Текст книги "Затишье"

Иван Ильич также отличился в ту ночь. Сперва он удивил гостей, внезапно затянув: «В деревне некогда барон».

– Щур! щур запел! – закричали все, – когда это бывает, чтобы щур пел по ночам!

– Да будто я одну только песню знаю, – возразил разгоряченный вином Иван Ильич, – я умею и другие.

– Ну, ну, ну, покажи нам свое искусство.

Иван Ильич помолчал и вдруг начал басом: «Крамбамбули, отцов наследье»,{23}23
  «Крамбамбули, отцов наследье»… – Цитата из немецкой студенческой песни, перевод которой приписывается Н. М. Языкову (см.: Языков H. M. Полн. собр. стихотворений. М.; Л.: Academia, 1934, с. 795–796).


[Закрыть] но так нескладно и странно, что общий взрыв хохота тотчас заглушил его голос, и он умолк.

Когда все разошлись, Веретьев отправился к Владимиру Сергеичу, и между ними произошел непродолжительный, уже упомянутый разговор.

На другой день Владимир Сергеич уехал очень рано к себе в Сасово. Целое утро провел он в волнении, чуть было не принял приезжего купца за секунданта и отдохнул только тогда, когда лакей принес ему письмо от Стельчинского. Владимир Сергеич несколько раз прочел это письмо – оно очень было ловко написано… Стельчинский начинал со слов: La nuit porte conseil, monsieur[10]10
  Утро вечера мудренее, сударь (франц.).


[Закрыть], – ни в чем не извинялся, потому что, по его мнению, он своего противника ничем не оскорбил: впрочем, сознавался, что накануне излишне погорячился, и кончил объявлением, что состоит в полном распоряжении господина Астахова (de m-r Astakhof), но сам уже удовлетворения более не желает. Сочинив и отправив ответ, исполненный в одно и то же время вежливости, доходившей до игривости, и чувства достоинства, в котором, однако, не замечалось ничего хвастливого, Владимир Сергеич сел за обед, потирая руки, с великим удовольствием покушал и тотчас же после стола отправился восвояси, не выслав даже подставы вперед. Дорога, по которой он ехал, проходила верстах в четырех от усадьбы Ипатова… Владимир Сергеич посмотрел на нее…

– Прощай, затишье! – молвил он с усмешкой.

Образы Надежды Алексеевны и Марьи Павловны предстали на мгновение его воображенью; он махнул рукой, отворотился и задремал.

VI

Прошло три месяца с лишком. Осень уже давно наступила; пожелтевшие леса обнажались, синицы прилетели, и, верный признак близости зимы, ветер начинал завывать и ныть. Но дождей больших еще не бывало, и грязь на дорогах не успела раствориться. Пользуясь этим обстоятельством, Владимир Сергеич отправился для окончания некоторых дел в губернский город. Утро он провел в разъездах, а вечером поехал в клуб. В огромной мрачной зале клуба встретил он несколько знакомых и между прочими старого отставного ротмистра Флича, всем известного дельца, остряка, картежника и сплетника. Владимир Сергеич вступил с ним в разговор.

– Ах, кстати, – воскликнул вдруг отставной ротмистр, – на днях здесь проезжала одна ваша знакомая, кланяться вам велела.

– Какая это знакомая?

– Стельчинская.

– Я ни с одной Стельчинской не знаком.

– Вы ее в девушках знавали… Она урожденная Веретьева… Надежда Алексеевна. Муж ее у нашего губернатора служил. Вы его тоже, должно быть, видали… Живчик такой, с усиками… Славную штучку подцепил, и с состояньем.

– Вот как, – проговорил Владимир Сергеич. – Так она за него вышла… Гм! А куда ж это они уехали?

– В Петербург. Она еще вам напомнить велела про какой-то билетик с конфетки… Что это был за билетик, позвольте полюбопытствовать?

И старый сплетник так и выставил вперед свой острый нос.

– Не помню, право, шутка какая-нибудь, – возразил Владимир Сергеич. – А позвольте узнать, где теперь ее брат?

– Петр? Ну, тому плохо.

Господин Флич возвел кверху свои маленькие, лисьи глазки и вздохнул.

