Текст книги "Записки декабриста"

За мной не бывало никакой недоимки, и в последний набор я представил рекрутскую квитанцию за моих крестьян. Происшествие в Жукове всех нас чрезвычайно встревожило, и я тотчас же вместе с Фонвизиным отправился в Смоленск. Фонвизин был знаком с губернатором бароном Ашем, объяснил ему всё дело, и барон Аш приказал крестьянина моего отпустить домой, а заседателя, наделавшего столько тревоги, отдать под суд.

Фонвизин проводил меня до Жукова. Тут народ был в отчаянном положении и почти не работал. Всё это меня ужасно смутило, и я совершенно растерялся. Чтобы за один раз прекратить все беспорядки в России, я придумал средство, которое в эту минуту казалось мне вдохновением, а в самой сущности оно было чистый сумбур.

Ночью, пока Фонвизин спал, я написал адрес к императору, который должны были подписать все члены Союза Благоденствия. В этом адресе излагались все бедствия России, для прекращения которых мы предлагали императору созвать Земскую думу по примеру своих предков. Поутру я прочитал своё сочинение Фонвизину, и он, бывший под одним настроением духа со мной, согласился подписать адрес. В тот же день мы с ним отправились в Дорогобуж к Граббе. К счастью, Граббе был благоразумнее нас обоих: не отказываясь вместе с другими подписать адрес, он нам ясно доказал, что этим поступком за один раз уничтожалось Тайное общество и что это всё вело нас прямо в крепость.

Бумага, мной написанная, была уничтожена. После чего долго мы рассуждали о горестном положении России и средствах, которые бы могли спасти ее. Союз Благоденствия, казалось нам, дремал. По собственному своему образованию, он слишком был ограничен в своих действиях. Решено было к первому января двадцать первого года пригласить в Москву депутатов из Петербурга и Тульчина для того, чтобы они на общих совещаниях рассмотрели дела Тайного общества и приискали средства для большей его деятельности.

Фонвизин с братом должен был отправиться в Петербург, мне же пришлось ехать в Тульчин. Фонвизин, незадолго перед тем побывав в Тульчине, познакомился со всеми тамошними членами и дал мне письма к некоторым из них. Он мне дал также письмо в Кишинёв к Михайле Орлову.

В Дорогобуже я добыл себе кое-как подорожную и пустился в путь. Приехав в Тульчин, я тотчас явился к Бурцеву. Он от жида, у которого я остановился, перетащил меня к себе. В тот же день я побывал у Пестеля и у Юшневского – последнего Фонвизин превозносил как человека огромного ума. Тут случилось, как случается нередко, что одни добрые качества принимают за другие.

Юшневский, генерал-интендант Второй армии, был отличный добрый человек и честности редкой, но ума довольно ограниченного. С первого раза он поразил меня своими пошлостями. Чтобы пребыванием моим в Тульчине не подать подозрения властям, я ни у кого не бывал кроме Пестеля, с которым был знаком прежде, и у Юшневского, к которому привез письмо от Фонвизина. Но я скоро познакомился с тульчинской молодёжью. Во время моего пребывания в Тульчине почти все члены перебывали у Бурцева. В Тульчине члены Тайного общества, не опасаясь никакого особенного над собою надзора, свободно и почти ежедневно общались между собой и тем самым не давали ослабевать друг другу.

Впрочем, было достаточно уже одного Пестеля, чтобы беспрестанно поднимать дух всех тульчинских членов, между которыми в это время образовались вроде как две партии: «умеренные», под влиянием Бурцева, и, как говорили, «крайние», под руководством Пестеля. Но эти партии были только мнимые. Бурцев, уверенный в превосходстве личных своих достоинств, не мог не чувствовать на каждом шагу превосходства Пестеля над собой и потому всеми силами старался составить против него оппозицию. Однако это не мешало ему оставаться в самых лучших отношениях с Пестелем.

