Текст книги "Народная монархия"

У нас не было феодализма – кроме, может быть, короткой эпохи перед и в начале татарского нашествия. У нас была, а после 1861 года снова стала возрождаться демократия неизмеримо высшего стиля, чем англо-саксонская, равенство духовно равных людей, без оглядки на их титул, карманы, национальности и религии. Нас звали к борьбе с дворянством, которое было разгромлено постепенно реформами Николая I, Александра II, Александра III и Николая II, – с дворянством, которое и без нас доживало свои последние дни, и нам систематически закрывали глаза на русских бесштанников и немецких философов, которые обрадовали нас и чекой, и гестапой. Нас звали к борьбе с русским «империализмом» – в пользу германского и японского, к борьбе с клерикализмом, которая привела к воинствующим безбожникам, к борьбе с русским самодержавием, на место которого стал сталинский азиатский деспотизм, на борьбу с остатками «феодализма», которая закончилась обращением в рабство двухсотмиллионных народных масс. Нас учили оплевывать все свое и нас учили лизать все пятки всех Европ – «стран святых чудес». Из этих стран на нас перли: польская шляхта, шведское дворянство, французские якобинцы, немецкие расисты – приперло и дворянское крепостное право, и советское. А что припрет еще? Какие еще отрепья и лохмотья подберут наши ученые старьевщики в мусорных кучах окончательно разлагающегося полуострова? Какие новые «измы» предложат они нам, наследникам одиннадцативековой стройки? Какие очередные «теории науки» возникнут в их катаральных мозгах и какие очередные пророчества утонут в очередной луже?

Мы этого еще не знаем.

Всякая великая история идет своими путями, и всякий великий язык отражает действительность этой истории, а не какой-нибудь другой. И всякий перевод будет по меньшей мере неточным переводом.

Об абсолютизме, феодализме и прочем я уже говорил. Можно бы найти и оправдания для переводчиков: термины неясные, явления сложные и прочее. Но даже и в простых терминах получается путаница.

Весь европейский социализм пронизан ненавистью к крестьянству – и наш тоже. Маркс поносил крестьянство самыми нехорошими словами – идиотизм, кретинизм, варварство и прочее. Этот набор научных терминов унаследовали и наши социалисты. Но так как в крестьянской стране революция без помощи крестьянства оказалась предприятием почти невозможным, то была придумана наживка и для крестьянства: передел земли. Только потом оказалось, что делить, собственно, нечего. И только потом социалисты показали крестьянству настоящую научную кузькину мать. Но это случилось позже.

Ненависть социалистов к крестьянству я в основном объясняю ненавистью недоноска к нормальному здоровому человеку, но об этом я пишу в другой книге. Весь наш современный русский социализм списан, в сущности, с немецкого – в основе его лежит философия Гегеля, экономика Маркса и Энгельса, стратегия Клаузевица и тысячи цитат тысячи других философов, ученых, публицистов и прочее. От них же взят и термин «крестьянин» – по-немецки «бауэр».

Русский крестьянин и немецкий бауэр, конечно, похожи друг на друга: оба пашут, оба живут в деревне, оба являются землеробами. Но есть и разница.

Немецкий бауэр – это недоделанный помещик. У него в среднем 30–60 десятин земли, лучшей, чем в России, – земли, не знающей засух. У него просторный каменный дом – четыре-пять комнат, у него батраки, у него есть даже и фамильные гербы, имеющие многовековую давность. Исторически это было достигнуто путем выжимания всех малоземельных крестьян в эмиграцию: на Волгу и в САСШ, в Чили или на Балканы. Немецкий бауэр живет гордо и замкнуто, хищно и скучно. Он не накормит голодного и не протянет милостыни «несчастненькому». Я видел сцены, которые трудно забывать: летом 1945 года солдаты разгромленной армии Третьей Германской Империи расходились кто куда. Разбитые, оборванные, голодные, но все-таки очень хорошие солдаты когда-то очень сильной армии и для немцев все-таки своей армии. Еще за год до разгрома, еще вполне уверенные в победе, немцы считали свою армию цветом своего народа, своей национальной гордостью, своей опорой и надеждой. В мае 1945 года эта армия разбегалась, бросая оружие и свое обмундирование, скрываясь по лесам и спасаясь хотя бы от плена. Это была очень хорошая армия: в течение целого ряда лет она как-никак вела борьбу против всего мира. Теперь она оказалась разгромленной. С наступлением ночи переодетые в первые попавшиеся лохмотья остатки армии вылезали из своих убежищ и начинали побираться по деревням. Немецкий крестьянин в это время был более сыт, чем в мирные годы: города кормились в основном «аннексиями и контрибуциями», деньги не стоили ничего, товаров не было – и бауэр ел вовсю. Но своему разбитому солдату он не давал ничего. У меня нет никаких оснований питать какие бы то ни было симпатии к германской армии, но я видел сцены, на которые даже и мне было и тяжело, и противно смотреть.

