Текст книги "Государево дело"

– Похоже, вам надо навертеть на ноги эти штуки, – пожал плечами Петер, показывая на два куска плотной, но мягкой ткани. – Я видел, как русские так делали.

– Ты думаешь?..

Тут дверь осторожно отворилась, и в горницу робко заглянул вихрастый парень. Увидев, что его подопечный уже не спит, спальник[5]5
  Спальник – придворный чин.


[Закрыть], а этот молодой человек был именно им, с достоинством поклонился, и что-то быстро затораторил.

– Ты что-нибудь понимаешь?.. – шепнул Петеру Карл Густав.

– Нет, мой принц, но, похоже, он может нам помочь.

– Доброго вам утречка, государь-царевич, – тарахтел тем временем молодой придворный. – А меня Тишкой кличут. Я к вашей милости приставлен для услужения, значит. Не угодно ли вашей милости сказать, с чем помочь?

– Вот, – жестом показал на свои затруднения мальчик.

– Чего? – переспросил сперва парень, но тут же сообразил. – Портянки намотать не получилось? Эх и темные же вы там, в неметчине! Ну да ничего, это горе поправимое. Смотрите.

С этими словами он споро стащил с себя один сапог, размотал портянку и тут же показал, как надо обуваться, и даже притопнул ногой, мол, видите, как удобно! Затем разложил один из кусков ткани на полу, не забыв похвалить его:

– Гляньте, какая красота, ну чистый аксамит[6]6
  Аксамит – сорт шелка. В широком смысле – любая дорогая ткань.


[Закрыть]! Царевич, ты ножку-то ставь… не, не так, вот как надобно.

В общем, через минуту Карл Густав был обут, одет, замотан кушаком, и только голова оставалась непокрытой.

– Ваше высочество теперь настоящий русский, – хмыкнул Петер, ревниво косясь на спальника.

– Пожалуйте за мной, – поклонился тот царевичу, и мальчики двинулись следом.

Спальник привел их в большую горницу, или малый зал, где за накрытым столом сидели несколько человек, в одном из которых принц тут же узнал отца. Рядом с ним сидели: его воспитатель барон фон Гершов, царский телохранитель Корнилий Михальский и еще какой-то священник с совершенно седой бородой и изможденным лицом.

– Выспался? – улыбнулся я сыну.

– Да, отец.

– Ты голоден?

– Нет пока.

– А ты? – обернулся я к его приятелю.

– Я бы съел чего-нибудь, мой кайзер, – бойко отвечал тот, – но только чтобы не обидеть отказом ваше величество.

– Наш человек! – засмеялся я и велел Тихону: – Ну-ка принеси нам поесть, а то с утра маковой росинки во рту не было!

Парень тут же сорвался с места, только пятки засверкали, точнее, каблуки, а я продолжил, показывая на священника:

– Это отец Мелентий, мой духовник. Он будет наставлять тебя в истинной вере.

– Хорошо, отец.

– Эх, не по моим плечам ношу взваливаешь на меня, православный царь, – глухо отозвался иеромонах. – К тому же я слышал, его наставником в дороге был митрополит Филарет. Где мне с тем тягаться? Отпустил бы ты меня на покой, а…

– В дороге кто только его наставником не был, а парень до сих пор ни бельмеса не знает. Ни языка, ни молитв. Да и не слыхал я, чтобы Федор Никитич в прежние времена изрядным богословом был. Вот Мишу его хоть сейчас диаконом поставить можно…

– Не богохульствуй!

– И в мыслях не было. Только, я чаю, у митрополита сейчас и иных забот немало, где уж ему все поспеть. А ты муж ученый, латынь и немецкий ведаешь. Кого же, как не тебя? Нет, я, конечно, могу Игнатия из академии позвать…

– Как повелишь, государь, – тут же пошел на попятный Мелентий, давно смотревший косо в сторону бывшего иезуита.

– Вот и славно…

– А уж коли ты мне доверил сына своего к свету православия привести, ответствуй: отчего он сегодня на заутрене не был? Ты, к слову, тоже!

– Так это, батюшка… он же еще не нашей веры…

– И с таким родителем не скоро к ней придет! – едко усмехнулся иеромонах.