Киселев, как умный человек и умеющий ценить людей, не мог не уважать всю эту молодежь и многих из них любил, как людей приближенных к себе. Всех их он принимал у себя очень ласково и, кроме как по службе, никогда не был с ними начальником. Иногда у него за обедом при общем разговоре возникали политические вопросы, и если при этом Киселев понимал что-нибудь не так, ему со всех сторон возражали дельно, и он всякий раз принужден был согласиться с своими собеседниками. После этого нетрудно себе представить, какое влияние имели тульчинские члены во всей 2-й армии.

Никакого нет сомнения, что Киселёв знал о существовании Тайного общества и смотрел на это сквозь пальцы. Впоследствии, когда попал под суд капитан Раевский, заведывавший школой взаимного обучения в дивизии Михайлы Орлова, и генерал Сабанеев отправил, при донесении, найденный у Раевского список всем тульчинским членам, они ожидали очень дурных для себя последствий по этому делу. Киселев призвал к себе Бурцева, который был у него старшим адъютантом, подал ему бумагу и приказал тотчас же по ней исполнить. Пришедши домой, Бурцев очень был удивлен, нашедши между листами данной ему бумаги список тульчинских членов, писанный Раевским и присланный Сабанеевым отдельно. Бурцев сжёг список, и тем кончилось дело.

В это время Пестель замышлял республику в России, писал свою «Русскую Правду». Он мне читал из нее отрывок и, сколько помнится, об устройстве волостей и селений. Он был слишком умён, чтобы видеть в «Русской Правде» будущую конституцию России. Своим сочинением он только приготовлялся, как он сам говорил, правильно действовать в Земской думе и знать, когда придётся, что о чем говорить. Некоторые отрывки из «Русской Правды» он читал Киселёву, который ему однажды заметил, что царю своему он предоставляет уже слишком много власти. Под «царём» Пестель разумел исполнительную власть.

Наконец было назначено совещание у Пестеля, на котором я должен был объявить всем присутствующим о причине моего прибытия в Тульчин. Бурцев уверял меня, что если Пестель поедет в Москву, то он своими резкими мнениями и своим упорством испортит там всё дело, и просил меня никак не приглашать Пестеля в Москву. На совещании я предложил тульчинским членам послать от себя доверенных в Москву, которые там занялись бы вместе с другими определением всех нужных изменений в уставе Союза Благоденствия, а может быть, и в устройстве самого Общества.

Бурцев и Комаров просились в отпуск и по собственным делам своим должны были пробыть некоторое время в Москве. Пестелю очень хотелось приехать на съезд в Москву, но многие уверяли его, что так как два депутата их уже будут на этом съезде, то его присутствие там не необходимо, и что, просившись в отпуск в Москву, где – все знают, что у него нет ни родных и никакого особенного дела, он может навлечь подозрение тульчинского начальства, а может быть, и подозрение московской полиции. Пестель согласился не ехать в Москву.

В Тульчине полковник Абрамов дал мне из дежурства подорожную по казённой надобности, и я с ней пустился в Кишинев к Орлову с письмом от Фонвизина и поручением пригласить его на съезд в Москву. Я никогда не видал Орлова, но многие из моих знакомых превозносили его как человека высшего разряда по своим умственным способностям и другим превосходным качествам. Когда-то император Александр был высокого о нем мнения и пробовал употребить его по дипломатической части. В пятнадцатом году, при отчуждении Норвегии от Дании, Орлов был послан с тем, чтобы убедить норвежцев совершенно присоединиться к Швеции и иметь с ней вместе один сейм. Но Орлов сблизился с тамошними либералами и действовал не согласно с данными ему предписаниями. Норвегия, присоединённая к Швеции, но имея свое собственное представительство, осталась во многих отношениях землёй от нее отдельной.