В сибирских деревнях существовал обычай: за околицей деревни люди клали хлеб и пр. для беглецов с каторги: «Хлебом кормили крестьянки меня, парни снабжали махоркой», как поется в известной сибирской песне. В немецкой литературе мне приходилось встречать искреннее возмущение этой «гнилой сентиментальностью». Там, в России, кормили преступников – здесь, в Германии, не давали куска хлеба героям.

Бауэр и крестьянин – два совершенно различных экономических и психологических явления. Бауэр экономически – это то, что у нас в старое время называли «однодворец», мелкий помещик. Он не ищет никакой «Божьей Правды». Он совершенно безрелигиозен. Он по существу антисоциален, как асоциальна и его имперская стройка.

В немецких деревнях не купаются в реках и прудах, не поют, не водят хороводов и «добрососедскими отношениями» не интересуются никак. Каждый двор – это маленький феодальный замок, отгороженный от всего остального. И владельцем этого замка является пфенниг – беспощадный, всесильный, всепоглощающий пфенниг. Немецкий бауэр его имеет – в большом количестве. Немецкий пролетариат тоже его имеет, но в меньшем количестве. Немецкая зависть пролетария к собственнику определила собою отношение социализма к крестьянству. Это отношение было переведено на русский язык, и под руководством социалистического пролетариата России русское трудовое крестьянство было загнано на каторжные работы колхозов.

* * *

Так взошли на русской земле семена европейской схоластики, бесплодные даже и на своей собственной. Венцом многовековой усидчивости европейских чревовещателей явился марксизм – мертвая схема, которой сейчас приносятся в жертву десятки миллионов живых жизней. В марксизме постепенно исчезло все живое, органическое, настоящее. Исчезли живые нации – на их место стал интернационал, исчезли живые люди – на их место стали производители и потребители. Исчезла живая история – на ее место стали пресловутые производственные отношения. Исчезла, собственно, и человеческая душа: бытие определяет сознание.

Почему, собственно, пролетарское мировое сознание угнездилось именно на базе русского крестьянского бытия осталось невыясненным до сих пор. Почему пролетарская революция возникла там, где пролетариата было меньше всего, и почему провалились все пророчества Маркса о революции в Англии и во Франции, почему самые индустриальные страны мира – Англия и САСШ, говоря практически, не имеют вовсе никаких коммунистов, почему так и не состоялась мировая революция, почему мир стоит перед диктатурой буржуазии – на этот раз американской, и почему нищета, голод, грязь и террор составили государственную монополию социалистического рая СССР, а не капиталистического ада Америки? И, наконец, почему социалистов Европы кормят капиталисты Америки?

На все эти вопросы «наука» нам не отвечает и ответить не может, не идя на свое кастовое самоубийство. Русская «наука» не может ответить нам на вопросы о судьбах нашей страны вообще и о приходе революции в частности. Ибо ответить – это значит признаться в том, что она, «наука», нам врала сознательно, намеренно и систематически. Еще больше, чем западноевропейская наука врала в Западной Европе.

