Текст книги "Донские казаки в борьбе с большевиками"

Наступил последний момент трогательного прощания с моим верным и преданным вестовым, Лейб-Гвардии Павловского полка, Петром Майровским, состоявшим при мне еще в мирное время. Он не мог сдержать слез и плакал, как ребенок. На его попечение я оставлял все свои вещи и коня, а конного вестового А. Зязина, столь же преданного, брал с собой в виде телохранителя до Киева, намереваясь оттуда отпустить его в Петроградскую губернию, где у него была семья. Наконец все было готово, и мы двинулись в путь. С чувством тяжелой грусти я навсегда оставлял родную мне армию, сердце болезненно сжалось при мысли, что никогда уже не придется увидеть ее, как некогда мощную, гордую, в полном блеске ее славы одержанных побед. В голове одна за другой мелькали картины славного прошлого, свидетельствовавшие о бесконечно дорогом, светлом и несравненно лучшем, чем была горькая действительность. Автомобиль быстро нес меня в неизвестность, где меня ждали приключения, или подвиги, или авантюры, будущее скрывалось непроницаемой завесой.

По пути заехал за подпоручиком А. Овсяницким, офицером связи штаба нашей армии, братом моей невесты, ехавшим, как и я, в «отпуск». К вечеру благополучно добрались до Каменец-Подольска. На станции застали обычную картину: толпы утративших воинский вид полупьяных солдат хозяйничали на вокзале. В воздухе висела отборная брань, смех, крик, раздавались угрозы по отношению к растерявшейся и запутанной администрации дороги. Продолжительная интервенция моих шоферов и вестового Зязина, выразившаяся временами в довольно откровенной перебранке, временами в таинственном нашептывании наиболее активным товарищам, увенчалась успехом, и я с подпор. Овсяницким были водворены в малое купе I класса, перед дверью которого, в коридоре, в виде цербера растянулся мой вестовой.

Здесь, кстати сказать, я впервые на деле увидел явные достижения октябрьской революции, столь импонировавшие толпе и низам населения. Не было ни контроля документов, ни билетов. Каждый ехал там, где ему нравилось и куда он хотел, как свободный гражданин самого свободного в мире государства. Главари революции правильно учли психологию черни и отлично поняли, что такими видимыми подачками создадут из подонков общества ярых себе приверженцев. Я не буду останавливаться на описании этого путешествия. Длилось оно около 3 суток. Отмечу лишь, что первое время после отхода поезда неоднократно были попытки проникнуть в наше купе, но мало-помалу они прекратились. Дело в том, что мой вестовой, Зязин, подкупив наиболее буйных товарищей – кого колбасой и салом, кого папиросой, кого какими-то обещаниями, – завоевал себе привилегированное положение, и уже до самого Киева я ехал, никем не тревожимый, несмотря на то, что мой спутник сошел на половине пути и я оставался в купе один.

Утром 1 декабря 1917 г. поезд подошел к Киеву. В Киеве я пробыл 5 дней, тщетно добиваясь нужных иноформаций, а также выясняя наиболее простой и безопасный переезд в Донскую область. К сожалению, ни то ни другое успехом не увенчалось, Везде была невоообразимая сутолока и бестолочь. Киев с внешней стороны, как мне казалось, изменился к худшему. Прежде всего, бросилось в глаза, что темп его знакомой, старой, беспечной и веселой жизни – бьется еще сильнее. В то же время поражала безалаберность и роскошь этой жизни. Кафе, рестораны и разные увеселительные заведения были полны посетителей, начиная от лиц весьма почтенных и незапятнанных, во всяком случае, в прошлом и кончая субъектами, репутация коих раньше, а теперь особенно была крайне сомнительна. За столиками, разряженные, подмалеванные и оголенные женщины в обществе многочисленных поклонников, беззаботно проводили время, и их веселый говор, смех, стук посуды и хлопанье открываемых бутылок изредка заглушался звуками веселой музыки. А над окнами, залитыми светом электричества, на тротуарах и улицах шумела праздная, завистливая, по составу и одеянию, порой чрезвычайно вычурному и фантастическому, пестрая толпа. Все куда-то шло, передвигалось, спешило, все жило нервной сутолокой большого города. Весь этот человеческий улей гудел на все лады. В воздухе стоял непрерывный шум от разговоров, восклицаний, смеха, трамвайных звонков, топота лошадей и резких автомобильных сирен.

