Текст книги "Стеклянное время. Пролог"

– О, хорошо. Просто я не хотел бы напиваться по такому случаю каким-нибудь французским или любым другим неамериканским вином. Пусть на столе будет все наше, американское. Смотрите, какие стейки, какая кукуруза – все это богатство. Я смотрю на это и задыхаюсь от гордости – и не хочу верить, что все пойдет прахом. И кого винить, кого?! Землю, которая все это дала нам, а теперь хочет забрать?

Вам, городским, не понять чувства, когда ранним утром встаешь и идешь, видишь, какой кругом порядок, и как все разумно устроено на твоей ферме, и как все растет, и как земля родит нам наш хлеб, и дети радуются, и жена смотрит на тебя с любовью, и все потом садятся за стол, и на столе, как сейчас, еда – благодарение Богу, – выращенная твоими руками. И между вами мир, и тепло, и любовь. И это хотят отнять у меня! Что делать, Брайан, скажи!

– Мы все сделаем, Мартин, – успокаивал друга Брайан.

– Я не верю ему, Брайан, – показал Мартин на Джона. – Я боюсь, что он предаст нас.

Он говорил так о Джоне в его доме, за его столом, не стесняясь – он был пьян. И Джон должен был терпеть эту пьяную болтовню.

– Я не боюсь за себя – я боюсь, что мы не сможем сделать то, что задумали. Помнишь, ты показал мне кино про старика, который поехал на газонокосилке просить прощения у брата? И как мы напились и плакали?

Алекс взглянул на Джона.

Брайан смутился от этих слов Мартина – он не любил впускать других в свой внутренний мир. Мартин заметил это и начал утешать друга.

– Не нужно этого стыдиться, Брайан, это святые слезы, а кто посмеется над этим, я вырву у него сердце! – Мартин ревел, как бык. – Вот этими самыми руками! – показывал он свои огромные ручищи. – Пусть на них уже нет мозолей – чертова политика, – но сила в них еще есть. И я буду драться что есть сил, чтобы спасти все это. Только я не знаю, кого бить, кто свои, кто чужие. Ты мне скажешь, Брайан, кого бить и как?

– Конечно, скажу, Мартин.

– Хорошо. Да поможет нам Бог. Я никогда не боялся того, что меня назовут дураком, – заговорил он с Забиякой, тихо и смиренно. – Я много чего не понимал из того, что легко понимают другие, но я любил учиться. Я понимал или видел сразу то, что другие не видели совсем: я видел, что трава хочет пить, или что лошадь чем-то расстроена, и ей не нужно сегодня работать, а лучше отпустить ее свободно пастись на денек. Или что люди боятся сказать что-то другому человеку и не говорят, а потом жалеют, что не сказали.

Я не боялся быть дураком. Зато какие умные люди были всегда вокруг меня! Вот Брайан – знаешь, какой он умный, сколько всего знает? А Мэри, моя жена, – самая умная девочка в мире. Мы познакомились еще детьми. Она думала, я переживаю, что я дурак, и утешала меня – говорила, что я просто смотрю на вещи с другой стороны. Ты знаешь, я пробовал смотреть с той стороны, с которой смотрят все, и я не хочу так смотреть на вещи – по-моему, это глупо и приводит к одной только тоске. А человек не должен тосковать, он должен радоваться. Давай еще выпьем.

– Давай, – отвечал Забияка, и все пили вместе с ними.

– Я всем верю за этим столом, только не верю Джону, – Мартин говорил только с Забиякой и Брайаном, но его внимательно слушали все. – Я тоже считаю, что ниггера можно звать ниггером – если не хочешь его обидеть. Это в Вашингтоне придумали, что если не произносить какие-то слова, то людям от этого лучше. Ложь!!! – он ударил кулаком по столу. – Они выдумали свой странный язык – кур-кур-кур-кур, – а сами обижают людей, говоря правильные слова. Вот ты говоришь «ниггер», и будь я ниггер, мне бы не было обидно. А они говорят что-то правильное, но мне обидно – они хотят плохого, хотя говорят хорошее. Вот Генри сказал прямо: нужно действовать разумно, а не морально. Сказал для меня – а что, другие не будут мучиться, когда мы будем убивать людей не потому, что они враги, а потому, что нам нужна их земля, чтобы выжить? Мы уже так делали.