* * *

Наш правящий и образованный слой, при Петре Первом оторвавшись от народа, через сто лет такого отрыва окончательно потерял способность понимать что бы то ни было в России. И не приобрел особенно много способностей понимать что бы то ни было в Европе. И как только монархия кое-как восстановилась и первый законный русский царь – Павел Первый – попытался поставить задачу борьбы с крепостным правом, русский правящий слой раскололся на две части: революцию и бюрократию. На дворянина с бомбой и дворянина с розгой. Чем дальше шел процесс освобождения страны, тем эти два лагеря действовали все с большей и большей свирепостью: дворянство, вооруженное розгой, тянуло страну назад, к дворянскому крепостному праву; дворянство, вооруженное бомбой, толкало страну вперед – к советскому крепостному праву. Дворянство розги опиралось на немецких управляющих, дворянство бомбы – на немецких Гегелей. Было забыто все: и национальное лицо, и национальные пути, и национальные интересы. Интеллигенция, которая перед самой революцией почти полностью совпадала с дворянством и которая целиком приняла обе части его наследства – бобчинскими и добчинскими, «петушком-петушком», бегая вприпрыжку за каждой иностранной хлестаковщиной, пока не прибежала в братские объятия ВЧК – ОГПУ – НКВД.

Нужно сознаться: это были вполне заслуженные объятия за столетнее блудословие. Интеллигенция – от латинского слова intellegere – понимать – должна была бы быть слоем людей, профессионально обязанных понимать хоть что-нибудь. Но вместо какого бы то ни было понимания в ее уме свирепствовал кабак непрерывно меняющихся мод. Вольтерианство и гегелианство, Шеллинг и Кант, Ницше и Маркс, эротика и народовольчество, порнография и богоискательство – все это выло, прыгало, кривлялось на всех перекрестках русской интеллигентской действительности. Не было не только своего русского, но не было ничего и своего личного. Не было, конечно, и ничего национального. Третий Интернационал явился поэтому естественным и законным наследником потери национальной личности, как и философия материализма – таким же наследником потери личности вообще.

В силу всего этого мы, нынешнее поколение России, не знаем, в сущности, решительно ничего нужного. Мы потеряли свои пути и не нашли никаких чужих. Мы потеряли даже и часть своего языка и объясняемся переводами с французского на нижегородский – переводами, которые и в оригиналах обозначают неизвестно что. Мы заблудились в трех пошехонских соснах и разбиваем свои головы о каждую из них. Нас – поколение за поколением – «науки» снабжали фальшивым определением фактов, фальшивым освещением фактов и фальшивым подбором этих фактов. Всякая партийно-философская шпаргалка преподносилась нам в виде науки – в виде твердого научного знания. И наши головы переполнены вздором, ни к какой действительности не имеющим никакого отношения.

Переобучение русской интеллигенции надо бы начать с самого простого обезвздоривания. Первые и самые важные шаги в этом направлении сделала Чрезвычайка. Но и этого все-таки недостаточно: удар дубиной по черепу может иногда иметь отрезвляющее значение, но не следует преувеличивать его культурно-просветительную роль. Нас много лет подряд бьют по черепу. Мы чувствуем: это очень больно. Но мы не знаем, откуда обрушились на нас эти удары. И – еще менее – как с ними покончить.

Проф. Виппер не совсем прав: современные гуманитарные науки – это не только «богословская схоластика и больше ничего» – это нечто гораздо худшее: это есть обман. Это есть целая коллекция обманных путевых сигналов, манящих нас в братские могилы голода и расстрелов, тифов и войн, внутреннего разорения и внешнего разгрома. Наука Дидро, Руссо, Д’Аламбера и прочих уже закончила свой цикл: был голод, был террор, были войны и был внешний разгром Франции в 1814-м, в 1871-м, в 1940-м годах. Наука Гегеля, Моммзена, Ницше и Розенберга тоже закончила свой цикл: был террор, были войны, был голод и был разгром 1918-го и 1945-го годов. Наука Чернышевских, Лавровых, Михайловских, Милюковых и Лениных всего цикла еще не прошла: есть голод, есть террор, были войны – и внутренние, и внешние, но разгром еще придет, неизбежный и неотвратимый, – еще одна плата за философское словоблудие двухсот лет, за болотные огоньки, зажженные нашими властителями дум над самыми гнилыми местами реального исторического болота.

