкарев, – гость в дом – радость в дом!

– Да я… – начал было Панин, но Вельяминов перебил его:

– Садись-садись, успеешь еще с сотником своим потолковать. Проголодался, поди, на службе, так угостись, пока угощают.

Тут двери отворились, и в горницу почти вбежали дочки стрелецкого полуголовы в сопровождении какой-то девушки.

– А я тебя знаю, – бесцеремонно заявила младшая, – ты нам снежную бабу лепил!

Федька хотел было ответить, что тоже ее знает, но застыл как громом пораженный. Потому что вместе с девочками в горницу вошла… Алена Вельяминова.

– Прости, братец, и ты, Анисим Михайлович, – смущенно проговорила она, – никакого сладу с этими разбойницами, особенно с Машей.

– Это ты прости меня, боярышня, – кинулась к ним Авдотья, – не обижайся, что оставила тебя одну с этими негодницами!

– И вовсе мы не негодницы! – важно заявила в ответ Маша. – Мы шли читать учиться на картинках, а они только в этой горнице висят. Государь велел мне, чтобы я училась, сказал – проверит!

Впрочем, жена Анисима со служанками тут же увели девочек, а Вельяминов, улыбнувшись на весь этот переполох, спросил:

– Что же ты, Аленушка, с соседом не поздороваешься?

– Федя?.. – удивилась девушка.

– Здравствуй, Алена Ивановна, – степенно поклонился справившийся с волнением Федор. – Давно ли прибыли, поздорову ли тетушка?

– Здравствуй, Федор Семенович, – так же степенно отвечала она, – померла тетушка, вскоре как государь уехал. Братец и забрал меня, чтобы одна не оставалась, уже третий день как в Москве. Родные ваши велели кланяться.

– Царство небесное… благодарствую… – невпопад забормотал снова смутившийся парень вслед вышедшей девушке.

Никто, впрочем, не обратил на его смущение особого внимания, потому что собравшиеся продолжили свой разговор.

– Сказывал я тебе, Никита, – говорил Пушкарев, разливая по стопам из глиняной сулеи вино, – поставь себе терем, дело невеликое, а пригодится. Мне-то что, только честь таковых гостей принимать. Но ты у нас в бояре метишь, прилично ли тебе с сестрой у меня жить?

– Ничто, – буркнул в ответ царский кравчий, – когда ляхов только выгнали, бывало, бояре и дворяне, на собор приехавшие, у посадских гостили. Вот приедет Катарина Карловна, и определим Алену на службу. В эти… как их… камер-фрау, вот.

– В камер-фрау замужние женки служат, – поправил его Корнилий, – а твоей сестре по чину во фрейлины, те девицы.

– Хрен редьки не слаще! – отвечал ему кравчий, поднимая стопку. – Давайте выпьем, да мне в кремль пора.

Собравшиеся дружно выпили и, немного закусив, стали расходиться.

– Федя, а ты чего меня искал? – спросил сотник Панина, когда они вышли.

– Да я это… – забормотал парень, начисто забывший, по какой надобности ему был нужен Михальский.

– Феденька… – протянул участливо Корнилий, – я тебя как брата люблю, а потому добром прошу: не смотри так на боярышню Вельяминову. Не будет с того добра!

– Да я понимаю, что ей не ровня… – вздохнул парень.

– Нет, братец, ни черта ты не понимаешь! Ты даже себе представить не можешь, насколько не ровня. И поверь мне, нет никакой разницы, приедет Катарина Карловна или нет, – продолжал немного захмелевший сотник.

– Это почему? – удивился ничего не понявший из этих слов Федор.

– А потому! – спохватился, что сболтнул лишнего, Корнилий. – Просто судьба такая.

Федька понял, что ничего больше не добьется, и какое-то время молчал. Потом, набравшись духу, спросил:

– Корнилий, а кто там на картинке, с государем?

– Какой картинке? Ах, на том лубке… а ты присмотрись внимательнее. Может, и признаешь.

