Текст книги "И побольше флагов"

Глава 7

Утверждая, что Петруша не может писать в охваченной войной Европе, мы хотим сказать, что он не может писать так, как писал раньше, верно? Так, может быть, ему лучше остаться здесь и замолчать эдак на годик, дав себе время для развития?

– О, не думаю, что Петруша с Цветиком способны развиваться. Я имею в виду, что вот шарманка, например, она же не развивается, а просто воспроизводит разные музыкальные мелодии, оставаясь все той же шарманкой. По-моему, Петруша с Цветиком как музыкальный инструмент достигли совершенства.

– В таком случае представь себе, что Петруша сумел бы развиться, а Цветик нет, или же что оба они развились, но в разных направлениях. Что тогда произойдет?

– Да, что тогда произойдет?

– Зачем им для написания стихотворения требуются двое? – спросила рыжеволосая девица.

– Ну, не мешай, Джулия, не уводи дискуссию в сторону!

– Я всегда считала, что стихи писать – это работа индивидуальная. И сдельная.

– Но согласись, Джулия, что ты не слишком-то искушена в вопросах поэзии.

– Потому и спрашиваю!

– Не кипятись, Том. На самом деле ей все это неинтересно. Ей просто нравится злить нас своим занудством.

Они завтракали в ресторане на Шарлотт-стрит, и за столом их было так много, что если рука одного тянулась к стакану, а одновременно с этим его сосед пытался своим ножом взять себе кусок масла, то манжет первого оказывался в масле; слишком много желающих было заполучить меню – один-единственный листок, написанный от руки на сероватой бумаге, листок передавали друг другу и изучали – с нерешительностью и безразличием; слишком много клиентов приходилось на одного официанта, и он путал и забывал заказы. За столиком их было всего шестеро, но для Амброуза это было слишком много. Беседа состояла из безапелляционных утверждений, перемежаемых восклицаниями. Жизнь Амброуза протекала в разговорах и для разговора. Он наслаждался этим хитроумным искусством – умением к месту добавить неотразимое, как удар, сравнение или комментарий, внезапно брызнуть фонтаном остроумных пародий, аллюзий, ясных для одних, непонятых другими, сверканием переменчивых мнений и непрочностью временных союзов; его забавляла дипломатическая тактика отступлений и преобразований, рост или ослабление первенства, укрепление или сведение на нет диктаторских полномочий. Все это могло происходить за один час застольной беседы. Но сохранялось ли это теперь? Не кануло ли безвозвратно изысканное и трудное искусство беседы вместе с прочими приметами погребенного навек мира Дягилева?

Вот уже который месяц он общался лишь с Поппет и ее друзьями, а с возвращением Анджелы Лайн и Бэзил откололся от группы, так же неожиданно, как и примкнул к ней, оставив Амброуза в странном ощущении покинутости.

Почему, недоумевал он, подлинные интеллектуалы обществу себе подобных всегда предпочитают прохвостов? Бэзил – филистер и плут, временами вызывающий скуку, временами – неловкость; таким, как он, в грядущем государстве рабочих не будет места, так почему же, думал Амброуз, мне так не хватает общения с ним? Странное дело, продолжал размышлять он, каким непригодным для обитания видится человеку цивилизованному, с развитым вкусом, тот рай, который рисует ему каждое из вероучений. Няня рассказывала мне о рае небесном с играющими на арфах ангелами, коммунисты манят меня описаниями мира всем довольных и праздных рабочих. Бэзил не вписывается ни в ту, ни в другую картину, его туда не пустят. Религия приемлема лишь в своей разрушительной фазе – монахи-пустынники, уничтожившие Ипатию Александрийскую с ее обманом; анархисты, сжигавшие на кострах монахов, в Испании; пламенные проповеди в часовнях, импровизированные выступления уличных ораторов, полных ненависти и зависти к богатым. С адом все ясно. Человеческий ум достаточно развит, чтоб создать вдохновенные описания всевозможных ужасов, но когда требуется изобрести рай, тут он демонстрирует лишь тупость и беспомощность. Вот чистилище – это то, что надо. Только чистилище способно даровать естественное счастье без благословенных пророческих видений, никаких тебе арф, никакого общеустановленного порядка, лишь вино, беседа и человечность в ее разнообразных проявлениях. Чистилище – место для некрещеного, для набожного язычника, для откровенного скептика. Удостоился ли я крещения современностью? По крайней мере имя мне оставили прежнее. Прочие писатели-леваки согласились на плебейскую односложность. Амброуз непростительно буржуазен. Так нередко повторяет Петруша. К черту Петрушу, к черту Цветика! Неужели у этих кошмарных молодых людей нет других тем для разговора!