– Пойдем приляжем, Мартин, – предложил Брайан.

– Спасибо, Брайан, я не устал, я еще посижу с ребятами. Давайте выкурим по сигарке.

– Может, все-таки пойдешь приляжешь? – мягко настаивал Брайан.

– Не уводи его, Брайан, – вмешался в разговор Генри, – я не слышал ничего умнее за последние двадцать лет. Пусть говорит.

– Спасибо, Генри, – Мартин тряхнул головой, и за ней волной повело все его большое тело. – А как быть… с «действовать разумно»?

– Ты знаешь, Мартин, я думаю, что это из прошлого, мне только сейчас пришло в голову. Я солдат холодной войны и думаю, как четверть века назад. А ты верно поставил вопрос. И я думаю, что ты прав. Тогда у нас был ресурс для конфронтации и маневра, а сейчас нет, и нужно договариваться, всеми силами договариваться, – ответил на вопрос Генри.

– Полностью согласен, Мартин сказал верно, – вступил в разговор Финч. – «Разумно» и «морально» сейчас сливаются в одно понятие, в один образ действия, и, если не учитывать этого, результата не будет. Мы начали разговор сегодня очень разумно, и только у Мартина хватило мужества сказать то, что он сказал, а это меняет дело. И нечего стесняться того, что морально, я устал от холодной разумности. И вот что я вам скажу – я, юрист, человек протокола и формальности. У нас тут есть люди с разными компетенциями, и мы не будем оспаривать квалификацию Генри в международных делах или нашу с Брайаном – в вопросах работы с конгрессом. Но я предлагаю дать Мартину право вето на любое действие в рамках нашего проекта – на любое решение, которое он сочтет аморальным.

– Я за, – сказал свое слово Генри.

– Согласен, – поднял руку Забияка.

– Да, – хлопнул Мартина по спине Брайан.

Джон кивнул головой и улыбнулся.

– Согласен, – подвел итог Алекс.

– За Мартина, – поднял бокал Забияка.

– За Мартина, – подняли бокалы все.

Мартин не скрывал слез.

– Спасибо, ребята… И знаете, на какой вопрос я не могу себе ответить? Вот я говорил сегодня какие-то слова, и мне было трудно их произнести. Моих собственных сил не хватало, чтобы они вышли наружу, нужна была еще сила вина, чтобы выпустить их на свободу. И я не знал, как вы оцените мои слова. Вы сказали: хорошие слова. И я удивился. Когда я говорил то же самое другим людям, они смеялись, а вы нет. Вы сначала начали говорить, как все, а потом сказали: нет, мы будем говорить по-другому, как сказал Мартин, а потом пьете за меня вино – и я очень рад этому. Но когда мы были детьми, и потом, когда стали старше, мы не считали постыдным говорить так. А теперь? Почему мы не можем говорить так просто и сейчас? Что с нами сделалось, почему мы боимся говорить прямо, и нужно, чтобы фермер напился и сказал правду? Что, только пьяные фермеры могут теперь говорить правду? Тогда я учреждаю партию пьяных фермеров, потому что с трезвыми мне не по пути.

Вот почему я не доверяю Джону. Все здесь как будто связаны разноцветными ниточками, все что-то любят, все теплые, и только Джон ни с кем не связан – он один. Он один, и ему плохо. И его не погладишь как собаку, которой грустно, – он Президент.

Джон спокойно держал удар – чувства не читались на его лице. Мартин же не унимался.

– Скажите мне, что будет, если информация просочится? Ведь тогда начнется хаос – все побегут спасаться и перетопчут друг друга. Как быть с этим?

– Не волнуйся, Мартин, информация никуда не просочится, – Алекс впервые подал голос за столом. – Так устроена сегодня работа СМИ: никто не посмеет ничего написать без согласования с высшим руководством. В противном случае получится только утка.

– А если твои эксперты сделают заявление в интернете? – настаивал Мартин.

– Это будет фейк – экспертам больше уже никто не верит. Большие дяди будут решать, что делать с этой информацией. Так что не волнуйся, Мартин.

– Как это грустно – мы не можем знать правду, пока этого не захочет какой-то дядя. Ладно, мне нужно погрустить. Пойду найду тихое место и немного погрущу. Спасибо, Брайан, я еще крепко стою на ногах, я сам дойду до места грусти. Это сердце мое не на месте, а ноги идут верно, только куда они идут и зачем?..