Тут, на наше счастье, появились слуги с подносами и стали уставлять стол для завтрака.

– Благослови нашу трапезу, отче! – попросил я.

– Отче наш, иже еси на небеси… – начал священник звучным, хорошо поставленным голосом.

После нее последовала «Слава и ныне», а только потом собственно молитва перед пищей «Христе Боже, благослови ястие и питие рабом Твоим». Мой духовник, как всегда, действовал строго по канону, ни на йоту не отступая от него. Если бы дело происходило после вечерни, то началось бы все с «Очи всех на Тя, Господи, уповают». Сам не пойму, когда я успел все это выучить и запомнить… ведь из походов вроде бы не вылезаю?

– Мне кажется, отец Мелентий – очень строгий наставник? – с тревогой спросил меня Карл Густав, когда мы вышли.

– У него была непростая жизнь и очень долгий путь к Богу, – согласился я. – Но он человек надежный и верный. Ему можно доверять. Ты понимаешь меня?

– Да, а чем мы сейчас займемся?

– Как я и обещал, поедем в Оружейную палату и в другие места. Ты не против?

– Нет. Только я хотел бы показать матушке и сестре свой новый костюм.

– Еще успеешь, а сейчас пора ехать. Кстати, где твоя шапка?

– Не знаю. Я нашел только это.

– Не изволь гневаться, царь-батюшка, – как черт из табакерки выскочил Тишка. – Вот, пожалуйста, все готово.

В руках у спальника были подбитый собольим мехом зимний кафтанчик и шапка, отороченная горностаем.

– Ну-ну, – хмыкнул я и, как только облачение закончилось, велел выходить.

– Это что, снег? – взвизгнул мальчишка, увидев, что за ночь земля покрылась белым покрывалом. – Петер, смотри – снег!

– И впрямь, – изумился тот и, не удержавшись, тут же слепил снежок.

Потом, видимо, сообразив, что при царе играть в снежки неприлично, спрятал его за спиной. Тем временем нам подали сани, запряженные тройкой. Мы с сыном и его приятелем сели в них, Михальский с фон Гершовым вскочили в седла, и кавалькада тронулась. Впереди и сзади нас скакал эскорт из людей Корнилия и Лелика.

– Руку еще не отморозил? – с усмешкой спросил я Петера, глядя, как он попеременно перекладывает ледяной комок из одной руки в другую и дышит на озябшую.

– Ой, – смутился тот.

– Сможешь попасть в того всадника? – показал я ему на одного из наших охранников – улыбчивого татарина Ахмета, гарцующего на некрупной, но ладной ногайской лошадке.

– Запросто! – осклабился мальчишка и ловко швырнул свой снаряд.

Однако в хоругви Михальского лопухов не держали, и Ахмет, как ни в чем не бывало махнув камчой, на лету сбил снаряд, потом что-то крикнул по-татарски, состроив при этом зверскую рожу.

– Все, парень, ты пропал! – посулил я Петеру.

– Ничего подобного, – отмахнулся тот. – Я выполнял приказ нашего доброго кайзера, а стало быть, кто меня тронет – будет иметь дело с ним.

– Да ты, я гляжу, парень не промах!

– А разве кого попало взяли бы на службу к вашему благородному сыну?

– Это точно, – засмеялся я и потрепал пройдоху за уши.

«Дилинь-дилинь-дилинь!» – зазвенел большим бронзовым колокольчиком служитель, но наученные горьким опытом школяры и не подумали отрываться от занятий и продолжили тщательно выводить буквицы. Писать чернилами на бумаге – это совсем не то же самое, что водить стилусом по вощеной дощечке. Тут если ошибешься, не замажешь плоским концом ее мягкую поверхность, ибо сказано: что написано пером – не вырубишь топором!

– Все ли окончили? – поинтересовался учитель. – Тогда сдавайте листы.

Услышав приказ, одни школяры, наскоро присыпав свои работы песком, двинулись сдавать их наставнику. Другие же, менее искусные, попытались наскоро закончить, но от торопливости часто ставили кляксы или ошибались. Среди последних был и Никишка Анненков – девятилетний отрок из орловских боярских детей, совсем недавно поступивший в царскую школу. С огорчением взглянув на испорченный лист, мальчишка вздохнул. Однако же делать было нечего, и он обреченно направился к учителю.