Сейчас они спорили насчет счета, позабыв, что съел каждый или каждая из них, и передавали друг другу меню, сверяя цены.

– Когда ты решишь, сколько, скажи.

– У Амброуза счет, как всегда, самый крупный, – заметила рыжеволосая девица.

– Дорогая Джулия, только не говори мне, что на эту сумму семья рабочего могла бы кормиться целую неделю. Я чувствую, что не наелся и охотно поклевал бы еще, милочка моя. И я уверен, что рабочие едят гораздо больше.

– Да известен ли тебе прожиточный минимум для семьи из четырех человек?

– Нет, – печально согласился Амброуз, – он мне не известен. И не сообщай мне его. Цифра эта ни в малейшей степени меня не удивит. Я склонен предположить, что она трагически мала. (Зачем я говорю все это? К чему эти ужимки, эти подмигивания, дрожание ресниц, как если бы я сдерживался, чтобы фыркнуть от смеха? Почему я не говорю прямо, как подобает мужчине? Я похож на Апулеева осла, чей наглый голос все обращает в насмешку.)

Компания вышла из ресторана и нестройной кучкой встала на тротуаре, не в силах решить, куда и с кем кому идти, в какую сторону и зачем… Амброуз попрощался с ними и поспешил прочь странно легким шагом, но с тяжелым сердцем. Возле какого-то паба его грубо освистали два солдата. «Я пожалуюсь на вас вашему старшине», – весело, чуть ли не светски-любезно бросил им он и торопливо продолжил путь. Хотел бы я быть одним из них, думал он, быть с ними заодно, пить с ними пиво, провожать грубыми шутками проходящих мимо эстетов. Что сулит мне грядущая революция? Приблизит ли она меня к ним? Изменит ли мою походку, мою речь, станет ли мне менее скучно в обществе Поппет Грин и ее друзей? В начавшейся войне всем найдется дело. Один я тащу на себе груз своей непохожести.

Он пересек Тоттенхем-Корт-роуд и Гоуэр-стрит, идя без определенной цели, а просто желая глотнуть свежего воздуха. Лишь при виде застившего осеннее небо массива Лондонского университета и очутившись в его тени, он вспомнил, что здесь находится Министерство информации и что его издатель, мистер Джеффри Бентли, служит здесь, возглавляя один из недавно организованных подотделов министерства. Амброуз решил навестить его.

Пройти в здание оказалось делом чрезвычайно трудным. Лишь однажды Амброузу случилось столкнуться с подобными трудностями, когда ему необходимо было пройти на территорию расположенной за городом киностудии, где у него была намечена деловая встреча. Казалось, все тайны секретных служб всего мира собраны здесь, в этом солидном здании. Лишь после того, как в проходную был вызван мистер Бентли, который подтвердил личность Амброуза, его пропустили.

– Нам приходится проявлять бдительность, – пояснил мистер Бентли.

– Почему?

– Слишком много людей сюда проходит. Вы даже не представляете, насколько это осложняет работу.

– А в чем заключается ваша работа, Джеффри?

– Ну, главным образом, в том, чтоб отсылать желающих видеть меня к кому-нибудь, кого они вовсе не желают видеть. Я никогда не любил авторов, кроме, – добавил он, – моих личных друзей, конечно. Но я и понятия не имел, какое громадное количество людей считают себя авторами. Вот теперь и приходится с этим разбираться. Потому и книг так много. Книги я тоже никогда особенно не любил, кроме, конечно, тех, что написаны друзьями.