Мы находимся в более трагическом положении, чем были наши предки времен татарской орды. Там, по крайней мере, все было ясно, как все или почти все было ясно и в годы немецкой орды: пришли чужеземцы нас резать – мы должны вырезать их. Сейчас ничто не ясно. Где друг и где враг, где трясина и где кочка, как дошли мы до жизни такой и как нам из нее выкарабкаться с наименьшими потерями русских жизней и русского достояния? Без потерь мы все равно не выберемся никак. Всякий человек России – в том числе даже и те коммунисты, у которых еще остались мозги и еще осталась совесть, – не может не понимать: из счастливой, веселой, зажиточной и прочей жизни не вышло ни черта. И не видно конца: ни пятилеткам голода, ни планам террора, ни рабству, ни развалу. Даже и партийные вожди ни на один день своей жизни не гарантированы от пули в затылок. Даже и великая народная победа над Германией, освободив русский народ от террора немецкой Чрезвычайки, не освободила его от террора своей собственной. Даже и немецкий грабеж русских полей оказался легче советского. Даже такие нищие страны, как Эстония или Польша, оказались богаче и сытее родины мировой революции – в этом русские Иваны смогли убедиться собственными глазами. Но никто из них и понятия не имеет, как это мы, житница Европы, докатились до жизни такой, почему мы, когда-то православный, дружественный народ, народ «Богоносец», стали предметом всемирного отвращения и ужаса, почему никто не бежал из армий капиталистических стран, а миллионы рабочих и крестьян бежали из социалистической? Почему пять миллионов русских пленных только насилием были возвращены на свою родину? И, наконец, самое важное – где же наш настоящий путь?

* * *

Победоносная философская система, угнездившаяся в России, сделала то же самое, что соответственные системы сделали во Франции и в Германии: отрезала «железным занавесом» свою страну и, в числе всяких иных монополий, установила свою собственную монополию вранья. Сквозь этот занавес не проникает никакое чужое вранье. Но не проникает и никакая правда. Врут агитпропы, врут отделы информации и пропаганды, врут газеты, врет литература – скрываются факты. Люди, не зная фактов, не могут иметь никакого представления о фактическом положении дел в мире и на родине. Врет статистика и врет «наука» – люди получают информацию, о которой с уверенностью можно сказать только одно: даже и статистика, есть вранье. В 1937 году Советы произвели всенародную перепись – результаты ее опубликованы не были, а организаторы ее были расстреляны. Кто может поверить цифрам, опубликованным после расстрелов, и кто может сказать: какое количество людей осталось все-таки в живых после двадцати лет социалистического опыта?

История русской общественной мысли на своей родине померла совсем. Жалеть об этом не стоит – туда ей и дорога: она потонула в той кровавой яме, в какую толкнула нас всех. Но – истинно Божиим попущением – часть гигантов русской общественной мысли, властителей русских интеллигентских дум, пожирателей иностранных философских цитат ухитрилась все-таки сбежать за границу. Наивные люди – и я в свое время был в их числе – могли бы предположить, что гиганты мысли, кое-как омыв разбитые свои лбы, постараются кое-как вправить вывихнутые свои мозги. И что они, специалисты и профессора, философы и историки, деятели и политики, сообразят все-таки: так как же все это случилось и как великая и бескровная, которую они же готовили сто лет подряд, оказалась и мелкой, и кровавой, мстительной и злобной, голодной и вшивой. И дадут нам всем профессионально добросовестный совет: как, по крайней мере, не влипнуть в такую же дыру и еще раз.

Но ничего этого не случилось. Духовные отцы революции, сбежав в эмиграцию, пишут мемуары. Каждый Иванов Седьмой доказывает черным по белому, что все предыдущие Ивановы, от Первого до Шестого включительно, были дураками и прохвостами и только один он, Иванов Седьмой, был умником. И что если бы революция послушалась именно его, Иванова Седьмого, и остановилась бы на ступеньке Номер Семь, заранее указанной им, Ивановым Седьмым, то все было бы вполне благополучно. Но все испортили остальные Ивановы и остальные ступеньки. Выдумать что-нибудь глупее было бы затруднительно.

