Текст книги "Сорок лет среди грабителей и убийц"

– Разбойники! – докончил я за него, видя его затруднение. – Значит, если бы не праздник, то капут?

Митрич отвел глаза в сторону и замолчал.

Благодаря показаниям Митрича дело разъяснилось быстро. Личности задержанных были установлены. В тот же день был арестован и четвертый из «чертей».

Это были уволенные в запас. По окончании службы они, промотав бывшие у них на дорогу деньги, решили попытать счастья на большой дороге и вернуться на родину с «капиталами». Не попадись они на последнем деле, их нелегко было бы разыскать, так как они уже решили не откладывать более отъезда. На долю каждого приходилось по шестьдесят рублей, и они решили этой суммой удовольствоваться.

Из вещей, отобранных у меня «чертями», удалось все же разыскать часы с цепочкой, перешедшие чуть ли не в шестые руки… Знакомые, видя эти часы, смеялись и говорили, что я достал их из ада, куда утащили их было «парголовские черти».

Что ж, каковы черти, таков и ад!

* * *

Как видите, представление о том, что такое физический, животный страх, после этого случая я имею. Но этот страх я испытал не при исполнении обязанностей…

В заключение же скажу одно. Не дай Бог никому испытать такой страх. Скверное состояние!

Беглый солдат-убийца

Октябрьская ночь. У подножия старой царскосельской этапной тюрьмы мерно шагает часовой. Осенний ветер свистит между постройками, перебрасывается на стоящий почти рядом с тюрьмой лес и гуляет по его шелестящим верхушкам. Темень такая, что даже привыкший уже к ней глаз часового еле-еле разбирает невысокий деревянный забор, которым окружена тюрьма.

Вдруг сквозь шум и завывание ветра послышался какой-то шорох и удар, как будто из окна тюрьмы свалился на землю мешок с песком. Затем раздался шум и треск у ограды. Часовой напряженно всматривался в темноту и вдруг увидел, как над забором поднялась темная фигура, готовясь перепрыгнуть через него. «Побег!» Часовой вскинул ружье и выстрелил.

Тюрьма оживилась, забили тревогу.

– Арестант сбежал! – отчаянно прокричал часовой.

Дежурный офицер немедленно снарядил отряд из десяти человек для поимки арестанта, скрывшегося в лесу, до которого было от тюрьмы всего-то сажень двести. Темнота ночи покровительствовала беглецу. Солдаты вернулись обратно и доложили начальству, что поиски их успехом не увенчались…

* * *

Я в то время был приставом и о побеге узнал из официальной бумаги, где было сказано, что в ночь с такого-то на такое-то из такой-то тюрьмы бежал опасный преступник Яков Григорьев, дезертир. Мне предписывалось его разыскать и арестовать.

Обстоятельства бегства свидетельствовали, что преступник – человек сильный, смелый и к тому же отчаянный. Действительно, когда я ознакомился с историей его жизни, оказалось, что он незаурядный мошенник. Яков Григорьев, крестьянин по происхождению, но грамотный – редкость по тем временам – был уже унтером лейб-гвардии Измайловского полка. Но этот чин ему пришлось носить недолго.

Увлечение женщинами и пьянство довели его до воровства. Он попался на мелкой краже в доме терпимости и был разжалован в рядовые. Это его обидело. Не желая нести службу рядового, он задумал лечь в госпиталь, но времена были строгие, и доктор, найдя его совершенно здоровым, отказал ему. Григорьев, недолго думая, схватил первую попавшуюся доску и замахнулся ею на доктора. Если бы не подоспел дежурный по караулу, доктору пришлось бы плохо. За такой поступок Григорьев, и то «по снисхождению», был наказан розгами. После этого он решил во что бы то ни стало бежать из полка и свое решение немедленно осуществил.

После бегства Григорьев, проживая в Петербурге с фальшивым паспортом на имя московского мещанина Ивана Ивановича Соловьева, занялся воровством и мошенничеством. Жил он обыкновенно за Нарвской заставой вблизи железнодорожной станции у содержателя харчевни Федора Васильева. Тот, как оказалось, принимал у него краденые вещи и сбывал их. Несколько раз Григорьева даже забирали в полицию, но каждый раз его личность как мещанина Соловьева удостоверял этот содержатель харчевни. Григорьева, именующего себя Соловьевым, за неимением существенных улик освобождали. Так тянулось несколько лет.