На другой день Федька вместе с прочими ратниками надзирал за порядком на кулачных боях, проходивших на льду Москвы-реки. Дома боярскому сыну приходилось участвовать в таких забавах, но, оказавшись в столице, он был поражен их размахом. Казалось, на игрища пришел народ со всего города. Одни – показать удаль молодецкую, другие – посмотреть на них. Отдельно на берегу встали возки государя и больших бояр, приехавших потешиться забавой. Панин видел, что государю вынесли большое кресло и застелили его богатой шубой. Когда царь сел, вокруг него стеною стали рынды, только не с серебряными топориками, как на приемах, а с обнаженными саблями. Следом теснились бояре, но близко к государю не пускали никого. Отдельно стоял возок свейского посла, также приехавшего полюбопытствовать.

По знаку государя игрища начались. Сначала бойцы показывали свою удаль в поединках один на один. Разбившись на пары, они вставали друг против друга и награждали соперника кулачными ударами, пока один из них не падал. Каждую победу зрители отмечали громкими приветственными криками и радостным улюлюканьем. Царь внимательно следил за бойцами, иной раз хлопая в ладоши, показывая, что бой ему по нраву, а иной раз посылая особенно угодившему в награду чашу вина. Вскоре из числа бойцов выдвинулся один, в богатой красной рубашке, побивавший одного за другим всех отважившихся бросить ему вызов. Присмотревшись, Федька с удивлением узнал в нем Бориса Салтыкова. Когда желающих помериться с ним силой не осталось, московского дворянина пропустили к государю, где тот наградил его чашей из своих рук и подарил нарочно приготовленные для такого случая бойцовые голицы. Внимательно смотрящему на все происходящее Панину было хорошо видно, как кланяется Салтыков царю и как тот похлопывает его по плечу, говоря что-то одобрительное. Затем должны были сойтись в бою стенка на стенку, но, пока удальцы готовились к схватке, государь повелел устроить новую забаву. Служившие у него иноземцы стали показывать свое искусство владения шпагами. Собравшиеся вокруг русские с усмешкой наблюдали за тем, как царские наемники машут железными вертелами, притоптывая при этом. Некоторые отпускали при этом такие шутки, что впору было епитимию накладывать, но немцы, как видно, не понимали русской речи и лишь улыбались. Наконец один из наиболее разошедшихся зрителей стал делать совсем уж оскорбительные знаки царским солдатам. Тогда командовавший немцами Кароль фон Гершов подошел к шутнику и на довольно сносном русском языке проговорил:

– Языком трепать любой дурак сможет; на, сам попробуй.

Слова иноземца были встречены всеобщим хохотом, и сконфузившийся шутник вышел вперед, подталкиваемый своими товарищами. Ему дали шпагу, и он встал против фон Гершова. Тот взмахнул шпагой и красиво отсалютовал сопернику, на что шутник отвечал поклоном. Потом прозвучало: «Ан гард!»[28]28
  К бою! (фр.).


[Закрыть] – и поединщики скрестили оружие. Русский был на голову выше немца и гораздо шире в плечах, но Федька, видевший фон Гершова как-то на учении, хорошо знал, что померанец силен и ловок, и если кто может сравниться с Михальским в сабельном бою, так это командир царских драгун. Клинки весело зазвенели друг о друга, пока немец неуловимым движением не выбил шпагу из руки противника. Тот недоуменно посмотрел на улетевшее оружие и неожиданно попросил:

– А можно мне саблю?

Ему, не чинясь, принесли требуемое, и он, взяв ее в руки, неожиданно ловко стал крутить саблю, будто выстраивая вокруг себя стальное кольцо. Собравшиеся вокруг восторженно зашумели, видя его искусство, но померанец, ничуть не смутившись, ждал его, держа шпагу у бедра острием вниз. Спокойно дождавшись, когда противник перестанет тешить зрителей своей ловкостью и перейдет в нападение, он раз за разом отразил его яростные атаки. С недоумением глядя на невозмутимого немца, шутник бросился еще раз, но фон Гершов неожиданно вновь выбил саблю у нападавшего и, скользнув в сторону, упер в его бок затупленное жало своей тренировочной шпаги. Победа была чистой, и зрители, только что подбадривавшие своего товарища криками, разочарованно замолчали. Государь, с интересом наблюдавший за поединком, велел позвать обоих, наградил победителя, поднес его противнику чашу вина и, что-то сказав, похлопал того по плечу, после чего отпустил обоих.