Не кто иной, думал я, наблюдая эту картину, как такая бессмысленная, глумливая толпа делала русскую революцию.

Разве не вооруженная толпа дезертиров, черни и вообще подонков общества, науськиваемая на офицеров и других граждан, стоявших за поддержание порядка, начала углублять революцию, кровожадно и жестоко уничтожая и сметая все на своем пути. Ведь еще со времен древней Византии толпа осталась верной самой себе: коленопреклоненная и униженная перед победителем и сильным, она, как зверь, бросалась, мучила и безжалостно терзала низверженного.

Многие ли серьезно отдавали себе отчет в том, что происходит. Мне часто приходилось слышать заявления, что революция – бессмысленный бунт, нарушивший нормальное течение жизни, однако и внесший в нее что-то новое, но пройдет какой-то срок и все само собой устроится, войдет в старую колею, а о революции сохранятся только рассказы да легенды. Другие, наоборот, считали, что все безвозвратно погибло и уже непоправимо. Под гнетом грядущей неминуемой гибели, они беспомощно метались, лихорадочно спеша использовать последние минуты возможных земных наслаждений. И только немногие, как редкое исключение, одушевленные любовью к родине и святостью исполнения своего долга, ясно представляли себе обстановку. В годину стихийного российского бедствия, они не растерялись, не пали духом, в них ярко горела глубокая вера в светлое будущее, и они предпочитали умереть, нежели добровольно отдаться под пяту восставшего хама. Как паломники, голодные, оборванные, эти одиночки, со всех концов земли пробирались сквозь гущу осатанелых людей к светлому маяку – Донской земле.

Не будет ошибочным утверждать, что на каждые 10 человек киевской массы приходился один офицер. Я уже указывал, что в Киеве в это время осело около 35–40 тыс. офицеров, из коих подавляющее количество большевистский натиск встретило пассивно, с чисто христианским смирением. Оторванные при весьма трагических обстоятельствах от твоего привычного дела, оставленные вождями и обществом, привыкшие всегда действовать лишь по приказу свыше, а не по приглашению, наши офицеры в наиболее критический момент были брошены на произвол судьбы и предоставлены самим себе… Начались злостные нападки и беспощадная их травля…Они растерялись… Запуганные и всюду травимые, ставшие ввиду широко развившегося провокаторства крайне подозрительными, они ревниво таили свои планы будущего, стараясь каким-либо хитроумным способом сберечь себя во время наступившего лихолетия и будучи глубоко уверены, что оно скоро пройдет и они вновь понадобятся России.

Злободневной темой в Киеве была украинизация, она входила в моду, ею увлекались, она захватила видимое большинство и находила отражение даже в мелочах жизни. Все вне этого отодвигалось на задний план. Неукраинское, как отжившее и несовременное, преследовалось: нельзя было, например, получить комнату, не доказав своей лояльности к Украине и не исхлопотав предварительно соответствующего удостоверения в комендатуре. Благодаря знакомствам и старым друзьям, ставшим уже ярыми и щирыми украинцами, мне легко удалось преодолеть эти формальности, но далее дело не двигалось. Зайдя однажды в комендантское управление, я стал наводить справки о том, каким путем скорее и без особых процедур можно получить нужные мне удостоверения. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что во главе наиболее важных отделов стоят мои хорошие знакомые и даже друзья. Встретив одного из последних, мы оба искренно обрадовались, и первые мои слова были: «Да разве ты украинец? Когда ты стал таковым?» Увидев, что мы одни в комнате, он, смеясь, искренне сказал:

«Такой же украинец, как ты абиссинец, суди сам: случайно я очутился в Киеве, есть надо, а денег нет. Искал службу и нашел здесь, но должен изображать из себя ярого украинца, вот и играю». Бесхитростная, ничем не прикрытая голая правда.