Но вот вздумалось как-то Григорьеву-Соловьеву съездить в Новгород, где он начинал свою службу, и там, «на родине», попробовать счастья. Тут-то ему и не повезло. Ночью через открытое окно он забрался в квартиру чиновника Лубова и начал шарить на письменном столе. На беду вора чиновнику в эту ночь не спалось. Заметив в соседней комнате незнакомца, открывавшего письменный стол, чиновник неслышно прокрался на черный ход, запер за собой дверь и, разбудив двух дворников, поймал вора. Арест Григорьева позволил полиции установить его подлинное имя.

Преступника препроводили в Царскосельскую этапную тюрьму. Из всех арестованных он считался самым беспокойным и постоянно подвергался за разные проступки дисциплинарным наказаниям. Два раза он пытался бежать, но безуспешно. Наконец третья попытка ему удалась. Он раздобыл пилку и, подпилив оконные перекладины, спустился по трубе и благополучно бежал.

* * *

Прошло месяца три, а то и все четыре.

Светало, когда по одному из глухих переулков Выборгской стороны мирно шествовал домой ночной «страж» и потрескивал трещоткой, которая в то время составляла необходимую принадлежность ночных охранителей столичных окраин. Вдруг показалась маленькая фигурка, со всех ног бежавшая к сторожу. Это был мальчуган лет двенадцати с перепуганным лицом, еле дышавший от волнения и бега.

– Дяденька, дяденька! – кричал он, запыхавшись. – На заборе удавленник висит!

Явилась полиция.

На одном из бесконечных заборов, которых так много в этой части города, висело тело человека в очень странном положении. Туловище находилось за забором, а со стороны улицы виднелась только голова, опущенная книзу с туго затянутым у шеи небольшим ремнем, привязанным к громадному гвоздю, вбитому посередине забора.

Личность удавленника удалось установить, он оказался чухонцем из Второго Парголова, крестьянином Лехтоненом. Вечером накануне он ушел из дома. Где был в течение целого дня, что делал – установить не удалось.

Освидетельствование тела показало, однако, что здесь имело место убийство, которое убийца, очевидно, хотел выдать за самоубийство. Лехтонен жил во Втором Парголове с женой и приемным сыном. Мужчина он был здоровый.

Первое время я не мог обнаружить ничего. И только после долгих розысков удалось узнать следующее. У Лехтонена была сестра, некая Ахлестова, приезжавшая из Финляндии на несколько дней в Петербург и бывшая с ним в день убийства, в послеобеденное время, в одном из трактиров в Измайловском полку.

Сестра эта показала следующее. Когда они вышли уже сильно навеселе из трактира, брат ее Лехтонен держал в руках две двадцатипятирублевки, которые получил за проданную лошадь. В эту минуту к ним подошел какой-то человек высокого роста, широкоплечий, с маленькими темными усиками и родимым пятном на левой щеке. Человек этот спросил у Лехтонена, который час, затем разговорился с ним и, узнав, что они идут на Выборгскую сторону, сказал, что и ему надо туда же.

Когда они дошли до Выборгской, уже стемнело. Незнакомец предложил им зайти в известную ему сторожку на огороде и выпить водки. Получив согласие, он сбегал за водкой. В сторожке они пили, по словам Ахлестовой, так много, что она допилась до бесчувствия и очнулась только ночью на огороде, но, как впоследствии сообразила, совсем на другом конце его. Думая, что в пьяном виде она сама забрела сюда, Ахлестова не пошла искать брата, а вернулась на постоялый двор, где переночевала, а на следующее утро уехала к себе домой, в Финляндию.

Как ни странно было поведение сестры убитого, уехавшей, не повидав брата, и пьянствовавшей с ним в компании незнакомого мужчины, но самое тщательное расследование показало, что она говорит правду.

И тут я вспомнил о тщетно разыскиваемом нами Григорьеве-Соловьеве. С одной стороны, приметы подходили: высокий, плечистый, светлые глаза. Но с другой – темные усики, родимое пятно на левой щеке… Ничего этого в его приметах не указывалось.