Когда сделалось известным намерение императора Александра образовать отдельный литовский корпус и, одевши его в польский мундир, дать ему литовские знамена – намерение это возмутило многих наших генералов, и они согласились между собой подать письменное представление императору, в котором они излагали весь вред, могущий произойти от образования отдельного литовского корпуса, и умоляли императора не приводить в исполнение своего намерения, столь пагубного для России.

В числе генералов, согласившихся подписать это представление, был генерал-адъютант Васильчиков, впоследствии начальник гвардейского корпуса. Он испугался собственной своей смелости и, пришедши к императору, с раскаянием просил у него прощения в том, что задумал против него недоброе, назвал всех своих сообщников и рассказал всё дело, в котором главным побудителем был Орлов, написавший самое представление.

Государь потребовал к себе Орлова, напомнил прежнее к нему благоволение и спросил – как мог он решиться действовать против него. Орлов стал уверять императора в своей к нему преданности. Тут император рассказал подробно всё дело, замышляемое генералами, и приказал Орлову принести к нему представление, писанное им от имени генералов. Орлов от всего отрёкся, после чего император расстался навсегда с прежним своим любимцем. Свидание это с императором рассказывал мне сам Орлов. Скоро после того он получил место начальника штаба при генерале Раевском, командующем 4-м корпусом. В Киеве Орлов устроил едва ли не первые в России училища взаимного обучения для кантонистов. В Библейском обществе он произнёс либеральную речь, которая ходила тогда у всех по рукам, и вообще приобрёл себе в это время еще большую известность, нежели какой пользовался прежде.

Каким-то случаем он потерял место начальника штаба, но вскоре потом Киселев, который был с ним дружен, выпросил для него у императора дивизию во 2-й армии. Командуя этой дивизией, он жил в Кишинёве, где опять завёл очень полезные училища для солдат и поручил их надзору капитана Раевского, члена Тайного общества и совершенно ему преданного. К несчастью, Раевский, в надежде на покровительство Орлова, слишком решительно действовал и впоследствии попал под суд. Сам же Орлов беспрестанно отдавал самые либеральные приказы по дивизии.

Я с любопытством ожидал свидания с Орловым и встретился с ним, не доехав до Кишинёва. С ним был адъютант его Охотников, славный малый и совершенно преданный Тайному обществу; я давно был знаком с ним. Прочитавши письмо Фонвизина, Орлов обошёлся со мной как со старым знакомым и тут же предложил сесть к себе в дормез, а Охотников сел на мою перекладную тележку. Потом мы с ним через станцию менялись местами в дормезе. Орлов с первого раза весь высказался передо мной.

Наружности он был прекрасной и вместе с тем человек образованный, отменно добрый и кроткий; обхождение его было истинно увлекательное, и потому, познакомившись с ним, не было возможности не полюбить его; но бывши человеком неглупым – в суждениях своих ему редко удавалось попасть на истину. Он почти всегда становился к ней боком, вследствие чего в разговорах, в которых обсуждался какой-нибудь не совсем пошлый предмет, он почти никогда не подвизался с успехом; зато по своей доброте и кротости никогда не обижался даже и самыми колкими против себя возражениями. На убеждения мои приехать в Москву он отвечал, что пока наверное обещать не может, и со своей стороны приглашал меня ехать с ним к Давыдову в Киевскую губернию.

Узнавши, что у Давыдова, с которым я не был знаком, соберётся много гостей к двадцать четвёртому ноября, на именины его матери, и избегавши гостиных во всю мою жизнь, такое приглашение было не совсем приятно для меня; но когда мы на станции сошлись с Охотниковым, он отвёл меня в сторону и просил убедительно ехать с ними вместе, уверяя, что в это время мне удастся уговорить Орлова, без чего было мало надежды, чтобы он приехал в Москву. Я решился ехать в Каменку к Давыдову.