По нескольку раз в день я посещал вокзал, надеясь, что именно там легче всего ориентироваться, особенно если встретишь знакомых, приехавших с юга. Поезда на юг, в частности на Ростов, не шли. Станция представляла сплошное море воинских эшелонов, ожидавших отправки. Сообщение с югом поддерживалось лишь на небольшом сравнительно расстоянии, эшелоны дальнего следования оставались в Киеве. Измученный бессонными ночами, задерганный и сбитый с толку грубыми требованиями солдат и нетерпеливой публики, комендант станции на многочисленные вопросы, сыпавшиеся на него, давал охрипшим голосом сбивчивые, несвязные и неудовлетворительные объяснения, что не только не вносило умиротворения, но еще сильнее разжигало страсти всей огромной массы, осевшей на вокзале. Видно было, что и сам комендант не знает причины задержки эшелонов и поездов южного направления и потому, естественно, не может удовлетворить любопытство нетерпеливой публики. Но вот, мало-помалу, сначала неуверенно, а затем уже определенно стали утверждать, что поезда не идут потому, что Каледин с казаками ведет бой с Ростовскими большевиками, восставшими против него. Как затем подтвердилось, эти слухи отвечали истине. Действительно, в эти дни решалась судьба Ростова, и только благодаря своевременному участию добровольцев ген. Алексеева положение было восстановлено и Ростов остался за казаками.

Вместе с тем, приехавшие с юга подтвердили известие о том, что ген. Алексеев бежал на Дон, где формирует армию и приглашает всех добровольно вступить в ее ряды.

Одновременно, распространился слух, будто бы ген. Корнилов, после неудачного столкновения конвоировавших его текинцев с большевиками, отделился от них и тайно пробирается на Дон.

Если слухи о генералах Алексееве и Корнилове были довольно определенны, то далеко не так стоял вопрос о положении в Донской области. Здесь радужные надежды одних тесно переплетались с отчаянием и безнадежным пессимизмом других. По одним сведениям, ген. Каледин уже сформировал на Дону большую казачью армию и готов двинуться на Москву. Поход откладывается из-за неготовности еще армии ген. Алексеева, технически богато снабженной, но численно пока равной армейскому корпусу. На Дону всюду большой порядок, и это особенно чувствуется при переезде границы. Ощущение таково, будто попадаешь в рай. Поезда встречаются офицерами в «погонах», производящими контроль документов и сортировку публики соответственно имеющимся билетам. Даже с матросами – красой революции происходит моментальная метаморфоза. Еще на границе области у них бесследно исчезает большевистско-революционный угар, и они как по волшебству превращаются в спокойных и дисциплинированных воинских чинов.

Стойкости, неустрашимости и сильному патриотическому подъему среди казаков при этом пелись хвалебные гимны. По мнению этих лиц, Дон обратился в убежище для всех гонимых и сборный пункт добровольцев, непрерывно стекающихся туда со всех концов России. Так говорили одни, но, со слов других, картина рисовалась совершенно иная. Они утверждали, что казаки, распропагандированные на фронте и особенно в дороге, прибыв домой, становятся большевиками, расхищают и делят казенное имущество и с оружием расходятся по станицам, становясь будирующим элементом на местах. Каледина знать не желают, будучи против него крайне озлоблены за то, что он дает на Дону приют разным буржуям и контрреволюционерам. Вся воинская сила Каледина состоит из нескольких сотен главным образом молодежи – добровольцев.

Каледин, как Атаман, потерял среди казаков всякую популярность. Последнему обстоятельству в значительной степени способствовало неудачное его окружение, любящее только говорить да расточать сладкие словечки, а не умеющее ни работать, ни действовать энергично. Даже Ростовское восстание большевиков он не подавил бы, если бы ему не помог генерал Алексеев, но и у последнего никакой армии, кроме названия, нет; вместо нее один батальон добровольцев да несколько отдельных офицерских и юнкерских рот, плохо вооруженных и слабо снабженных.

Расположение в районе Новочеркасска и Ростова запасных солдатских батальонов, численно больших, прекрасно вооруженных и настроенных явно большевистски, крайне осложняет положение Каледина, и надо думать, что и его и Дона дни сочтены. В станицах казаки настроены против интеллигенции и офицеров, говоривших им, что революция – зло, а на самом деле она дала им свободу и эту свободу они будут защищать от посягательств всех контрреволюционеров. В заключение всего меня красноречиво убеждали не только не ехать, но раз и навсегда отбросить всякую мысль о поездке на юг. Наоборот, настойчиво советовали как можно дальше уйти от Донской области, дабы не попасть в кашу и не погибнуть в ней бесцельно. Большевики всюду поставили рогатки, ловят офицеров, едущих на юг, и согласно московским инструкциям на месте, без суда, зверски с ними расправляются.