Поднявшись с мистером Бентли в лифте и проходя с ним по широкому коридору, Амброуз вдруг заметил Бэзила, беседовавшего с человеком в феске на каком-то иностранном языке, звучание которого походило на харканье.

– Этот человек к моим друзьям не принадлежит, – решительно заявил мистер Бентли.

– Он здесь работает?

– Не думаю. В отделе Ближнего Востока никто не работает, а только слоняются и болтают.

– Это в традициях восточного базара.

– Это в традициях государственной службы. Вот и моя каморка.

Они подошли к двери бывшей химической лаборатории и вошли. В углу примостилась белая фаянсовая раковина с монотонно капающим краном. В центре комнаты, пол которой был покрыт линолеумом, стояли ломберный столик и два складных стула. Личный уголок мистера Бентли был увенчан потолком, расписанным Анджелой Кауфман, и украшен тщательно отобранной мебелью в стиле ампир.

– Приходится ужиматься, знаете ли, – сказал мистер Бентли. – Я притащил сюда вот это, чтобы хоть как-то очеловечить обстановку.

«Вот это» относилось к двум мраморным статуям работы Ноллекенса, которым, по мнению Амброуза, очеловечить обстановку явно не удалось.

– Вам они не нравятся? А вы помните их на Бедфорд-сквер?

– Отлично помню, и мне они очень нравятся, но вам не кажется, Джеффри, что здесь они выглядят несколько устрашающе?

– Да, – печально согласился мистер Бентли. – Я понимаю, что вы имеете в виду. На самом-то деле они здесь для того, чтоб раздражать администрацию.

– Ну и как? Раздражают?

– До безумия.

И он продемонстрировал Амброузу длинный напечатанный на машинке текст меморандума с заголовком «Мебель, дополнительная по отношению к официально принятой и нежелательная».

– Я им на это… – И мистер Бентли показал еще более длинный текст ответного меморандума, озаглавленного: «Предметы искусства, способствующие душевному комфорту и отдохновению, отсутствующие в кабинетах штатных сотрудников». – А сегодня я вот что получил: «Цветы, фотографии в рамках и прочие мелкие декоративные элементы. Мраморные статуи крупного размера и мебель красного дерева. Декоративные функции последних и их отличия от функционального смысла первых». Видно, пришли в такую ярость, что даже изъясниться толком не могут! Ну, на время вроде затихло, но сколько усилий требуется, чтоб хоть как-то уломать их!

– Должно быть, даже одна из интереснейших во всей английской истории биография Ноллекенса их не убедит.

– Никоим образом.

– С какими же ужасными людьми вам приходится работать! Вы храбрец, Джеффри. Я бы так не сумел.

– Но ради бога, Амброуз, разве не за работой вы и пришли ко мне?

– Нет, я просто хотел повидать вас.

– Да все приходят меня повидать, но втайне надеясь устроиться на работу в министерство.

– Нет-нет!

– Бывает занятия и похуже, знаете ли. Мы привыкли честить почем зря наше доброе старое министерство, но тут у нас уже и сейчас работает ряд очень милых приличных людей, а с каждым днем мы пропихиваем сюда все больше и больше таких людей. Нет, бывают занятия гораздо хуже.

– Но я не ищу здесь никаких занятий. Я всю эту войну считаю безумием.

– Вы могли бы написать для нас книгу. Я задумал небольшую серию книг «За что мы воюем». У меня имеется договор с одним адмиралом в отставке, а также со священнослужителем англиканской церкви, с безработным докером, чернокожим адвокатом с Золотого берега и с врачом-ларингологом, практикующим на Харли-стрит. Первоначально это виделось как сборник, собрание разных мнений, но впоследствии идею пришлось видоизменить, как бы расширив. Взгляды наших авторов столь различны, что выпускать произведения под одной обложкой было бы неловко. Ваш труд прекрасно вписался бы в серию. Мы назвали бы его «Раньше я считал войну безумием».

– Но я и сейчас так считаю.

– Да, – произнес мистер Бентли, чей мгновенно вспыхнувший энтузиазм заметно ослабел, – я понимаю, что вы имеете в виду.

Открылась дверь, впустив в кабинет неприметного и аккуратного небольшого роста мужчину.