Проезжая через Новый Миргород, мы заехали к полковнику Гревсу. Орлов был знаком с ним, когда они еще вместе служили в кавалергардах. Гревс командовал одним из полков бугского поселения. За обедом он сказал с некоторою гордостью, что, командуя своим полком, он то же, что помещик, у которого восемнадцать тысяч душ. Везде происходили неимоверные грабительства в военных поселениях. А Аракчееву на устройство их отпускались ежегодно десятки миллионов. Теперь, по наружности, и бугские и Чугуевские поселения были приведены в некоторый порядок. Сперва казаки, опираясь на свои права, означенные в грамотах, дарованных им прежними государями, не соглашались поступить в военные поселения. Аракчеев из Харькова распорядился этим делом. Посланный им генерал Садов наиболее непокорных прогнал до смерти сквозь строй, а остальные смирились.

Приехав в Каменку, я полагал, что никого там не знаю, и был приятно удивлён, когда случившийся здесь А. С. Пушкин выбежал ко мне с распростёртыми объятиями. Я познакомился с ним в последнюю мою поездку в Петербург у Петра Чаадаева, с которым он был дружен и к которому имел большое доверие.

Василий Львович Давыдов, ревностный член Тайного общества, узнавший кто я от Орлова, принял меня более чем радушно. Он представил меня своей матери и своему брату генералу Раевскому, как давнишнего короткого своего приятеля. С генералом был сын его, полковник Александр Раевский. Через полчаса я был тут как дома.

Орлов, Охотников и я – мы пробыли у Давыдова целую неделю. Пушкин, приехавший из Кишинёва, где в это время он был в изгнании, и полковник Раевский прогостили тут столько же. Мы всякий день обедали внизу у старушки-матери. После обеда собирались в огромной гостиной, где всякий мог с кем и о чем хотел беседовать. Жена Ал. Львовича Давыдова, которого Пушкин так удачно назвал «рогоносец величавый», урождённая графиня Грамон, впоследствии вышедшая замуж в Париже за генерала Себестиани, была со всеми очень любезна. У нее была премиленькая дочь, девочка лет двенадцати.

Пушкин вообразил себе, что он в нее влюблён, беспрестанно на нее заглядывался и, подходя к ней, шутил с ней очень неловко. Однажды за обедом он сидел возле меня и, раскрасневшись, смотрел так ужасно на хорошенькую девочку, что она, бедная, не знала, что делать, и готова была заплакать. Мне стало ее жалко, и я сказал Пушкину вполголоса:

– Посмотрите, что вы делаете. Вашими нескромными взглядами вы совершенно смутили бедное дитя.

– Я хочу наказать кокетку, – отвечал он. – Прежде она со мной любезничала, а теперь прикидывается жестокой и не хочет взглянуть на меня.

С большим трудом удалось мне обратить всё это в шутку и заставить его улыбнуться.

В общежитии Пушкин был до чрезвычайности неловок и при своей раздражительности легко обижался каким-нибудь словом, в котором решительно не было для него ничего обидного. Иногда он корчил лихача, вероятно вспоминая Каверина и других своих приятелей-гусаров в Царском Селе; при этом он рассказывал про себя самые отчаянные анекдоты, и всё вместе выходило как-то очень пошло. Зато заходил ли разговор о чем-нибудь дельном, Пушкин тотчас просветлялся. О произведениях словесности он судил верно и с особенным каким-то достоинством. Не говоря почти никогда о собственных своих сочинениях, он любил разбирать произведения современных поэтов и не только отдавал каждому из них справедливость, но и в каждом из них умел отыскать красоты, каких другие не заметили.

Я ему прочёл его Noël: «Ура! / в Россию скачет…», и он очень удивился, как я его знаю, а между тем все его ненапечатанные сочинения: Деревня, Кинжал, Четырехстишие к Аракчееву, Послание к Петру Чаадаеву и многие другие, были не только всем известны, но в то время не было сколько-нибудь грамотного прапорщика в армии, который не знал их наизусть. Вообще Пушкин был отголосок своего поколения, со всеми его недостатками и со всеми добродетелями. И вот, может быть, почему он был поэт истинно народный, каких не бывало прежде в России.