Брайан пошел провожать Мартина до «дивана грусти». Южане убирали со стола. Все опять разбрелись по дому.

***

Генри и Финч сидели на скамейке.

– Один вопрос, Элан.

– Да, Генри.

– Зачем ты предложил такую роль для Мартина?

– Ты что, не согласен с этим? – переспросил Элан.

– Нет, согласен, мне просто интересно, чего ты хотел этим добиться?

– Как ты думаешь, Генри, кому из нас поверят простые люди, когда придет время говорить с ними? Я ответил на твой вопрос?

– Да.

– Поэтому он должен знать, что нужен. Пусть узнает это как можно раньше. Пусть набирается сил и веры в себя. Я не знаю, как еще можно было сказать ему, что он важен для дела, чтобы это поддержали остальные. Ты же понимаешь, с кем нам придется вступить в схватку? Я не сильно удивлюсь, если сейчас здесь появится группа зачистки или на ранчо упадет самолет. А завтра мир узнает о террористах, убивших Президента США. Теперь мой вопрос, Генри.

– Да, Элан.

– Как ты собираешься действовать, Генри?

– Просто и прямо, Элан. Поеду поговорю с ребятами, которые думают так же и остались не у дел. Нужно будет менять караул. Но ты же не об этом хотел спросить меня?

Оба рассмеялись.

– Надеюсь, про Мартина ты спрашивал с искренним интересом?

– Про Мартина – да. Но есть то, о чем мы не решились поговорить. Меня беспокоит одно – какая конфигурация сил будет нам противостоять.

Генри остановился. Глядя в глаза Элану, он спросил:

– Я могу доверять тебе, Элан?

– Как мой ответ поможет делу? – с улыбкой ответил Элан. – Если я сейчас скажу «да», как ты узнаешь, что я сказал правду? И как я узнаю, что ты сказал сейчас правду? Мы же профессиональные лжецы, Генри. Что за наивные вопросы…

– Это личное, Элан. Не думай, что я размяк. Просто личные симпатии. Я отдаю себе отчет в своих рисках – не хочется быть дураком по двум позициям, разумной и моральной. Если есть шанс быть им только по одной – я им попытаюсь воспользоваться. И несмотря на то, что я уже стар, я не лишен некоторого киношного позерства – могу плюнуть в рожу предателю. Хотя, может быть, в моем случае жалость к Иуде будет вернее. Туда, – Генри поднял глаза вверх, – нужно уходить без ненависти.

– Черт возьми, – засмеялся Элан. – «Святой Мартин» со своей проповедью творит чудеса. Скажи мне кто такое вчера – я бы посчитал его умалишенным: два профессиональных лжеца как мальчишки клянутся в верности. Ты можешь доверять мне, Генри. Так что ты хотел рассказать мне, в чем ты видишь главную опасность?

– Я думаю о том, где они будут искать точку опоры. Чтобы выжить, сохранив прежнее влияние, им нужно соединить две вещи – ядерную дубинку и эмиссионный центр. Эмиссионный центр они могут разместить в Китае, объединив возможности двух валют. Если у них будет доступ к дубинке, они смогут шантажировать Китай: либо все, либо ничего. И второе место – это Европа, реэмиграция, так сказать. Судя по расчетам, она тоже сильно пострадает, но разместить там эмиссионный центр и ядерную дубинку будет даже легче, чем в Китае. В обоих случаях спасение населения – отдельная тема. Но на всем этом можно вести торг с русскими. Вопрос: примут ли они такой расклад?

– Согласен, я тоже размышлял об этом – и поэтому подумал о Перл-Харборе. Главная опасность – от военных, от спецслужб и от Уолл-Стрита. Если ядерную дубинку защитить от них еще реально, то деньги – под вопросом. Кто важнее – они или люди – они выбирать не будут. Ты не хуже меня знаешь, на чем стоит наша власть и на чьи деньги живет треть конгресса. Хорошо, если только треть. И об этом нельзя сказать открыто. А то, что говорит Мартин, – можно. Здесь важно, что скажут русские. Европа и Китай слишком зависят от денег, а Россия нет. Если они примут наш печатный станок, то на таких условиях, что…

– Хорошо, я доволен этим разговором, Элан. Нужно узнать, что думают русские. Пошли, вернемся за стол, – подвел черту Генри.