– Простите, – сдержанно сказал он. – Не ожидал, что вы работаете.

– Это Амброуз Силк. Мы обсуждаем возможность включения его книги в серию «За что мы воюем». А это сэр Филип Хескет-Смитерс, заместитель заведующего.

– Простите, я на минутку. По поводу меморандума RQ/1082/В4. Заведующий очень обеспокоен.

– Это касается записки «Документы, конфиденциальная информация, подвергнуть сожжению»?

– Нет, нет. Имеются в виду мраморные декоративные элементы.

– Мраморные статуи крупного размера и мебель красного дерева?

– Да. Красное дерево к вашему подразделению отношения не имеет. Это касается молельной скамеечки в отделе религии. Там исповедовал куратор из англиканской церкви. Заведующий очень беспокоится. Нет, это по поводу скульптурных изображений.

– Вы говорите о работах Ноллекенса?

– Да, об этих огромных статуях. Знаете, Бентли, они не годятся. Никоим образом.

– Не годятся для чего? – воинственно встрепенулся мистер Бентли.

– Заведующий считает, что они не годятся. Он говорит, и очень справедливо, что они порождают сентиментальные ассоциации…

– Да, у меня они рождают массу сентиментальных ассоциаций.

– С портретами членов семьи.

– Это и есть семейные портреты.

– Послушайте, Бентли… Там же статуя Георга Третьего.

– Мой дальний родственник, – вкрадчиво произнес мистер Бентли. – По материнской линии.

– … и миссис Сиддонс.

– Тоже родственница, и даже более близкая. С отцовской стороны.

– О! – воскликнул сэр Филип Хескет-Смитерс. – Вот как! А я и не знал. Объясню это заведующему. Надо думать, – с подозрением добавил он, – что такое совпадение заведующему и в голову не приходило.

– Уничтожен, – сказал сэр Бентли, когда дверь за заместителем закрылась. – Убит наповал. Рад, что вы стали свидетелем этой стычки. Теперь вы видите, чему нам приходиться противостоять. А теперь обратимся к нашим делам. Я все думаю, куда бы вас в нашем хозяйстве приспособить…

– Я вовсе не хочу, чтоб меня приспосабливали!

– Вы стали бы для нас огромным приобретением. Может быть, в отдел религии. По-моему, атеизм там представлен недостаточно.

В дверь опять просунулась голова сэра Филипа Хескет-Смитерса:

– Не могли бы вы разъяснить, каким именно образом вас связывают родственные узы с Георгом Третьим? Простите, что задаю такой вопрос, но заведующий наверняка спросит об этом.

– Родная дочь герцога Кларенса Генриетта сочеталась браком с Джервисом Уилбрахемом Эктонским. Нет нужды напоминать вам, что Эктон тогда был сельской местностью. А дочь ее Гертруда вышла замуж за моего деда с материнской стороны, который, хотя это к делу и не относится, трижды был мэром Чиппенхема. Он имел солидное состояние, которое в настоящее время, увы, растрачено и испарилось… Еще раз убит наповал, как мне кажется, – добавил он, когда дверь опять закрылась.

– Это правда?

– Что дед был мэром Чиппенхема? Совершеннейшая правда.

– А насчет Генриетты?

– В семье верили в эту легенду, – ответил мистер Бентли.

В другой ячейке этого огромного улья Бэзил излагал свой план аннексии Либерии. Немецких колонистов там в четырнадцать раз больше, чем британских. Они составляют сплоченный воинский контингент нацистов; через Японию они снабжаются оружием и только и ждут сигнала из Берлина, чтобы свергнуть правительство. Стоит им захватить Монровию, разместить там базу своих подводных лодок, и наш торговый путь вдоль Западного побережья окажется перерезанным. Тогда немцам останется только закрыть Суэцкий канал, что вполне возможно сделать из Массауа, как только им придет охота, и мы потеряем Средиземное море. Либерия – наше слабое место в Западной Африке, и мы должны в первую очередь войти туда. Неужели вы этого не видите?

– Да, да, но я не понимаю, почему вы с этим пришли ко мне.

– На вас ложится задача всей предварительной пропаганды и впоследствии объяснений с американцами.

