Текст книги "Байки из закрытой крепости"

Папа

Это было у моря, где ажурная пена,

Где встречается редко городской экипаж.

Королева играла в башне замка Шопена,

И, внимая Шопену, полюбил ее паж…

(Любимое стихотворение моего отца)

Движимый сентиментальным порывом, я посетил дом на Войковской, в котором когда-то жил и из которого ушел на своих ногах умирать в госпиталь мой отец – гвардии полковник Иван Иванович Охлобыстин, человек столь же противоречивый, сколь и героический.

О детстве и юности своего отца я мог бы судить только по его личным воспоминаниям, но ими он со мной не делился. Я был последний сын. Кажется, я раздражал папу, во всяком случае, мною он явно тяготился, что никак не меняет моего благоговейного отношения к нему как отцу и личности.

Первое знание о прошлом родителя я получил от среднего брата Николая, который тоже не испытывал ко мне симпатий и даже сумел пробудить во мне ответное чувство – равнодушие.

Итак: в 20-х годах XX столетия, на заре авиации, папа со своим лучшим другом – абхазом хотели стать летчиками, но авиатехника тех времен не вызвала у них доверия, и они отправились в Военномедицинскую академию им. Кирова (не уверен, что тогда она уже была им. Кирова, но неважно). Академию папа окончил с отличием, прослыл прекрасным хирургом и был командирован в медсанчасть при штабе маршала Тухачевского. Тот привил ему вкус к Бетховену и заочно, по переписке, познакомил с Шарлем де Голлем. От этого интеллигентного человека папа уехал служить в Особую Дальневосточную армию под командованием одного из членов Специального судебного присутствия – маршала Блюхера, приговорившего маршала Тухачевского к смертной казни за шпионаж в пользу Германии. Закономерно, что и сам Василий Константинович Блюхер через год был приговорен к той же мере наказания, но уже за шпионаж в пользу Японии. Видимо, встревоженный частой сменой руководства и отсутствием наверху здорового революционного азарта, папа уехал воевать в Испанию, где познакомился со своим будущим командиром – генералом Родимцевым. С ним они бились за Сталинград.

Воспоминание детства: окончательно выйдя в отставку, папа нанялся судовым врачом на гражданское судно, ходившее туристическим маршрутом Москва – Астрахань. Иногда он брал меня с собой. Именно там, первый раз взойдя на корабль, я понял, что, скорее всего, рожден для роскоши. Затянутые бордовым бархатом стены и надраенные медные поручни раз и навсегда сориентировали мой вкус на чувственные эталоны Ренессанса.

Что до папы, так он активно ухаживал за буфетчицами, ночами воровал со мной тараньку, которую доверчивые матросы оставляли сушиться на корме. И обожал экскурсии. Только никогда не выходил в Волгограде. Меня он отправлял в город со старпомом, а сам оставался пить коньяк в судовом буфете. Видимо, ему было что вспомнить.

Генерал Родимцев в своей книге описывает папу так: «Пробираясь меж окопами, я встретил начальника санитарной службы Ивана Охлобыстина. Мне очень нравился характер этого человека: он никогда не унывал». То есть начальство документально признавало, что папа был практикующий оптимист. Во время ведения боевых действий это спорное в мирных условиях качество является одним из неопровержимых доказательств отваги. И это с учетом того, что сам Родимцев сверх остальных заслуг для поддержания боевого духа имел привычку время от времени вместе со старшим офицерским составом лично ходить в рукопашную, чем приводил в ужас холеных тыловых душегубов из Особого отдела, за что генерал находился под их неусыпным вниманием.

Как-то во время очередной волны репрессий были арестованы несколько сотрудников госпиталя, который возглавлял папа, к тому времени уже полковник и кавалер ордена Ленина. Ждал «Героя», но не выдержали нервы, и, облачившись в парадный мундир, папа напился вдрызг спирта, принял, не раздеваясь, в солдатской бане душ и явился на доклад к Родимцеву, угрожая ординарцам генерала табельным оружием. Врачей отпустили, «Героя» не дали. Сам папа саркастически называл это происшествие «подвигом Ипполита», видимо, имея в виду эпизод из фильма «Ирония судьбы, или С легким паром!».

Несколькими годами позже родитель вернул долг обидчикам личным присутствием на казни Берии, по долгу врача призванный констатировать смерть этого упыря. Хотя даже в этих драматических обстоятельствах папа проявил благородство, милосердно предложив осужденному посетить перед расстрелом туалет, чего тот не сделал и во время казни обильно облегчился в брюки, смешав кровь советского офицера с мочой.

