Текст книги "Время сомнамбул"

– Вы мэр, – ответил врач, вставая.

Провожая гостя, городской голова взял его у дверей за локоть.

– Но я могу на вас рассчитывать?

Врач осторожно освободил руку.

– А куда мне деваться?

– Как и всем нам, – дружески улыбнулся мэр.

В разговоре с врачом он действительно репетировал своё видеообращение, с которым выступил по кабельному телевидению после программы вечерних новостей. В нём он осторожно назвал обрушившуюся эпидемию «некоторыми трудностями, с которыми столкнулся город, тем более, правда, неприятными, что это происходит впервые, застав горожан врасплох». Он произнёс это скороговоркой, утопив горькую новость в каскаде служебных слов, как это умеют делать чиновники, и тут же выразил уверенность, что власти при поддержке населения справятся с возникшими затруднениями. Он всячески избегал негативных слов, вполне подходящих, чтобы обрисовать трагическую ситуацию, сложившуюся за последний месяц, в общем, выставлял всё так, чтобы слушатели сравнили сомнамбулизм с одной из разновидностей гриппа, вирус которого, ежегодно мутируя, преподносит всё новые сюрпризы. Но, конечно, это не «испанка», выкосившая миллионы в прошлом веке, – медицина шагнула вперёд, фармакология поднялась на невиданную высоту, короче, сегодня людям уже ничего не грозит. После его молодцеватой речи, произнесённой с твёрдой убеждённостью, создавалось впечатление, что люди больше не умирают, а насморк уже не лечат, как прежде, семь дней, а всего-навсего неделю. Подбирая эвфемизмы, городской глава умудрился ни разу не произнести слова «сомнамбулизм», рассчитывая на то, что все и так знают, о чём идёт речь. Подкрепляя своё выступление энергичными жестами, он сместил акцент с серьёзности заболевания на посеянную им панику, которая может оказаться в тысячу раз страшнее. «Главное, не поддаваться панике! – вбивал он в сознание слушателей, выражая надежду, да что там, просто-таки уверенность, что закалённые северяне с их железным характером легко справятся с возникшей ситуацией. – Главное, не поддаваться панике!» Далее он туманно намекнул на принятие необходимых мер, слегка раскрыв карты, заверил, что уже обо всём позаботился, постаравшись минимально стеснить обычных граждан. Да, он признаёт, что предвидятся некоторые неудобства, без которых, увы, не обойтись, но они коснутся далеко не всех, а лишь немногочисленной группы лиц. И он просит тех, кого они затронут, а главное, их родственников, отнестись с пониманием. Под конец он, как мэр и просто как один из горожан, ответственный за общее будущее, гарантировал, что всё пройдёт хорошо. Он так и сказал: «хорошо», под занавес поздравив всех с наступлением лета. Дата его выступления была выбрана не случайно, в последний день весны стосковавшиеся по летнему солнцу северяне пребывали в приподнятом настроении. Как-никак приближался полярный день, а это всегда было праздником.

