Текст книги "Донские казаки в борьбе с большевиками"

Следующий день было воскресенье. Полагая, что в праздник в деревнях может быть повальное пьянство и буйство, мы решили покинуть Никополь в понедельник, посвятив воскресенье разведке и пополнению наших скудных припасов, необходимых в пути.

Побывали в городе, но не группой, а по одному или по два. Отыскали дорогу к парому, потолкались на базаре, но ничего особенного не нашли. Встречались бродячие солдаты, частью вооруженные, много пьяных, и бросалось в глаза полное отсутствие каких-либо видимых органов охраны и порядка.

Быть может, благодаря добрым отношениям, установившимся между нами и хозяйкой, или просто случайно, но документов в гостинице у нас не спросили.

Весь день мы отдыхали, приводили вещи в порядок и очень огорчались, что за неимением запасной смены белья, мы не можем переменить уже сильно загрязнившееся наше белье, устраивать же в гостинице стирку мы не решались.

Вечером рассчитались за гостиницу, поблагодарили хозяйку и рано легли спать, намереваясь в пять часов утра, т. е. на рассвете, незаметно выйти из города.

Было еще темно, когда мы осторожно, без шума, крадучись, как воры, вышли из гостиницы и направились по знакомой нам дороге к парому. Шли парами, на небольшом расстоянии, я с Сережей, капитан с прапорщиком, а в хвосте угрюмо плелся есаул, ставший в последние дни молчаливым и замкнутым. Эта перемена в нем от нас не ускользнула, но, не зная причину ее, мы полагали, что он переживает какую-то душевную драму, с чем делиться с нами не считает нужным.

К парому со всех сторон тянулись люди. Вмешавшись в толпу, мы заняли на нем места и через несколько минут переправились на другую сторону. От места причаливания парома шла только одна дорога, по ней двинулись все. То же сделали и мы с таким расчетом, чтобы избегать надоедливых разговоров и праздных вопросов, а в то же время и не отделяться далеко от толпы, дабы своей изолированностью не привлекать на себя внимание. Часов в 8 утра вдали за холмом слева показалась мельница, а затем немного правее маленькие домики деревни, что в точности соответствовало описанию хозяйки гостиницы, и, следовательно, мы находились на верном пути. Умышленно замедлили шаг, позволив другим нас обогнать, и последними подошли к деревне. На наше счастье, в самом ее начале встретили крестьянина, которого я попросил указать, где бы можно было нанять подводу до деревни Федоровки (если память не изменяет, она так называлась). «Да вот мой сосед может вас отвести», – ответил он, показав на одну хату, а сам спеша удалился. Отыскали соседа. Последний согласился, но заломил высокую плату. Долго и упорно торговались, полагая, что этим мы убедим его в нашей несостоятельности и оградим себя от возможных с его стороны подозрений. Наконец, когда обе стороны исчерпали все свои доводы и достаточно утомились, уговорились на плату с головы. В момент отправления вдруг неожиданно крестьянин ошеломил нас вопросом: «А что вы за люди и зачем едете в Федоровку?» Я поспешил ответить, что мы солдаты, возвращаемся с фронта домой, они юзовские, а мы мелитопольские, при этом я неопределенно махнул в воздухе. По железной дороге доехали до Никополя, а дальше поезда не шли. Там встретил наших ребят из с. Дубовки (я назвал село, лежавшее в верстах 50 восточнее Федоровки), ну и порешили добраться до них, а затем по домам. Все это я старался говорить с равнодушным видом, тщательно подбирая соответствующие выражения, не спеша, с большими паузами и постепенно переводя разговор на трудности и неудобства переезда теперь по железной дороге. Не могу сказать, насколько поверил он моему рассказу, но только, пытливо оглядев нас еще раз, мужик предложил нам садиться на подводу.