Перед войной папа женился на прекрасной одесситке, главном редакторе прогрессивного журнала «Знамя» (или «Заря» – неважно) Анастасии Зорич. Она родила ему двух детей: Олю и Лешу. Поводом к разрыву с красавицей Анастасией стал отъезд папы на очередную войну в Корею.

Оля и Леша ко мне относились с интересом, но без участия. Ныне Оля коротает дни в Новой Зеландии, а след старшего брата теряется где-то в портовых кабаках Кейптауна, куда его занесла судьба преподавателя Одесского мореходного училища.

Кто родил папе Колю, я не знаю, а меня родила моя мама – девятнадцатилетняя деревенская девушка, в летнее время работавшая секретарем главного врача профилактория – моего папы, мужчины 1905 года рождения.

Через пять лет, словно очнувшись от наваждения, мама от папы сбежала в общежитие, а я поехал до четвертого класса жить к бабушке. Папа еще раз женился на женщине, имени которой так никто из семьи и не узнал. Потом хотел жениться вновь, но умер.

Последние годы внешне он походил на Мелькиадеса из «Ста лет одиночества» и действительно, по-настоящему был одинок и жалок. Несколько раз добросердечные прохожие принимали отца, сидящего на лавочке у подъезда своего дома, за нищего и подавали ему мелкие монетки. Папу это дико забавляло.

Ко времени моей относительной умственной зрелости он находился в стадии активного биологического распада, что, впрочем, не сказывалось на его блистательном интеллекте и царственной самодостаточности. За месяц до своего отбытия в приемный покой госпиталя им. Бурденко папа поинтересовался, люблю ли я золото. «Очень», – честно признался я. Тогда папа залез рукой себе в рот, выломал оттуда два зуба в золотых коронках и протянул мне. Да, еще он отсчитал мне четырнадцать рублей на оплату обряда Святого Крещения в церкви Всех Святых, находящейся неподалеку от станции метро «Сокол». Ему, убежденному коммунисту, импонировали мои идеалистические настроения.

Вот, собственно, и все, что я могу рассказать о своем отце. Все остальное относится более к области предположений и обрывочных детских воспоминаний: редкие прогулки по заснеженному лесу, подаренный на семилетие нож, привезенный им в 1959 году из Лаоса, книга «Тайна океана» и украденная им у меня коллекция конфетных фантиков.

Что еще: папа не имел ни одной слабости, кроме женщин и войны, вел аскетичный образ жизни, не интересовался судьбами своих детей, говорил на пяти языках, обожал поэзию Серебряного века, дружил с артистом Черкасовым и считал Солженицына предателем, а ядерную войну – единственным способом достижения мирового процветания. За репринтное издание «Мастера и Маргариты» я ему клятвенно обещал, что, если ненароком окажусь у «ядерной кнопки», гарантированно использую выпавший мне шанс, а если не окажусь, то возьму такое обещание у своих детей, которых я должен иметь, как он, не менее пяти. А еще на папиных похоронах я решил, что навещу его могилу в день своего пятидесятилетия. Чтобы не беспокоить по пустякам. Осталось семь лет.

Удивительно, сколь сумбурно звучат воспоминания о таком особенном человеке, как мой отец. Но попробуй я воспользоваться своими литературными навыками и придай этой истории определенную форму, бесследно исчез бы всякий намек на его подлинную индивидуальность.

Мой романтический променад к дому отца закончился случайной встречей с древней старушкой, живущей в этом же доме. На вопрос, помнит ли она полковника Охлобыстина из 27-й квартиры, старушка ответила, что в 27-й квартире на пятом этаже такой человек никогда не жил, а жил там всегда некто Седов.

Вот так вот: еще одну жизнь слизнула незаметно набежавшая волна времени и безвозвратно унесла за собой в море небытия. И это восхитительно!

Часть вторая

Реликвариум

Неожиданно обнаружившиеся у меня гражданские позиции окончательно измотали душу. И захотелось поговорить о чем-то простом, понятном и близком каждому второму читателю нашего миролюбивого клуба. О золоте, например.