Все вечера мы проводили на половине у Василия Львовича, и вечерние беседы наши для всех для нас были очень занимательны. Раевский, не принадлежа сам к Тайному обществу, но подозревая его существование, смотрел с напряжённым любопытством на всё происходящее вокруг его. Он не верил, что я случайно заехал в Каменку, и ему очень хотелось знать причину моего прибытия.

В последний вечер Орлов, В. Л. Давыдов, Охотников и я сговорились так действовать, чтобы сбить с толку Раевского насчёт того, принадлежим ли мы к Тайному обществу или нет. Для большего порядка при наших прениях был выбран президентом Раевский. С полушутливым и с полуважным видом он управлял общим разговором. Когда начинали очень шуметь, он звонил в колокольчик; никто не имел права говорить, не спросив у него на то дозволения, и т. д.

В последний этот вечер пребывания нашего в Каменке, после многих рассуждений о разных предметах, Орлов предложил вопрос: насколько было бы полезно учреждение Тайного общества в России? Сам он высказал всё, что можно было сказать «за» и «против» Тайного общества. В. Л. Давыдов и Охотников были согласны с мнением Орлова. Пушкин с жаром доказывал всю пользу, какую бы могло принести Тайное общество России. Тут, испросив слово у президента, я старался доказать, что в России совершенно невозможно существование Тайного общества, которое могло бы быть хоть сколько-нибудь полезно.

Раевский стал мне доказывать противное и исчислил все случаи, в которых Тайное общество могло бы действовать с успехом и пользой. В ответ на его выходку я ему сказал:

– Мне нетрудно доказать вам, что вы шутите. Я предложу вам вопрос: если бы теперь уже существовало Тайное общество, вы, наверное, к нему не присоединились бы?

– Напротив, наверное бы, присоединился, – отвечал он.

– В таком случае давайте руку, – сказал я ему.

И он протянул мне руку, после него я расхохотался, сказав Раевскому:

– Разумеется, всё это только одна шутка.

Другие также смеялись, кроме А.Л., рогоносца величавого, который дремал, и Пушкина, который был очень взволнован. Он перед этим уверился, что Тайное общество или существует, или тут же получит своё начало, и он будет его членом, но когда увидел, что из этого вышла только шутка, он встал, раскрасневшись, и сказал со слезой на глазах:

– Я никогда не был так несчастлив, как теперь. Я уже видел жизнь мою облагороженною и высокую цель перед собой, и всё это была только злая шутка.

В эту минуту он был точно прекрасен. В двадцать седьмом году, когда он пришёл проститься с А. Г. Муравьевой, ехавшей в Сибирь к своему мужу Никите, он сказал ей: «Я очень понимаю, почему эти господа не хотели принять меня в своё Общество – я не стоил этой чести». При прощании Орлов обещал мне непременно приехать в Москву.

В первых числах января двадцать первого года Граббе, Бурцев и я жили вместе у Фонвизиных. Скоро потом приехали в Москву из Петербурга Николай Тургенев и Федор Глинка, а потом из Киева Михайло Орлов с Охотниковым. Было решено Комарова не принимать на наши совещания – ему уже тогда не очень доверяли.

На первом из этих совещаний были Орлов, Охотников, Н. Тургенев, Федор Глинка два брата Фонвизины, Граббе, Бурцев и я. Орлов привёз писаные условия, в которых он соглашался присоединиться к Тайному обществу. В этом сочинении, после многих фраз, он старался доказать, что Тайное общество должно решиться на самые крутые меры и для достижения своей цели даже прибегнуть к средствам, которые могут казаться преступными. Во-первых, он предлагал завести тайную типографию или литографию, посредством которой можно бы было печатать разные статьи против правительства и потом в большом количестве рассылать по всей России. Второе его предложение состояло в том, чтобы завести фабрику фальшивых ассигнаций, при котором, по его мнению, Тайное общество с первого раза приобрело бы огромные средства и вместе с тем подорвало кредит правительства.