Вся работа легла на плечи дюжины крепких парней в чёрной форме. Они составляли городскую полицию, и на другой день под руководством своего начальника-майора, толстяка с красным, одутловатым лицом, брали по списку, составленному врачом, заражённых сомнамбулизмом. Нет-нет, это не было арестом, и речь, конечно, не шла о тюрьме, боже мой, конечно, нет, это даже и принудительным лечением назвать было нельзя, потому что никакого лечения не предвиделось. Лунатиков просто отвозили в пустевшие лачуги рыбацкого посёлка. Случилось всё так, как и предлагал мордатый ночной сторож. Он же был единственным, кто оказал сопротивление, бросившись на майора с кулаками. Но его быстро скрутили. Две полицейские машины со встроенным внутри решётчатым отсеком с раннего утра сновали по городу и, ссылаясь на вчерашнее обращение мэра, вытаскивали сомнамбул из постели. Толпившимся вокруг родственникам полицейские объясняли, что у них приказ, и с наигранной улыбкой, прилипшей к их скуластым лицам, повторяли слова городского главы: «Всё будет хорошо». Некоторые полицейские, давно знавшие семьи заражённых, извинялись за вынужденное вторжение. «Не волнуйтесь, – успокаивая родню, смущённо кивали они в сторону больных, – под наблюдением врача им там будет лучше». Родственники плакали, но согласно качали головой. Нечего и говорить, они проявили сознательность, эти родственники. Взрослые дети провожали родителей до машины, помогая забраться, поддерживали их, в то время как полицейские, скрежеща ключом, словно отмычкой, открывали решётку внутри. Потом дверь оглушительно захлопывалась, а дети всё не уходили, вдыхая медленно плывшие на холоде выхлопные газы, смотрели вслед, пока автомобиль не скрывался за поворотом. Чету Варгиных, Второго и Третьего, ввиду важности их персон, негласная субординация, вошедшая в плоть и кровь, ещё соблюдалась, повезли сначала для проверочного осмотра ко врачу – вместе на одной машине. Они нежно обнялись на жёстком сиденье и ни разу не обернулись на детей. Такое невнимание, говорившее, возможно, об отсутствии любви, дети объяснили слабоумием, которое развивал лунатизм. Пока заболевших стариков пользовал врач – но что мог выявить повторный осмотр, когда всё было ясно, как божий день? – детей отселили, и они не застали родительского возвращения. Впрочем, родители не заметили их отсутствия, как и то, что куда-то ездили из дома в рыбацком посёлке, где они провели жизнь, и куда вернулись уже в отделённый от города лагерь. Дверь к Первому пришлось ломать, его вытащили под руки пьяного и сонного, отволокли по снегу, оставляя две борозды от сапог, в которых он спал, и бросили на заднее сиденье, где с мрачной ухмылкой уже спал мордатый сторож. Неклясова, жившего по соседству с Варгиными, тоже вести было незачем, но он как-никак был первопроходцем на тернистом пути сомнамбулизма, и прежде чем вернуть назад, его также решили показать врачу, чтобы отметить изменения, если такие будут, в течение болезни. Заселяли больных как попало, по трое-четверо в домик. Больше те не вмещали. Со стороны всё выглядело как заезд в коттеджный пансионат на берегу моря. Только срочно вызванная бригада плотников, вбивая колья в мёрзлую землю, зачем-то возводила вокруг высокий забор. К вечеру он был готов, глухой, с плотно подогнанными досками, а в его единственных воротах разместился контрольно-пропускной пункт. Вся операция была проведена по-военному быстро и слаженно. Как и обещал городской глава, обошлось без возмущений, всё прошло на редкость спокойно. Горожане осознали необходимость совершённого. Старый рыбацкий посёлок, приютивший сомнамбул, официально именовался теперь обсервационным лагерем, а заключённых в нём называли не иначе как «изолированными», чтобы лишний раз не напоминать о болезни, угрожавшей всем и каждому. Родственникам категорически запрещалось их навещать, и это казалось разумным. Свидания, любой непосредственный контакт, были чреваты тем, что вирус вырвется из наспех сколоченных стен и пойдёт гулять по городу. А поговорить можно было и по телефону, который оставляли сомнамбулам. Только о чём? Разве послушать невнятное бормотание сомнамбул, преимущественно говоривших о себе в третьем лице? Нет уж, увольте, это и разговором-то не назовёшь. Родственники должны были оставлять у ворот с КПП корзины с провизией – бутерброды, варёные яйца, овощи, не требовавшие приготовления, – всё в бумажных свёртках, которые потом сжигались на территории лагеря. Солдатам предписывалось, улучив момент, когда «изолированные» сидят по домам, – и только в этом случае! – нацепить марлевые повязки, делавшие их похожими на террористов, и быстро разложить продукты у порога тех, кому они предназначались. После некоторой тренировки, проведённой вне лагерных стен, у них это стало сносно получаться. Карантин был строжайший, лагерь превратился в чёрную дыру, откуда было не вырваться даже микробу. И это тоже сочли разумным. Раз в неделю «изолированному» нужно было доставлять в лагерь также чистую одежду. Старую при этом для стирки не возвращали, так что одежда получалась одноразовой. Это многие сочли для себя разорительным. Да что там говорить, нашлись даже те, кому это оказалось просто не по карману. Ссылаясь на занятость, такие приходили раз в месяц. Или, стыдясь бедности, не приходили вовсе. «Они уже всё равно ничего не понимают, – оправдывали такие свою чёрствость, будто речь шла не о лунатизме, а слабоумии. – И наверняка потеряли счёт времени, им что неделя, что месяц. – Или валили всё на власти: – Забрать – забрали, так извольте обеспечить всем необходимым». Но власти по обыкновению отделались строгими инструкциями, установив часы «посещений», под которыми подразумевалась возможность принести передачу в надежде, что она пройдёт дальше КПП, а не будет присвоена охраной. Эти предписания, требовавшие неукоснительного исполнения, были во множестве распечатаны и прибиты к внешней стороне забора. Однако охране было дано и несколько секретных распоряжений: в случае побега, малейшего неповиновения или другой нештатной ситуации разрешалось пускать в ход оружие, стреляя на поражение; смерть «изолированного» необходимо было держать в тайне, по-прежнему принимая передачи от родственников; тело умершего предписывалось сжечь в специальном железном баке, а прах, по усмотрению, либо развеять над океаном, отплыв на лодке не менее километра, либо захоронить у забора на глубине не менее трёх метров, но никаких опознавательных знаков, естественно, не оставлять.