Вся наша жизнь не более чем вариации на тему детства. Вот я, как и, наверное, все другие нормальные дети, мечтал о сокровище. Нет, не о куче дензнаков, сваленных беглым бухгалтером в канализационном люке, а о настоящем, волшебном сокровище. Чтобы мне его волшебник или в крайнем случае умирающий от нанесенных драконом ран благородный рыцарь передал с напутствием. Драгоценность должна была быть во всех отношениях драгоценной – в каменьях, драгметаллах и тайной. Сверкающим фетишем с магическим потенциалом или символом таинственной принадлежности.

Но в те душные времена перстни носили только некультурные и, как правило, нехорошие люди. О браслетах и геральдических бляхах речи быть не могло. Могли привлечь до выяснения личности. Пришлось вопрос драгоценности отложить до более удобного времени.

В девяностые годы давно забытые благородные материалы потеснили изделия из бетона, фанеры и стекловаты. Но ценность предмета по– прежнему оценивалась весом, и найти что-либо связанное с детской мечтой не удавалось. Пришлось придумывать самому. Помню, я принес районному ювелиру портрет Пушкина кисти Кипренского и попросил ювелира сделать точную копию перстня со смуглой руки Александра Сергеевича. Ювелир наотрез отказался, поелику никакими ювелирными техниками, кроме уменьшения размера обручального кольца, не владел. Плюс ко всему ювелир меня явно подозревал в намерении противоправного порядка.

Выручил подаренный другом-археологом мятый перстень из крымского погребального кургана. Изделие я сам бережно отчистил зубным порошком, форму выправил и с удовольствием носил на указательном пальце левой руки два года. И каждый раз, осязая перстень, я погружался в состояние сладкой сопричастности личной жизни его прошлого обладателя – скорее всего, из непокоренных степных вождей. Курган все-таки! А «личной» – потому что украшение. Тот, кто носил перстень, считал его заслуживающим уважения.

В 1992 году, при купании в Черное море на съемках фильма «Нога», перстень я утопил вместе с памятью сановитого скифа. Смириться с потерей помог только тяжелый платиновый браслет, привезенный мною из Чикаго, куда я ездил по студенческой линии на кинофестиваль. Америка мне не понравилась – чужая, а браслет ничего. Но с очень неудачным замком, который вскоре сломался и обеспечил меня платиновым ломом. Продавать было глупо и опасно. Я взял справку от киностудии, денег и пошел в ювелирную мастерскую на станции метро «Аэропорт». Сказал, что для фильма я должен кольцо главного героя сам сделать – режиссер настаивает. Ювелир все делать самому не советовал: кислоты там, для зрения не очень, долго ковыряться. Но обещал научить пайке и камни вставлять. Мне импонировал его практичный подход. После недолгой торговли я отдал ему эскиз и три звена от браслета. Через две недели он вернул мне крест, который я ношу до сих пор, – чуть смягченная форма «труворова» креста, или, как его называли в седьмом веке, «русельного». По легенде, такой носил Трувор – один из братьев Рюрика.

И началось: исторические реконструкции, великосветские артефакты, рок-н-ролл и все, что должен пережить художник-промысловик. В общем, около сотни изделий.

Потом были творческие спады, коллекционные горячки, изделия по случаю. Большую часть созданного я раздаривал, что-то носил сам. Но, так или иначе, «железки» всегда пленяли мою фантазию. Я испытывал дикое раздражение, заходя в отечественные ювелирные магазины и наблюдая, как бездарно переводится золото или бриллианты. У меня складывалось устойчивое ощущение, что кому-то выгоден этот саботаж. И я продолжал фантазировать.

В итоге летом сего года с единомышленниками из нескольких почтенных ювелирных производств мы решили создать самостоятельный бренд и радовать людей, тяготеющих к неформальному самовыражению, своими отлитыми в металле идеями. На законной основе и за деньги, разумеется. Тут же встал вопрос о титульном изделии, и я вспомнил про «драгоценность» из детства.

Какая же она должна быть, какую представлять легенду, что сигнализировать миру о своем владельце? Был необходим параметр некой житейской универсальности, что, собственно говоря, практически невозможно. Хотя…

Я вспомнил, как, находясь на Святой земле, ломал голову: куда бы воды из Иордана набрать, земли пустыни израильской припасти? Да так, чтобы потом можно было эти святыни всегда иметь с собой. Тут же вспомнились строки средневекового автора: «и каждую ночь он собирал в кубок свет полной луны». Я понял, что это должен быть некий сосуд, предназначенный для хранения действительно самого важного и при этом являющийся самостоятельным художественным объектом. Так появился «реликвариум». Над его техническим воплощением несколько месяцев корпели лучшие ювелиры-технологи Страны восходящего солнца, а окончательную сборку произвели дотошные жители Туманного Альбиона.