И все-таки я начал вести усиленные поиски в местах, где мог быть этот преступник. К прежним приметам добавились еще усики и родимое пятно, но… опять все было безуспешно.

Неудачи начали меня обескураживать. А тут явилась еще одна весьма-таки ловкая «штука».

* * *

Из квартиры купца Юнгмейстера вблизи Выборгской заставы были похищены ценное верхнее платье и золотые часы. Как была совершена эта кража, мы долго не могли понять.

Похищенные вещи находились в комнате, где хранились и деньги хозяина квартиры. Комната запиралась особым французским замком, сделанным по заказу. Окон в этой комнате не было, она освещалась с потолка через стеклянную раму и длинную трубку, заканчивавшуюся на крыше конусообразной, стеклянной же рамой.

В промежуток времени, когда могла быть совершена кража, с шести до десяти часов вечера, комната была заперта, и ключ от нее находился у хозяина. Стекла и рамы потолка и крыши были глухие, не открывавшиеся, и при осмотре оказались неповрежденными. Словом, вор мог проникнуть в комнату только каким-либо «чудесным» образом. Мне случалось уже на своем веку видеть много ловких краж, но в данном случае я был в недоумении. И решил было уже отказаться от надежды напасть на какой-нибудь след, но в последнюю минуту решил после многих и тщетных осмотров еще раз произвести исследование. И вот я, уже один, принялся за осмотр. Что-то подсказывало мне, что секрет заключается в самой комнате. После долгих бесплодных осмотров и размышлений я остановил свое внимание на квадрате, еле-еле вырисовывавшемся на обоях почти под потолком. Взобравшись на шкаф и исследовав подозрительный квадрат, я заметил, что он представляет собой как бы очертания четырехугольной дверцы в стене. При помощи ножа я действительно открыл эту дверцу. Это была очень большая вентиляционная труба, но без вентиляционного колеса. Соединялась эта труба с давно уже не действовавшей дымовой трубой. О существовании этой трубы никто в квартире не знал.

На стенках трубы я заметил отчетливые отпечатки недавнего трения о них какого-то массивного предмета и свежие царапины. Было ясно, что вор проник в комнату с крыши именно этим путем и тем же путем вышел обратно. Очевидно, это был человек, хорошо знакомый с устройством дома и в особенности с его трубами и печами. Само собой разумеется, что я тотчас же вспомнил о трубочистах. Мои розыски дали такой результат.

Трубочист дома, где жил Юнгмейстер, действительно знал об этих трубах, но клялся и божился, что туда он не лазил и ничего не крал. Это, положим, и подтвердилось, но подтвердилось и то, что наивный трубочист как-то шутя говорил своему знакомому и даже «приятелю» Кондратьеву, что Юнгмейстера легко этим путем обокрасть. Кондратьев был, как описывал трубочист, высокого роста, с усиками и родимым пятном на левой щеке. Ясно было, что это мой «знакомый незнакомец»…

Но где жил этот Кондратьев, где его можно было найти, об этом трубочист решительно ничего не знал, тем более что со времени кражи и даже за несколько дней до нее, он потерял своего приятеля из виду. Трубочист, однако, сообщил, что у Кондратьева была подруга, но где она и чем занимается, было неизвестно.

* * *

В эти же дни произошло новое преступление. На Невском проспекте недалеко от лавры нашли задушенного парня с поясным ремнем на шее. Это был ученик часовых дел мастера Иван Глазунов. Из дознания обнаружилось, что вечером накануне убийства несчастный ученик пьянствовал в трактире «Старушка». У него были серебряные часы с цепочкой. С ним сидел и поддерживал компанию рослый, плечистый человек лет тридцати пяти, с усиками и родимым пятном на левой щеке. Трактирщик хорошо запомнил его лицо. Это был, несомненно, опять тот же Кондратьев.

Дерзость и наглость этого злодея просто поражали. Однако, хотя он вертелся тут же, как говорится, под носом, мне не удавалось его изловить. Надо было найти женщину, подругу Кондратьева, под фамилией которого, как я был уверен, скрывался Соловьев-Григорьев.

По словам трубочиста, подруга преступника была без места. Я ухватился за это.

«Если она без места, – думал я, – то ютится скорее всего где-либо на квартире, занимает, может быть, угол».