– Быстрее, отроки, – поторопил отставших дьяк Анциферов, бегло просматривая уже сданные работы.

Глядя на одни, он удовлетворенно кивал, другие заставляли его морщиться, от третьих он просто качал головой. Учителем он стал совсем недавно по указу самого царя Ивана Федоровича. Для обучения наследника царевича Дмитрия Ивановича была организована царская школа. Большинством ее учеников стали отпрыски самых знатных семейств Русского царства, но были также и сироты, собранные со всей Руси. Вообще-то для бывшего секретаря государя это было немалое понижение, но Первак – так его звали – и сам понимал, что со службой не справляется. Тут ведь и латынь надо знать, и немецкий, да мало знать – писать еще надобно. Причем грамотно, а где же сироте было этой премудрости научиться?

Хотя тут сам виноват. Надо было, как и собирался, в ноги упасть к Ивану Федоровичу, дескать, отпусти на учение в город Росток, с остальными студиозами – глядишь, вернулся бы лет через пять – семь совсем другим человеком, но… свято место ведь пусто не бывает, нашлось бы кому близ царя его заменить! Да и Анисим Саввич, дай ему бог здоровья, ждать бы не стал. Как пить дать, выдал бы Глашу замуж, а без нее Первушке и жизнь не мила.

Вот теперь и учит царевича со товарищи русской грамоте, а также искусству писания вязью и уставом[7]7
  Вязь и устав – виды древнерусского рукописного шрифта. При письме вязью буквы связываются друг с другом, соединяясь в непрерывный орнамент. Устав – письмо четкими угловатыми буквами без наклона.


[Закрыть].

Вообще-то выбранный недавно патриархом всея Руси Филарет поначалу настаивал, чтобы учителями в новой школе были исключительно ученые монахи, но неожиданно получил жесткий отказ. Сказывали даже, что они с государем крупно повздорили, однако так это или нет, никто доподлинно не знал.

Хотя это как сказать. Анциферов, положим, знал. Ибо именно он писал под диктовку грамоту, в которой Иван Федорович не без ехидства спрашивал: есть ли среди этих самых ученых монахов хоть один русский, а не выходец с Фанара[8]8
  Фанар – район в Стамбуле, резиденция Константинопольского патриарха.


[Закрыть]?

Греков за их двуличие и корыстолюбие новый глава Русской церкви и сам недолюбливал, а потому хоть не сразу, но согласился. Так что учителями в царской школе стали в большинстве своем люди светские, более того, многие из них были иностранцами, благо среди приехавших вместе с царицей на Русь людей ученых хватало. Арифметику и цифирь преподавал швед Якобсон. Семь свободных искусств – немцы Мюллер и Гроссе. Впрочем, до их науки школяров требовалось выучить еще латыни, которую, кроме царевича, мало кто знал. Да что там про древние языки говорить, родную-то грамоту не все разумели! Вот тогда-то царь и предложил Первушке стать учителем. Ну как тут откажешься?

– Эко, брат, ты напачкал… – покачал он головой, глядя на работу, сданную Анненковым.

Тот, насупившись, молчал, видимо, прикидывая, сильно ли его высекут за нерадение. К слову, кадка с рассолом, из которой торчали розги, стояла у всех на виду в сенях, красноречиво намекая, что может случиться с теми, кто не будет проявлять должного усердия в учении. Наказывать, правда, пока еще никого не наказывали, хотя поводов было предостаточно. Видать, наставники ждали, когда винностей накопится столько, чтобы снять три шкуры разом.

– Ступай, – с легкой усмешкой велел Анциферов отроку, после чего собрал работы своих учеников вместе и вышел из класса.

Решив, что на этот раз все обошлось, Никишка резво кинулся на улицу, но едва не налетел на одного из соучеников – Григория Куракина.

– Разуй глаза, выползень орловский! – возмутился княжич.

– Я ненароком… – попытался извиниться мальчик, но юный Гедиминович, что называется, закусил удила.

– По сторонам смотри, холопье отродье!

– Ты, князь, говори, да не заговаривайся! – вспыхнул отрок. – Анненковы николи в холопах не ходили…

– Доселе не ходили, так еще походите. Вам по вашему худородству такое и не зазорно!

