Текст книги "Шаг во тьму"

И уж чего я точно не делал – так это не тянулся в карман за револьвером. Кого расстреливать-то? Гоша, который со мной с девяти лет нянчится, лучше любого старшего брата?

А вот в этот раз – потянулся…

Может быть, потому, что на этот раз никакой новой книжки я не привез. Нечем хвастаться. Новая книжка осталась в полочке алтаря. И, что еще хуже, так там и останется.

Гош присел на корточки передо мной. Вгляделся мне в лицо.

– Без подарков? – не то спросил, не то подвел итог.

Я кивнул. Невесело усмехнулся.

– Ну, почти. Один-то подарочек я привез… – Я поднял левую руку, стянул рукав.

– О, черт… – Гош побледнел. – Жаба?!

Обеими руками схватил мою левую и стал задирать рукав.

– Осторожнее, Гош, – прошипел я.

И типун тебе на язык. Если бы рука у меня пострадала так – от жабы… Пара дней мне бы осталась, не больше. Я закусил губу, чтобы не взвыть от боли, пока он закатывал рукав.

Он делал это бережно, почти нежно – для таких-то огромных ручищ, как у него.

Я вдруг почувствовал, что страх отступил. Я был в городе, я был дома, а рядом был Гош – такой надежный и здоровый. Правда, с тех пор, как он вот так же сидел передо мной на корточках – а все равно возвышаясь и нависая – и смазывал йодом очередную ссадину на моем локте или коленке, прошло уже много лет. Теперь, когда он садился, я видел его сверху, видел наметившийся просвет в черных волосах. И все равно. Несмотря на все это, несмотря на боль в руке – мне стало уютно и хорошо. Надежно…

Только если я и на этот раз ждал сочувствия – не тут-то было. Гош покосился на следы от укуса, потом задумчиво склонил голову набок, потом нахмурился… а потом с силой дернул рукав обратно. Да так, что рука врезалась в коленку.

– А! – До плеча проткнуло иглой боли. – Да Гош! Какого черта?!

– Три дня, – жестко заговорил Гош. – Три дня от тебя ни слуху, ни духу. Даже записки не оставил. Теперь являешься размазня размазней, и суешь свою руку. На волка он в лесу наткнулся, видите ли! Ах, ох! Не больно ли тебе, девица красная? Не собрался ли ты помереть от укуса собачки, крошка?

Гош умел быть и ласковым и внимательным старшим братом – а умел быть и жестоким отчимом. Когда надо.

Я отвел глаза.

– Молчишь?

Молчу. Все-таки он прав…

Как всегда, впрочем.

Что он должен был подумать, когда я ему вместо объяснений – руку сую? Он ведь не знает, за кем я следил, что там паучиха, а не жаба… И что он должен решить, когда я сую ему руку – как объяснение всего? Что меня жаба задела. И я уже несколько часов, ничего не сделав, добирался до города. Так что теперь у меня даже теоретических шансов не осталось.

– Платочек не нужен? – предложил Гош. – Носочки не постирать? Молочка тепленького не согреть, крошка?

Ну да, не маленький уже. Ну да, должен был и о его чувствах подумать… Но все-таки мог бы и пожалеть! Неужели я заслужил – лишь вот это?

– Между прочим, – сказал я, – ты сейчас говоришь как Старик…

– Между прочим, – отозвался Гош, – сказал бы спасибо, что я не докладываю Старику о всех твоих похождениях.

Я отвел глаза.

Гош помолчал. Потом вздохнул, ткнул меня в плечо кулаком.

– Ладно, оболтус… Из-за этого укуса у тебя сорвалось?

– Ну… Да, – пробормотал я. – Можно сказать и так…

Слишком устал я сейчас, чтобы рассказывать.

– Что случилось-то?

Я посмотрел на него – и опустил голову.

– Давай потом… – попросил я, разглядывая его ботинки.

А главное – что рассказывать-то? Про тех двух мальчишек, которых теперь уже ничего не спасет – про них тоже рассказывать?..

– Что-то серьезное? – снова напрягся Гош.

Серьезнее некуда. Только…

Я вздохнул. Для тех мальчишек этот рассказ уже ничего не изменит. В общении с чертовыми суками, вроде той, что

плохое место!