Все восприняли возникновение лагеря как должное, даже необходимое при сложившихся обстоятельствах, и только священник был убеждён, что сомнамбулизм послан небесами не просто так, а за грехи – что это такое знает каждый ребёнок, – и, стало быть, это болезнь духовная, за неё ответственно всё человеческое стадо, и не дело брать на себя смелость, отделяя агнцев от козлищ. Священник молился всю ночь, прежде чем принял решение. Наутро с красными от бессонницы глазами он прямо в рясе с нагрудным крестом явился ко врачу и перечислил все симптомы лунатизма, которые знал уже весь город.

– Я обнаружил их у себя, – закончил он – И счёл необходимым поставить вас в известность. Куда мне идти?

Слушая его, врач механически водил по бумаге огрызком карандаша, а когда повисло молчание, поднял глаза.

– Я вам не верю, – проницательно заметил он.

Священник смутился.

– Почему?

– Не верю, и всё.

Священник тронул нагрудный крест.

– Да, вы правы, я здоров. Но пастырь должен всё делить с паствой. Все невзгоды. – Не зная, что сказать ещё, он повторил: – Да, все невзгоды.

Врач отложил карандаш.

– Хотите пострадать? – усмехнулся он зло. – Пожалуйста, препятствовать не буду. Только учтите, это крайне мучительно. Впрочем, вас разве этим смутишь?

Священник затряс клочковатой бородкой.

– Я должен подать пример. Пастырь обязан первым идти на заклание. Иначе он лжепастырь.

– Да-да, – рассеянно пробормотал врач, постукивая карандашом о стол. – Я заведу на вас медицинскую карту и занесу в чёрный список. Готовьтесь, скоро за вами приедут.

Священника забрали ночью прямо из его кельи, притулившейся к деревянному храму, в котором он служил. Он встретил полицейских в рясе, которую в ожидании их появления не снимал с вечера, но они отнесли его облачение на счёт лунатизма. Поселили его в отдельном домике, таком же тесном, как и его келья, так что смену жилья можно было и не заметить. Отличие было в том, что в домике не было зеркала, а он привык по утрам смотреть, как его всё больше забирает седина. Однако дело оказалось поправимым. Он включал на телефоне, подаренном ему одним из духовных чад, видеокамеру, делал селфи, которое повторял потом в течение дня. Среди сомнамбул он увидел несколько своих прихожан. Они узнали его, столпившись, протянули руки за благословлением, а он, возвышаясь над ними, как столб, дал им поцеловать нагрудный крест. Всё было не так ужасно – он ожидал худшего. Здесь можно было быть даже счастливым, как и везде, если только привыкнуть, и не думать каждую минуту, как тут оказался и что делаешь. А на последний вопрос у священника был твёрдый ответ: он служит Господу, страдая, как и Христос, за людей.