– А что? – спросил Владимир Сергеич.

– Загулял! Пропал человек.

– А где он теперь?

– Совершенно неизвестно где. Уехал куда-нибудь за цыганками, это вернее всего. В губернии его нет, за это я ручаюсь.

– А Ипатов-старик, всё там же живет?

– Михаил Николаич? Чудачок-то? Всё там же.

– И всё у него в доме… по-прежнему?

– Как же, как же. Вот что бы вам жениться на его свояченице? Ведь это не женщина, это просто монумент, право. Хе, хе. У нас уж и поговаривали… что, мол, дескать…

– Вот как-с, – промолвил, прищурив глаза, Владимир Сергеич.

В это мгновенье Фличу предложили партию, и разговор прекратился.

Владимир Сергеич располагал возвратиться домой скоро, но вдруг получил с нарочным донесение от старосты, что в Сасове сгорело шесть дворов, и решился сам туда съездить. От губернского города до Сасова считалось верст шестьдесят. Владимир Сергеич прибыл в знакомый уже читателю флигелек к вечеру, тотчас же велел призвать старосту и земского, побранил их как следует, осмотрел утром место пожара, принял надлежащие меры и после обеда, поколебавшись немного, отправился в гости к Ипатову. Владимир Сергеич остался бы дома, если б не услыхал от Флича об отъезде Надежды Алексеевны; ему не хотелось с ней встречаться, но он был не прочь взглянуть еще раз на Марью Павловну.

Владимир Сергеич застал, как и в первое свое посещение, Ипатова за шашками с Складною Душою. Старик ему обрадовался; Владимиру Сергеичу показалось, однако, лицо его озабоченным, и речь его не лилась свободно и охотно, как прежде.

С Иваном Ильичом Владимир Сергеич переглянулся молча. Обоих их немножко покоробило; впрочем, они скоро успокоились.

– Все ваши здоровы? – спросил Владимир Сергеич, усаживаясь.

– Все, славу богу, покорнейше благодарю, – ответил Ипатов. – Одна Марья Павловна не совсем… того, всё больше в своей комнате находится.

– Простудилась?

– Нет… так. К чаю явится.

– А Егор Капитоныч? что он поделывает?

– Ах! Егор Капитоныч убитый человек. У него жена умерла.

– Не может быть!

– В сутки умерла, от холеры. Вы бы не узнали его теперь, просто на себя не похож стал. «Без Матрены Марковны, говорит, жизнь мне в тягость. Умру, говорит, и славу богу, говорит; не желаю, говорит, жить». Да, пропал бедняк.

– Ах, боже мой, как это неприятно! – воскликнул Владимир Сергеич. – Бедный Егор Капитоныч!

Все помолчали.

– Ваша соседка, я слышал, замуж вышла, – заговорил Владимир Сергеич, слегка покраснев.

– Надежда Алексеевна? Да, вышла.

Ипатов косвенно посмотрел на Владимира Сергеича.

– Как же… как же, вышла и уж уехала.

– В Петербург?

– В Санкт-Петербург.

– Марья Павловна, я думаю, скучает по ней? Кажется, она очень с ней была дружна.

– Конечно, скучает. Без этого нельзя. А впрочем, что до дружества касается, скажу вам, девичья дружба еще хуже мужской. Пока на глазах, хорошо, а то и поминай как звали.

– Вы думаете?

– Да, ей-богу так. Вот хоть бы Надежда Алексеевна. Как уехала, ни одного письма к нам не написала, а ведь как обещалась, божилась даже. Правда, ей теперь не до того.

– А давно она уехала?

– Да, уж недель шесть будет. На другой же день после свадьбы ускакала, по-иностранному.

– Говорят, и брата ее тоже здесь нет? – проговорил Владимир Сергеич немного погодя.

– Да, тоже. Ведь они люди столичные, станут они долго в деревне жить!

– И неизвестно, куда он уехал?

– Неизвестно.