***

В это же время Брайан проводил Мартина до дивана и пошел искать Забияку.

– Можно вас на два слова…

– Билл, – подсказал Брайану Забияка, и они отошли от Джона с Алексом.

– Да, Билл. Мартин немного перебрал, – попытался завязать разговор Брайан. – Он мало спал и вчера взял приличный вес, так что сегодняшнее легло на старые дрожжи. Мы были вместе на рыбалке – я пошел спать, а он еще куролесил до утра.

– По моим стандартам, он в полном порядке. Потому что говорил по делу и свою часть отработал на отлично. И слова его мне по сердцу, да и не только мне. И сдается мне, что без него у нас ничего не выйдет. Так что я в партии пьяного фермера.

Эти слова Забияки явно понравились Брайану.

– Я хотел проконсультироваться по поводу донесения информации до русского Президента. Лет десять назад были обширные парламентские программы с Россией. Он тогда еще не был президентом и приехал на эти мероприятия со своей прежней женой и с сыном. И его сын вместе с моей дочерью вместе играли в рамках культурной программы.

– Во что играли? – спросил Забияка.

– На чем. У них был дуэт – она пианистка, он скрипач. Они были детьми тогда. Я мог бы поговорить с ней и попытаться через нее передать информацию сыну русского Президента, чтобы тот вышел на отца напрямую. Только мне нужно знать, что ее кто-то будет защищать. Я очень люблю ее…

Забияка молча достал из кармана портмоне и показал Брайану разворот – там было фото двух девушек.

– Это моя старшая – Ронда, – с гордостью сказал Забияка. – Умная, расчетливая, настоящий боец. Она у меня в детективном бизнесе – отличный оперативник. И у нее хобби – охотится за головами. Могла бы уже руководить, несмотря на возраст, но не хочет сидеть в кабинете. Вообразить не могу мужика, который ее обуздает. Ей можно доверить любое дело. Если вас устроит такая защита, отдаю в дело самое дорогое.

– Спасибо, я тронут, – неожиданно искренне отреагировал Брайан.

– Минуту, я должен сделать звонок, – Забияка поспешил к железной шкатулке с телефонами. – Я тоже тронут, – с некоторым удивлением бурчал он себе под нос.

– Этот телефон нельзя прослушать, – предвосхитил вопрос Брайана Забияка. – Я дал задание все узнать про мальчишку.

Через несколько минут зазвонил телефон Забияки, он ответил на вызов и несколько секунд молча слушал.

– Он в Берлине, учится музыке. Информация совершенно открытая, – ответил он на немой вопрос Брайана. – Пойдемте, расскажем это Джону.

Джон с Алексом хлопотали у стола – убирали все лишнее, чтобы выпить кофе. К столу подошли Брайан и Забияка.

– Похоже, есть первый вариант связи с русскими, – доложил Забияка Джону и Алексу. Забияка рассказал о предложении Брайана.

– Только нужно, чтобы ты поговорил с ней лично, Джон, – попросил Брайан.

– Конечно, Брайан.

– Я думаю, самое верное будет привезти ее сюда. Мы с Биллом улетаем сейчас, а завтра постараемся вернуться. Он привезет свою дочь – она будет охранять мою девочку, и ее тоже нужно будет ввести в курс дела. Позаботьтесь о Мартине.

Подошли Элан и Генри.

– Заговорщики вернулись, – встретил их улыбкой Забияка.

– Все будут кофе? – спросил Джон.

– Я пас, – грустно поднял руку Генри, – очень хочется, но нельзя… А, плевать. Такой день… Со сливками, Джон.

– Осторожнее, Генри, ты нам еще нужен, – вставил Забияка.

За кофе сидели еще более раскованно, чем за вином. Генри явно наслаждался.

– У нас появился вариант передачи информации русским, – начал информировать Генри и Элана Брайан.

– Нам лучше не знать этого, – ответил Элан.

– Почему? – удивился Брайан. – У нас же здесь нет секретов друг от друга?

– Потому что это ничего не меняет, – поддержал Финча Генри. – Всем следует знать только то, что касается всех. Надеюсь, ваш вариант сработает. Я поеду поговорю с людьми – связь, я так понимаю, через Александра.