Неизвестно, чем бы кончилось дело, поскольку спустить такое оскорбление было никак нельзя, а Гришка был старше и на голову выше Никишки, но тут раздался еще один звонок, и школяры стали возвращаться в класс.

– Ничто, после договорим, – посулил недругу Куракин и поспешил вернуться за парту.

– Чего от тебя Гришка хотел? – тихонько спросил сидевший рядом с Анненковым Ванька Пожарский.

– Кто его знает, чего он прицепился… – буркнул школяр.

– Он завсегда так, – посочувствовал ему младший сын прославленного воеводы, – особенно с худородными. Он ко мне тоже цеплялся, пока по фациему не получил.

– Куда?

– По роже, – охотно пояснил Ванька. – Фацием[9]9
  Faciem – лицо (лат.).


[Закрыть] – это рожа по-латыни!

– Ишь ты, – подивился Никишка. – А ты и латынь ведаешь?

– Худо, – помрачнел мальчишка. – Из нас всех ее только царевич Дмитрий хорошо знает, даром что по-нашему толком не разумеет.

– А как же вы с ним разговариваете?

– По-разному. По первости все больше знаками или по-ляшски.

– А кто это всегда рядом с царевичем за партой сидит?

– В немецком платье?

– Ага.

– Это Петька! Он по-нашему вообще ни в зуб ногой, только ругаться горазд, будто всю жизнь пирогами в Замоскворечье торговал.

– А из каких он?

– Да кто его знает! Сказывали, будто он из холопов тамошних государя нашего.

– Из холопов? Не может быть!

– Я и сам сомневаюсь, – пожал плечами Пожарский. – Уж больно ведет себя смело, да и дерется отчаянно. И в проказах первый, а до сих пор не сечен.

– А часто секут-то?

– А вот сейчас и узнаете! – строго воскликнул неслышно подошедший к ним отец Зосима и, схватив вопящих от боли и испуга мальчишек за уши, потащил их в угол. – Стойте здесь, раз за партами Слова Божьего не разумеете!

– Кажется, наш новичок попался… – тихонько шепнул принцу Петер. – И фюрст[10]10
  Fürst – князь (нем.).


[Закрыть] Пожарский тоже.

– Помолчи, если не хочешь стать следующим… – одними губами отвечал тот ему.

– Да уж, это не епископ Глюк. В него чернильницей не запустишь.

– Если скажет что-нибудь дерзкое про моего отца – еще как запущу!

Приятель в ответ на это заявление только ухмыльнулся, поскольку давно понял, что среди русских священников встречаются люди разного сорта, но вот откровенных самоубийц точно нет.

Сегодня первый наш с Катариной совместный прием иностранных послов. Несмотря на еще не решенные разногласия, надо продемонстрировать всем, что внутри царской семьи все в порядке. Всем – это прежде всего своим боярам, среди которых тихо тлеет недовольство. Несмотря на все старания и большой опыт в такого рода делах, моя супружница ухитрилась-таки отдавить мозоли нескольким влиятельным особам. Прежде всего тем, что не пожелала резко изменить свои привычки.

Иными словами, Катарина Карловна вместе со своими приближенными продолжает носить европейские платья, вызывая тем самым нездоровое брожение в обществе. И если пожилые боярыни упорно продолжают держаться старины, то у более молодых особ прекрасного пола постепенно складывается на этот счет другое мнение. Как-то сразу немодно стало наносить на лицо толстый слой румян и белил, чернить зубы и делать тому подобный «макияж». Летники и сарафаны стали более приталенными, а вместо сапожек ножки девушек все чаще украшают башмачки с пряжками.

Но самое «страшное» случилось, когда мы с Катариной Карловной показались народу во время парадного выезда. По зимнему времени она покрыла голову меховым капюшоном, под которым была довольно изящная шапочка из красного бархата, с небольшими полями, богато украшенная золотым шитьем. Я по своей мужской простоте не обратил на эту деталь никакого внимания, но вот среди женского населения столицы она произвела настоящий фурор, и теперь все желают носить такую же кику, как у царицы. Мужья и отцы прекрасных дам в панике, мастера шляпных дел завалены заказами, а у ревнителей старины лишний повод излить желчь.