там, я сильнее Гоша. И если уж она меня так, – издали, не особенно напрягаясь… Гош и подавно ничего не сможет. Так что для мальчишек это ничего не изменит. А вот для Гоша…

Надо ли ему это знать?

Зачем? Чтобы он тоже три дня не находил себе места? Чтобы каждый вечер по сто раз поднимал глаза к небу, к умирающему месяцу, – и считал часы до новолуния, когда в трех сотнях верст отсюда оборвутся две жизни?

– Как-нибудь потом… – поморщился я, не глядя на него.

– Влад!

– Ну, паучиха… – Я наконец-то перестал пялиться в пол и посмотрел ему в глаза. – Очень сильная для меня. Слишком. Понимаешь?

– Паучиха… – глухо повторил он.

И уставился на дверцу шкафа за моей спиной.

А я сидел на рюкзаке и попытался вспомнить, когда это Гош в последний раз отводил глаза, разговаривая со мной… Кажется, всю жизнь я видел лишь его чуть прищуренный, очень внимательный взгляд, следящий за каждым мускулом на моем лице, то и дело вскидываясь к моим глазам. Это у него профессиональное. По лицу, по тому, как движутся зрачки, можно лучше любого детектора лжи узнать, врет человек или нет. Гош мне рассказывал, как это важно – постоянно следить за глазами собеседника…

А теперь вот сам – взял и отвел взгляд.

Гош все молчал, тяжело вздыхая. А я глядел на него, и вдруг показалось мне, что что-то я упустил. Что-то важное… Что-то такое, что все время было у меня перед глазами – а вот как-то не замечалось…

Вот взять Гоша. Прикрывает меня от Старика, ничего ему не рассказывает. А раньше, я знаю точно, сам охотился втихомолку от Старика. Раньше. Охотился, охотился, – а потом как отрезало.

– Ладно, как-нибудь потом расскажешь… – пробормотал Гош и поднялся.

Хлопнул меня по плечу, перешагнул через раззявившуюся лямку рюкзака и вышел. Тихо прикрыл дверь.

А я остался сидеть, слушая, как он спускается вниз по лестнице. Хлопнула внизу дверь. Потом, через минуту, под окнами кухни раздалось урчание мотора.

Звук мотора стал тише, удаляясь. Потерялся за другими звуками – и вдруг стало одиноко.

А может быть, зря я не рассказал все Гошу.

Как бы не оказалось, что это ошибка. Самая большая в моей жизни – и последняя…

Я поежился, обхватил себя руками – вдруг стало зябко. И на коже, и на душе. Страх снова был со мной. Тут как тут.

Черт возьми!

Я вскочил и на ходу сдирая одежду сунулся в ванную.

Сбросил последнее, забрался в ванну, от души задернул пластиковые шторки, чуть не сорвав их вместе со штангой, и до отказа рванул ручку крана. Горячие струи ударили в тело – три дня мерзшее, превшее в одной и той же одежде, пропахшее потом, грязью и страхом…

Горячие струи били в кожу, согревая меня и очищая. Хорошо-то как!

Жмурясь от удовольствия, я облил себя гелем – и стал сдирать мочалкой всю эту грязь и страх.

Грязь – что… Главное – страх этот с себя содрать! Смыть обжигающей водой!

Словно пометила она меня этим страхом…

Я потянулся к флакону, чтобы капнуть еще шампуня в волосы – да так и замер.

Пометила…

А вдруг этот страх – и вправду как метка?

Может быть, после столь плотного касания, пробудившего во мне такой страх, – может быть, теперь она сможет почувствовать этот страх даже здесь, в сотнях верст?

А по страху – и меня, помеченного им надежнее любой черной метки.

Как найдет Харона, так сразу и сообразит все – и потянутся к метке, оставшейся на мне…

Я трахнул головой. Не бывает чертовых сук, способных на такое! Не бывает! Ни одна из тех, с которыми мы встречались, не могла такого!

Но ведь ни у одной из них не было и семидесяти пяти холмиков на заднем дворе…

Я сделал воду еще горячее, чтобы обжигала. И с новыми силами принялся драть кожу мочалкой. Прочь, прочь, прочь! И этот страх, засевший внутри, и эти мысли…

+++

Из наполненной паром ванной я вывалился в коридор и прошлепал на кухню. Хотелось пить.