– Но почему на меня? Существует же отдел Ближнего Востока. Вам следует обратиться к мистеру Полингу.

– Мистер Полинг направил меня к вам.

– Неужели? Интересно, почему. Я спрошу его! – Незадачливый чиновник взял телефонную трубку и после серии неверных соединений – с отделом кинематографии, теневым кабинетом министров Чехословакии – произнес: – Полинг, у меня тут некто Сил. Утверждает, что ко мне его направил ты.

– Да.

– Почему?

– Ну ты же утром отфутболил мне этого кошмарного турка.

– Турок – это детский сад по сравнению с тем, что получил я.

– Что ж, это будет тебе наукой не посылать ко мне новых турков.

– Только подожди, увидишь, кого я к тебе пошлю.

– Да. – Чиновник повернулся к Бэзилу: – Полинг ошибся. На самом деле ваше дело целиком в его компетенции. План крайне интересный, и мне хотелось бы оказать вам большее содействие. Скажу вам, кто, по моему мнению, готов будет вникнуть в ваш план – Дигби-Смит. Он занимается пропагандой и подрывной деятельностью на вражеской территории, а, как вы утверждаете, Либерию с полным правом можно отнести к потенциально вражеской территории.

Дверь открылась, впустив лучезарно улыбавшегося бородатого и губастого человека в длинной черной рясе. Достойную внешность вошедшего венчала шляпа без полей.

– Я – архимандрит Антониос, – представился он. – Можно войти?

– Входите, ваше блаженство, присаживайтесь, пожалуйста.

– Я пришел с рассказом о том, как был изгнан из Софии. Мне сказали, что следует рассказать об этом вам.

– Вы были в отделе религии?

– Я поведал историю моего изгнания вашим штатным священнослужителям. Болгарский клир утверждает, что я виновен в прелюбодеяниях, но на самом деле причина тут политическая. За прелюбодеяния в Софии не наказывают, если к делу не примешана политика. Вот почему я теперь в союзе с британцами, коль скоро болгары объявили меня прелюбодеем.

– Да, да, я вас понимаю, но наш отдел не имеет касательства к такого рода делам.

– Вас не касается то, что происходит в Болгарии?

– В какой-то степени касается, но ваш случай заслуживает рассмотрения в более широком контексте. Вам надо обратиться к мистеру Полингу. Я дам вам провожатого. Мистер Полинг занимается именно такими делами, как ваше.

– Серьезно? У вас здесь имеется особый отдел прелюбодеяний?

– Ну, можно и так сказать.

– Похвально. В Софии нет подобных отделов.

Его блаженство был препровожден куда следует.

– Ну а вы, желаете пообщаться с Дигби-Смитом, не так ли?

– Желаю?

– Да, он, несомненно, заинтересуется Либерией.

Прибыл еще один провожатый и увел Бэзила. В коридоре их остановил маленький, плохо выбритый человек с чемоданом.

– Простите, не скажете, как пройти в отдел Ближнего Востока?

– Вам вот сюда, – указал Бэзил. – Но там вам мало чем помогут.

– О, они заинтересуются тем, что у меня здесь в чемодане. Все заинтересовывались. У меня здесь бомбы, и ими можно снести крышу со всего этого здания, – пояснил безумец. – Я таскаю их из кабинета в кабинет с самого начала этой чертовой войны, иногда мне кажется, что взорвать их всех было бы самое милое дело.

– Кто направил вас в отдел Ближнего Востока?

– Парень по фамилии Смит. Дигби-Смит. Очень заинтересовался моими бомбами.

– Вы уже были у Полинга, да?

– Полинга? Был. Я вчера у него был. Он тоже очень заинтересовался. Я же говорю, что все заинтересовываются. Он-то и посоветовал показать бомбы Дигби-Смиту.

Мистер Бентли пространно рассуждал о трудностях и малых возможностях служащих министерства:

– Если бы не журналисты и не чиновники, – говорил он, – все было бы гораздо проще. Они считают, что министерство и существует-то единственно для их удобства. Строго говоря, я вообще не должен иметь дело с журналистами, я ведь здесь книгами занимаюсь, но они вечно спихивают на меня посетителей, когда те очень уж им докучают. Да что журналисты! Утром ко мне заявился человек с чемоданом бомб!