Когда он кончил чтение, все посмотрели друг на друга с изумлением. Я наконец сказал ему, что он, вероятно, шутит, предлагая такие неприемлемые меры, но ему того-то и нужно было. Помолвленный с Раевской, в угоду ее родным, он решился прекратить все сношения с членами Тайного общества. На возражения наши он сказал, что если мы не принимаем его предложений, то он никак не может принадлежать к нашему Тайному обществу. После чего он уехал и ни с кем из нас более не видался и только, уезжая уже из Москвы, в дорожной повозке заехал проститься с Фонвизиным и со мной. При прощании, показав на меня, он сказал:

– Этот человек никогда мне не простит.

В ответ я пародировал несколько строк из письма Брута к Цицерону и сказал ему:

– Если мы успеем, Михайло Фёдорович, мы порадуемся вместе с вами. Если же не успеем, то без вас порадуемся одни.

После чего он бросился меня обнимать.

На следующих совещаниях собрались те же члены кроме Орлова. Для большего порядка выбран был председателем Н. Тургенев.

Прежде всего, было признано нужным изменить не только устав Союза Благоденствия, но и самое устройство и самый состав Общества. Решено было объявить повсеместно, во всех управах, что, так как в теперешних обстоятельствах малейшей неосторожностью можно было возбудить подозрение правительства, то Союз Благоденствия прекращает свои действия навсегда. Этой мерой ненадёжных членов удаляли из Общества. В новом уставе цель и средства для достижения ее должны были определиться с большей точностью, нежели они были определены в уставе Союза Благоденствия, и потому можно было надеяться, что члены, в ревностном содействии которых нельзя было сомневаться, соединившись вместе, составят одно целое и, действуя единодушно, придадут новые силы Тайному обществу.

Затем приступили к сочинению нового устава. Он разделялся на две части. В первой для вступающих предлагались те же филантропические цели, как и в «Зелёной книге». Редакцией этой части занялся Бурцев.

Вторую часть написал Н. Тургенев для членов высшего разряда. В этой второй части устава уже прямо было сказано, что цель Общества состоит в том, чтобы ограничить самодержавие в России, а чтобы приобрести для этого средства – признавалось необходимым действовать на войска и приготовить их на всякий случай.

На первый раз положено было учредить четыре главные думы: одну в Петербурге под руководством Н. Тургенева, другую в Москве, которую поручали Ив. Алекс. Фонвизину, третью я должен был образовать в Смоленской губернии, четвертую брался Бурцев привести в порядок в Тульчине. Он уверял, что по приезде в Тульчин он первоначально объявит об уничтожении Союза Благоденствия, но что вслед затем известит всех членов, кроме приверженцев Пестеля, о существовании нового устава, и что они все к нему присоединятся под его руководством.

Устав был подписан всеми присутствующими членами на совещаниях и Мих. Муравьевым, который приехал в Москву уже к самому концу наших заседаний. Обе части нового устава были переписаны в четырёх экземплярах: один для Тургенева, другой для И. А. Фонвизина, третий для меня, четвёртый для Бурцева.

Но еще при самых первых наших совещаниях были приглашены на одно из них все члены, бывшие тогда в Москве. На этом общем совещании были князь Сергей Волконский, Комаров, Пётр Кодошин и многие другие. Тургенев, как наш президент, объявил всем присутствующим, что Союз Благоденствия более не существует, и изложил перед ними причины его уничтожения.

Тургенев, приехавши в Петербург, объявил, что члены, бывшие на съезде в Москве, нашли необходимым прекратить действия Союза Благоденствия, и потом одному только Никите Муравьеву прочёл новый устав Общества, после чего из предосторожности он положил его в бутылку и засыпал табаком.

Из петербургских членов, деятельностью Никиты Муравьева, образовалось новое Общество.