Я распахнул холодильник, нашел пакет с обезжиренным кефиром, сорвал крышечку – и присосался, прямо к пластиковому горлышку…

Глотал кефир, и по мере того, как отступала жажда – чувствовал, какой зверский голод прятался за ней.

Завинтив пакет с кефиром, я потащил из холодильника все, что там было.

Упаковку нарезанной шейки, морковку по-корейски, тарелочку с шинкованным кальмаром в масле…

Щелкнул чайником, чтобы нагревался. Уже исходя слюной, на ощупь выудил из путливого целлофана кусок хлеба – и набросился на еду.

В окно било утреннее солнце, за форточкой щебетали воробьи, – и я так же весело чавкал, отъедаясь за последние три дня, проведенных на одних галетах с консервированным тунцом…

Потом – как-то вдруг – оказалось, что живот уже набит, и есть не хочется.

Я заварил чаю, сдобрил его парой ложечек коньяка – и оказалось, что страх ушел. Улетучился, как ни бывало!

Я глотал горячий чай, слушал щебетание воробьев под окном… Накатило желание спать, глаза слипались – а в голове словно бы прояснилось.

Конечно же, никаких меток не бывает. Бред это все. Правильно, что не поддался, не бросился прямо из ванной к телефону, чтобы, захлебываясь, вывалить все на Гоша.

Это всего лишь отзвуки удара. Вроде эха. Ведь я не животное, не могу просто испытывать страх – без причины, без объяснения. Мне надо найти причину. Перевести голый страх – во что-то осмысленное. Вот мое бедное подсознание и попыталось, чтоб его…

Я улыбнулся, жмурясь солнцу – и тут холодный голосок возразил. А что, разве мое подсознание никогда не оказывалось право? Разве не бывает у меня предчувствий, которые спасают мне жизнь?

Да вот хотя бы сегодня ночью… Ведь было же предчувствие – там, у самого дома. Я не послушался. И тот волк чуть не порвал мне глотку, бросившись сзади…

Но солнце согревало лицо, щебетали воробьи, от еды и горячего чая по телу расползалось тепло, и трусливому голоску было не сбить меня с верного пути.

Уйди, маленький предатель. Сгинь, трус! Ты – всего лишь второе эхо удара. Разбирать твои доводы – пустая трата времени. Разоблачишь тебя, так ведь прибежит еще одно эхо удара, твоя тень, тень тени ее удара, еще один червячок сомнения…

Я одним глотком допил чай и, уже засыпая на ходу, побрел в комнату.

Забрался в кровать. Последние годы она стоит не вдоль стены, как раньше, а поперек, прямо у окна. Ногами к батарее под окном, изголовьем к центру комнаты.

Я вытянулся на мягком матрасе, натянул одеяло. Холодное, но быстро теплеющее от моего тела. Поерзал, удобнее устраиваясь… Поправил подушку, чтобы голова лежала повыше.

Чтобы солнце светило прямо в лицо. Для этого я и кровать так поставил. Чтобы солнце – в лицо, пробивая веки. Наполняя все сиянием, в котором купаешься…

В котором нет места ночи, безлюдью и страху…

Лишь золотистый свет. И еще веселое щебетанье воробьев за окном. Деловитые пичуги, полные жизни и бодрости…

Кажется, я улыбался, когда провалился в сон.

+++

…сознание толчками возвращалось ко мне. Я словно выныривал из глубины – и все никак не мог вынырнуть. Все было как в тумане, обрывками.

Колышущийся свет…

Вонь горелого жира, и еще какой-то запах, тяжелый и тошнотворный, но не различить, запах горелого жира все забивает…

Непонятные слова, плетущиеся в медленный распев, усыпляющий, окутывающий все вокруг туманом, сбивающий мысли…

Это не дом! Не мой дом!

И холод. Я был совершенно гол, а воздух вокруг был холоднее льда. И только снизу что-то теплое, и я жался к нему, жался, находя там крупицы тепла…

Мысли колыхались в голове, как драные тряпицы на ветру. Я никак не мог понять, где я, что вокруг, почему…

Почему я здесь? Почему не дома, где заснул – так хорошо заснул только что…

Свет – от свечей. Сотни свечей. Чуть подрагивающие оранжевые язычки – справа, слева, впереди. А над ними…

Я дернулся назад, попытался отскочить – но тело меня не послушалось. Ни один мой мускул не дрогнул. Я так и остался лежать, раскинув руки и ноги, распятый без гвоздей и веревок.