Размышляя о том, сколько за последнее время прошло через его руки сомнамбул, от которых он вполне мог заразиться, врач как в воду глядел. Однажды под утро он обнаружил себя на крыше собственного дома. Он осторожно брёл по карнизу с зажатым в кулаке ключом от квартиры. Он и тут не ошибся, предположив, что первым делом, когда заразится, станет прятать от себя ключ, делая это и неосознанно. Теперь, когда его опасения подтвердились, врач остался на редкость спокойным. Он уже привык к характерному поведению сомнамбул и свыкся с мыслью, что пополнит их число. «Всё к этому шло, – тихо произнёс он, спускаясь на землю по пожарной лестнице. Она была короткой, и ему пришлось спрыгнуть. Удар был болезненным, и, завалившись на бок, он скривился: – Да, всё к этому шло». Как-никак он был хорошим врачом, и на мгновенье собственное предвидение доставило ему, как профессионалу, удовольствие. Донести на себя, однако, он не спешил. Одно дело верность долгу в отношении других, и совсем другое, когда это касается тебя. Его прогулка по крыше осталась незамеченной. Так зачем торопить события? Пусть всё идёт своим чередом. Надо только что-то придумать с ключом, не просить же соседей запирать его на ночь. Похоже, что и второе его предположение оказалось верным – болезнь у него прогрессировала медленно, видимо, его организм сопротивлялся ей куда сильнее, чем у других. На первых порах его жизнь практически не должна измениться. После своего приключения он позвонил мэру, сообщив, что берёт отпуск.

– Неважно себя чувствую, – сказал он деловитым тоном, не допускавшим возражений.

– Ничего серьёзного? – осведомился мэр, в голосе которого вместе с притворной озабоченностью зазвучало недоверие.

– Обычная простуда, подхватил на берегу, когда ездил в лагерь. И буду откровенен, немного устал, психологически, ну, вы понимаете.

– Конечно, конечно, поправляйтесь. Отдых – лучшее лекарство. Надеюсь, я и впредь смогу на вас рассчитывать.

– А разве у меня есть выбор?

Такая прямота успокоила городского главу.

– Нет, – признался он честно. И, рассмеявшись, дал отбой. «Значит, с доктором всё в порядке, – подумал он. – Слава богу, хоть тут обошлось».