Тем временем кулачные бойцы были готовы к бою стенка на стенку. Внимание зрителей немедленно оборотилось к ним, и после сигнала живые «стенки» сошлись. Некоторое время побоище шло на равных, но вскоре стало видно, что замоскворецкие одолевают своих противников. Увидев это, зрители стали кричать, подбадривая тех, за кого радели, или, что быстрее – на победу которых поставили заклад. Однако победить в сей раз замоскворецким не удалось. Не участвовавший до сей поры в стеношном бою Салтыков, увидев, что его сторонники проигрывают, снова скинул шубу и кинулся в самую гущу драки. Быстро пробившись сквозь ряды, он резко сбил с ног одного противника, затем другого, и, казалось, один одолел всех врагов. Правда, внимательно следивший за схваткой Панин подивился, что вступление в схватку Бориса побудило некоторых бойцов, до того бившихся вполсилы, воспрянуть и ринуться в схватку вслед за своим предводителем. После этого сторонники Салтыкова уверенно победили замоскворецких под приветственные крики собравшихся. Бойцы, бившиеся рядом с Борисом, подняли его на плечи и понесли к месту, где сидел государь, в чаянии награды. Однако к царю тем временем подошел Вельяминов и что-то зашептал на ухо, после чего тот с озабоченным лицом вскочил в седло подведенного ему коня и уехал. Наградить Салтыкова остался один из стольников, протянувший ему кафтан и поднесший в награду чашу с вином. Федор видел, как перекосилось лицо Бориса, когда тот понял, что государь уехал, и даже объявление стольника, что его приглашают на завтрашний пир, не обрадовало дворянина. Нехорошее предчувствие кольнуло боярского сына, и он велел Ахмету проследить, куда направится Салтыков после кулачных боев и с кем будет встречаться.

Когда гуляние закончилось, Федька увел своих людей в острог, где они стояли, и задумался, что делать дальше. Ахмет все не появлялся, а самого Панина неудержимо потянуло к знакомому дому с лавкой. Умом он понимал, что Михальский дал ему хороший совет, но желание увидеть Алену было сильнее. Хорошенько подумав, парень скинул нарядный мекленбургский кафтан и надел обычный полушубок. Сабля с такой одеждой не вязалась, и он оставил ее. Сунув за пазуху пистолет и пристроив под полой подаренный Михальским длинный кинжал, боярский сын опоясался кистенем и направился в слободу, где проживал Пушкарев. Совсем без оружия ходить по улицам Москвы было сущим безумием. Тати хотя и притихли в последнее время, но совсем свой промысел не забросили, и поутру стражники частенько продолжали находить раздетые донага трупы запоздалых путников. Ради праздника улицы еще не перегородили рогатками, и Федька без помех добрался до заветного дома. Лавка, разумеется, была закрыта, но Панин туда и не собирался. Еще в один из прошлых приходов он заприметил не вырубленное до сих пор дерево, стоявшее вровень со стрелецким теремом. До тына от дерева было далеко, потому, как видно, его и не срубили. Но вот окошки женской половины пушкаревского дома смотрели как раз в эту сторону, и парень решительно полез вверх. Как и следовало ожидать, в маленькие оконца, забранные слюдой, видно ничего не было, и Федор почувствовал себя последним дураком. Собравшись уже слезать, он услышал топот многих копыт и притих в надежде, что его не заметят. Всадники, подъехавшие к стрелецкому дому, ничего замечать и не подумали, а заехали внутрь в гостеприимно распахнутые для них ворота. Похоже, к стрелецкому полуголове приехали гости. Кто это, Панин не знал, но, обладая от природы острым зрением, различил, что среди приехавших были люди и в русской и в немецкой одежде. Рассудив, что это кто-то из царевых людей, с которыми водил дружбу Анисим Пушкарев, или даже сам Вельяминов, парень решил уходить. Скользнув с дерева, он быстро побежал вдоль заборов, стараясь уйти как можно быстрее. Отбежав на изрядное расстояние и повернув за угол, боярский сын едва не налетел на прятавшихся за ним людей.