Но и эти Ивановы меняют свои философии и свои порядковые номера. Приведу истинно классический пример. Профессор Бердяев начал свою общественную карьеру проповедью марксизма и революции. Потом он – еще в 1910 году – «сменил вехи» и стал чем-то вроде буржуазного либерала. Потом он сбежал за границу и стал там «черной сотней». Потом из «черной сотни» перешел в богоискательство. Потом из богоискательства перекочевал на сталинский патриотизм. Я не знаю, куда успеет он перекочевать завтра. И об какую ступеньку он ахнется своей убеленною хроническим катаром головой. Трагедия заключается в том, что все эти Бердяевы, многоликие и многотомные, только повторяют свои старые, привычные пути: накидываются на любую цитату, лишь бы она была новой или казалась новой, глотают ее не пережевывая и извергают непереваренной, остаются вечно голодными и со всех ног скачут по флисофским пастбищам Европы, подбирая каждый репейник и кувыркаясь через каждый ухаб.

Совершенно ясно: Бердяевы никогда и ничего не понимали, ибо всегда их вчерашнее понимание назавтра оказывалось вздором даже и для них самих. А завтрашнее окажется вздором послезавтра. Совершенно ясно, что ни вчера, ни сегодня у всех них не было за душой ни копейки своего, личного, органического, крепкого: все это были дыры в пустоту, кое-как заткнутые пестрыми тряпками из первой попавшейся сорной кучи. Они, правда, хитренькие: они зовут людей возвращаться в СССР – но сами туда не едут. И из всех политических течений современности они избирают то, какое в данный момент платит максимальные гонорары. Так действовала и старая русская интеллигенция вообще: была, конечна, великомученицей, но получала самые крупные гонорары во всем тогдашнем мире. Призывала к жертвам, но отдавала в жертву молодежь, «безусых энтузиастов». Безусые энтузиасты в 1905 году шли на виселицу, а в 1945-м – на возвращение в СССР, что то же самое. На этой молодежи властители дум делали деньги в 1905 году и делали в 1945-м, правда, в 1945-м гораздо меньше, чем в 1905-м.

Эта интеллигенция – книжная, философствующая и блудливая, – слава богу, почти истреблена. Но, к сожалению, истреблена не вся. Она отравляла наше сознание сто лет подряд, продолжает отравлять и сейчас. Она ничего не понимала сто лет назад, ничего не понимает и сейчас. Она есть исторический результат полного разрыва между образованным слоем нации и народной массой. И полной потери какого бы то ни было исторического чутья. Она, эта интеллигенция, почти истреблена. Но «дело ее еще живо», как принято говорить в таких исторических случаях: гной ее мышления еще будет отравлять мозги и будущих поколений. И ее конвульсивные прыжки от Маркса к Христу и от Христа снова к Сталину будут еще вызывать подражание в тех юных профессорах, которые идут на смену повешенным и повесившимся. Сифилис заразителен. Но точно так же была заразительна пляска св. Витта: начинает дергаться одна истеричка, и за ней дергаются тысячи. Начинает «менять вехи» один Бердяй Булгакович, за ним извиваются и остальные. Со всем этим мы покончим еще очень не скоро. Ибо если ничему не научила даже и Чрезвычайка, то что еще может научить людей, вся духовная мощь которых сконцентрирована в их органах усидчивости?