Если бы он видел, как врач, будто подрубленный, тут же свалился на диван, то изменил бы своё мнение. А врач очнулся под вечер, ещё чувствуя сонливость. Болезнь давала о себе знать. Она движется скачками, подумалось ему, сначала отдельными приступами, случающимися всё чаще, пока они не сольются в один, непрерывный и непрекращающийся. Тогда скрыть болезнь будет уже невозможно. Сколько ему осталось? Неделя? Две? Вирус будет подтачивать его, как червь, пока не захватит всё тело. А может быть, прав священник – и душу? Была среда, по телевизору шли футбольные еврокубки, и врач, подчиняясь привычке, щёлкнул пультом. Команды стоили друг друга, игра обещала быть захватывающей, но мысли доктора были далеко. Да, он заболел сомнамбулизмом, это ясно. Но что, в сущности, изменилось? Вот же он по-прежнему смотрит футбол, а пробудившись утром, рывком отбросит одеяло, вскочив с постели, как всегда ловко натянет штаны, повешенные рядом на спинку стула, чтобы разгладились за ночь, ни разу не промахнувшись, он всегда попадал в брючину, не промахнётся и сейчас, как и прежде, не задумываясь о скифском происхождении этой детали мужского туалета, не вспоминая о шотландском килте, римском плаще или набедренной повязке аборигенов, нет, он не задумается, как и раньше, сколь случайна его одежда, сколь переменчива на неё мода, сколь невероятно, если вдуматься, в масштабах человеческой истории его умение ею пользоваться, а от этой мысли было уже совсем недалеко до того, сколь случаен он сам, со своим медицинским образованием заброшенный в эту эпоху. Нет, он по-прежнему, в тысячный раз, влезет в штаны, ни о чём таком не задумываясь, застегнёт ремень на одну и ту же дырку, повторив про себя, что у него ещё не растёт живот, и это хорошо, да, в его возрасте это просто замечательно. Так что же изменилось? Лишённый склонности к философствованию, то есть к такому естественному, в сущности, размышлению о том, кто он, зачем живёт и почему ещё не застрелился от бессмысленности происходившего с ним в этой северной дыре, он не рассуждал так и до болезни, и уж точно не будет рассуждать теперь, подцепив сомнамбулизм. Так что же изменилось? Он видел, как в приступах лунатизма говорят его пациенты, и может легко вообразить, что будет слетать в такие моменты с его уст. А раньше? Разве его речь, разбавленная медицинским жаргоном, разве его язык со всем обретённым лексиконом выражали те бесконечно изменчивые, как переливы листвы, оттенки чувств, владевших им? Лунатизм притупит его чувства? Допустим. Но чтобы смотреть футбол, не требуется утончённости. Так какая разница? Он не будет понимать окружающих. Возможно. А где уверенность, что понимал их раньше? И что он слышал изо дня в день? Всю жизнь его ушные раковины тянули какофонию людских звуков – шипящих, рыкающих, свистящих. Стадо! Ревущее, блеющее, орущее, мычащее, хрюкающее, вопящее, лающее, пищащее. Он привык к нему, он сам был его частью, и не замечал, как оно лизало шершавым языком, мучило, корёжило, жгло. Да, его окружал мутный водоворот слов, которые висли, как пиявки, ничего не выражая и ничего не принося. Так что он теряет? Память? Он не будет помнить вчерашнего дня? Предположим. Но день у него похож на день, как две капли. И нужно ли его помнить? А часто ли он вспоминал себя ребёнком. Давно ли он был студентом, но уже напрочь забыл те клятвы, которым обещал быть верным всю жизнь. Так что же изменилось? Учитель, которого он раз случайно услышал в кафе, безусловно, прав: природа устроила мудро, допустив тысячи возможных вариантов существования, и жить можно по-всякому. Да, как угодно. Была бы только пища. А пугает сравнение с прошлым, и то лишь поначалу, это пройдёт. Футбол закончился, врач так и не понял, кто победил. Выключив телевизор, он ещё долго сидел в тишине, слушая, как гудит за окном ветер. Его поразили пришедшие мысли. Почему он не задумывался обо всём этом раньше? Почему не видел жизнь под таким углом? Или всё это бред? Плод искалеченного болезнью сознания? Прямо какой-то чёрный монах! Нет, он всё же кое-что ещё помнит, по крайней мере, курс школьной литературы. Он попробовал улыбнуться. И вообще, к чему философствовать, будь что будет. Однако подобные мысли его не отпускали. Да, он определённо болен. А раньше был, безусловно, здоров. Но разве требуется отличать сон от яви, чтобы исполнять повседневные обязанности? Всё доведено до автоматизма. Работа, однообразная, как и все работы на свете, дом, в котором единственным средством от скуки выступает телевизор. Такую жизнь может запросто вести и лунатик. И может быть, он всё время жил в царстве сомнамбул, а не попадёт в их общество только теперь?