При таких диаметрально противоположных слухах трудно было, даже введя известный коэффициент на паничность одних и на оптимизм других, хотя бы приблизительно представить себе, что творится в Донской области. Столь же противоречивы и скудны были и газетные сведения, по-видимому, имевшие тот же источник, т. е. рассказы очевидцев, приехавших с юга, разбавленные разве субъективными мнениями и различными предположениями газетных сотрудников. Во всяком случае, никакой существенной помощи для представления себе происходящего на юге газеты не оказывали. Несмотря на такую неопределенность обстановки я, тем не менее, не хотел отказаться от своего решения ехать на Дон и принять там, если нужно, лично участие. Во-первых, думал я, о Доне все время говорят, говорят, правда, разноречиво, но это и есть лучшее доказательство того, что там что-то происходит, а если так, то нужно туда ехать именно теперь и принести возможную помощь общему делу. Во-вторых, киевское настроение мне совершенно не внушало доверия. Обстановка казалась мне весьма неустойчивой и не обещавшей ничего хорошего. Поэтому оставаться здесь, да еще в качестве зрителя, было бы по меньшей мере неосмотрительно. Если суждено погибнуть, то лучше осмысленно, а не как случайная жертва. В этом случае, благоразумнее было бы вернуться в армию, где личная безопасность гарантировалась присутствием румынских войск, т. е. поступить так, как сделали мои сослуживцы по штабу. Быть может, они правы, думал я, оставшись там. Живут в мирных условиях, спокойно, ожидая разрешения событий и будучи при этом материально обеспечены содержанием из довольно крупных сумм, оставшихся в распоряжении штаба. Такие размышления продолжались недолго. Однако, ввиду прекращения железнодорожного сообщения с югом, осуществить мое намерение в данный момент было невозможно. В силу этих обстоятельств, требовалось некоторое время выждать. Но сидеть в Киеве и ждать, когда возобновится сообщение, меня никак не устраивало, да и было рискованно остаться без копейки в кармане: жизнь стоила дорого, запаса денег у меня не было, зато искушения и соблазны встречались на каждом шагу. Рассчитывать же на какую-либо помощь было бы наивно. Взвесив все это, я пришел к выводу, что целесообразнее уехать из Киева в усадьбу матери моей невесты, находившейся в районе Хмельника, т. е. в нескольких часах езды от Киева, и там ожидать открытия железнодорожного сообщения, а кроме того, там же запастись поддельными документами, каковые, как мне казалось, при создавшихся условиях были крайне необходимы. Кроме того, мне нездоровилось, сильная простуда перешла в бронхит, что без медицинской помощи грозило неприятными осложнениями. 6 декабря я оставил Киев и в тот же день был в Хмельнике.

Находясь в стороне от главных железнодорожных артерий, Хмельник в то время не испытал еще революционных потрясений и уклад его старой, мирной жизни, пока ничем нарушен не был. Тлетворное влияние революции его совсем еще не коснулось. В нем сохранились прежние условия и порядок, что обеспечивало мне некоторое время спокойную жизнь, а домашняя обстановка, заботы и уход врача быстро восстановили мое расстроенное здоровье. Но, как всегда, полного удовлетворения не бывает, так было и тогда: меня сильно огорчало то обстоятельство, что газеты были здесь особо редкой ценностью. Местные интересы жизни преобладали, все жили только ими, мало уделяя внимание всему остальному. Если случайно попадала киевская газета, то она тщательно прочитывалась включительно до объявлений, переходила из рук в руки и в довольно растерзанном виде иногда попадала ко мне. Естественно, при таких условиях кругозор моей осведомленности о юге не только не расширился, но, наоборот, сократился до крайности, и через несколько дней я потерял и то смутное представление о событиях на Дону, которое у меня было, когда я приехал в Хмельник.