– Пощебелил, да и за щеку,{24}24
  Пощебелил, да и за щеку… – По-видимому, орловская поговорка. Смысл глагола «щебелить» раскрыт самим Тургеневым в письме к Я. П. Полонскому от 20 февраля (4 марта) 1868 г. Имея в виду длинноты в романе Гончарова «Обрыв», Тургенев писал: «Так щебелить, и за щеку класть, и опять выкладывать, и опять жевать…».
  Во французском переводе (1858, Scènes, II) комментируемая фраза переведена следующим образом: Il fait comme le singe, dit Bodriakof, – la noisette mangée, il a jeté la coquille. (Он поступает как обезьяна, – сказал Бодряков, – съев орех, выбросил скорлупу.)


[Закрыть] – заметил Иван Ильич.

– Пощебелил, да и за щеку, – повторил Ипатов. – Ну, а вы, Владимир Сергеич, что поделывали хорошенького? – прибавил он, оборотясь на стуле.

Владимир Сергеич начал рассказывать о себе. Ипатов его слушал, слушал и воскликнул наконец:

– Да что ж это Маша нейдет? Иван Ильич, ты бы сходил за ней.

Иван Ильич отправился вон из комнаты и, вернувшись, объявил, что Марья Павловна сейчас придет.

– Что, у ней голова болит? – спросил Ипатов вполголоса.

– Болит, – ответил Иван Ильич.

Дверь раскрылась, и вошла Марья Павловна. Владимир Сергеич встал, поклонился и от изумления не мог произнесть слова: так изменилась Марья Павловна с тех пор, как он ее видел в последний раз! Румянец исчез с ее похудевших щек; широкая черная кайма окружила ее глаза; горько сжались губы, всё лицо ее, неподвижное и темное, казалось окаменелым.

Она подняла глаза, и в них не было блеску.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил ее Ипатов.

– Я здорова, – отвечала она и села к столу, на котором уже кипел самовар.

Владимир Сергеич порядком-таки поскучал в тот вечер. Да и все были не в духе. Разговор принимал всё такой невеселый оборот.

– Ведь вишь, – сказал, между прочим, Ипатов, прислушиваясь к завываньям ветра, – какие ноты выводит! Лето-то уж давно прошло; вот и осень проходит, вот и зима на носу. Опять завалит кругом сугробами. Хоть бы поскорее снег выпал. А то в сад выйдешь, тоска нападет… Словно развалина какая-то. Деревья ветками стучат… Да, прошли красные дни!

– Прошли, – повторил Иван Ильич.

Марья Павловна молча посмотрела в окно.

– Бог даст, вернутся, – заметил Ипатов.

Никто не отозвался ему.

– А помните, как здесь тогда хорошо песни пели? – сказал Владимир Сергеич.

– Мало ли чего! – вздохнув, ответил старик.

– Но вы бы могли, – продолжал Владимир Сергеич, обращаясь к Марье Павловне, – у вас такой прекрасный голос.

Она не ответила ему.

– А что ваша матушка? – спросил Владимир Сергеич Ипатова, не зная уже, о чем вести разговор.

– Слава богу, перебивается помаленьку при своих недугах. Еще сегодня в колясочке каталась. Она, доложу вам, как надломленное дерево, скрып да скрып, и глядишь, иное молодое, крепкое повалится, а оно всё стоит да стоит. Эх, хе, хе!

Марья Павловна уронила руки на колени и наклонила голову.

– А всё же плохое ее житье, – заговорил опять Ипатов, – справедливо сказано: «Старость не радость».

– А молодость не в радость, – промолвила Марья Павловна словно про себя.

Владимир Сергеич хотел было вернуться на ночь домой, но такая сделалась на дворе темнота, что он не решился ехать. Ему отвели ту же комнату наверху, в которой он три месяца тому назад провел беспокойную ночь по милости Егора Капитоныча…

«Храпит ли он теперь?» – подумал Владимир Сергеич и вспомнил его наставления слуге, вспомнил внезапное появленье Марьи Павловны в саду…

Владимир Сергеич подошел к окну и приложился лбом к холодному стеклу. Его собственное лицо тускло глянуло на него с надворья, словно в черную завесу уперлись его глаза, и только спустя немного времени мог он различить на беззвездном небе ветки деревьев, порывисто крутившиеся среди мрака. Их тормошил неугомонный ветер.