Я мобилизовал своих агентов женского пола. В подвальном помещении дома де Роберти близ Сенной площади держал квартиру из одной комнаты и кухни отставной фельдфебель Горупенко. Сам Горупенко с женой и четырьмя детьми ютился в комнате, а кухню отдавал под «углы» квартирантам. Таких квартирантов в кухне проживало до восьми человек. Теперь же, по случаю летнего времени, было лишь четверо: официант из трактира «Бавария», повар-пьяница без места, хромой нищий и крестьянская девушка, занимавшаяся поденной стиркой белья до приискания себе постоянного места.

К этой-то компании квартирантов присоединилась одна из моих самых опытных агентш, Федосова, выдававшая себя за работницу на папиросной фабрике Жукова, где она действительно работала раньше, до своего замужества. Вечером, когда все квартиранты были в сборе, новая жилица, как водится, должна была справить новоселье, то есть поставить водку и закуску. Когда мужчины перепились и разошлись по углам, женщины разговорились.

– Охота тебе, милая, по стиркам-то ходить, – начала разговор Федосова.

– Да я и на хороших местах живала, – ответила несколько подвыпившая подруга, – да нигде из-за «моего» не держат – больно буен. Придет проведать да и наскандалит. Ну а господа этого не любят.

– А он солдат али пожарный, твой-то?

– Из солдат, милая! Уж три года с ним путаюсь, ребенка прижила. Каждый месяц по четыре целковых чухонке даю за него.

– А отец-то помогает?

– Как же, как придет, бумажку, а то и две сунет. «Пошли, говорит, нашему-то…» Вот, приходил недавно, франтом вдруг разрядился… Да и мне вдруг принес полусапожки и два бурнуса. «Где ж ты, – спрашиваю, – столько пропадал?» – «А там, – говорит, – был, где меня теперь нет…»

Марья Патрикеева, так звали девушку, сладко зевнула.

– Двенадцатый час, – проговорила она.

Женщины разошлись, несмотря на то, что Федосову рассказ, понятно, заинтересовал.

На следующее утро Патрикеева пошла на поденную работу, а Федосова – ко мне.

Вечером, часов в десять, обе женщины опять сошлись, но разговор у них не клеился.

– Что ты, Маша, сегодня скучная такая? О солдате своем, что ли, взгрустнула? – начала разговор Федосова.

– Пожалуй, что ты и угадала. Яша-то мой опять за старые дела принялся…

– Ну, об этом кручиниться нечего. Было бы дело-то прибыльное, а он, видишь, какие тебе полусапожки в подарок принес.

– Так-то оно так, а все опасливо. Я ему и сказала, как он мне недавно часы с цепочкой принес. «Яша, – говорю ему, – опять ты за темные дела взялся, смотри, не миновать тебе Сибири!»

– Ну а он-то что на это сказал?

– «Молчи, – говорит, – дура! И в Сибири люди живут».

– Молодец! Храбрый, значит!.. Хоть бы одним глазком взглянуть мне на дружка-то твоего, страсть это, как я обожаю военных людей. У меня самой военный… – с воодушевлением произнесла новая «подруга».

– На этой неделе обещался побывать. «Жди, – говорит, – около ночи».

Все эти сведения были переданы мне, и я, не сомневаясь, что напал на настоящий след, велел строго следить за домом де Роберти, а сам каждый вечер поджидал прихода Григорьева. Но время шло, а тот все не являлся. Маша сильно тревожилась и несколько раз высказывала Федосовой свои подозрения, не попал ли ее Яша в полицию.

* * *

Прошла неделя. На восьмой день, взяв с собой городового, отправился я на свой пост. По дороге, около дома де Роберти, мы нагнали человека в пиджаке. При взгляде на него в полуоборот я вздрогнул… Рост, белое лицо с маленькими темными усиками, большие наглые глаза и родимое пятно на щеке… «Это он!» – подумал я. Нельзя было терять ни минуты.

– Это ты, Соловьев? – откликнул я его.

– Да, я, – послышался ответ.

И когда мужчина обернулся, мы оказались лицом к лицу.

Я схватил его за руку, которую он уже опустил за пазуху, где, как потом оказалось, у него был нож. Городовой ударом в бок сбил Григорьева с ног. Подбежали дворники, и общими усилиями нам удалось крепко скрутить его руки веревкой.