Правда, на сей раз она одета более подобающе. Наглухо закрытое нижнее темно-бордовое платье без какого-либо декольте и открытых рук. Поверх него – чуть более светлое распашное со шнуровкой. И то и другое украшено по минимуму, в том смысле, что золотое шитье не везде, где только можно, а лишь местами, на корсаже и рукавах. Слава богу, в Швеции нет обычая носить огромные гофрированные блины воротников, как при австрийском и испанском дворах, потому плечи Катарины прикрыты тончайшим голландским кружевом. Волосы ее на сей раз под тонкой кисеей, а на голове герцогская корона.

Мое величество выглядит традиционно, то есть в длиннополом русском кафтане и шапке. Они, конечно, тоже украшены золотом и каменьями, но до настоящего парадного платна[11]11
  Платно – расшитое золотом парадное платье русских царей.


[Закрыть], в котором даже я, несмотря на привычку к доспехам, передвигаюсь с трудом, им далеко. Его я в последний раз надевал на торжественном молебне, посвященном победе над войском королевича Владислава, и с той поры оно вместе с шапкой Мономаха не покидало сокровищницы.

Посол, которого мы с Катариной осчастливили аудиенцией, – турецкий. В смысле османский. Ибо Турция сейчас называется Османской империей или Блистательной Портой. Пока что это одно из мощнейших государств, раскинувшееся на трех сторонах света и обладающее просто огромной армией и флотом. И то и другое, правда, несколько устарели, да и некогда самая передовая держава находится в затяжном кризисе, но все еще представляет собой смертельную опасность.

Собственно османские земли отделены от России другими государствами, так что даже формально соседями мы не являемся, и поводов для вражды у нас нет. Кроме одного. Крымское ханство. Это вассальное от турецкого султана разбойничье государство представляет собой одну сплошную головную боль. Подвластные хану татары, черкесы и ногаи постоянно устраивают набеги на южные рубежи Руси и Речи Посполитой. На последнюю чаще, поскольку та богаче и многолюднее, но и нами, многогрешными, также не брезгуют.

Пресечь это безобразие нет никакой возможности. Во-первых, добраться до ханства не так просто. Разделяющее нас огромное и засушливое Дикое поле очень неудобно для наступления регулярной армией. Там практически нет воды, фуража, продовольствия, а если все это везти с собой, то обоз растянется от Курска до самого Перекопа. Во-вторых, война с Крымом – это война с Османской империей, а этого нам уж совсем не надо. Хотя в этом случае дальность расстояний и трудности логистики будут уже нашим преимуществом. Времена, когда крымские татары угрожали Москве, давно миновали. В последний раз они это пытались сделать еще при Иване Грозном, и кончилось все их грандиозным разгромом при Молодях. С тех пор случаются только мелкие набеги, которые нам приходится терпеть. Пока.

Посол османского султана, как это ни странно, вовсе не турок и даже не мусульманин. Зовут его Томас, или на русский лад Фома, Кантакузен. Он грек, точнее фанариот, то есть житель Фанара. Судя по донесениям людей, побывавших в Стамбуле лет сто назад, самые богатые греческие торговцы стали претендовать на принадлежность к громким фамилиям древней Византии. Одни назвались Комниными, другие Палеологами, а дед Фомы – Михаил, имевший прозвище Шайтан-оглу[12]12
  Сын черта (тур.).


[Закрыть], стал Кантакузеном. Трудно сказать, являлся ли он потомком басилевсов, но совершенно точно известно о его баснословном богатстве. Видимо, за это его и казнили при султане Мехмеде Третьем. Его сына Андроника тоже казнили, правда, позже, а вот внук преуспел на османской службе и теперь часто выполняет различные дипломатические поручения своего повелителя.

Прием прошел на высшем уровне, то есть мы с Катариной сидели, изображая из себя статуи, пока мои дьяки представляли мне посла, зачитывали грамоту, показывали дары юного султана Османа. Надо сказать, что повелитель правоверных не поскупился. Посол привез целый сундук с различными украшениями для меня и супруги, драгоценное оружие и доспехи и многое другое. Особенно мне понравился шлем с золоченой арабской надписью по кругу. На Руси такие называют иерихонками, а в Европе – восточными бургиньотами.