Вдруг Владимиру Сергеичу показалось, будто что-то белое промелькнуло по земле… Он всмотрелся, усмехнулся, пожал плечами и, воскликнув вполголоса: «Что значит воображенье!», лег в постель.

Он заснул очень скоро, но и в этот раз не было ему суждено провести спокойную ночь. Его разбудила беготня, поднявшаяся в доме… Он отделил от подушки голову… Слышались смятенные голоса, восклицания, торопливые шаги, двери хлопали, вот раздался женский плач, крики поднялись в саду, другие крики отозвались дальше… Тревога в доме росла, становилась шумнее с каждым мгновением… «Пожар!» – мелькнуло в уме Владимира Сергеича. Он трухнул, вскочил с кровати и бросился к окну; но зарева не было, только в саду проворно двигались по дорожкам, мимо деревьев, красные огненные точки – то бегали люди с фонарями. Владимир Сергеич подошел быстро к двери, отворил ее и наткнулся прямо на Ивана Ильича. Бледный, растрепанный, полураздетый, он мчался сам не зная куда.

– Что такое? что случилось? – спросил с волнением Владимир Сергеич, сильно схватив его за руку.

– Пропала, утопла, в воду бросилась, – ответил Иван Ильич задыхавшимся голосом.

– Кто в воду бросился, кто пропал?

– Марья Павловна! Кому же, как не Марье Павловне! Погубил он ее, сердешную! Помогите! Батюшки, побежимте скорее! Голубчики, скорее!

И Иван Ильич ринулся вниз по лестнице.

Владимир Сергеич кое-как надел сапоги, накинул шинель на плечи и пустился вслед за ним.

В доме он уже никого не встретил, все выскочили в сад; одни только девочки, дочери Ипатова, попались ему в коридоре, возле передней; помертвев от испуга, стояли они в своих белых юбочках, с сжатыми руками и голыми ножками, возле ночника, поставленного на полу. Через гостиную, мимо опрокинутого стола, выбежал Владимир Сергеич на террасу. Сквозь чащу, по направлению к плотине, мелькали огни, тени…

– За баграми! скорее за баграми! – слышался голос Ипатова.

– Невод, невод, лодку! – кричали другие голоса.

Владимир Сергеич побежал на крик. Он нашел Ипатова на берегу пруда; фонарь, повешенный на суку, ярко освещал седую голову старика. Он ломал руки и шатался как пьяный; возле него женщина, лежа на траве, билась и рыдала; кругом суетились люди. Иван Ильич уже вошел по колена в воду и щупал дно шестом; кучер раздевался, дрожа всем телом; два человека тащили вдоль берега лодку; слышался резкий топот копыт по улице деревни… Ветер несся с визгом, как бы силясь задуть фонари, а пруд плескал и шумел, чернея грозно.

– Что я слышал, – воскликнул Владимир Сергеич, подбегая к Ипатову, – возможно ли?

– Багры, давайте багры! – простонал старик ему в ответ…

– Да вы, может быть, ошибаетесь, помилуйте; Михаил Николаевич.

– Нет! какое ошибается! – заговорила слезливым голосом женщина, лежавшая на траве, горничная Марьи Павловны, – сама я, окаянная, слышала, как она, голубушка моя, в воду бросилась, как билась в воде, как закричала: спасите, а там еще разочек: спасите!

– Как же ты не помешала ей, помилуй!

– Да как, батюшка, сударик мой, помешать? Ведь я когда ее хватилась, то уж ее в комнате не было, а мое сердечко, знать, чуяло, последние-то денечки она всё так тосковала и не говорила ничего; да уж я знала, я прямо так в сад и побежала, словно надоумил меня кто, слышу, вдруг бултых что-то в воду: спасите, слышу, кричит… спасите… Ох, голубчики мои! Ох, светики мои!

– Да тебе, может быть, так почудилось?

– Какое почудилось! Да и где она? куда девалась?