На титульную сторону я, естественно, вынес изображение креста. Пусть то, что будет располагаться внутри, находится под защитой символа Вечной Жизни. Мой друг-теолог заверил меня, что данное изделие вполне может заменить нательный крест при совершении над изделием соответствующего чина освящения «креста, носимаго на персех». В благодарность за консультацию и памятуя о слабом сердце теолога, я увеличил диаметр внутренней колбы до возможности ношения в ней нитроглицерина.

Что же касаемо метафизического смысла «реликвариума», то, наверное, это выраженный в металле мой личный девиз: «Жизнь – это сказка, только каждый ее пишет сам».

Не спит дочурка

Март неожиданно взбрыкнул метелью. Казалось, вот-вот и забулькает, но не забулькало. Почесал бубен оседлый паладин Охлобыстин, суть я, и потрусил жать, чего не сеял на творческой ниве. Перво-наперво забежал на вручение театральной премии «Московская премьера» в «Балчуг Кемпински», потом постучал пятками в Союз кинематографистов с целью выяснить, полагается ли безлошадным секретарям дополнительная жилплощадь, поскольку у моей единокровной дочурки Анфисы неожиданно прорезались в голосе изуверские децибелы и спать с ней в одной комнате стало абсурдно. Хотя и раньше вышеупомянутое дитя не давало родителям спуску.

Происходило все так: к одиннадцати вечера, после кормления, омертвевшими от беспрерывного таскания руками мы укладывали Анфиску спать и бросались ужинать, а в полночь дочурка обычно начинала испытывать странное беспокойство, время от времени огорчительно крякать и плеваться соской. Если же мы не заглядывали на каждый кряк и не возвращали соску на место, _{Анфиска немедленно заходилась злобным рыданием, просыпалась и все начиналось заново. Если нам все-таки удавалось удержать соску на месте, кровинушка спала до половины первого ночи, потом без всякого усилия открывала свои хитрые глазки и принималась сучить конечностями.}

_{В течение последующего часа нам приходилось ожесточенно трясти ребенка, пока его не пробирала дрема и он не засыпал, храпя во сне, как пьяный извозчик. Стеная, мы рушились в кровать и превращались в овощи. Как водится, в три часа нас опять будил свирепый рев чада. Переругиваясь, мы поили Анфиску из бутылочки и принимались заново укачивать ее.}

_{Она лукаво щурилась и норовила накачать в свежий памперс. Ни ласки, ни угрозы не могли заставить дитя смежить очи. К четырем утра нам начинали грезиться волшебные сцены ритуальных жертвоприношений детей в Ирландии на Празднике духов. На худой конец – варианты появления цыган-детокрадов.}

_{Вскоре мечты уступали изнеможению, и мы сдавались на милость тещи. Что удивительно: мудрая женщина в минуту зашептывала сознание проказницы-внучки до нулевой отметки, и у нас высвобождалось два часа тревожного сна.}

_{А ведь все хорошо начиналось. Сплю я как-то ночью, и снится мне Николай Кузанский. Стоит у стойки бара в клубе «Булгаков» и кушает креветку, а пиво не пьет. Я весь изворочался, в конце концов проснулся, а жена моя – несравненная Оксана – говорит мне: «Каре миа, ты будешь смеяться, но пора в роддом ехать, у меня схватки начались».}

_{Каре миа спросонья занервничал, засуетился: кое-как принял ванну, позанимался с гантелями на скорую руку, позавтракал и повез любезную супругу рожать. По приезде в родильное отделение вызвал сонных медиков, отправил с ними Оксану на материнский подвиг, а сам побежал в ларек за шампанью.}

_{Спустя каких-то два часа я уже наслаждался рулькой в ресторане «Ангара», а по завершении банкета беспечные товарищи, к слову сказать бывшие авиаторы, уволокли меня в баню с эротическим массажем. Лютых трудов стоило убедить смешливых проказников – Пашку Сопелкина по кличке Мойдодыр и Генку Балерина по кличке Варяг, что я не нуждаюсь в половом отдыхе и рождение у меня ребенка вовсе не повод к безоговорочному разврату. Всеми правдами и неправдами я остался в предбаннике и под отвратительный визг прыщавых харьковчанок, доносящийся из парилки, написал сценарий полнометражного художественного фильма «Соня Золотая Ручка». Вот она, жизнь веселого парнишки с Войковской! Вот она, судьба первопроходца диковинных литературных кущ!}