За все время моего пребывания только раз лицо, приехавшее из Киева, передало мне как слух известие о том, что на Дон под видом больного солдата благополучно добрался ген. Корнилов, ставший тотчас же во главе армии, формируемой ген. Алексеевым. Туда же, ища спасения от большевистского гнева, бежали и все быховские узники, так как только Дон сохраняет еще порядок, и потому они могли быть уверены, что там они не подвергнутся самосуду и не будут растерзаны толпой. Других новостей до Хмельника не долетало. По мере того, как проходили дни, не принося мне ничего нового, утешительного, я нервничал все больше и больше, не зная, как поступить, на что решиться, – ехать ли сейчас или еще выждать. После долгих и энергичных настояний друзей, я уступил им и окончательно назначил свой отъезд после Нового года. Праздники прошли быстро, и незаметно наступило 2 января – день моего отъезда в жуткую неизвестность, полную опасностей и препятствий, что сильно беспокоило моих близких, и потому расставание с ними было крайне тягостное и даже мучительное. Скорбные их лица, глаза, полные слез, крепкие пожатия рук, трогательная предупредительность и забота, особый тон напутственных пожеланий, все это еще более увеличивало тяжесть переживаемого момента. Было как-то неприятно пускаться в далекий путь, в совершенно неизвестные условия, одному. Напрягая силу воли, дабы совладать с собой, не выдав волнения и подавив минутную слабость, я пытался утешать их, как мог, внутренне желая только одного: чтобы как можно скорее наступил решающий момент отъезда. Моему грустному настроению немало способствовало и холодное, сырое, с резкими порывами ветра, неприветливое январское утро. В пять часов утра мы были на станции, совершенно пустой. Наконец, все готово. Вот и поезд какой-то неживой, еще спящий. Остановка одна минута. Пробуем открыть одни, другие двери, но безуспешно. Вдруг в салон-вагоне спускается стекло и показывается физиономия в матросской кепи. Не раздумывая прошу меня подсадить, и через окно я – в вагоне, со мной и мои вещи – небольшой мешок-сверток. Поезд трогается. Там, вне, вдали мелькают платки, поднятые руки, я вижу слезы дорогих и близких мне, а здесь внутри – какие-то разношерстные, незнакомые люди; три-четыре интеллигентных, крайне измученных тяжелыми переживаниями и, видимо, бессонными ночами лица, несколько неопределенных солдатских физиономий; остальные – аристократы революции – матросы с наглыми, хамскими и зверскими мордами. В вагоне трудно было дышать. Воздух от ночного испарения нечистоплотных, скученных тел был невыносимо удушлив. Мое намерение открыть окно встретило дикий вопль протеста. Пришлось примириться, дабы не вызвать нежелательных эксцессов.

По внешнему виду – бекеша не то военная, не то штатская, каракулевая шапка, высокие сапоги – я мог быть принят за среднего купца, спекулянта, кулака или подрядчика. Наличие в кармане свидетельства «неподдельного», а настоящего, с законными подписями и печатями на установленном бланке, удостоверяющем, что я, представитель Подольской губернской управы И. А. Поляков, командируюсь на Кавказ для закупки керосина для нужд названной губернии, придавало мне храбрости и уверенности в моей лояльности. Стоя у окна, держусь довольно непринужденно, всецело занятый своими грустными мыслями и внутренними переживаниями. Через несколько минут общее внимание, сосредоточенное до того времени на мне, сначала ослабевает, а вскоре и совершенно исчезает. К вечеру этого дня я опять в Киеве.

В городе было все то же, что и прежде. Только настроение стало как будто бы более напряженное, а жизнь еще беспорядочнее. Доказательства этому встречались на каждом шагу. Уличные инциденты участились, жадная до таких зрелищ праздная толпа сильно увеличилась. Увеличилось заметно и число солдат. Они группами демонстративно бродили по улицам, затрагивали публику, ели семечки, временами со смехом выплевывали шелуху в лицо проходящих, и проделки их оставались безнаказанными. Когда их внимание привлекалось кем-либо из идущих или проезжающих, витриной, домом, они останавливались и громко, без стеснения, весьма примитивно выражали свое удивление и восхищение, наоборот, неодобрение сопровождалось гиканьем, улюлюканьем, а подчас и уличной бранью. Трудно было определить, что привлекало их сюда и как попали они в Киев, но одно не подлежало сомнению, судя по их удивленным физиономиям, что многие из них в городе впервые.

В 10 часов вечера город совсем замирал. Как бы в предчувствии грозы, окна и двери тщательно закрывались, в домах тушился свет, электричество на улицах уменьшалось и город погружался в полумрак, принимая особо жуткий и зловещий вид. Лишь изредка таинственная тишина нарушалась бешено мчащимися автомобилями да редкой ружейной и пулеметной стрельбой, объяснить причину возникновения каковой никто не мог.