Над свечами из темноты выплывало на меня что-то мерзкое, покрытое шерстью, и два глаза – горящих красных глаза… Я хотел закричать, но мой рот не открылся. Язык прилип к небу, забившись в самое горло.

Теперь я различил рога, черный нос. Вдруг понял, что это – голова козла. Огромного козла с горящими глазами.

И еще одни глаза – голубоватые и прозрачные, как вода.

Они притягивали меня, они были важнее всего в мире, эти глаза.

Глаза – и лицо. Лицо женщины. Очень красивое. Просто ослепительно прекрасное, – вот только глаза…

Холодные и безжалостные.

Я понял, что же согревало меня снизу. Женское тело. Ее тело.

Она лежала на спине, я на ней. Чувствовал под своей грудью – ее груди, твердые соски. Видел ее глаза… Внизу, странно далеко… Моя голова откинута назад. Под взгляд козла, наплывающего из темноты…

Я не мог шевельнуть ни одним мускулом, мое тело стало чужое, – но моя голова не падала на ее лицо. Кто-то держал меня за волосы. И ее глаза следили за моими. А губы двигались. Это она выводила непонятный напев.

И с каждым звуком – я все сильнее чувствовал ее тело. Теплую кожу, упругую, бархатистую. Толчки ее пульса…

Непонятное бормотание, распевное, затягивающее меня, оплетающее, как паутина…

И глаза. Теперь я не мог оторваться от них. Они были всюду, большие, огромные, прозрачно-голубое море. Я тонул в них.

А мое тело… Будто невидимые нити связали нас с ней в одно целое. Удары ее сердца отдавались через ее и мою кожу – через нашу кожу – в меня, в унисон с моим сердцем… Мы стали одни телом. Общее тело, общая жизнь.

Она моргнула – медленно, с нажимом. Словно дала кому-то ответ: «да, теперь».

И что-то изменилось. Где-то далеко сбоку, за пределами ее огромных глаз. Там, где прыгали тени, и я ничего не мог различить…

Я попытался взглянуть туда – но не мог оторваться от ее глаз. Мои глаза не слушались меня. Я вдруг понял, что очень хочу моргнуть – но даже моргнуть не могу. Ни один мускул не двигался. Глаза слезились, их резало – но я мог смотреть только в ее зрачки, огромные, как темнота воды в глубине колодца.

Связанный с ней в единое целое. И сейчас невидимые пуповины напряглись до предела. Что-то продиралось из нее в меня, а из меня – в нее. Кожу продирали миллиарды крошечных игл…

А за мной что-то менялось. Что-то двигалось.

Рука, державшая меня за голову, дернулась, а в следующий миг что-то появилось под моей шеей. Холодное и острое.

Нож! Это нож! Сейчас он…

Я хотел вырваться из его руки, соскочить с голого женского тела, броситься бежать – но не шевельнуться. Даже не моргнуть, чтобы унять резь в глазах. Невидимые пуповины проткнули меня всего, каждый кусочек моего тела – я падал куда-то…

Лезвие прижалось к шее.

Ее глаза не отпускали меня. Она даже не взглянула вбок, но я понял, что вот сейчас что-то опять изменится. И на этот раз измениться могло только то, что…

Я закричал – но крика не было. Язык лежал во рту дохлой лягушкой, безвольный и чужой. Губы не раскрылись, голосовые связки не задрожали. Я хотел закричать, я до безумия хотел позвать – должен же быть кто-то, кто может это остановить! Кто-то, кто спасет меня!

Так не должно быть, не должно! Так не может быть! Спасите меня! Спасите!

Я не издал даже урчания. А она снова моргнула – медленнее и сильнее, чем обычно. Отдавая еще один приказ.

И лезвие вжалось в мою шею.

По коже потекли теплые струйки. Все больше, все быстрее – я уже чувствовал, как горячие струйки сбегают с шеи мне на грудь, растекаются по животу, перескакивая на ее твердые соски, на ее груди, на ее тело. И вместе с этими струйками крови – задрожали нити, связавшие нас. Миллиарды игл вошли в меня глубже, пронзив с каждой стороны, каждый кусочек, всего, целиком. В полной неподвижности, не двигая ни одним моим мускулом – что-то выкручивало меня, выворачивало наизнанку…

Она уже не пела, лишь тихо шептала. Губы едва двигались, слова давались ей с трудом.