_{Как утверждает известный столичный мистик и сердцеед Санька Копов, судьбе, как рейверше, все по душе, в том числе и коленно-локтевая позиция. Впрочем, мистикам особо верить тоже ни к чему. Этот же Копов и надул меня, не оплатив мой двухнедельный труд над разработкой компьютерной игры «Гэг» о тяжкой доле эротомана, вскрывающего мрачный замысел графини-сатанистки бальзаковского возраста. Ну, мистик, погоди! Припекут тебя черти на сковородке за сиротские 600 баксов! Впрочем, сценария там так и не появилось. Другое дело, прожига и резонер Миша Ефремов.}

_{– Давай, – как-то говорит, – Ванек, напиши мне искрометную пьесу типа «Горе от ума».}

_{– Говно вопрос! – отвечаю. – Забацаю, легче легкого. Только денег плати!}

_{Первые два листа я написал летом в Ялте, находясь на съемках фильма «Приют комедиантов», остальные сорок четыре – осенью в Москве с похмелья за два часа, в ожидании приезда Миши, так как накануне умудрился ляпнуть ему, будто пьеса уже давно готова. Ожидаемое произведение я прочел тем же днем на кухне у Миши в присутствии его жены и моей кумы – актрисы Жени Добровольской. По окончании чтения я скромно сложил листы в стопку и затих в расчете на допустимую критику. Однако критики не последовало. Мишу не смутила формулировка «сношать ее орально» и не покоробило частое упоминание лиц еврейской национальности. Более того, предложенный им тут же вариант реализации пьесы ужаснул и меня, и Женю беспардонностью по отношению к здравомыслящему зрителю. Неукротимый талант Михаила нарисовал нам его устами зловещие сцены наркотических синдромов, которыми мучаются главные герои. Тут наличествовали: ниндзя, драконы и портреты японского самоубийцы Мисимы. Учитывая, что и так на сцене два великовозрастных подонка и проститутка должны беспрерывно трясти гениталиями и пистолетами, можно было себе представить, во что превратится спектакль. Естественно, мы попытались воспрепятствовать параноидальному замыслу постановщика, и он податливо внял нашим увещеваниям, но поставил все-таки как и за– думал. Надо отдать ему должное – себе он верен, как персидская наложница – шаху.}

_{Впрочем, публика осталась очень довольна. Пожилой зритель утвердился в своих представлениях о жизни молодежи как о кошмаре, молодой – в своей крутизне, а эстетов, как всегда, порадовало то, что все дураки, а они – Д’Артаньяны. На пресс-конференции Миша окончательно подкупил маргинальную публику заявлением, будто пьеса посвящена нонконформистам шестидесятых, а Иван Охлобыстин – новый Пушкин. С Пушкиным я спешно согласился, а по поводу нонконформистов промолчал: я их, честно говоря, всегда недолюбливал за склонность к сочинению на кухне конституций и несоблюдение элементарных правил половой гигиены.}

_{О чем я, собственно? А! Не спит дочурка.}

Просто кино

Кино – это моя жизнь. Просто жизнь. Как у рыбака – просто море.

В кино я пришел, как только понял, что волшебником мне не стать по законам физики, а самая близкая по профилю профессия – кинорежиссер.

Осознание произошло на пруду в деревне, где мы прыгали с «тарзанки» в воду, ближе к оранжевым кувшинкам. Мне было четырнадцать, и я уже начал перебирать в голове варианты, каким образом лучше воздействовать на будущую реальность. На тот момент я преследовал отнюдь не прагматичные цели, а был категорически настроен сказку сделать былью.

Мне хотелось достичь той степени величия, после которой я приеду в деревню, никому не сказав, из Москвы или из Сан-Франциско – неважно, приеду один, приеду ночью.

Припаркую роскошную машину у заснеженных елок на обочине, в трех километрах от деревни, спущусь в поле, лягу на хрустящий снег, буду смотреть в звездное небо и пить виски из золотой фляжки. Неподалеку прошумит электричка из Малоярославца. С платформы за перелеском потянутся через поле последние пассажиры. Идущие с мамой шестилетний мальчик и десятилетняя девочка случайно увидят меня в ночном поле. Но маме не скажут, только еще раз обернутся. Дома с мамой поделятся, когда она будет на кухне продукты в холодильник складывать. А она ответит: «Я с ним в одном классе училась, пока он в Москву не уехал. Может быть. С ним все может быть».