– Что значит эта надпись? – вполголоса спросила Катарина, заметив мой интерес.

Я в ответ только пожал плечами и собрался переадресовать вопрос Кантакузену, но посол меня опередил:

– Обрадуй правоверных обещанием помощи Аллаха и скорой победы, – перевел грек на немецкий, льстиво улыбаясь.

– Это из Корана? – проявила осведомленность царица.

– Да, моя госпожа.

– Я смотрю, ты понимаешь нашу речь?

– Не слишком хорошо, но понимаю.

– Прекрасно. Передайте нашу благодарность его султанскому величеству за столь щедрые дары. Мы довольны ими.

– И Кесем-султан не забудь поблагодарить, – криво усмехнувшись, добавил я по-русски.

Услышав меня, Фома приложил руку к сердцу и принялся отвешивать самые почтительные поклоны, какие только смог изобразить.

– Что ты сказал послу? – спросила Катарина, когда мы остались одни.

– Попросил поблагодарить мачеху султана.

– Мачеху?

– Да. Его мать умерла, когда Осман был еще младенцем, и его воспитала мачеха. Наверное, поэтому он еще не казнил своих братьев, как этого требуют их обычаи.

– Какой ужас. А что нам вообще известно о тамошних делах? Признаюсь, в Северной Европе о турках вообще мало что знают.

– Мы, в общем, тоже. В прошлом году я посылал посольство в Константинополь, да как на грех, пока они добирались, сначала умер Ахмед Первый, затем через три месяца свергли безумного Мустафу. Визири менялись как перчатки, янычары постоянно бунтовали. В общем, мои посланцы вернулись ни с чем, растратив все, что взяли с собой. Слава богу, хоть живые.

– И много растратили?

– Одной пушнины на двадцать тысяч талеров.

– Однако!

– Что поделаешь, Восток! Тому дай, этого умасли, того одари.

– Странно, что этот грек ни слова не сказал о цели посольства.

– Так это же только первый прием. О делах на нем говорить не принято. А что касается цели, то с этим как раз все просто. В прошлом году поляки разгромили трансильванского князя Габора Бетлена, а он вассал султана. Будет война, и османы ищут союзников.

– И что ты намерен делать?

– Ничего. Пусть воюют. Поляки нам враги, но и турки не друзья, так что чем больше они будут убивать друг друга, тем лучше. К тому же на соединение с султанской армией уйдут крымчаки. Хоть и ненадолго, но на наших рубежах будет спокойнее.

– Я уж испугалась, что ты опять отправишься в очередной поход!

– Не сейчас.

– Послушай, мне показалось или твои бояре действительно смотрели на меня осуждающе?

– Есть немного. На официальных приемах не принято общаться с иноземными посланниками напрямую. Только через дьяков и толмачей. Так что когда вы заговорили, да еще и на чужом для них языке, это показалось им почти святотатством. Ничего, привыкнут.

– А ты так никогда не делал?

– Я – другое дело. В моем исполнении они уже всякого насмотрелись, а ты все же королевская дочка.

– О, кажется, я не оправдала их ожиданий? – улыбнулась Катарина.

– Всем не угодишь. Меня другое интересует: отчего на приеме не было Филарета? Я у дьяков спрашивал, а они плетут какую-то околесицу. То ли занемог, то ли еще что…

– Я знаю, – помрачнела супруга. – В свой последний визит он говорил, что мне с детьми нужно как можно скорее принимать православие. А когда я напомнила, что прежде он не был столь непреклонен, явно разозлился.

– Силу почуял, – хмыкнул я. – Ничего, я с ним еще потолкую. Но вообще-то он прав. Нужно что-то решать, и быстро.

– Я думала, мы договорились. Карл Густав, раз уж это необходимо, станет православным, а мы с принцессой Евгенией сохраним лютеранство.

– Это твое окончательное решение?

– Да. Мне нужно побеспокоиться о судьбе нашей дочери. Она принцесса, и я совершенно не желаю, чтобы она сидела взаперти в тереме, оплакивая свою судьбу! Сегодня Филарет настаивает на смене веры, завтра он заявит, что царевне не следует учиться танцам, послезавтра вообще потребует, чтобы ее держали взаперти, как русских боярышень, и выдали замуж только за православного. А где мы возьмем ей православного принца?!