Деревня была большая, и мне показалось, что мы никогда из нее не выберемся. Чем ближе подвигались мы к ее центру – обширной площади, тем более становились предметом общего внимания. Очевидно, присутствие новых, незнакомых лиц в деревне составляло явление незаурядное, вызывавшее крайнее любопытство всех ее обитателей. На каждом шагу слышалось: «Откуда вы? куда держите путь? какие вы будете?» Приходилось строить приветливую мину и улыбаясь отвечать: «С фронта… домой… мы юзовские». Иные, более энергичные, не ограничивались одними вопросами, подбегали к подводе, останавливали ее, вступая в разговор и с нами и с нашим возницей. Не проходило и минуты, как нас окружала праздная, жадная до зрелищ толпа, среди которой были и солдаты и бабы. Те же вопросы, то же испытующее и подозрительное оглядывание нас с ног до головы. Временами становилось жутко: раздавались замечания явно не в нашу пользу, и, судя по ним, нельзя было сомневаться, что в наш маскарад они не особенно верят. Обычно положение спасало какое-нибудь шутливое, острое словечко, брошенное в толпу по поводу кого-либо из присутствующих, чаще бабы, вызывавшее смех и делавшее на момент ее центром общего внимания; пользуясь этим, мы толкали возницу, подвода трогалась, а мы снимали шапки и надрываясь во все горло кричали: «Прощайте товарищи!» Через 100–200 шагов снова остановка, снова любопытные, иногда злобно пронизывающие взгляды, опять неожиданные, двусмысленные, колкие вопросы.

Для нас это была ужасная и томительная пытка. Еще в начале деревни мы по многим признакам пришли к выводу, что население ее в известной мере восприняло большевизм и наслаждается наступившей свободой. Приветствие новой власти, угрозы по адресу калединцев и офицеров, проклятия помещикам и контрреволюционерам, слышанные нами, теперь убеждали нас, что мы не ошиблись. Приходилось поэтому быть готовым ко всему. Не исключалась возможность, что по требованию какого-либо пьяного солдата нас позовут в комитет для проверки документов и обыска. В этом случае, не говоря уже о документах, меня сильно бы компрометировала моя военная форма (без погон), скрываемая бекешей, и особенно контраст между нею и старым плащом, а кроме того, нас всех – наличие револьверов. Мы сознательно шли на все и в крайности решили дорого продать свою жизнь, для чего держали оружие наготове.

На деревенской площади критичность нашего положения достигла своего кульминационного пункта. Между собравшимися и нами произошел последний решительный бой. Ободренные предшествовавшими успехами и приобретя уже некоторый опыт, а вместе с тем отчаявшиеся и бившие, так сказать, ва-банк, мы решительно и энергично огрызались, смело отвечая на сыпавшиеся со всех сторон вопросы, обращали все в шутку и в результате победили. После этого возница круто повернул в боковую малую улицу, где одиночные прохожие не проявляли к нам уже столько любопытства, как раньше. Опасность как будто временно миновала. Мы повеселели, довольные, что так удачно вышли из неприятного положения, грозившего нем в случае осложнения роковыми последствиями. Скоро выехали в поле. Чувствовалось, что все утомлены, говорить не хотелось да и, кроме того, стесняло присутствие возницы. Заметно потеплело, и дорога становилась топкой.