А глаза – так близко, такие огромные…

Лезвие медленно ползло по моей шее, вспарывая кожу и погружаясь все глубже.

Я кричал, хотя ни звука не вырывалось из моего плотно закрытого рта. Я кричал, я кричал, я кричал – но горло наполнило что-то горячее и густое, и в груди стало тяжело, а в горле было все больнее и больнее —

…два задушенных мычания, не родившихся крика о помощи, – вот что вынырнуло из сна вместе со мной.

Хватая ртом воздух, я сидел на кровати, а сердце в груди выдавало бешеное стаккато, отдаваясь в ушах и висках.

Во сне я кричал – пытался.

Как и тогда, девять лет и половину моей жизни назад…

Тогда крики тоже не родились. Потому что навстречу воздуху, выбрасываемому из легких – текла кровь, моя же кровь. Воздух и кровь. Булькали в горле и пузырились на губах…

Темно, лишь едва заметно белеет проем окна.

Я хватал ртом воздух и дрожал. Все тело наполнил тяжелый, колючий жар – перегоревший адреналин после испуга. Ныла левая рука, а правой, сам того не соображая, я еще во сне стиснул себя за шею, прикрывая давно заросший шрам.

В горле все ссохлось, но стоило дернуть кадыком, сглатывая слюну – которой не было, во рту тоже сухо-сухо – и горло будто наждаком продрали.

Я выбрался из кровати – попытался. Простыни намокли от пота и липли к ногам. Запутались вокруг веревками, я чуть не рухнул на пол. Оскалившись, выдрался из них, свалив комок простыней на пол.

Нащупал дверь и вывалился в коридор. Добрался до двери ванной, щелкнул выключателем и ввалился внутрь, жмурясь от нахлынувшего со всех сторон света. Согнулся над раковиной, повернул кран и припал к холодной струе…

Потом, когда горло отпустило, долго держал голову под ледяной струей.

Плескал воду в лицо…

Но все это не помогло. Когда я поднял лицо к зеркалу, оттуда на меня глядели два диких глаза. Разных: один серо-голубой, другой серо-зеленый, – но одинаково полных страха. Бессмысленного, звериного страха, против которого нет спасения. Два совершенно сумасшедших глаза.

Господи… А я ведь так верил, что распрощался с этим воспоминанием навсегда. Что оно затерялось в глубине памяти, слежалось. Стерлось!

И уж совершенно был уверен, что прошло то время, когда этот кошмар преследовал меня почти каждую ночь…

Сука… Чертова сука! Глубоко же она меня зацепила. Разбередила даже это…

Это все из-за нее, из-за ее вчерашнего тычка. Можно вытеснить страх из сознания – но это вовсе не значит, что страх уйдет. Иногда он просто отступает с верхнего этажа, чтобы засесть глубже.

Я до сих пор дрожал. И мне было страшно. Без причинны – но до одури страшно. Хотелось закрыть дверь ванной – на всякий случай, подальше от темноты, что была в коридоре, – и привалиться спиной к кафелю. Чтобы со спины не напали. И еще поджать ноги, подальше от темного провала под ванной…

Мышь, забившаяся в свою норку, – но понимающая, что что-то в мире сдвинулось с места, и теперь даже в этой норке не спастись…

Трус! Чертов трус!

Я стиснул зубы, прикрыл глаза и попытался вытащить из памяти противоядие. Оно есть. Есть где-то глубоко во мне. То, чем закончилось…

…Старик и его ребята, ворвавшиеся в подвал. Лица, мелькающие в темноте, крики. Выстрелы, отлетающие от каменных стен, оглушающие меня.

Я захлебывался собственной кровью – но тело вдруг отпустило. Я снова мог моргнуть, мог даже закрыть глаза, мог двигаться. Я уже не лежал на женщине. Меня, как щенка, отбросили за алтарь, к дальней стене.