«Так вот что мне показалось белое в темноте», – подумал Владимир Сергеич…

Между тем прибежали люди с баграми, притащили невод, стали расстилать его на траве, народу набралось пропасть, суета поднялась, толкотня… кучер схватил один багор, староста – другой, оба вскочили в лодку, отчалили и принялись искать баграми в воде; с берега светили им. Странны и страшны казались движения их и их теней во мгле над взволнованным прудом, при неверном и смутном блеске фонарей.

– Во… вот зацепил, – закричал вдруг кучер.

Все так и замерли на месте.

Кучер потянул к себе багор, нагнулся… Что-то рогатое, черное медленно всплыло…

– Коряга, – проговорил кучер и отдернул багор.

– Да вернись, вернись, – закричали с берег а, – баграми ничего не сделаешь, надо неводом.

– Да, да, неводом, – подхватили другие.

– Стойте, – промолвил староста, – и я зацепил… что-то, кажись, мягкое, – прибавил он погодя немного.

Белое пятно показалось возле лодки…

– Барышня! – вдруг крикнул староста. – Она!

Он не ошибся… Багор зацепил Марью Павловну зарукав ее платья. Кучер ее тотчас подхватил, вытащил из воды… в два сильных толчка лодка очутилась у берега… Ипатов, Иван Ильич, Владимир Сергеич – все, бросились к Марье Павловне, подняли ее, понесли на руках домой, тотчас раздели ее, начали ее откачивать, согревать… Но все их усилия, их старания остались тщетными… Марья Павловна не пришла в себя… Жизнь уже ее покинула.

Владимир Сергеич, на другой день рано, оставил Ипатовку; перед отъездом он пошел проститься с покойницей. Она лежала на столе в гостиной, в белом платье… Густые ее волосы еще не совсем высохли, какое-то скорбное недоумение выражалось на ее бледном лице, не успевшем исказиться; раскрытые губы, казалось, силились заговорить и спросить что-то… стиснутые крест-накрест руки как бы с тоской прижимались к груди… Но с какой бы горестною мыслью ни погибла бедная утопленница, смерть наложила на нее печать своего вечного безмолвия и смирения… И кто поймет, что выражает мертвое лицо в те немногие мгновения, когда оно в последний раз встречает взгляд живых перед тем, чтобы навсегда исчезнуть и разрушиться в могиле?

Владимир Сергеич постоял с приличной задумчивостью перед телом Марьи Павловны, перекрестился три раза и вышел, не заметив Ивана Ильича, тихо плакавшего в уголке… И не один он плакал в тот день, вся прислуга в доме плакала горько: Марья Павловна оставила по себе добрую память.

Через неделю вот что писал старик Ипатов в ответ на пришедшее, наконец, письмо от Надежды Алексеевны:

«За неделю перед сим, милостивая государыня Надежда Алексеевна, несчастная свояченица моя, ваша знакомая, Марья Павловна, самовольно кончила жизнь свою, бросившись ночью в пруд, и мы уже предали земле ее тело. Она решилась на сей горестный и ужасный поступок, не простившись со мною, не оставив даже письма или хотя бы записочки для изъявления своей последней воли… Но вам лучше всех известно, Надежда Алексеевна, на чью душу должен пасть этот великий и смертный грех! Суди господь бог вашего братца, а моя свояченица не могла ни разлюбить, ни пережить разлуку…»

Надежда Алексеевна получила это письмо уже в Италии, куда она уехала с своим мужем, графом де Стельчинским, как его величали во всех гостиницах. Впрочем, он посещал не одни гостиницы; его часто видали в игорных домах, в курзалах на водах… Он сперва проигрывал много денег, потом перестал проигрывать, и лицо его приняло особое выражение, не то подозрительное, не то дерзкое, какое бывает у человека, с которым совершенно неожиданным образом случаются истории… С женой он видался редко. Впрочем, Надежда Алексеевна не скучала в его отсутствие. В ней проявилась страсть к искусствам и художествам. Она всё больше зналась с артистами и любила рассуждать о прекрасном с молодыми людьми. Письмо Ипатова огорчило ее чрезвычайно, но не помешало ей в тот же день поехать в «Собачью пещеру» – посмотреть, как задыхаются бедные животные, погруженные в серные пары.