Начались ранние зимние сумерки, когда мы, никем не тревожимые, достигли деревни Федоровки. По совету возницы подъехали к дому старосты, у которого, по его словам, можно было нанять подводу на дальнейший путь. Наступившая темнота избавила нас от любопытных. Навстречу нам вышел седой, как лунь, глубокий старик. Черты его лица были резки, даже грубы, но в то же время необыкновенная одухотворенность скрашивала эту неправильность, придавая лицу особую привлекательность. Его живые, умные и проницательные глаза, составлявшие резкий контраст с морщинистым лицом, на момент остановились на нас, и, надо полагать, этого ему было достаточно, чтобы сразу определить, что мы не то, за кого себя выдаем. Однако и после такого открытия он ничем себя не выдал. Только его особенная услужливость и предупредительность указывали на то, что в глазах его мы – интеллигенты. Говорил он мало, быть может, умышленно не желая создать неловкое положение и заставить нас смутиться. С изумительным тактом он советовал нам ехать сейчас же ночью, говоря, что если прежде человеку ночью иногда было жутко в поле, то теперь, наоборот, безопаснее быть там, а не в деревне, где люди, забыв Бога и законы, из-за одного озорства, не считаясь ни с чем, чинят расправы, самосуды, совершая даже убийства. Он считал, что народ заболел ужасной болезнью, которая быстро заражает здоровых. Надо временно прекратить общение с людьми и оградить себя от этой заразы, лишающей людей здравого рассудка, совести и доброго сердца. Много, видимо, пережил на своем долгом веку этот старик, много видел, был когда-то крепостным, на его глазах произошло раскрепощение крестьян, дожил до революции и теперь глубоко верил, что все пройдет, народ образумится, излечится, успокоится и жизнь войдет в обычную колею. С чувством большого удовлетворения внимательно слушали мы его старческие пророчества и от всего сердца желали скорейшего их осуществления.

Перекусив, мы с особенным удовлетворением пожали руку этому честному крестьянину и двинулись дальше, напутствуемые его пожеланиями. Своему внуку он приказывал благополучно доставить нас до места назначения.

Дорога оказалась тяжелой, временами телега грузла по ступицу, и слабая, маленькая лошаденка, напрягая последние силенки, едва ее тащила.

Наш возница на редкость приветливый, но мало словоохотливый, свое внимание уделял только лошади; не садясь на подводу, он шел рядом, понукая и все время ее подбадривая. Решили и мы облегчить груз и, поочередно по парам, шагали за телегой, обмениваясь впечатлениями минувшего дня и рисуя перспективы возможных будущих испытаний.

Несмотря на все наши меры, примерно через десять или двенадцать верст, лошаденка окончательно выбилась из сил и стала. Ни крики, ни кнут уже не помогали, она не могла сдвинуть с места даже пустую телегу. Дали ей отдохнуть, проехали с полверсты, стали опять. Видя, что, двигаясь так, мы далеко не уедем, наш возница предложил свернуть на ближайший хутор, обещая там у своего знакомого достать подводу. Иного выхода не было, пришлось согласиться. Свернули с дороги и общими усилиями дотащили телегу до ближайшей хаты, за ней в темноте виднелось несколько других.

Под громкий лай огромной своры собак, набросившихся на нас, после продолжительного стучания, окриков и переговоров возницы, в избе зажегся огонь, открылась дверь и нас впустили внутрь.

Хозяин, мужик лет сорока, с лицом, избитым оспой, был угрюм и неприветлив. Злобно косясь на нас, непрошеных гостей, нарушивших его покой, он вначале наотрез отказался везти нас ночью, и только энергичное вмешательство возницы и наши горячие доводы о необходимости нам скорее попасть на железную дорогу немного его смягчили. В конце концов он сдался, натянул тулуп и вышел запрягать.

Очевидно, лай собак, шум телеги, громкие разговоры – все, вместе взятое, привело к тому, что для хуторян ночной приезд каких-то неизвестных не остался тайной. Не прошло и несколько минут, как они один за другим постепенно наполняли комнату, располагаясь вдоль стены, здоровались с нами, а затем, тупо, молчаливо уставившись на нас, рассматривали нас с жадным любопытством. Сначала длилось тягостное молчание. Но вот наиболее храбрые из них, в солдатских шинелях, нарушили молчание, начав задавать нам все те же старые, знакомые вопросы. Внутренне волнуясь, но подавляя смущение, мы бойко отвечали, стараясь из допрашиваемых обратиться в допрашивающих, с целью выиграть время, лучше ориентироваться, узнать, с кем мы имеем дело, дабы неудачным ответом не восстановить против себя наших слушателей.