На какое-то время после их изоляции про сомнамбул словно забыли. Жизнь вошла в привычное русло, а те немногие, кто уже паковал чемоданы, собираясь на большую землю – такие паникёры всегда найдутся, – успокоились. Да по правде сказать, кому хочется без особой нужды покидать насиженные места, а тут дело, кажется, наладилось, и всё разрешилось, как это ни удивительно, без особых хлопот. Браво, мэр! Какой оказался умелый управленец, нет, всё же не зря его переизбирали столько раз! Город зажил прежней жизнью, а его обитатели, не сговариваясь, исключили из своих бесед любое упоминание о сомнамбулах. Вопрос о больном родственнике, если находился всё же кто-то столь бестактный, что решался его задать, встречал глухое молчание или односложное: «Нормально», которым отделывались от собеседника, прежде чем показать ему спину. И только учитель постоянно напоминал о лунатиках. В связи с карантином школу закрыли, и у него образовалась масса свободного времени. Учитель слыл эрудитом, и, чтобы поддерживать репутацию, хотя бы и в собственных глазах, ему необходимо было время от времени демонстрировать интеллектуальное превосходство. Это переросло у него в потребность, и лишённый классных занятий, на которых вызывал неподдельное восхищение, он сменил школьников на посетителей кафе.

– Несмотря ни на что, они были и останутся нашими братьями, – имея в виду изолированных сомнамбул, однажды заявил он с подкупающей человечностью, обречённой на поддержку. А что тут возразишь, по крайней мере вслух, не звери же. – Они путают явь со сном. Но разве это делает их безнравственными? Или превращает в существ, разительно отличающихся от нас? Они страдают беспамятством. Точнее, в их памяти всё свалено в кучу, а не разложено по полкам с хронологическими бирками. Но разве наши воспоминания так же не перемешены с реальностью и мечтами? Прошлое, настоящее, будущее – это искусственное разделение единого времени. Да, все три его части слиты в нашем сознании воедино. Об этом рассуждал ещё Блаженный Августин, говоря, что, вспоминая, мы переносимся в прошлое, мечтая – в будущее…

– Хватит, хватит! – не выдержал, наконец, аккуратно расчёсанный на пробор посетитель. – Блаженный Августин – надо же так загнуть! Мы все в страшной опасности, и чем нам поможет твой блаженный?

Но учителя было трудно смутить. Слишком много невежд среди школьников он перевидал.

– Прежде чем искать выход, надо разобраться в сути вопроса, – назидательно продолжил он, сверкая очками. – Вот вы, судя по вашей реплике, отчаянно боитесь заразиться сомнамбулизмом. А почему? Вы укоренились в своих привычках, обжили сложившийся мирок, с которым боитесь расстаться. Но так ли далеко вы ушли от наших изолированных братьев? Кто вы – офисный сотрудник? Перекладываете бумаги? Торгуете всякой всячиной? Ах, провизор, видите, почти угадал. Но это не важно, не важно, не перебивайте! – Учитель профессионально повысил голос. – Вижу, вы гордитесь своей работой, да-да, вам за неё платят, и наверняка больше, чем мне. Но ваши функции можно исполнять, имея вместо мозга зачаточные ганглии. Такие, как у насекомых. Это вы понимаете? Уверен, что да, не такой уж вы и кретин. Я не хотел вас обидеть, простите, если так вышло. Девяносто девять из ста можно поставить на ваше место. И сомнамбула может делать их работу. И человек с недоразвитым мозгом. Но зачем-то он нам дан? И его возможности явно превосходят наши потребности в нём. А почему мы так упорно отказываемся от разума? Да потому что думать больно! Вот вы крепко держитесь за своё место, не спорьте, не спорьте, я не закончил. Вам трудно заново приспосабливаться, вы уже в возрасте, боитесь перемен. И я тоже, успокойтесь, дело не в нас. А в нашем упорном стремлении к покою, в сущности, к небытию. И сомнамбулы сделали в этом направлении решительный шаг, доведя наше желание до логического конца. Может, они по-своему счастливы? Они ведут простую натуральную жизнь, отказавшись от нашей. А мы, несмотря на все показные страхи, втайне завидуем им? Тогда к чему опасения заразиться? Я? Конечно, тоже боюсь, ещё как, до мурашек, до дрожи в коленях, но есть повод задуматься, определённо есть. Разве не так? Да, в каком-то смысле весь мир состоит из сомнамбул, к этому выводу я и подвожу.