Она поехала не одна. Ее сопровождали разные кавалеры. В числе их самым любезным считался некто г. Попелен, неудавшийся живописец из французов, с бородкой и в клетчатой куртке. Он пел жиденьким тенором новейшие романсы, острил весьма развязно, и хотя сложенья был худощавого, однако кушал весьма много.

VII

Был солнечный морозный январский день: на Невском гуляло множество народа. Часы на башне Думы показывали три часа. По широким плитам, усеянным желтым песочком, шел между прочими старинный наш знакомый, Владимир Сергеич Астахов. Он очень возмужал с тех пор, как мы расстались с ним, обложился бакенбардами и пополнел во всем корпусе, но не постарел. Он подвигался за толпой, не торопясь и изредка посматривая кругом: он ожидал жену свою; она вместе с своею матерью хотела подъехать в карете. Владимир Сергеич уже лет пять как женился, именно так, как всегда желал: жена его была богата и с самыми лучшими связями. Приветливо приподнимая превосходно вычищенную шляпу при встрече с многочисленными знакомыми, Владимир Сергеич продолжал выступать свободною поступью довольного судьбою человека, как вдруг, около самого Пассажа, на него чуть не наткнулся какой-то господин, в испанском плаще и фуражке, с лицом, уже порядком изношенным, крашеными усами и большими, слегка заплывшими глазами. Владимир Сергеич с достоинством посторонился, но господин в фуражке посмотрел на него и вдруг воскликнул:

– А! господин Астахов, здравствуйте!

Владимир Сергеич ничего не отвечал и остановился в изумлении. Он не мог понять, каким образом господин, решившийся идти по Невскому в фуражке, знал его фамилию.

– Вы меня не узнаёте? – продолжал господин в фуражке. – Я видел вас лет восемь тому назад, в деревне, в Т-ской губернии, у Ипатовых. Меня зовут Веретьевым.

– Ах! боже мой! извините меня! – воскликнул Владимир Сергеич, – но как вы изменились с тех пор…

– Да, я постарел, – возразил Петр Алексеич и провел по лицу рукою, на которой не было перчатки, – а вот вы не изменились.

Веретьев не столько постарел, сколько осунулся и опустился. Мелкие, тонкие морщины покрыли его лицо, и когда он говорил, его губы и щеки слегка подергивало. По всему заметно было, что сильно пожил человек.

– Где вы всё это время пропадали, что вас не было видно? – спросил его Владимир Сергеич.

– Скитался кой-где. А вы всё в Петербурге находились?

– Большей частью в Петербурге.

– Женаты?

– Женат.

И Владимир Сергеич принял несколько строгий вид, как бы желая сказать Веретьеву: «Ты, братец, не вздумай просить меня, чтобы я представил тебя моей жене».

Веретьев, казалось, понял его. Равнодушная усмешка чуть тронула его губы.

– А что ваша сестрица? – спросил Владимир Сергеич. – Где она?

– Не могу вам сказать наверное. Должно быть, в Москве. Я давно от нее писем не получал.

– Супруг ее жив?

– Жив.

– А сам господин Ипатов?

– Не знаю; вероятно, тоже жив, а может, и умер.

– А тот господин, как бишь его, Бодряков, что ли?

– Тот-то, кого вы в секунданты себе просили, помните, когда вы так струсили? А чёрт его знает!

Владимир Сергеич помолчал с важностью на лице.

– Я всегда с удовольствием вспоминал те вечера, – продолжал он, – когда я имел случай (он чуть было не сказал: честь) познакомиться с вашей сестрицей и с вами. Она очень любезная особа. Что, вы всё так же приятно поете?

– Нет, голос пропал… Да, хорошее тогда было время!

– Я еще раз посетил потом Ипатовку, – прибавил Владимир Сергеич, приподняв печально брови, – ведь так, кажется, звали ту деревню, – в самый день одного страшного события…

– Да, да, это ужасно, это ужасно, – торопливо перебил его Веретьев. – Да, да. А помните, как вы чуть было не подрались с моим теперешним зятем?