Я сильно нервничал: в голове зрела мысль, что, заехав сюда, мы поступили неосторожно; благоразумнее было бы идти пешком; мне казалось, что хозяин избы и не думает запрягать, а вышел разбудить хуторян и что-то против нас затевает. Я не видел конца этим разговорам, так томительно долго тянулись минуты. И только приход хозяина, заявившего, что подвода готова, рассеял наконец мою черную меланхолию.

Мы поехали. Ночь на редкость выдалась темная, дороги не было видно, и мы всецело полагались на знание местности нашим возницей. Вскоре повалил мокрый крупный снег. Сырость пронизывала до костей, мы сильно продрогли и, чтобы согреться, соскакивали с телеги, бежали по колено в грязи и, разгорячавшись, снова взбирались на подводу. Всю дорогу возница угрюмо молчал и отвечал нам неохотно. С большим трудом все же удалось вытянуть от него кой-какие сведения о местной жизни и последние новости. Так, например, мы узнали, что от с. Дубовки до ближайшей железнодорожной станции Поповка не менее 40 верст, что на пути расположено несколько выселков и д. Зеленки, от которой до станции около 15 верст. По его словам, в с. Дубовка крестьяне расправились с помещиками, отобрали усадьбы, землю, растащили инвентарь, а с теми, кто противился, покончили самосудом. Учитывая такое настроение крестьян с. Дубовки, мы решили миновать это буйное село, обойдя его. Поэтому условились, не доезжая 4–5 верст, до Дубовки оставить подводу и дальше идти пешком.

Часов в 5 утра вдали, в тумане начали обрисовываться неясные очертания большого села, указывая на которое крестьянин сказал: «Вот и Дубовка». Как по команде мы соскочили с телеги и, сославшись на холод, заявили вознице, что дальше пойдем пешком; тем более, добавили мы, что село уже недалеко и сбиться с дороги нельзя.

Расплатившись с возницей и не обращая внимания на его удивление, мы, вскинув мешки на плечи, бодро двинулись по направлению села. Пройдя версты полторы, спустились в лощину, круто повернув налево. Так шли еще около часа, а затем сделали поворот направо. В одном месте дорога разветвлялась. Не зная, куда идти, решили разведать: по одной вызвался пойти есаул, по другой – С. Щеглов, а остальные, сев под откос, ожидали их возвращения. Как выяснил С. Щеглов, левая дорога вела на хутор, относительно правой мы еще не знали, ибо есаул пока не вернулся. Прошло полчаса, а его все не было, и мы начали тревожиться за его судьбу. В предчувствии возможного с ним несчастья, отправились его разыскивать. С высокого холма, позволявшего на далекое расстояние видеть, осмотрели всю местность, обыскали ее, но нигде его не заметили. В бесплодных поисках прошел час, стало совсем светло, и наше беспокойство усилилось. Мы терялись в догадках, не зная, что предполагать, что думать, чем и как объяснить таинственное его исчезновение. Нас совсем сбило с толку, когда Щеглов сказал, что ему есаул по секрету неоднократно высказывал мысль, что, по его мнению, гораздо безопаснее пробираться одному на Дон, чем в компании. Вследствие этого мы могли полагать, что есаул, с заранее обдуманной целью, оставил нас, решив самостоятельно продолжать путь. Такое предположение становилось вероятным, особенно если учесть его замкнутость и мрачное настроение в последние дни. Но все же нас тяготило сомнение и беспокойство за него, если он случайно попал к большевикам. С другой стороны, чувствовалась обида, если он умышленно поступил так и не счел нужным о своем намерении поделиться с нами, причинив этим лишние волнения и заставив нас терять время на его розыски. Подождали еще немного, а затем двинулись в путь, каждый по-своему объясняя случай. На перекрестке свернули и пошли по дороге на хутор.