Скоро потом труды по Обществу разделили с Никитою полковник князь Трубецкой и адъютант Бистрома князь Оболенский; Николай же Тургенев, первое время по приезде своем в Петербург, мало принимал участия в делах нового Тайного общества, хотя и не прекращал сношений со многими из членов. Непонятно, как в своём сочинении о России он мог решиться отвергать существование Тайного общества и потом отрекаться от участия, которое он принимал в нем, как действительный член, на съезде в Москве и после на многих совещаниях в Петербурге.

В Москве, когда разъехались приезжие члены, остались только два брата Фонвизины; в Смоленской губернии я был один, если не считать Граббе, который с своим полком мог быть всегда переведён оттуда. Правда, мне поручено было принять Пассека и Петра Чаадаева при первом свидании с ними.

Когда Чаадаев приехал в Москву, я предложил ему вступить в наше Общество. Он на это согласился, но сказал мне, что напрасно я не принял его прежде, тогда бы он не вышел бы в отставку и постарался попасть в адъютанты к великому князю Николаю Павловичу, который, очень может быть, покровительствовал бы Тайному обществу, если бы ему внушить, что это Общество могло быть для него опорой в случае восшествия на престол старшего брата.

Бурцев, по приезде своём в Тульчин, объявил на общем совещании об упразднении Тайного общества. Все присутствующие члены напали на него и на членов, бывших на съезде в Москве, доказывая очень справедливо, что восемь человек не имели никакого права уничтожить целое Тайное общество. Они тут же дали друг другу обещание никак не прекращать своих действий. Бурцев остался один и совершенно в стороне. Он даже никому не показал новый устав и с тех пор прекратил все свои сношения с товарищами по Обществу. Из тульчинских членов, под руководством Пестеля, образовалось новое Общество, явная цель которого была изменение образа правления в России. И с этого времени они назывались «Южными», в отличие от петербургских, которые назывались «Северными».

В двадцатом году в Смоленской губернии был повсеместный неурожай, и в начале двадцать первого года везде нуждались, а в Рославльском уезде вместо хлеба ели сосновую кору и положительно умирали с голоду.

Михайло Муравьев, рославльский помещик, бывший свидетелем крайней нужды, претерпеваемой в его уезде, хлопотал в Москве о средствах помощи бедным людям. Тёща его, Н. Н. Шереметева[3]3
  Надежда Николаевна Шереметева (1775–1850) – тётка поэта Ф. И. Тютчева. Дружила с Н. В. Гоголем, называвшим её своей «духовной матерью». Делом её жизни стала забота о несчастных, порой ей совсем неизвестных. Всю свою жизнь без всякого показного эффекта она хлопотала о самых различных людях. Ей доверяли значительные средства на самую разнообразную благотворительную помощь.
  М. Н. Муравьев был женат на ее дочери Пелагеи, а И. Д. Якушкин на младшей – Анастасии.


[Закрыть], собрала ему за несколько дней пожертвований от разных лиц до пятнадцати тысяч. Дмитрий Давыдов, первый наш сахаровар, принимавший участие во всех увеселениях Москвы, на одном бале возбудил сострадание к умирающим от голоду знакомых ему дам; каждая из них тут же отдала ему в пользу бедных или турецкую свою шаль (Вяземская), или браслет, или серьги и т. д.

Разумеется, что мужья их откупили вещи, пожертвованные их женами, и внесли за них деньги, которых набралось около шести тысяч. Потом, при других еще пожертвованиях, составилось около тридцати тысяч для вспомоществования бедным в Рославльском уезде.

И. А. Фонвизин, коротко знакомый с князем Голицыным, московским генерал-губернатором, и много им уважаемый, отправился к нему и рассказал о бедствиях в Рославльском уезде и о бездействии тамошнего начальства. Голицын ничего про это не знал. Сам человек очень добрый, он принял в этом деле живое участие и обещал донести правительству, но советовал Фонвизину прежде съездить в Рославль и привезти ему подробные сведения, на которых он мог бы основаться в своём донесении.