– Ну хорошо, убедила. Кстати, я знаю, что делать. Тебе нужно устроить праздник.

– Бал?

– Боюсь, бал пока рановато. Пока давай ограничимся приемом. Я приглашу бояр, а ты – их жен и дочерей. Развлечений сейчас не так много, так что им понравится.

– Прекрасная идея! Но как это поможет нам в деле с митрополитом?

– Доверься мне. Только у меня будет одна просьба.

– Какая?

– Когда в следующий раз у тебя случится что-либо неприятное с представителем церкви, или боярином, или еще кем-то, ты немедленно оповестишь об этом меня!

– Хорошо. Но я не думала…

– Като! Просто сделай, как я говорю.

– Как прикажете, ваше величество, – кивнула в ответ царица и отправилась к себе.

Поздно вечером, когда большинство думцев уже разъехались по своим теремам и усадьбам, вокруг меня собрался ближний круг. Для нас это давно стало своеобразной традицией. Многие догадываются про его существование, и любой боярин или дьяк, не задумываясь, заложит душу нечистому, чтобы оказаться среди избранных, но попасть сюда непросто. Большинство ближников начинали со мной, еще когда я был простым беглым принцем, служившим шведскому королю. Единственное исключение – боярин Иван Никитич Романов. Когда-то он был сторонником младшего брата моей жены королевича Карла Филиппа и после его смерти достался мне по наследству. Представитель старой московской аристократии, он мало с кем из них дружит, включая родного брата Федора, в смысле, Филарета. Если я упаду – его сожрут, и он это понимает как никто другой. И что еще немаловажно, он без возражений принял нашу манеру общения на равных. Хотя видно, что иной раз ему это дается нелегко.

– Все ли ладно в столице? – спрашиваю я у Романова, который помимо всего прочего руководит еще и Земским приказом. Причем именно руководит, а не служит судьей, как большинство его коллег.

– Покуда все спокойно, – осторожно отвечает боярин. – Правда…

– Что «правда»?

– Кое-где волнуется народишко. Не нравится людям, что государыня веру православную принимать не хочет…

– Просто волнуются или ропщут?

– И такое есть, – не стал скрывать Романов.

– Имать, и на съезжую! – хмурится Вельяминов. – Другие, я чаю, поостерегутся.

– Эко у тебя все просто, – хмыкает в ответ Иван Никитич. – На дыбу человека подвесить – дело нехитрое. Только надо, чтобы от этого толк был. А ежели без толку всех подряд хватать, то только злобиться начнут. Так и до бунта недалеко.

Из уст главы Земского приказа, каждый день присутствующего по долгу службы на допросах с пристрастием, подобное мягкосердечие кажется невероятным. На самом деле Романов может, не моргнув глазом, отправить любого в застенок и там познакомить с богатейшим арсеналом заплечных дел мастеров. Но еще он прекрасно понимает, как опасно перегибать палку.

– Этого следовало ожидать, – прерываю я неначавшийся спор. – Крестим Дмитрия – страсти поутихнут.

– Если патриарх не подгадит, – ухмыляется в бороду Пушкарев.

– Ты о чем?

– В таком деле, как народишко волновать, разве без него обойдется? – вопросом на вопрос отвечает стрелецкий голова.

– Пусть попробует, – мрачнеет Романов.

– Ты лучше, Анисим Саввич, скажи, что в стрелецких слободах думают?

– По-всякому, государь. Тех, кто с тобой под Кальмаром бились да острожек у Чертопольских ворот от поляков обороняли, пустыми посулами с пути истинного не собьешь. Хотя, конечно, лучше было бы, коли Катарина Карловна веру нашу приняла.

– Сколько их осталось… – грустно качаю головой.

– Это верно, зато, почитай, все они теперь начальные люди. И всем известно, что они выбились оттого, что тебе верно служили. А потому, что бы ни случилось, стрельцы за тебя будут!

– Опять же, случись бунт или еще какая напасть, их же лавки да мастерские первыми и разграбят, – веско добавляет Романов.