Погода изменилась: вместо снега пошел дождь, на нас не было сухой нитки, и мы с трудом волокли ноги по липкой и глубокой грязи.

Уже 4 часа мы были в пути, но в общей сложности едва ли сделали больше 12 верст. Дорога была безлюдна, крестьяне встречались редко, и мы свободно болтали.

Только после полудня, голодные, полузамерзшие, усталые от непривычной долгой тяжелой ходьбы, мы подошли к д. Зеленки. Я с Щегловым пошли искать подводу. Население деревни состояло, по-видимому, из немцев-колонистов. На это указывал особенный наружный вид домиков, их чистота, порядок во дворах, высокие, крепкие, с железными осями тарантасы и сытые, сильные с лоснящимися боками лошади.

Разговор с крестьянами был короткий, чисто деловой, никаких ненужных слов, никаких любопытных вопросов. Договорились скоро, и через несколько минут мы быстро катили к ст. Поповка, каковую достигли к вечеру.

Здесь нас ждало приятное разочарование: станция носила вид мирной, заброшенной, вместо обычной распущенной солдатни на ней было только 3–4 мужика да столько же деревенских баб. Мы уже предвкушали прелесть отдыха, собираясь обогреться, как подошел полупассажирский поезд, шедший на Царевоконстантинов. Не теряя времени, поспешили в него сесть. После полуторасуточного путешествия по непролазной грязи под дождем и снегом вагон третьего класса показался нам салоном.

Только здесь почувствовали мы полный упадок сил, чему, думается, значительно способствовали бессонная ночь, голод и сильное нервное напряжение. Все члены ныли, томил голод, хотелось спать, но мокрое белье, прилипая к телу, раздражало и мешало согреться. Немного скудно перекусили, а потом стали дремать, предварительно условившись, что двое спят, а другие бодрствуют.

Ночь прошла спокойно, пассажиров почти не было, нас никто не беспокоил, и рано утром следующего дня мы достигли ст. Царевоконстантинов. Здесь нам опять повезло: наш поезд остановился рядом с казачьим эшелоном, направлявшимся в Донскую Область. Сначала пробовали устроиться в него через начальника эшелона, но последний категорически заявил, что ему строго «запрещено» брать в поезд постороннюю публику. Каждая минута была на счету, ибо эшелон готов был к отходу. Тогда разбившись по парам, бросились с той же просьбой непосредственно к казакам.

Молодой казак, к которому я обратился, правда, неохотно, но все же разрешил вскочить в вагон, где его лошадь, но так, чтобы «эшелонный» не видел.

«Мне што, – сказал он, – езжайте, лишь бы командир не видел, а то он «грязную гвардию» боится, это она запретила брать чужих в эшелон, а мне наплевать», – закончил он лаконически.

Не ожидая особого приглашения и выбрав удобный момент, я с Щегловым незаметно вскочили в вагон и очутились в обществе четвероногих друзей. В первый момент нашего неожиданного вторжения они были как будто недовольны: одни из них, бросив еду, шарахнулись в сторону, натянули недоуздки, высоко задрали головы и, раздув ноздри, испуганно косились на нас, другие – лишь насторожив уши, с большим любопытством осматривали нас. Такое их состояние продолжалось не долго. Убедившись вскоре, что наше появление не дало им ничего нового, они спокойно начали продолжать прерванное занятие – заботливо собирать остатки сена и не спеша, монотонно его пережевывать.

Что касается нас, то мы нисколько не были шокированы новым обществом. Наоборот, предпочитали быть среди этих безобидных животных, не способных умышленно принести нам вред, нежели между людьми, потерявшими разум и совесть и ставшими во сто крат хуже самого лютого зверя.

Мы проезжали Донецкий бассейн, т. е. одно из наиболее беспокойных мест еще и в мирное время. Само собою разумеется, что большевистские посевы дали здесь и наиболее пышные всходы. Почти на всех станциях существовали военно-революционные комитеты, насаждавшие большевизм и вершившие при помощи красной гвардии (преимущественно вооруженные рабочие) дикие расправы.