А женщина – вскрикнула и захлебнулась своим криком. И тот, который держал меня за волосы – тоже замер, растянулся черной тенью на полу по ту сторону алтаря…

Кто-то приподнял меня, прижал что-то скомканное к шее…

– Все будет хорошо, малыш, – шептали мне в ухо. – Теперь, малыш, все будет хорошо…

Я пытался вытащить это из памяти, сделать эти воспоминания как можно ярче – те теплые касания рук, когда меня обнимали за плечи, и хрипловатый голос, шептавший мне в ухо. Сильные мужчины, кружившие вокруг меня, как няньки. Бинтовавшие мне шею и старавшиеся не шуметь, лишь ободрительно ухмылявшиеся мне, – хотя у них у самих руки еще дрожали от пережитого волнения…

Я пытался снова почувствовать все это – но только вместо этого из памяти выскакивали другие кусочки.

…рука Старика – который для меня еще не старик, а деда Юра, и будет только им еще долгие годы – на моем плече, пока мы входим в дом… в то здание, что я считал домом девять лет, пока жил там – вместе с матерью… когда она еще была.

Она сидела на нашей кухоньке. Выпрямившись, сложив руки на коленях, словно прилежная школьница. Левый глаз широко открыт, безумно уставился на стену перед собой. А правая половина лица перекошена и посинела…

– Инсульт, – тихий шепот Старика за моей спиной, не мне, кому-то из его ребят…

Та чертова сука была другая. Не такая, как та, вчерашняя. Она не могла влезть в голову. Но она могла…

…Тири лежал в моей комнате, у самой кровати.

Только это был не тот Тири, которого я помнил – шустрый и пронырливый, помесь ламбрадора с огромной дикой дворнягой. Тири, еще совсем щенок – но уже здоровенный и так похожий на волка – очень доброго волка…

Теперь – и навечно – на его морде навечно застыл оскал, превратив Тири в отвратительное чудовище. Нос сморщился, как гармошка, и в широко открытой пасти торчали клыки, над ними противно-розовые десны.

А все, что ниже головы – комок скрученной плоти. Тело, лапы, хвост – едва можно различить, где что. Чудовищная судорога скрутила моего Тири, лишив возможности двигаться.

Он пытался меня защищать. Он рычал на нее, он бросился на ту чертову суку – но…

Она убила его одним касанием.

Как и мою мать.

Просто коснулась – и отключила в них жизнь. Чтобы не мешали…

Я плеснул в лицо ледяной водой, яростно потер лицо. Снова посмотрел в зеркало. Оттуда на меня по-прежнему глядели два глаза, до краев полных страха. Совершенно диких.

И дернулись в сторону. Скосились за спину: нет ли кого за приоткрытой дверью в ванную? Кого-то, кто подкрался ко мне сзади, пока я брызгал в лицо водой, и кто теперь готов напасть на меня…

Я знаю, что никого там нет. Конечно же, нет!

Сам запирал дверь. Услышал бы, если кто-то попытался влезть. В окна тем более не забраться без шума…

Но глаза сами собой скашивались туда. Хотелось развернуться боком, чтобы постоянно держать проем перед глазами.

А еще лучше – захлопнуть дверь. И держать ее, крепко вцепившись в ручку. Здесь, в ванной, светло – а там, в коридоре, так темно… И в этой темноте…

Это было бы смешно – если бы мне не было так страшно.

Сам себе не противен?

Противен, и еще как. До одури.

Но ничего не могу с этим сделать. Ни-че-го. Самое мерзкое чувство.

Ненавижу! Ненавижу!!!

Я врезал в кафельную стену. Стиснул края раковины. Заставил себя не коситься в зеркало себе за спину.

Ненавижу!

Всех этих чертовых сук.

Этот страх.

И себя, когда такой!

И то, что с этим страхом невозможно бороться. Как бороться со страхом, которому нет причины? Который приходит из сна – с которым ничего не поделать, потому что это в самом деле было…

Ненавижу!!!

Хотя причина-то есть… Если не самому страху, то его появлению. Чертова сука. Ее касание.

Чертова тварь! Ты мне за это ответишь. За все ответишь…

За этот страх.

За то, что ты делаешь с людьми.

За то, что собираешься сделать с теми мальчишками.

И за то, что я струсил – почти. За то, что почти решил забиться в норку, предоставив всему идти своим чередом…

А главное, за этот сон. За то, что он вернулся ко мне, после стольких лет, когда я верил, что он навсегда оставил меня.

Вот за это ты мне точно ответишь, с-сука!