– И это верно, – не отпирается Пушкарев, у которого несколько лавок по всей Москве и не только в ней.

– А ты что скажешь, Корнилий? – оборачиваюсь я к своему телохранителю.

Михальский, как обычно, держится в сторонке с безучастным видом, однако безразличие это напускное. Он все и всегда видит, знает и всегда оказывается в самой гуще событий.

– Я уверен, что патриарх что-то замышляет, но пока не могу сказать, что именно, – отвечает литвин.

– Почему так думаешь?

– За последнюю неделю он встречался со всеми сколько-нибудь знатными людьми в Москве. К кому-то ездил, но большинство сами навестили его подворье. По городу постоянно снуют его посыльные.

– Я понял. Продолжай в том же духе. Если случится что-то важное, дай мне знать.

– Об этом, ваше величество, могли бы мне не напоминать, – скупо улыбается телохранитель.

– А может, оно и к лучшему? – неожиданно спрашивает Вельяминов.

– Ты про что?

– Да как сказать, – задумывается окольничий. – Помнишь, когда в прошлый раз бунтовали, так всех воров разом и похватали! Телятевского, чтоб ему ни дна ни покрышки, сколь годов искали без толку? А тут сам объявился…

Едва договорив, Никита спохватывается, что в тот раз, помимо прочих, погибли мой воспитатель и Лизхен, и сконфуженно замолкает. Но слово не воробей и уже вылетело, так что все ждут моей реакции на его слова.

– Может, и так, – делаю я непроницаемое лицо.

Мне и на самом деле не слишком приятны эти воспоминания. Особенно гибель старого Фрица. Это была настоящая потеря. Да и Лизку тоже жаль, хотя она и сама виновата. Кой черт дернул ее покинуть хорошо охраняемый Кукуй и мотаться в карете по Москве? Но то, что сказал Вельяминов, тоже имеет смысл. Дать врагам проявить себя, а затем растоптать без всякой жалости… хотя нет, лучше до такого не доводить. Пока я размышляю над всем этим, окольничий несколько раз то бледнеет, то краснеет, но как загладить неловкость, не знает, и Пушкарев приходит старому приятелю на помощь.

– Государь, что с турецким послом удумал? – как бы невзначай спрашивает он.

– А сам как считаешь?

– Да как тебе сказать, надежа… Агаряне хоть и враги христианскому миру, однако для нас и ляхи ничуть не милее черта! Надо бы помочь султану. В том смысле, пока он и хан крымский будут с поляками ратиться, можно будет Литву пощипать.

– А «Вечный мир» как же?

– Не он первый, не он последний. К тому же они не раз уже потревожили наши границы нападениями своими. Так что поводов для драки у нас как скоморохов на ярмарке.

– Так это же казаки нападали?

– А нам-то что с того? Польского круля подданные, вот пусть и отвечает! И вообще, ты когда Саарему на шпагу брал, тебя не больно-то заботило, что Кристиан Датский о делах Юленшерны ни сном ни духом…

– Погоди, Анисим, – возразил стрелецкому голове Рюмин, – Дания от нас за морем, и королю ихнему до Руси не дотянуться. А по Мекленбургу ударить ему соседи не дадут. Ляхи же народ пакостный и не в пример ближе. А что черкасы[13]13
  Черкасы – одно из названий казаков.


[Закрыть] озоруют, так а воеводы наши на что? Слышно же, что не раз сии воры биты были за свои разбои.

– Погодите-ка, господа хорошие, – прерываю я их спор, – скажите лучше, как думаете: если султан пойдет с ляхами воевать, крымского хана с собой возьмет?

– Известное дело, – изумился дьяк. – Конечно, возьмет, как не взять!

– Стало быть, у нас на рубежах поспокойнее станет?

– Ненадолго, но станет.

Пока собравшиеся с удивлением ждут от меня продолжения, я расстилаю на столе карту и внимательно рассматриваю так называемое Дикое поле – никем не занятое пространство между Россией и владениями крымцев.

– Али удумал что, государь? – первым не выдерживает Пушкарев.

– Пока они там бодаться будут друг с другом, надо оборонительную черту передвинуть.

– Ишь ты, – озадаченно хмыкает Романов. – Дело это, конечно, богоугодное, да только уж больно дорогое!