Стены станционных сооружений пестрели всевозможными, разных форм и цветов, грозными приказами, воззваниями и прокламациями. В одних требовалась немедленная смерть без суда всем офицерам и контрреволюционерам, пробирающимся на Дон, в других рекомендовалось добровольно записываться в технические части, крайне необходимые в борьбе против угнетателей народа, в третьих – сообщалось о формировании разных войсковых отрядов, наконец, были и такие, которыми оповещалось население о предстоящей контрибуции для нужд красной гвардии.

Я не буду перечислять все эти большевистские распоряжения. Они хорошо известны многим. Скажу только, что каждая станция, с прилегающим к ней селом, местечком и городом, представлялась мне тогда совершенно самостоятельной единицей, управляемой каким-либо случайно возникшим органом военно-революционной власти.

Безрассудная жестокость новых властелинов определялась не чем иным, как степенью озлобленности и ненависти их к закону, праву, порядку и вообще ко всему культурному. Всюду власть находилась в руках моральных калек, людей беспринципных, обиженных судьбой, иногда природой, недоучек, неврастеников, больных, дегенератов, часто с преступным прошлым и долголетним стажем Сибири. Их деспотизм и упоение властью не знали предела. По их минутному капризу расстреливались сотни ни в чем не повинных людей. Казалось, что эти мизерные самодержцы умышленно жестоко мстят русской интеллигенции за свою прежнюю обездоленность и долгое пребывание на скромных ролях мелких людишек. Поощряемые свыше под видом углубления идей большевизма, они творили произвол, насилие и изощряясь один перед другим в бессмысленных жестокостях, купались в потоках человеческой крови и с садистским чувством наслаждались мучениями своих несчастных жертв.

Неограниченная власть над жизнью и смертью обывателя туманила им головы. Они лихорадочно спешили насытиться ею, быть может, чувствуя неустойчивость и временность своего положения.

Все культурное, интеллигентное, все, что было выше грубого их невежества, сделалось предметом травли и беспощадной мести со стороны этих деспотов.

Крикливые приказы новых владык обычно были безграмотными и даже противоречивыми. Но одно было неоспоримо, что все они дышали слепой злобой и яростью против всего государственного и в своей основе разжигали наиболее низменные и пошлые стороны человеческой натуры. Это было ничем не прикрытое, голое, мерзкое и отвратительное натравливание подонков общества и черни на интеллигенцию и особенно на офицерство.

Под вечер 17 января достигли ст. Волновахи. Через щели вагона рассматривая станцию, мы поразились ее видом. По краям перрона видны были пулеметы, направленные на наш поезд, а между ними, выстроенные в две шеренги, стояли вооруженные рабочие, преимущественно подростки 16—18-летние, и лишь кое-где в качестве начальства суетилось несколько матросов. Частная публика, очевидно, на станцию не пропускалась, на что указывало наличие нескольких постов, окружавших станционные постройки. Всматриваясь в развертывающуюся передо мной картину военно-революционного «боевого порядка», я не мог не подметить по некоторым деталям много театрального, рассчитанного, по-видимому, исключительно на игру на казачьем воображении. Действительно, думал я, появись сейчас один взвод хорошей старой сотни, и вся эта вооруженная рвань трусливо и панически бросилась бы в разные стороны. Да, быть может, и вся эта церемония встречи нашего эшелона не что иное, как маскировка своего страха перед казаками, правда, уже разоруженными, но все же могущими дружно выскочить из вагонов, и с нагайками в руках с гиком обрушиться на беззаконных представителей столь же незаконной власти, и гнать и стегать их до полного их изнеможения.

Я был уверен, что, несмотря на обилие вооружения и пулеметов, все эти новоиспеченные защитники резолюции при соприкосновении с казаками чувствовали себя не совсем спокойно и, наверное, не могли отделаться от невольного чувства страха.