– Я тоже поеду, – сказал Финч. – Нужно подумать обо всем наедине с собой.

***

Джон проводил всех гостей, и в доме стало совсем тихо. Джон и Алекс снова беседовали вдвоем, под храп Мартина на веранде.

– Что скажешь, Алекс? Ты доволен?

– Я уже говорил: дела всегда делаются сами собой, – через силу ответил Алекс.

– Что опять не так, Алекс? Выкладывай.

– Дело всегда делается само собой, нужные люди сами знают, что делать, – повторил Алекс и замолчал, решая, говорить дальше или нет.

– Ну, говори же, не тяни, – настаивал Джон.

– Я жду знака, – опустив глаза, неохотно ответил Алекс.

– Какого знака?

– Когда то, что мы делаем, угодно Ему, – Алекс поднял глаза к небу, – всегда бывает знак. Я много раз это видел.

– И что, сейчас знака не было?

– Нет, – со вздохом ответил Алекс. – Еще не поздно открутить все назад.

– Да, еще не поздно, – задумчиво отвечал Джон. – Но мы пока еще ничего не теряем – и надо идти, пока есть куда.

– Когда я брал свой телефон из шкатулки, на твоем было восемь пропущенных звонков. Шесть – от МакКормика. Твой вице-президент волнуется, что ты ведешь игру без него. В охране у него наверняка есть свои люди, и хорошо, если он думает, что мы обсуждали мясной закон. Но без него же. Еще немного, и он побежит жаловаться папочке.

– Не скули, Монашка, – вдруг неожиданно для себя и для друга первый раз в жизни назвал его так Джон.

– Ха! – Алекс вскочил и удивленно уставился на Джона. – И вправду хочется погладить тебя как собаку.

– Но-но, держи дистанцию, – рассердился Джон.

– Я думал, ты психуешь только потому, что завидуешь Мартину – ты хотел бы говорить так же, как он. А ты, оказывается, еще и ревнуешь меня к Биллу, – резко ответил Алекс.

– Да, завидую, – глядя в себя, грустно ответил Джон. – Я хотел бы дать волю эмоциям, но не знаю, смогу ли сделать это так же искренне, как он. Ты успокоился? Так о чем ты думаешь, Алекс? Что говорит твоя интуиция про дело – выгорит?

– Смотря что называть делом, Джон.

– Делом называть контроль над процессами.

– Над процессами или над процессом? – удивленно уточнил Алекс.

– Не играй словами. Ты все понимаешь.

– Нет, не все. Скажи, в какую игру мы играем? Какой ты сделал выбор? – настойчиво спросил Алекс.

– Ты уверен, что нас здесь не слушают?

– Да, – ответил Алекс.

– Для истеблишмента мы работаем с лучшими представителями антиистеблишмента, чтобы их контролировать в таком важном деле, как Йеллоустон. А для антиистеблишмента мы работаем с ними, чтобы иметь точку опоры для давления на истеблишмент. И мы будем двигаться дальше по двум направлениям. И обеспечивать максимальный контроль. Что ты молчишь с такой скорбью на лице? Ладно, молчи дальше. Смотри утром, чтобы этот бугай не наболтал лишнего, – и с этими словами Джон ушел.

– Ты куда? А где ты будешь утром? – испуганно прокричал Алекс в спину уходящему Джону.

Часть III
Большая Ма

Президент США сидел на кухне дома, где он родился и вырос, и разговаривал с Марией – своей няней и кормилицей. Вернее, говорила только она.

– Ты думаешь, Большая Ма старая? – говорила она вкрадчиво, делая большие глаза. – Не-ет, ее сердце такое же молодое, как у той юной леди, которой я ее первый раз увидела, – отвечала она сама себе. – Ты думаешь, Большая Ма слабая? Не-ет, она, как грозовая туча, полна молний. Ты думаешь, Большая Ма выжила из ума? Не-ет, большие люди приезжают к ней за советом, и все преклоняются перед ее умом.

Президент слушал свою кормилицу и думал, что только мать и эта женщина могут по праву ударить его, и самое главное – он хотел бы, чтобы его ударили. Для него это означало бы, что его не перестали любить здесь, в этом доме.