Учитель смерил всех победным взглядом и направился к выходу, посчитав, что на сегодня уже достаточно выказал свою исключительность. Но обычно до конца его импровизированные лекции не дослушивали. Редко когда оставался какой-нибудь особо любопытный посетитель. Или человек, которому нечем было заняться. А может, тот, кого подобные речи излечивали от бесконечного страха перед сомнамбулизмом, кто день и ночь только и думал, как бы не подцепить его проклятый вирус. Замечая, как редеет его аудитория, учитель терял вдохновение, стремительно закругляясь.

– В конце концов, лунатизм, даже в той форме, в какой мы его наблюдаем, не разновидность сумасшествия.

Сняв очки, он засовывал их в карман.

– А что же? Налицо же отклонение от нормы.

– В таком случае и норма только разновидность безумия.

– Каламбурите?

– И не думаю. Разум при лунатизме остаётся незатронутым, только сон и действительность отождествляются. А для миллионов буддистов это вообще аксиома: жизнь – сон. А смерть? Вспомните Шекспира: «Какие сны увидим в том последнем сне?» Нет, древние были глубже, мудрее. И они не трусили перед сомнамбулизмом, считая его священным даром, посланным богами. Пророки, ведуны, прорицатели, медиумы, спириты – возможно, все они были лунатиками, откуда нам знать? Так что выше голову, мой друг, выше голову!

Иногда учитель ловил благодарный взгляд, догадываясь, что имеет дело с невропатом, свихнувшемся на боязни заражения.

– Ну, вам бы психотерапевтом работать. Или психологию преподавать.

– По совместительству, мой друг, могу быть вашим личным психоаналитиком – вставая, отшучивался он. И уже в дверях добавлял с нарочитой многозначительностью: – А смерти бояться не надо, человек ко всему привыкает, привыкнете и к тому, что вас больше нет.

Распорядок в лагере был свободный. Другими словами, его просто не было. Днём при ярко светившем солнце или белыми ночами, когда оно матовым шаром скользило по горизонту, сомнамбулы, те, кто не спал в своих хижинах, как призраки, бродили по берегу, загромождённому огромными реликтовыми камнями. Если им вдруг приспичило, там же справляли нужду, не стесняясь, расстёгивали штаны, которые потом забывали застегнуть, бредя дальше с приспущенными до колен брючинами, а если они спадали ниже, на ботинки, то, запутавшись, падали. Некоторые подтирались тёплой от солнца, набранной в горсть галькой, как это принято в некоторых азиатских странах, но большинство – штанами. Из хижин по нужде не выходили, используя для этого углы и стены, редко – туалет, так что вскоре всё в лагере пропиталось вонью. И сами сомнамбулы тоже. Их одежда, которую не снимали, их ботинки без шнурков, отобранных во избежание самоубийства – трогательная забота, ничего не скажешь, – их косматые волосы, грязные ногти, и, казалось, сами души, если таковые в них ещё теплились, – всё источало ужасающий смрад. Однако лунатики если и различали запахи, то быстро к ним привыкли. Обоняние, самое гибкое из чувств, подстраивается даже к скотному двору. Двигались сомнамбулы медленно, точно рыбы, раздвигая водоросли в своей реальности, одновременно осваивая, иногда на ощупь, становясь на четвереньки, береговую линию, бывшую для них терра инкогнита или, как знать, землёй обетованной, пространством, в котором они, однако, ориентировались каким-то шестым чувством. С удивительной точностью они подходили к самому краю, куда докатывались ледяные волны, некоторые собирали ребристые ракушки, как в детстве, распихивая по карманам, кто-то ловил рыбу, как Неклясов, ставший теперь Первым, а в прошлой жизни посвящавший этому все выходные. Далеко забросив удочку, он долго смотрел на поплавок, пока не засыпал, прислонившись к гранитному валуну. Бывало, очнувшись, он, как ребёнок, оглашал окрестности радостным криком: «Поймал! Поймал!» И было непонятно – вытащил ли он рыбу наяву или во сне. Да это никого и не интересовало. Только священник склонялся над ним колодезным журавлём и, обняв, долго гладил его вихрастые, начавшие редеть волосы, щекоча лоб своей клочковатой бородкой.