* * *

На следующий день после этого ареста был разыскан татарин, которому Патрикеева продала вещи, а затем были найдены заложенными серебряные часы с цепочкой, из-за которых и был задушен ученик часовых дел мастера Иван Глазунов. Преступника оставалось только уличить и добиться от него признания.

– Яков Григорьев! – начал я свой допрос, оставшись с ним в кабинете с глазу на глаз. – Ты обвиняешься в побеге из этапной Царскосельской тюрьмы, в убийстве чухонца Лехтонена на Выборгском шоссе и ученика часовых дел мастера Ивана Глазунова с ограблением, а также в краже платья и часов у купца Юнгмейстера, близ Выборгской заставы.

– Что из тюрьмы бежал – это верно, а в другом не виноват, – ответил он.

– Ну а откуда же ты взял часы, которые были найдены при обыске?

– В магазине купил… А где, в каком месте – не припомню.

– Ну а вещи, которые ты передал Марье Патрикеевой для продажи? Тоже купил?

– Никаких я ей вещей не передавал. Все врет баба.

И затем на все вопросы, где он находился все время с момента побега, Яков отвечал: «Не припомню» или «Был сильно выпивши и потому ничего не видел и не слышал».

– Вот, ваше благородие! – вдруг нагло проговорил он. – Вините вы меня в разных злодействах да разбоях, а кто что видел? Против меня никаких улик нет! Хотите, видно, невинного человека запутать! Если бы я был уж такой душегуб, так мне бы ничего не стоило вот эту чернильницу взять, пустить в вашу голову да и бежать отсюда. Семь бед – один ответ!

– Бросить в меня чернильницей ты, пожалуй, и мог бы, да бежать-то тебе не удалось бы. У дверей тебя городовой встретит, – проговорил я, в упор глядя на Якова. – А что свидетелей нет… так ты их увидишь.

Я позвонил. На зов явился городовой.

– Сколько у нас арестованных?

– Шестеро, – ответил городовой.

– Введи их сюда.

Когда все шестеро были введены, я поставил их рядом с Яковом, который с изумлением глядел на все происходящее.

– Введи сюда Ахлестову, – сказал я.

Когда вошла Ахлестова, я обратился к ней:

– Ахлестова, вглядитесь в лица всех этих семерых людей. Не признаете ли вы среди них того человека, который пил с вами водку в сторожке на огороде на Выборгской стороне, в день убийства вашего брата?

Ахлестова внимательно стала всматриваться в лица стоявших перед ней и затем без колебаний подошла к Якову Григорьеву.

– Этот самый человек! Я бы его из тысячи признала…

– Ври больше! – со злобой в голосе, стараясь, однако, скрыть растерянность, сказал Григорьев.

– Введи теперь сидельца из трактира «Старушка»!

Ввели сидельца.

– Вы показывали, что двадцатого числа в вашем заведении пьянствовал Иван Глазунов, убитый в ту же ночь, в обществе неизвестного вам человека. Вглядитесь внимательно в лица стоящих перед вами, не узнаете ли вы в ком-нибудь из них того незнакомца?

– Это они-с будут! – решительным тоном сказал сиделец, подходя к Якову.

Шестерых арестантов увели, и я опять остался с глазу на глаз с Григорьевым.

– Ну что скажешь теперь? – обратился я к Якову.

– Это все пустое! – проговорил он, тряхнув головой. – Все это вы нарочно придумали, чтобы меня с толку сбить, да не на такого напали!

– Как знаешь, Григорьев! Против тебя очень серьезные улики. Есть даже такие свидетели, о которых ты и не подозреваешь…

* * *

На следующее утро я приступил к допросу Марии Патрикеевой. Она чистосердечно рассказала все, что знала.

– А давно ты знакома с Яковом?

– Да больше трех лет.

– И ребенок есть у тебя?

– Да, мальчик. Только не у меня он, отдала я его чухонцу на воспитание в деревню за Вторым Парголовом.

– А как зовут этого чухонца?

– Лехтонен.

– Как-как? – переспросил я удивленно. – Ты верно запомнила имя?