– Джеффри, – наконец перебил его Амброуз, – скажите мне, известен я как писатель левого направления?

– Конечно, мой дорогой, очень известен.

– Именно левого направления?

– Конечно, очень левого.

– И известен, я имею в виду, не только в левых кругах?

– Разумеется. А почему вы спрашиваете?

– Мне просто интересно.

Их разговор был прерван на несколько минут вторжением американского военного корреспондента, добивавшегося от мистера Бентли подтверждения слухов о прибытии в Скапу польской подводной лодки, а также о его аккредитации туда с поручением разузнать все это самолично; вдобавок мистер Бентли должен был прикомандировать к нему польского переводчика и объяснить, какого черта информацию о польской подводной лодке предоставили этому недоноску Паппенхакеру из Херстовского концерна, а не ему.

– О господи, – вздохнул мистер Бентли, – почему же вас направили ко мне?

– Я, кажется, числюсь у вас, а не в пресс-бюро.

Выяснилось, что это действительно так: как автор «Судьбы нацизма», книги, шедшей нарасхват по обеим сторонам Атлантики, этот человек был записан не журналистом, а литератором.

– Для вас это только лучше, – сказал мистер Бентли. – В нашей стране звание литератора гораздо выше, чем звание журналиста.

– Поможет ли мне это звание попасть в Скапу?

– Мм, нет…

– Получить польского переводчика?

– Нет.

– Так на черта мне звание литератора?

– Я переведу вас в другой отдел, – пообещал мистер Бентли. – Ваше место – это пресс-бюро.

– Там сидит какой-то юный сноб, который разговаривал со мной так, будто я дохлая мышь, которую притащила кошка! – пожаловался автор «Судьбы нацизма».

– Он больше не будет так с вами разговаривать, если вы официально станете там числиться. Но раз уж вы сейчас здесь, то как вы отнесетесь к предложению написать для нас книгу?

– Нет.

– Нет? Ну, надеюсь, что в Скапу вы так или иначе попадете… Никогда ему туда не попасть, – добавил мистер Бентли, когда дверь закрылась, – никогда и ни за что, будьте уверены. Вы его книгу читали? Удивительно глупая книга. Он пишет там, что Гитлер тайно женат на еврейке. Один Бог знает, что он напишет, если пустить его в Скапу.

– А если все-таки ему удастся туда попасть, что, по-вашему, он способен написать?!

– Что-нибудь крайне скандальное, не сомневаюсь, но ответственность за это мы нести не будем. Или будем? Как вам кажется?

– Джеффри, вы сказали, что я широко известен как левый писатель. Подразумевает ли это, что, если фашисты придут к власти у нас, я буду у них в черных списках?

– Несомненно, мой дорогой.

– Они творили ужасные вещи с левой интеллигенцией в Испании.

– Да.

– И это же творят сейчас в Польше.

– Да.

– Ясно.

На несколько секунд их разговор прервало появление архимандрита. Тот выразил огромную готовность написать книгу об интригах нацистской коалиции в Софии.

– Вы полагаете, что сможете помочь перетянуть Болгарию на нашу сторону?

– Это будет плевок в лицо болгарам, – заявил его блаженство.

– Думаю, он способен написать отличную автобиографию, – сказал мистер Бентли, когда священник покинул их. – В мирное время я бы заключил с ним договор.

– Джеффри, вы всерьез считаете, что я мог бы попасть в черные списки левой интеллигенции?

– Конечно, всерьез. В первую же строку списков. И вы, и Петруша с Цветиком.

От упоминания этих двух знакомых имен Амброуза слегка передернуло.

– С ними все в порядке, – сказал он. – Они в Штатах.

Бэзил и Амброуз встретились на выходе из министерства. Они задержались на минутку, наблюдая короткую стычку автора «Судьбы нацизма» с полицейским охранником. Судя по всему, американец в припадке раздражения порвал клочок бумаги, являвшийся пропуском, и теперь охрана его не выпускала.