* * *

Эта книга посвящена познанию русского народа и его трагической судьбы. Ни один из выживших народов мира такой трагической судьбы не имел. Россия только-только начала строить свою Киевскую Русь – и влипла в татарское рабство. Сбросив его, Россия только-только начала строить свою московскую демократию – и влипла в петровское крепостное рабство. Сбросив его, только-только начала восстанавливать свою национальную культуру, свою, на этот раз не очень национальную, демократию – и влипла в советское рабство. По нашей земле проходили величайшие нашествия мировой истории: татарские, польские, французские и два немецких. До разгрома татарских орд нас в среднем жгли дотла по разу лет в двадцать-тридцать. Потом по разу лет в пятьдесят-сто: два нашествия немцев в начале XX века, одно французское в начале XIX, одно шведское в начале XVIII, одно польское в начале XVII, не считая таких «мелочей», как Крымская и Японская войны. Мы создали самую крупную государственность мировой истории, и мы сейчас являемся самым бедным народом в мире: беднее нас на всей земле нет никого, даже эскимосы на Аляске и готтентоты Южной Африки живут лучше, чем живем мы: они не голодают и их не расстреливают. У них есть их собственное жилье, и над ними стоит суд, без которого нельзя посадить ни на один день никакого бушмена. У нас нет ни жилья, ни суда. У очень многих из нас нет даже и родины.

В мире есть люди умные и есть люди глупые. Дурак, попадая в дурацкое положение, будет винить всех, кроме себя: все виноваты, все подвели, обманули, ограбили, изнасиловали. Это будет дурацкой реакцией на дурацкое положение: ибо всех изменить нельзя. Но можно постараться учесть всех и в следующий раз постараться в дурацкое положение не попадать.

Бердяи разных разновидностей ищут разных объяснений – кроме, разумеется, самих себя. В зависимости от высоты гонораров ищут вину в евреях, в немцах, в некультурности масс, в наследии проклятого царского режима, в изуверстве большевиков, в таинственной славянской душе, в еще более таинственной исторической стихии и, наконец, даже и в дьяволе – в самом настоящем, всамделишнем дьяволе, хотя и без рожек и хвоста, но в дьяволе. И советская власть так и именуется «сатанинской властью» – именуется теми людьми, которые еще лет тридцать-сорок тому назад визжали от восторга при каждом наступательном шаге великой и бескровной.

Семьсот лет тому назад, под татарскими ордами, было тяжело, но было ясно: нужно бить татар. Как – это уже другой вопрос, вопрос тактики. Сейчас не ясно и это: нужно ли бить большевиков, и нужно ли бить их всех. Есть ведь и в компартии люди, попавшие как кур во щи. Есть ведь и в советских завоеваниях и оккупациях какие-то русские интересы. Вой на с татарами и немцами была войной одного фронта: всякий татарин и всякий немец были врагами. Здесь война прорезывает почти каждую семью. Путается все. Все запутано в прошлом, все перепутано в настоящем, и ничто не ясно в будущем: так что же мы должны делать после большевиков? Восстанавливать монархию Николая Второго или Алексея Михайловича? Республику по новгородскому или по Керенскому образцу? Какой-нибудь вариант советской власти по бухаринскому или по солидаристскому рецепту? Или совсем просто протянуть свои окостенелые руки к каким-то новым варягам: земля наша велика и обильна, а мозгов у ней нет, придите уж как-нибудь княжить нами? Не то снова вернутся бердяи, и снова все начнется сначала. И снова вам, буржуям, придется давать милостыню нам, пролетариям, – как давала АРА в 1921–1922-м и УНРРА – в 1945–1946 годах. Ведь давала же. Интересно было бы, кстати, выяснить: дали бы сытые пролетарии хоть кусок хлеба голодающим буржуям, если бы каким-то чудом голод был в буржуазных странах, а сытость в социалистических? Думаю, не дали бы ни куска. И самое большее, на что можно было бы рассчитывать, это на кусок свинца…

* * *

Итак, была у нас «теория науки». Были «властители дум». Была родина. Все это исчезло. Но остались старые привычки мышления, приведшие нас в дыру, старые термины, ничего не обозначающие, старое вранье, въевшееся в сознание каждого из нас, и – в полных и неполных собраниях сочинений – остались коллекции разрозненных фактов, в каждом сочинении стасованных на потребу данной политической программы, освещенных ярким светом самой современной философии – разной для каждой программы, и над коммунистическими подвалами от Риги до Владивостока протянулся завершительный лозунг всего этого: «бытие определяет сознание».