– Бог, – произносил Первый. – Он видит Бога.

И священник понимал, что Первый говорит о себе в третьем лице, галлюцинируя наяву.

– Будьте как дети, – шептал священник, роняя жгучую слезу. – Будьте как дети.

Вечерами в лачугах разрешалось включать телевизор, где переливали из пустое в порожнее, и сомнамбулы смотрели его, разинув рты. Совсем как дома. И точно так же ничего не понимали. Но если раньше они не видели скрытой подоплёки речей, то теперь не осознавали даже их прямого смысла. Но велика ли разница? Обман всегда обман, и откровенный, возможно, даже лучше.

Ночами океан успокаивался, засыпал, и над лагерем воцарялась мёртвая тишина. Только в старых печных трубах с выпавшими кирпичами выл ветер, да изредка слышалось равномерное поскрёбывание – это пришедшие из тундры олени чесали о забор рога. О наглухо замурованном лагере в городе поползли разные слухи.

– Там убивают, – говорили одни. – А трупы скармливают рыбам.

– Зачем? – возражали другие, более трезвомыслящие или имевшие недостаток воображения.

– Как зачем? Власть в лагере давно захватили сомнамбулы, которые убивают своих, а для охраны чем меньше изолированных, тем лучше. Небось, только и ждут, чтобы они перебили друг друга.

– Но охране-то какая выгода?

– Как же вы не понимаете – работы меньше! И потом за живых отвечать надо, а за мёртвых какой спрос. Знай трупы в океан сбрасывай. Был «изолированный», и нету! А концы в воду. И то правда, чего их жалеть, они все, считай, уже покойники.

Большинство горожан в подобные мифы, конечно, не верило, однако желание выглядеть посвящённым в тайны лагерной жизни заставляло распространять их. А в лагере, казалось, остановилось время. Сквозь пыльные, засиженные мухами окна тускло сочились серые рассветы, а ночами заглядывала пятнисто-багровая, какой она бывает на севере, луна. «Изолированных» обезличили, присвоив каждому номер, определявшийся очерёдностью их прибытия. Охрана сделала это для своего удобства, никто из сомнамбул его, конечно, не помнил. С «изолированными» старательно избегали контактов. Свято соблюдая инструкцию, за которую цеплялись, как за спасательный круг, охранники, разносили передачи, подписанные числами вместо адресов (родственников заставили выучить номера своих близких), только когда на единственной улице рыбацкого посёлка было пустынно. Всё остальное общение происходило через стёкла зарешёченного КПП.

На праздник Святой Троицы охрана отправилась в город, и в лагере остались лишь двое полицейских, которые начали пьянствовать уже с утра. В белом, распахнутом куполом парашюта небе кривился оранжевый диск, заливая равнину светом, будто огненной лавой. От слепящего солнца гревшиеся на берегу сомнамбулы жмурились до слёз.

– Тёмные очки! – Крикнул священник, подойдя к КПП. – Доставьте нам тёмные очки!

За стеклом заржали. Решив, что его не расслышали, а полицейские смотрят телевизор, священник повторил просьбу.

– Вот ещё, – раздался издевательский голос, – спите лучше, сони, а то собак спустим.

В подтверждение этих слов из помещения для охраны выскочили две огромных овчарки, на впалых боках которых проступали рёбра. Подбежав, они обнюхали сначала священника, потом потрусили к лежавшим на солнцепёке сомнамбулам. Наступив лапами им на грудь, они оглушительно залаяли. Однако это не произвело никакого впечатления. Сомнамбулы не шелохнулись, продолжая лежать, как трупы.