– В каком-то смысле мне даже жаль его, – заметил Амброуз. – Это не то место, где хочется пробыть до самого конца войны.

– Мне предложили здесь работу, – соврал Бэзил.

– И мне тоже, – сказал Амброуз.

Они вместе шагали по сумрачным улицам Блумсбери.

– Как Поппет? – наконец нарушил молчание Бэзил.

– Взбодрилась после твоего ухода. Пишет и пишет. Безостановочно, как сенокосилка.

– Надо будет выбрать время и заглянуть к ней. С тех пор как вернулась Анджела, я так занят. Куда мы идем?

– Не знаю. Мне некуда идти.

– И мне идти некуда.

На улице повеяло вечерней прохладой.

– Я чуть было не вступил в Ударный гвардейский пехотный полк, – сказал Бэзил.

– У меня когда-то был там дружок капрал.

– Давай-ка лучше навестим Соню с Аластером.

– Я сто лет там не был.

– Так идем! – Бэзилу требовался кто-то, чтобы оплатить такси.

Но, приехав в домик на Честер-стрит, они застали там одну Соню, которая запаковывала вещи.

– Аластер уехал, – сообщила она. – Он теперь в армии – рядовым. Ему сказали, что для командного состава он слишком стар.

– Господи, совсем как в четырнадцатом…

– И я уезжаю – еду к нему. Он возле Бруквуда.

– Тебе понравится там, около некрополя, – сказал Амброуз. – Чудесное местечко. На кладбище целых три паба, прямо среди могил. Я спросил девушку в баре, сильно ли напиваются скорбящие на похоронах. «Нет, – отвечает, – напиваются потом, когда приходят на могилы. Тогда им надо как-то утешиться». А ты знаешь, что у ветеранов есть свое кладбище? Может быть, если Аластер окажется хорошим солдатом, он удостоится принятия в почетные члены Союза…

Амброуз все болтал и болтал. Соня паковалась. Бэзил рыскал в поисках бутылок.

– Нечего выпить.

– Все упаковано, милый, извини. Надо будет куда-нибудь пойти.

Позже, когда все вещи были уложены, они вышли в затемнение и дошли до бара. Там к ним присоединились друзья.

– По-видимому, мой план аннексии Либерии никого не заинтересовал.

– Сволочи.

– Они начисто лишены воображения и отвергают все, что им предлагается со стороны. Все равно как огороженные места для членов того или иного клуба на скачках. Нет на тебе нужного значка – не пустят.

– Думаю, Аластер это тоже ощутил.

– Война будет долгой. Подожду, пока не подвернется какая-нибудь забавная работенка для меня.

– Не верю я, что все так и будет.

Все разговоры вертятся вокруг одного, думал Амброуз, вокруг работы и какая война предстоит. Война в воздухе, война на истощение, танковая война, война нервов, война пропагандистская, война в тылу противника, маневренная война, народная война, мировая война, простая война, война бесконечная, война непостижимая, война скрытая, без определенных признаков и проявлений, война метафизическая, война во времени и пространстве, вечная война… Всякая война бессмысленна, думал Амброуз, и плевать я хотел на их войну, ко мне она не имеет отношения. Однако, думал он, если я один из них, если я не космополит, не еврейский гомик, не из тех, кого нацисты называют дегенератами, если я не одиночка, не единственный сохранивший здравомыслие индивид, если я принадлежу к этому стаду, являюсь частью народа, если я как нормальный человек несу ответственность за благополучие всего стада, то, клянусь всем святым, думал Амброуз, не стану я сидеть и рассуждать о том, какая война нам предстоит, а сделаю эту войну своей войной, я примусь убивать и обращать в бегство чужое стадо так живо и рьяно, как только смогу. И можете быть уверены, в моем стаде не будет скотов, вынюхивающих для себя подходящую работу!

– Берти надеется получить должность в топливном управлении на Шетлландских островах.

– Элджернон отправлен в Сирию с очень важным секретным заданием.

– Бедный Джон все никак не устроится.

Бесконечное толчение воды в ступе, думал Амброуз, ну и стадо…

А между тем деревья оголились, и затемнение делали все раньше, и осень сменилась зимой.