– Гм! помню! – возразил с расстановкой Владимир Сергеич. – Впрочем, я должен вам признаться, столько времени с тех пор прошло, мне иногда всё это представляется как сон какой-то…

– Как сон, – повторил Веретьев, и его бледные щеки покраснели, – как сон… нет, это не был сон, по крайней мере для меня. Это было время молодости, веселости и счастья, время бесконечных надежд и сил неодолимых, и если это был сон, так сон прекрасный. А вот что мы теперь с вами постарели, поглупели, да усы красим, да шляемся по Невскому, да ни на что не стали годны, как разбитые клячи, повыдохлись, повытерлись, не то важничаем и ломаемся, не то бьем баклуши, да, чего доброго, горе вином запиваем, – вот это скорее сон, и сон самый безобразный. Жизнь прожита, и даром, нелепо, пошло прожита – вот что горько! Вот это бы стряхнуть как сон, вот от этого бы очнуться… И потом везде, всюду одно ужасное воспоминание, один призрак… А впрочем, прощайте.

Веретьев быстро удалился, но, поравнявшись с дверьми одной из главных кондитерских Невского проспекта, остановился, вошел в нее и, выпив у буфета рюмку померанцевой водки, отправился через биллиардную, всю туманную и тусклую от табачного дыма, в заднюю комнату. Там он нашел несколько знакомых, прежних товарищей: Петю Лазурина, Костю Ковровского, князя Сердюкова и еще двух господ, которых звали просто Васюком и Филатом. Все они были люди уже не молодые, хотя и холостые; у иных волосы повылезли, а у других седина пробилась, лица их покрылись морщинами, подбородки сдвоились, словом – господа эти все уже давно, как говорится, перешли период растения. Все они, однако, продолжали считать Веретьева человеком необыкновенным, предназначенным удивить вселенную, и он только потому и был умнее их, что сам очень хорошо сознавал свою совершенную и коренную бесполезность. И вне его кружка находились люди, которые думали о нем, что, не погуби он себя, из него чёрт знает что бы вышло… Эти люди ошибались: из Веретьевых никогда ничего не выходит.

Приятели Петра Алексеича встретили его с обычными приветствиями. Он сначала озадачил их своим мрачным видом и желчными речами, но вскоре успокоился, развеселился, и дело пошло своим обычным порядком.

А Владимир Сергеич, как только ушел от него Веретьев, нахмурился и выпрямил стан. Неожиданная выходка Петра Алексеича чрезвычайно озадачила, даже оскорбила его.

«Поглупели, вино пьем, усы красим… parlez pour vous, mon cher[11]11
  отнесите это на свой счет, мой дорогой (франц.).


[Закрыть]», – сказал он наконец почти вслух и, фыркнув раза два от прилива невольного негодования, собрался было продолжать свою прогулку.

– Кто это с вами говорил? – раздался громкий и самоуверенный голос за его спиною.

Владимир Сергеич обернулся и увидел одного из своих хороших знакомых, некоего г. Помпонского. Этот г. Помпонский, человек высокого роста и толстый, занимал довольно важное место и ни разу с самой ранней юности не усомнился в себе.

– Так, чудак какой-то, – проговорил Владимир Сергеич, взявши г. Помпонского под руку.

– Помилуйте, Владимир Сергеич, разве позволительно порядочному человеку разговаривать на улице с индивидуем, у которого на голове фуражка? Это неприлично! Я удивляюсь! Где вы могли познакомиться с таким субъектом?

– В деревне.

– В деревне… С деревенскими соседями в городе не кланяются… ce n’est pas comme il faut[12]12
  это неприлично (франц.).


[Закрыть]. Джентльмен должен всегда держать себя джентльменом, если хочет, чтобы…

– Вот моя жена, – поспешил перебить его Владимир Сергеич. – Пойдемте к ней.

И оба джентльмена направились к низенькой щегольской каретке, из окна которой выглядывало бледное, усталое и раздражительно-надменное личико женщины еще молодой, но уже отцветшей.

Из-за нее виднелась другая дама, тоже словно рассерженная, ее мать. Владимир Сергеич отворил дверцы кареты, предложил жене руку. Помпонский пошел с его тещей, и обе четы отправились по Невскому в сопровождении невысокого черноволосого лакея в гороховых штиблетах и с большой кокардой на шляпе.