+++

Сначала я включил свет – в коридоре, в кухне, в обеих комнатах. Пусть будет светло!

Проверил руку – убедился, что ничего там не воспалилось. Не дождешься, сука! На мне все царапины заживают лучше чем на собаке.

Нашел в шкафу свежую рубашку, натянул парадные джинсы – вельветовые, с лайкрой. Потуже затянул ремень с серебряной пряжкой – люблю серебро. Набросил мою любимую косуху, – ту, что с росписью Криса Джонсона на рукаве.

Сам красный маркер, конечно, давно стерся. Но прежде, чем он стерся, размашистый автограф прошили серебряной нитью. Я потрогал выступающие стежки, металлические на ощупь. Прохладные, приятно жесткие.

Как и я сейчас – внутри.

Ты думала, сука, шлепок – отгонит меня?

Ну-ну.

Оставив свет – пусть горит! пусть дома будет светло, хоть меня здесь и не будет! – я захлопнул дверь и побежал по темной лестнице вниз.

С болезненным любопытством прислушиваясь к себе – не вернулся ли страх?

Страха не было. Правда, это не значит, что он не вернется…

Например, через час, когда боевой настрой потихоньку схлынет… А уж через день – следующей ночью, во время сна…

Я скрипнул зубами, распахнул дверь и вышел на улицу, в холодный осенний воздух. За сон ты мне ответишь, сука. Ответишь.

Сверху, из окна моей второй комнаты, падал квадрат теплого света. «Козленок» притаился за его границей в темноте.

Я забрался в машину, захлопнул дверцу, завел мотор – но сразу машину не тронул. Сначала включил магнитолу. Подождал, пока распознается диск с эмпэтришками. Заранее поднимая громкость. В приятном ожидании гадая, что же процессор выбросит наугад…

Из динамиков грянула бравурная иноходь Crowning of Atlantis. То, что надо. Exactly!

Я тронулся, лихо развернулся и выбрался на дорогу – совершенно пустую сейчас. Третий час ночи. Даже светлых окон в домах почти нет. Лишь темное небо, пустые улицы и рыжий свет фонарей.

Я прибавил газу и понесся к центру под бушующий Therion.

Коронацию атлантов сменил божественный Мидгард.

С тихого распева – взмывающий к небесам… Музыка наполняла машину, заполняла меня, весь мир вокруг – сплетающимися мелодиями и голосами. Ловила в переплетение тем, утягивала в себя… Туда, где ты – пуп вселенной, и все боги мира сейчас рядом, кружатся вокруг, разыгрывая прекраснейшее представление – все для тебя одного.

Какая же я люблю его музыку. Тонкая – и бушующая, полноводная и многоголосая – и мелодичная, и так изумительно выточенная… Красивая в каждой мелочи, точно слаженной с другими…

Так изумительно. Так совершенно. Так, как должно быть.

Словно дыхание другого мира – иного, совершенного. Такого, каким должен был бы быть этот…

Должен был бы…

Я вздохнул. Здесь не так, как в его музыке. Далеко не так… Но музыка прояснила голову окончательно.

Все стало четко, ясно, понятно, – что я должен делать.

Ясно же, как божий день.

С этого надо было сразу и начать! Даже странно, как это сразу в голову не пришло. Из-за страха, наверно. Да, из-за страха. Это он сбил меня, лишил возможности размышлять нормально.

Что ж. За это ты мне тоже ответишь, сука.

Я проверил в карманах, есть ли деньги – они мне сейчас понадобятся. Проспал я часов четырнадцать, снова чертова ночь, и почти все магазины уже закрыты. В это время работают только дешевые ларьки с горячительным, да парочка дорогущих супермаркетов в самом центре. Ларьки меня сейчас не устроят. Нет там того, что мне надо.

Деньги были. Отлично.

Я перестал бесцельно гнать по улицам, стал выбираться к центру. Вдали показалась яркая вывеска супермаркета. Сначала туда, а через час, пожалуй, я уже буду там, где надо…

И все-таки, как не противно было это чувствовать – но я чувствовал, что боевой настрой потихоньку уходит.

Черт бы его побрал, но отступал мой боевой настрой. Улетучивался. Уже не такой уж и боевой.