Поезд остановился. Тотчас же раздались крики: «Из вагонов не выходить, иначе будем стрелять, ожидай обыска». Однако это предупреждение на казаков не подействовало, или они его не расслышали. Они выскакивали из теплушек, группировались небольшими кучками вдоль поезда, но на станцию не шли. Немного погодя эшелон оказался оцепленным редкой цепью красногвардейцев. Казаки хмурились, вызывающе поглядывали на них красногвардейцы, кое-где между ними вскоре началась перебранка. Местами спор принимал довольно острый характер и грозил перейти врукопашную. Казаки противились предполагавшемуся обыску, заявляя, что таковой уже был на ст. Александровск, что оружие у них отобрано и на целый эшелон оставлено только 2 винтовки, о чем у них имеются соответствующее свидетельство. Одновременно они жаловались, что ночью на малых станциях вооруженные крестьяне выводят лошадей из вагонов, и они не могут этому противодействовать, не имея оружия.

Окончательно разрешение этого вопроса было сделано военно-революционным комитетом, вынесшим постановление в пользу казаков.

За это время мы пережили много томительных и тревожных минут. Наше положение было весьма незавидное, ибо мы являлись нелегальными пассажирами в эшелоне, что, как мы знали из многочисленных большевистских приказов, строго воспрещалось, а нарушители карались. Ввиду возможной проверки документов, мы приготовили наши удостоверения чинов пулеметной команды, но решили использовать их только в крайнем случае и все же надеясь, что, быть может, обстановка сложится так, что мы сумеем усыпить подозрение контроля и пройти за казаков. Вместе с тем, предусмотрительно уничтожили «бесплатные билеты на тот свет» – свидетельства, выданные нам в казачьем бюро в Киеве, на право следования в казачьих эшелонах. Насколько могли храбрились и поддерживали друг друга, стремясь отогнать охватившее нас тревожное чувство, дабы к моменту обыска сохранить независимый и веселый вид, что, как мы уже убедились на опыте, в такие минуты было чрезвычайно важно. Какова же была наша радость, когда, подбежавши к вагону, знакомый нам казак передал, что обыска не будет, но что эшелон пойдет на Дебальцево, а не на Таганрог, так как там пути разобраны и идут бои с юнкерами. Мы легко и свободно вздохнули. Грозившая опасность миновала, и у нас как будто гора свалилась с плеч. Но вместе с тем мы сильно огорчились намеченным отправлением эшелона на Дебальцево, что, по нашему мнению, удлиняло время нашего скитания. Казалось очень заманчивым оставить ночью поезд и попытаться через большевистский фронт пробраться в Донскую землю, что могло быть выполнено под покровом темноты, но при условии хорошего знания местности. К сожалению, этого района никто из нас не знал, а карты не было.

Наблюдая воинственную обстановку и жизнь на ст. Волновахи, я приходил к заключению, что фронт красных, по многим признакам, не мог быть особенно далеко отсюда, но тем не менее не было никаких данных, чтобы составить хотя бы малейшее представление об его протяжении и особенно фланге, с целью обойти этот последний. Одно время мелькнула мысль бежать в свою родную Ново-Николаевскую станицу, расположенную недалеко от Таганрога, но это пришлось оставить из-за опасения наткнуться на красные части. Кроме того, будучи один и добравшись благополучно до станицы, я бы сумел там найти себе убежище, а затем проскользнуть и в Новочеркасск, но рисковать своими спутниками, доверившимися мне, я не мог, если бы станица оказалась в руках красных. Эти соображения привели к тому, что я решил продолжать путь в этом эшелоне на Дебальцево, считая, что оттуда пойдем на ст. Лихую и далее на восток по Донской области, где легко будет оставить эшелон и до Новочеркасска добраться пешком или на подводах, следуя по наименее населенным, а следовательно, и наиболее спокойным местам. Своими предложениями я поделился с Сережей, а он передал их капитану и прапорщику, вполне согласившимися с моими доводами.