Киев жил сегодняшним днем, не зная, что будет завтра. Напряженность томительного ожидания углублялась фантастическими слухами, обычно появлявшимися к вечеру. Чувствовалась общая тревога в ожидании грядущего – неопределенного, неясного, но жуткого, все были в напряженно-нервном состоянии, но ночь проходила, наступал день, и ночные страхи рассеивались. Однако тревожное чувство за будущее не исчезало, становясь еще более сильным и мучительным. Атмосфера была донельзя сгущенная, напоминавшая ту, которая обычно предшествует грозе: когда небо не совсем покрыто тучами, временам показывается даже солнце, но тем не менее воздух уже тяжел, дышится трудно, чувствуются невидимые, но осязаемые признаки, бесспорно говорящие, что будет гроза, и люди, боясь непогоды, спешат домой, а животные инстинктивно ищут укрытия.

За большие деньги далеко от центра мне удалось найти маленькую конуру в отвратительной и подозрительной на вид гостинице. Не желая засиживаться в Киеве и терять время, я энергично принялся подготовлять свой отъезд. На этот раз сведения, полученные мною на вокзале, были несколько утешительнее, чем прежде. Сообщение с югом поддерживалось, хотя нерегулярно. Неизвестно было только, доходят ли поезда до места своего назначения или нет. На станции Киев ожидало отправки несколько казачьих эшелонов. После неоднократных попыток, сначала, правда, неуспешных, мне в конце концов удалось отыскать казачье бюро, заботившееся проталкиванием казачьих эшелонов на юг и нелегально содействовавшее и отправке офицеров, выдавая им особые квитанции на право следования в этих эшелонах. Эти маленькие квитанции, как я узнал позже, офицеры прозвали «бесплатными билетами на тот свет». Такое название объяснялось тем, что офицеры, пойманные в дороге с этими удостоверениями, беспощадно уничтожались большевиками как контрреволюционеры. Начальника этого бюро я не застал, но его помощник, которому я назвал себя и объяснил цель моего посещения, весьма любезно и предупредительно поделился со мной сведениями о Доне. К сожалению, его осведомленность о тамошних событиях не была особенно полна и многое ему совсем не было известно. Он подтвердил лишь, что на Дону идет ожесточенная борьба с большевиками. Атаман Каледин тщетно зовет казаков на эту борьбу, но его призыв не находит у них должного отклика. Главной причиной такого настроения среди казаков являются «фронтовики». Еще до Киева они сохраняют видимую дисциплину и порядок, но затем, по мере приближения к родной земле, они подвергаются интенсивной большевистской пропаганде многочисленных агентов советском власти, осевших на всех железных дорогах. В результате такой умелой обработки на длинном пути казаки уже в дороге приучаются видеть в лице Каледина врага казачества и источник всех несчастий, обрушившихся на Донскую землю. Искусно настроенные и озлобленные против своего Атамана и правительства, фронтовики, прибыв на Дон, выносят резолюцию против Каледина и демонстративно расходятся по станицам с оружием и награбленным казенным имуществом. По его словам, проехать в Новочеркасск весьма затруднительно, ибо большевистские шпионы зорко следят за всеми едущими на юг.

«Я дам вам удостоверение, добавил он, для следования в казачьих эшелонах, но имейте в виду, что большевики часто обыскивают эшелоны, отбирают у казаков оружие и попутно вылавливают посторонних, и, конечно, с ними не церемонятся. Следует все время быть начеку, держаться дальше от казаков, не вызывая у них излишнего любопытства и, по возможности, избегать тех эшелонов, которые еще не разоружены и, следовательно, подлежат обыску». Эти указания я выслушал очень внимательно, стараясь запомнить каждое слово. Помню, во время нашего разговора, в комнату несколько раз входил и возился у печи какой-то субъект, одетый в полувоенную форму. Его внешний вид и особенно хитрая и на редкость неприятная физиономия произвели на меня сразу отталкивающее впечатление, и каждый раз при его появлении в комнате я инстинктивно настораживался. Однако, полагая, что это вестовой, служащий здесь, я не расспросил о нем офицера, о чем после мне пришлось пожалеть, ибо в скором времени этот незнакомец сыграл видную роль в моей жизни.