Фонвизин и я отправились в Рославль; М. Муравьев был уже там. При въезде нашем в этот уезд беспрестанно попадались нам люди совершенно измождённые, и что многие из них умирали от нужды – в этом не было никакого сомнения. Нищие со всех сторон шли в город. Каждый из них надеялся получить от городских жителей хоть небольшой кусок хлеба.

Чтобы определить имена помещиков, у которых было больше нищих крестьян, мы с Фонвизиным расположились на постоялом дворе с целым мешком медных денег. Все нищие входили к нам свободно; каждому из них я давал пятак и спрашивал его имя, название его деревни и какому помещику он принадлежит. Фонвизин всё это записывал. Таким образом составился список, из которого уже можно было видеть, приблизительно, в каких селениях и чьих помещиков крестьяне наиболее нуждались.

Потом мы поехали к М. Муравьеву и нашли у него Левашевых и дядю его, Тютчева. Ни Левашев, ни Тютчев не были членами Тайного общества, но действовали совершенно в его смысле.

Левашевы жили уединённо в деревне, занимались воспитанием своих детей и улучшением своих крестьян, входя в положение каждого из них и помогая им по возможности. У них были заведены училища для крестьянских мальчиков по порядку взаимного обучения. В это время таких людей, как Левашевы и Тютчев, действующих в смысле Тайного общества и самих о том не подозревавших, было много в России. Муравьев, Левашевы и Тютчев, зная своих соседей, и при помощи привезённого нами списка из Рославля, могли определить, в каких местах наиболее нуждались в пособии. Они распорядились покупкой и раздачей хлеба на пожертвованные в Москве деньги.

В это время цены на хлеб необычайно возвысились. Четверть ржи стоила до двадцати пяти рублей, и на тридцать тысяч, которые были в нашем распоряжении, можно было купить не более, как тысячу триста четвертей – количество незначительное в отношении с количеством нуждающихся во всем уезде. И между тем не предвиделось никаких средств прокормить народ до следующей жатвы. Но и будущая жатва не обещала ничего утешительного. За недостатком зернового хлеба бо́льшая часть крестьянских полей осталась незасеянная.

В этом случае Михайло Муравьев предпринял решительную меру. Он созвал в Рославль своих знакомых и многих незнакомых помещиков и предложил им подписать бумагу к министру внутренних дел, в которой рославльские дворяне доводили до сведения о бедственном положении сего края.

Бумага эта за подписью нескольких десятков рославльских дворян пошла к министру мимо уездного предводителя, который, из опасения прогневать начальство, не хотел подписаться вместе с дворянами своего уезда, мимо губернского предводителя и мимо губернатора, зато она произвела сильное впечатление в Петербурге.

Тотчас был отправлен в Смоленск сенатор Мертваго, и в его распоряжение было назначено миллион рублей. Он считался одним из лучших московских сенаторов, но в Смоленске проводил время или во сне, или на обедах, или за картами, исподволь собирая сведения о наиболее нуждающихся в пособии. Видеть этого дремлющего старика, когда всё около него страдало, было отвратительно.

Возвратившись в Жуково, я заехал к Пассеку и принял его в члены нашего Тайного общества. Он был этим чрезвычайно доволен. Когда он бывал с Граббе, Фонвизиным и со мной, он замечал, что у нас есть какая-то от него тайна, и ему было очень неловко. Он всегда был добр со своими крестьянами, но с этих пор он посвятил им всё своё существование, и все его старания клонились к тому, чтобы упрочить их благосостояние. Он завёл в своём имении прекрасное училище, по порядку взаимного обучения, и набрал в него взрослых ребят, предоставляя за них тем домам, к которым они принадлежали, разные выгоды. Читать мальчики учились по книжке «О правах и обязанностях гражданина», изданной при императрице Екатерине и запрещённой в последние годы царствования императора Александра.