***

Президент поднялся по широкой лестнице, на секунду остановился у двери на втором этаже, поднял руку, поколебался, но потом без стука вошел в комнату. В большом кресле, спиной к окну и лицом к двери, сидела его мать и спокойно смотрела на него.

Президент не выдержал и на секунду опустил глаза. Потом снова взглянул на нее.

– Мне нужно поговорить с тобой, – Президент замялся, но все же произнес: – Ма.

Женщина, сидевшая напротив него, злобно усмехнулась – так, словно со всей силы дала пощечину. Президент покраснел.

– Мне всегда нравилось это в тебе, Джонни. Ты всегда начинал с сути. Так в чем ты не уверен, Джонни? В том, что ты мне не сын? Или в том, что я тебе не мать?

– Мне нужно поговорить с тобой, – опустив голову, повторил Президент.

– Что же произошло? Двадцать пять лет говорить было не о чем, а тут вдруг понадобился совет выжившей из ума старухи? – она постепенно успокоилась и сама начала задавать вопросы и отвечать на них.

– Думаешь, ты пришел за советом? Нет – пришло время платить по счетам. Когда мы неожиданно для самих себя победили комми, никто так и не понял, что произошло! – она повысила голос и ударила тростью об пол. – А в этом доме все понимали, и ты тогда все понимал, только ты хотел совсем другого. Ты как мартышка, которая засунула лапу в кувшин с орехами, схватила полную горсть и застряла. Потому что горлышко у кувшина слишком узкое, лапа с орехами обратно не пролезает. А разжать лапку жалко – жадность. И тогда ты ушел из дома за своими орехами, я помню, как ты ушел. И куда. – Ей не нужно было подбирать слова, эта речь зрела в ней двадцать пять лет. —

Когда Советы рухнули и у нас не стало противовеса – закончилась политика, и начался шоу-бизнес. Но ты просто хотел власти, любой ценой. – Большая Ма улыбнулась очень недобро. – Так было в первый раз, и ты пошел работать на этих клоунов. И сам стал клоуном. А потом ветер задул в другую сторону, и ты быстро сориентировался. Понял, что нужно сливать клоунов, решил переквалифицироваться в акробаты и ставить на то, чему тебя учили в этом доме. Но это не был выбор твоей сути, ты просто хотел власти, и ничего больше. Ты не хотел расти от земли, ты хотел сразу сорвать яблоко. Опять чертов шоу-бизнес!

Ты избрался, а мы молчали. Мы держали лицо. Все, что происходило, касалось только Дома и оставалось в Доме. Ты позвал нас на инаугурацию, всех, кроме Гарри, и мы приехали, – она говорила не спеша, с паузами, не повышая голоса. – Я молчала и ждала, я знала, что дождусь. – А теперь ты здесь, и это значит, что шутки кончились. Что, нужна настоящая политика? Так, Джонни? Так?! – она повысила голос.

– Так, Ма. – поднял голову Президент.

– Тогда плати по счетам, Джонни, тогда плати! Только чем ты заплатишь за предательство семьи? За все унижения? За Гарри?! Гарри запил потому, что ты нас всех предал! – она вскочила из кресла и тростью вдребезги разнесла вазу на каминной полке. – Потому что без тебя вся его работа потеряла смысл. Ты думал об этом? – глубоко дыша, она опустилась в кресло.

В комнату вошла Мария, смахнула осколки вазы с каминной полки и, поставив на ее место другую, быстро вышла.

– Как ты заплатишь за все это, Джонни? – Большая Ма опять говорила спокойно. – Что у тебя на счету? У тебя ничего нет, ты банкрот. Ты просто медийная шлюшка. Как ты заплатишь за то, что не было сделано? И как заплатишь за то, что сделано? Пока комми были сильны, вам был нужен народ. Но как только комми пали, вы бросили его, и он потерял достоинство. А реальная политика без опоры на народ невозможна. Как ты вернешь доверие – ты, неожиданно прозревшая медийная шлюшка? И куда ты денешь своих дружков из шоу-бизнеса? Они не умеют служить, они умеют только набивать карманы. Ты перестал быть политиком. Или никогда им не был. Настоящий политик держит элиту за глотку, потому что опирается на народ.

Большая Ма замолчала и опустила голову.

Джон был готов к этой атаке. Он знал все претензии матери и был согласен с ними. Но он ничего не мог поделать с собой. Ему нужна была власть.