– Да как же не помнить, ведь я там раз пять побывала. С год назад, положим… Все не успевала теперь…

– Хорошо ли там твоему ребенку? Пожалуй, впроголодь держат?

– Что вы, ваше благородие, они его любят. Своих-то детей у них нет, так моего заместо родного любят… Только вот вчера, – продолжала Мария, – я встретила в мелочной лавке чухонку знакомую из той же деревни, так она говорила, что Лехтонена убили, да толком-то не рассказала…

Я решил воспользоваться этим странным и неожиданным совпадением, чтобы через Марию повлиять на Григорьева.

– Ну а я тебе скажу, что его действительно убили, когда он возвращался домой… А убил его отец твоего ребенка и твой любовник Яков Григорьев!

Эффект этих слов превзошел мои ожидания. Марья зашаталась и с криком «Яша убил!» грохнулась на пол. Допрос был окончен.

* * *

Вечером того же дня я вновь вызвал Григорьева. Он вошел бледный, понуря голову, но упорно стоял на том, что ни в чем не виноват. Я велел ввести Марью Патрикееву.

– Вот, уговори ты его сознаться во всем, – сказал я. – Он убил чухонца Лехтонена, второго отца твоего ребенка, любившего твоего ребенка, как своего собственного.

– Яша, неужели это ты убил его? Ведь как он любил нашего Митю, как родного! – захлебываясь от слез, проговорила Марья.

– Что ты, дура, зря болтаешь? Разве Митюха у него был? – проговорил тихо Яков.

– У него, у него!.. Как свят Бог, у него! Скажи мне по душе, заклинаю тебя нашим малюткой, скажи мне, ведь ты не убийца! Не мог ты руку поднять на него, Яша!

– Моя вина! – глухо проговорил Яков, весь дрожа от охватившего его волнения. – А только, видит Бог, не знал я, что мальчонок-то наш у него воспитывался. А то бы не дерзнул я на него руку поднять. Упаси Бог, не такой я разбойник… Видно, Бог покарал. Во всем я теперь признаюсь. Слушайте, видит Бог, всю правду скажу! И он начал свою исповедь.

* * *

Об убийстве Лехтонена и краже у купца Юнгмейстера было достаточно сказано выше, но рассказ об убийстве ученика Глазунова, как наиболее характерный, привожу целиком.

– В шестом, должно быть, часу утра, – начал свою исповедь убийца, – я зашел на постоялый двор, что в Сампсоньевском переулке, выпил водки, пошел к Марье и передал ей вещи купца для продажи. На вырученные шестнадцать рублей пятьдесят копеек я пьянствовал по разным трактирам, а ночевал в Петровском парке. На той неделе в одном трактире завел я знакомство с Иваном Глазуновым. Мы вместе пили пиво и водку, и я тут же решил, что убью его и возьму часы и цепочку, да и деньги, если найду.

Когда трактир стали запирать, я вышел с ним и стал его звать пойти вместе к знакомым девицам. Он согласился, и мы пошли. По дороге он все спрашивал меня, скоро ли мы дойдем. Я ему говорю: «Сейчас» – и все иду дальше, чтобы не встретить никого на пути. Как прошли лавру, я тут и решился. Дал ему подножку, сел на него и ремнем от штанов стал душить. Сначала малый-то боролся, да силенки было мало, он и стал просить: «Не убивай! Дай еще пожить, возьми все…» А потом как крикнет: «Пусть тебе за мою душу Бог отплатит, окаянный!» Тут я ремень еще подтянул, и он замолчал. Снял я с него часы и кошелек достал, а там всего-навсего сорок копеек. Посмотрел я на него, и такая, ваше благородие, меня жалость взяла! Лежит он такой жалкий, глаза широко раскрыл и на меня смотрит. «Эх, – думаю, – загубил Божьего младенца за здорово живешь!» И пошел назад, к Невскому, зашел в чайную, потом в трактир, а из трактира к Марье. Отдал ей часы и велел заложить их, а сам пошел опять шататься да пьянствовать. Как перед Богом говорю, ничего не знала Марья о моих злодействах, не погубите ее, ни в чем она не причастна.

Этой просьбой Яков закончил свою исповедь.

* * *

Спустя пять месяцев Якова Григорьева осудили. Его приговорили к двадцатилетней каторге.