Поздно вечером Сережа побывал на станции и сообщил мне, что там идет обильное угощение и повальное пьянство, в котором принимают участие казаки, братаясь с красногвардейцами и матросами. Пользуясь царящей суматохой он «благоприобрел» ведро, обратив его в чайник, наполнил кипятком и купил хлеба. Чай и сахар у нас были, вместо стаканов послужили банки от консервов. Несмотря на эти примитивные приспособления, чай нам казался очень вкусным, а главное, выпив по несколько банок темно-буроватой горячей жидкости, мы на короткий срок ощутили теплоту, разлившуюся по всему телу. Только поздно ночью попойка кончилась. Многие едва держались на ногах. Всей ватагой большевики вывалили провожать наш эшелон, каковой скоро, к большому нашему удовольствию, двинулся, оставив наконец позади себя эту буйную станцию.

Мы пытались удобнее устроиться, чтобы задремать, но из этого ничего не вышло. Стоял очень сильный мороз. Не только лежать, но даже сидеть на холодном полу было невозможно, соломы для подстилки не было, и всю ночь мы провели на ногах, не сомкнув глаз. День 18 января для нас оказался самым печальным. На одной из станций, после Ясиноватая, к нам в вагон вскочил капитан. По его встревоженному лицу было заметно, что произошло что-то чрезвычайно важное. Торопясь и волнуясь, он сообщил нам ужасно печальную новость: мы лишились еще одного спутника – нашего милого, веселого и симпатичного прапорщика. По словам капитана, произошло это так. На станции Ясиноватая прапорщик вышел купить хлеба. Поезд уже тронулся, а он не возвращался. Беспокоясь за него, капитан высунулся из вагона, и его глазам представилась такая картина: у края перрона, окруженный вооруженными рабочими и солдатами, стоял несчастный прапорщик. Леденящий, смертельный ужас покрывал его лицо. Один из солдат, с повязкой на руке, размахивая руками громко кричал, причем до капитана отчетливо долетели только отрывки фраз: «Рожа офицерская… врет… к стенке… калединец…»

Шум поезда заглушил дальнейшие слова, но в последний момент взгляд капитана встретился с умоляющим и бесконечно грустным взглядом прапорщика. Что было дальше, он не видел.

Прошло много времени, прежде чем мне стало известно, что наш прапорщик, заподозренный в том, что он офицер и пробирается на Дон, был зверски убит разъяренной толпой. Главной уликой против него – служило его интеллигентное лицо.

Трудно описать, как глубоко поразил нас рассказ капитана. На несколько минут мы словно оцепенели, пережив душевные муки за невозвратимую потерю молодой полной сил и надежд жизни. В трагическом конце мы не сомневались. Но что могли мы сделать? Как ему помочь? Сердце до боли сжималось при мысли, что всякая наша попытка выручить прапорщика будет безрассудным предприятием и приведет лишь и к нашему аресту и гибели. Мы молчали, говорить не хотелось. Тяжелые испытания и лишения в пути сроднили нас, и каждый тогда чувствовал, что у него отняли близкое и дорогое. И в то же время, из сокровенных тайников души выползала черная мысль и назойливо сверлила голову, как бы отыскивая очередную из нас жертву. Приходилось быть фаталистом и успокаивать себя тем, что если это произошло, то, значит, так судьбой заранее было предначертано и своей участи никто не избежит.

В течение трех дней мы потеряли двоих, и это обстоятельство побуждало нас быть более осторожными и осмотрительными. Было решено, что отныне никто ничего не должен предпринимать самостоятельно, а кроме того, условились, весь дальнейший путь ехать всем вместе, вылезая из вагона только ночью, а в случае необходимости сделать покупки или принести воды – эта обязанность возлагалась на Сережу, не вызывавшего своим внешним видом никаких подозрений.