Хотелось бы звездопада на «коду», но к своим четырнадцати, как я уже упоминал, я был законченным прагматиком. На идею с кинорежиссурой меня натолкнул третий просмотр кинокартины «Обыкновенное чудо». Поскольку моя любимая бабушка Маша, выйдя на пенсию, продавала билеты в сельском клубе, я пересмотрел все кино, которое туда привозили.

Больше всего я видел «Повторный брак» с Бельмондо. Отчего-то селянам полюбилась именно эта лента. Все мои представления о взаимоотношениях полов навязаны приключением обаятельного бретера и роковой красотки во Франции восемнадцатого века. Особенно меня чарует эпизод в самом начале, когда мальчику и девочке цыганка нагадала, что она будет принцессой, а он покорит Францию. Так ведь и было. Обожаю законченные, величественные истории.

Сразу за принятым в момент полета к кувшинкам решением я прожил положенные до поступления во Всесоюзный государственный институт кинематографии четыре года и поступил в него. За следующие шесть лет успешно окончил престижный вуз, снял положенный «полный метр», получил положенные призы и с удовольствием отказался от режиссерских амбиций. Это было слишком энергозатратно.

Как Лувр одним калорифером отапливать.

И зависимость от каждого негодяя из Госкино.

Я изменил направление сил в сторону изящного слога. Позже, в девяностых, это меня спасло. Когда мир Окуджавы и Тарковского продался новым жизненным ценностям за пять минут, как вокзальная шлюха, литература стала спасением.

Тогда для киношников «снимать за деньги» – это был удар «под дых». Часть спилась. Да что там часть – все спились. Осталось человек сорок – гвардия древних приоритетов.

Вот изящный слог напрямую не зависит от денег и власти. Это то, о чем ты думаешь, засыпая.

И отдача, что по мне, несравнимая.

Сидишь на вечернем сеансе в полупустом зале на последнем ряду и свидетельствуешь, как те, кого еще три месяца назад не было, живут своей жизнью, влюбляются, ссорятся, побеждают или проигрывают. Они появились из ничего в тот момент, когда ты надевал тапок, чтобы пойти выключить свет на кухне. Вот где кино!

А бестолковые гулянки среди людей, не знающих, «как еще» сообщить окружающим, что они есть… не по мне. Тем более что за меня эту новость «есть кому» сообщить.

Сейчас будет звучать неубедительно, но… ради создания атмосферы: мне опостылело сталкиваться с собственным изображением, куда глаз ни кинь. Я соскучился по другим, умным, красивым лицам. И эта шиза – кино тоже. Как и заброшенные пустыри на «фабрике грез». Где томятся души прежних кумиров, скованные золотыми цепями своих экранных образов.

Никто никогда, в том числе и сами кумиры, уже не сможет вспомнить, как выглядел мир до того момента, когда этот мир обратил на них внимание. Когда они были еще нужны сами собой, а не сфабрикованными биографиями призраков.

Ах, если бы воспитание позволило мне рассказать хотя бы парочку этих печальных историй! Но бабушка не рассказывала мне сюжет фильма, который будет вечером в клубе.

– Это все обесценивает, – говорила мудрая старушка.

В ином случае вы бы обязательно узнали о жизни двух влюбленных артистов, которым так и не удалось быть вместе, потому что они «посвятили себя сцене». О чем они с заговорщическим восторгом шептали, сидя в тридцатых годах на краю фонтана у Покровских ворот, и о чем они устало кричали друг другу сквозь порывы ноябрьского ветра в 1999 году, прогуливаясь по набережной Ялты, за несколько месяцев до почти синхронной кончины на разных концах столицы. Хотя я, наверное, не стал бы рассказывать эту историю, потому что я даже их имен не помню. В этом беспамятстве и заключается сокровенный смысл самого настоящего кино.

Кино – это дурман, лишающий разума, делающий людей одинокими и душевно пустыми. Самое забавное, что все это отлично знают, но не задумываясь делают шаг в пропасть, чтобы кануть в ней навсегда.

И кино должно быть таким, иначе оно перестанет пьянить сквозь экран зрителя. Зритель перестанет мечтать. Люди перестанут надеяться на чудо. А людям без этой надежды не выжить.

Каждый волшебник однажды понимает, что главная его задача – киношная: просто быть волшебником.