Здесь же я познакомился с молодым офицером, поручиком С. Щегловым, пришедшим сюда как и я, за информациями. Слыша, очевидно, наш разговор, он подошел ко мне, представился и очень настойчиво стал просить взять его с собой на Дон. Искренность его тона, убедительные доводы, выражение лица, горящие добрые глаза невольно вызывали к нему симпатию и в то же время не оставляли никакого сомнения в непоколебимости его желания во что бы то ни стало попасть к Каледину. Слово за слово, мы разговорились. Оказался он начальником пулеметной команды, которую привез с собой в Киев с тайным намерением вместе с нею пробраться на юг. Люди команды были надежные, большевизм к ним не привился, его любили и слушали, но мечте его все же не суждено было осуществиться. По прибытии в Киев, не получая долго разрешения на дальнейшее следование, команда подверглась большевистской пропаганде. Ее результаты сказались быстро. Команда вышла из повиновения, люди разошлись, имущество частью расхитили, частью бросили на произвол судьбы. Предоставленный самому себе, в чужом большом городе, без дела, далеко от дома, в обстановке, чрезвычайно сложной и противной его натуре, пор. С. Щеглов, еще совсем мальчик, не хотел, однако, мириться с горькой действительностью, мечтая быть там, где, зовя на смертный подвиг, ему чудился трубный звук похода. В тот же день он посетил меня и в течение нескольких часов делился со мною сведениями и слухами, впечатлениями о Киеве и строил широкие, фантастические планы будущего. Захлебываясь от восторга, он увлекательно рисовал перспективы нашего путешествия, гордился предстоящим риском и здесь же предлагал и разные рецепты. Жил он с несколькими офицерами, которые, по его словам, охотно поехали бы на Дон вместе со мной. Я обещал зайти на следующий день и переговорить по этому вопросу. В небольшом номере довольно приличной гостиницы в условленное время я застал, кроме пор. С. Щеглова, старого ротного командира капитана Т., уральского войска есаула К. и прапорщика, студента, кажется, Харьковского университета, М. В комнате от присутствия 4 человек, к тому же, вероятно, не убиравшейся в течение нескольких дней, царил ужасный беспорядок. Предметы военного снаряжения, солдатского образца полушубки, ранцы, подсумки, винтовки, револьверы, рассыпанные всюду патроны, наконец, даже седла заполняли собой маленькую комнату, делая из нее какой-то военный цейхгауз. Но надо сказать, кажущаяся воинственность обстановки и наличие оружия мало гармонировали с видом ее обитателей. По существу, они были весьма мирные, безобидные и далеко не воинственные люди. Особенно это было применимо к капитану и есаулу. Первый – отец многочисленного семейства, оставшегося где-то в далекой Сибири, во всяком случае, вне возможной к нему досягаемости, при существовавших тогда обстоятельствах – прошел тридцатилетнюю и суровую школу военной службы провинциального пехотного офицера. Вне этой службы, жизни он не представлял и потому, хотя и мало веря в будущее и будучи настроен весьма мрачно, он считал единственно приемлемым – ехать туда, где идет борьба. Второй – есаул, глубокий пессимист задавался целью пробраться к себе на Урал и там, в зависимости от обстановки, как сам он выразился, «определиться». Полную противоположность им составляли пор. С. Щеглов и прапорщик М. Молодые, веселые, жизнерадостные, они искренно гордились возможными опасностями, красочно рисуя себе будущее и лелея мечту, что, попав на Дон, они станут под стяг Каледина или Корнилова. Это были настоящие представители нашей героической золотой молодежи, которая без малейшего колебания, без торга и корыстных мотивов, не спрашивая лозунгов борьбы, не ставя никаких условий, гордая лишь выпавшей на нее задачей защищать дорогую, поруганную Родину, первая составила крепкий остов небольших, но сильных духом донских и добровольческих отрядов и с чисто юношеским задором и порывом беззаветно несла на алтарь отечества самое главное – свою жизнь.

Мой приход, видимо, смутил всех. Сначала чувствовалась какая-то неловкость, но она быстро прошла, и через несколько минут разговор принял дружеский и откровенный характер.

Перебивая один другого, они спешили рассказать мне о своей прежней службе, о пережитом на фронте, переезде в Киев и мытарствах здесь, наконец, о своем желании проехать на юг, к казакам, при этом добавили, что отъезд свой они откладывали изо дня в день, пока поручик Щеглов не принес им приятной новости, что они могут ехать вместе со мной.