Потому что решимость – это, конечно, хорошо. Вот только одну мелочь осталось утрясти. Сущую малость. Пустяк, практически: понять, как. Как именно мне ее достать, эту суку.

Один я не справлюсь.

И хуже всего то, что не только я с ней в одиночку не справлюсь. Боюсь, никто из наших с такими тварями еще не сталкивался. Даже Старик.

+++

К дому Старика я подрулил минут через сорок.

Казалось бы, почти центр города – а ощущение такое, будто окраина какого-нибудь поселка.

Сначала скопление гаражей, непонятных складов, черт знает к чему относящихся заборов, – а потом и вовсе пустырь. Ухабы, засыпанные битым кирпичом и поросшие кустами.

Фонари остались позади, у последней развилки на краю пустыря. А дальше – темнота и выбоина на выбоине. Если асфальт здесь и клали, то один раз и полвека назад, когда строили сам дом.

Я едва полз, потихоньку лавируя между выбоинами и огибая холмики, пытаясь рассмотреть, где сворачивать. Дом Старика – такая же двухэтажка, как и та, в которой живу я. Сейчас Старик, скорее всего, не спит, и его окна должны гореть. Вот только где они, эти окна…

Он ведь на первом этаже обосновался, а холмики, покрытые метелками кустов, метра на два все наглухо закрывают.

Есть еще, конечно, второй этаж. Только, в отличие от меня, Старик здесь без соседей. На весь дом – всего два человека. Если, конечно, второе существо вообще можно назвать человеком…

Первое дыхание холодного ветерка – прямо в голове – я почувствовал еще далеко от дома. Миг дезориентации – в голове появился кто-то чужой – и череда быстрых, ловких касаний. Чьи-то душисто-прохладные, как бергамот, пальцы ощупывали меня, как статуэтку в темноте, пытаясь понять, что же это.

Прежде чем я успел собраться и вытолкнуть их прочь – сами ушли. Меня узнали, и шаловливые пальчики убрались прочь, не пытаясь пробраться поглубже в мои мысли и ощущения, – почувствовав мое раздражение этой бесцеремонностью.

Дорога умерла. Осталась лишь едва приметная колея, ныряющая то вправо, то влево, огибая очередной холмик.

Наконец-то я различил огоньки, прыгающие за невидимыми прутьями кустов. На первом этаже горит свет. Я выбрался к дому, приткнул «козленка» на крошечной полянке перед крыльцом и заглушил мотор.

Посидел, слушая музыку. Надо было выключать, но я никак не мог оторваться от мелодии – такой совершенной, так чудно переливающейся из одной сладости в другую…

Или побаиваешься того, что придется сделать?

Может быть.

Но и мелодию дослушать хотелось…

Потом развернулся к соседнему креслу, подтянул к себе большой бумажный пакет с продуктами, обнял его правой рукой – и очень осторожно вместил в объятья левой. Рука тут же отозвалась тупой болью. Осторожнее надо будет…

Поворачиваясь всем корпусом, чтобы левая рука работала с плечом как неподвижное целое, осторожно выбрался из машины, захлопнул дверцу и взошел на крыльцо.

В левой руке разгоралась боль, но держать пакет надо ей. Правая мне еще понадобится.

Я встал под массивной металлической дверью, резко выбивавшейся из облика всего домика – такого старенького и заброшенного с виду, – и позвонил.

Ждать пришлось минуты две.

Сначала в окне сбоку, за горизонтальными полосками жалюзи, в светлых линиях мелькнула тень. Через несколько секунд громко щелкнул замок. Я потянул на себя тяжелую металлическую дверь и вошел.

– А, Владик…

На миг я увидел его улыбку – но она тут же спряталась между жестких складок его лица.

Старик… У него всего один клок седых волос – на левом виске, – а остальные черные, как смоль. На самом деле ему пятьдесят один, а в силе рукопожатия он даст фору любому из нас. Да и не только в телесной силе, – он куда опытнее любого из нас. Старик давил этих чертовых сук, когда я еще с горшка под стол бегал.

Давил их умело и много. До тех пор, пока не потерял обе ноги и левую руку.

– Вот, к чаю попить привез… – начал я.

Голубые глаза старика буравили меня, и я знал, что он прекрасно читает все мои мысли.

– Ага, к чаю… Знаем мы ваш чай. Нет, чтоб хоть раз в год просто так старика навестить. Куда там!