– Что это у тебя за папка? – спросила она, не поднимая головы. – Дай угадаю. Что-то по России?

– Нет, – ответил Президент, и на мгновение Большая Ма опешила. – Но упирается все в нее.

– Я так и знала! Только русские могут переполошить ваш гадюшник. Без хорошего пинка под зад вы еще долго можете морочить голову бедным американцам. Как ты заплатишь, Джонни, за вашу дурость по отношению к русским? Ты же знал, как китайцы переварили монголов, когда те их захватили. Как они посылали шелк, еду, которой у монголов не было, и сладких китайских девок. И те рожали им детей, которые говорили по-китайски и через мать любили все китайское!

Вы победили, ваши агенты влияния держали страну, ваши мысли были у них в головах. Вы должны были держать нефть 100 долларов за баррель и слать им жратву, одежду, автомобили и наше кино. Но вы, безмозглые идиоты, начали давить на них. Вы вообразили, что они уже умерли. Но нельзя будить воинов, их нужно развращать мягкой периной, девками и жратвой. Потому что они прошли через ад и умеют жить в нем. Вы должны были предложить им благополучие. Они никогда не знали, что это такое. Они бы утонули в нем, и тогда вы смогли бы воспользоваться плодами победы. А вы предложили им адок и разбудили их дух.

Ты знал все это, и ты молчал. Этот дом научил тебя всему. Ты работал с ними и молчал. А когда поменялся ветер, ты снова отошел в сторону и стал искать новый ветер. Только он не новый, а забытый старый. Что ты ответишь? Как ты заплатишь за это, Джонни?

Большая Ма умела бить, но Джон умел держать удар. Его аргументы тоже имели вес, и они были у него на языке. Джон был готов говорить.

А ты знаешь, что концепцию твоей президентской кампании разработал Гарри? – опять спокойно и негромко спросила Большая Ма.

Джона качнуло как от вина, и он на мгновение потерял самообладание.

– Все-таки я пробила тебя, Джонни, – с удовлетворенной улыбкой заметила Большая Ма. – Видел бы ты свое лицо. Гордыня – вот что всегда тебя губило. А Гарри не стал вспоминать старое, когда Забияка пришел и сказал, что готов в одиночку финансировать твои выборы. Гарри поставил только два условия: ты ничего не знаешь, и его работа стоит один доллар. И тебя избрали, Джонни. Ты избрался на противоречиях, которые нагородили клоуны до тебя. Мы знали, как их разрешить. Почему же ты не позвал нас в дело, сынок? Это что, такая шутка? Нет, просто ты и не собирался их разрешать. А Гарри ждал приглашения на инаугурацию, а ты даже не позвал его. Даже победив, ты не смог быть великодушным – это все твоя дьявольская гордыня. Вот видишь, семья всегда стояла за тебя, Джонни, даже когда ты не стоял за семью. Потому что это семья. Что скажешь, Джонни?

Джон молчал.

– Ты всегда начинал с сути, Джонни, но у тебя ничего нет для меня. Ты пришел получить, Джонни, а не отдать. Поэтому, – Большая Ма встала, – Джон Фитцджеральд Паттон, вон из моего дома.

***

Большой Ма было плохо – жарко и нечем дышать. Мария пыталась утешить ее и делала ей примочки со льдом.

– А вдруг у него не хватит сил вернуться, вдруг я была слишком сурова с ним? – стонала Большая Ма.

– Ты все верно сделала, – твердо сказала Мария, – ты не можешь знать, какими путями Господь водит наших мальчиков. Будем молиться за них, они сильные, они Паттоны.

Постепенно Большая Ма успокаивалась. Она все переживала бурно и ничего не держала в себе. Она беспокоилась, но ровно столько, сколько надо. Бросив на пол полотенце со льдом, она улыбнулась Марии и предложила:

– Давно мы не пили с тобой вина, сестра.

Мария засмеялась в ответ и обняла подругу.

***

Президент стоял, обняв дерево, которое знал с детства. У него дрожали колени. Его отпускал страх, который преследовал его с момента ухода из дома. Он боялся, он боялся двух вещей – что его не захотят видеть и что его предательство сломало Большую Ма. Но, слава богу, дом стоял, и Большая Ма была прежней.