Текст книги "Елена, женщина, которой нет"

Иво Андрич
Елена, женщина, которой нет

С самого начала

В тишине и неподвижном воздухе летнего дня неожиданно налетело откуда-то неуловимое дуновение, будто заплутавшаяся, одинокая волна. И створка моего полуоткрытого окна несколько раз ударилась о стену Тук-тук-тук! Не открывая глаз от работы, я только улыбнулся, как человек, который хорошо знает все, что происходит вокруг, и живет спокойной, счастливой жизнью, исключающей какие бы то ни было неожиданности. Не произнеся ни слова, легким кивком головы я дал понять, что шутка удалась, что она может войти и что я ожидаю ее с радостью. Ее появление всегда предварено милым озорством, музыкой или особым ароматом (музыкой случайного, одинокого звука, кажущегося необычным и значительным, запахом простора или свежего северного ветра, предвещающего первый снег). Иногда до меня доносится словно бы разговор, она будто бы узнает у кого-то внизу, в подъезде, мою квартиру. Иногда я лишь почувствую, как перед окном беззвучно промелькнет ее изящная тень, но и тогда не оборачиваюсь и не подымаю взора, абсолютно уверенный, что это она и что она сейчас войдет. И в эту долю секунды испытываю неописуемое, несказанное наслаждение.

Конечно, она не входит ко мне и не предстает перед моими глазами, которым еще ни разу не удавалось ее увидеть. Но я уже привык к этому, не жду ничего иного и весь погружаюсь в бесконечный сладостный миг ее прихода. А то, что она не входит ко мне в комнату, что вообще не существует, – это я уже пережил, переболел этим, как болезнью, которой болеют однажды в жизни.

В течение многих дней и лет, наблюдая и запоминая ее появления, самые разные по форме, но всегда чудесные и неожиданные, мне удалось обнаружить в них некую закономерность и словно бы порядок. Прежде всего это мимолетное привидение связано с солнцем и его движением. (Я назвал это привидением ради вас, моих слушателей, хотя мне смешно и даже оскорбительно называть таким, по сути дела ничего не значащим словом, самую главную и живую мою реальность.) Да, она нисходит ко мне почти исключительно в период с конца апреля до начала ноября. Зимой ее приходы редки, но и тогда они опять же находятся в некой связи с солнцем и светом. И по мере того, как выше подымается наше светило, ее появления бывают все чаще и оживленнее. В мае они редки и нерегулярны. В июле, августе почти ежедневны. А в октябре, когда после полудня солнце заливает все рассеянным, спокойным светом и человек ненасытно, без устали упивается его лучами, словно утоляя жажду, она почти не покидает меня, в то время как я сижу на веранде, покрытой кружевом, сотканным из бликов и теней листвы. Я ощущаю ее присутствие в комнате по едва уловимому шороху страниц или по неприметному потрескиванию паркета. Но чаще, невидимая и неслышная, она стоит где-то за моей тенью. А я целыми часами живу, сознавая ее присутствие, и это значительнее всего того, что могут даровать глаза и уши и все остальные жалкие органы чувств.

Но когда солнечный путь становится короче и редеет листва, а на светлой коре дерева нет-нет да и промелькнет уже тронутая линькой белка, привидение начинает бледнеть и постепенно исчезает. Все реже в комнате за моей спиной возникают привычные шорохи, полностью прекращаются шутки, которые доступны лишь беззаботной молодости или вечному миру грез. Невидимая женщина постепенно сливается с моей тенью. Исчезает и умирает, как исчезают призраки и искры, не прощаясь и не предупреждая о своем уходе. Она никогда не существовала. Сейчас ее нет.

Наученный долгим опытом, я знаю, что Елена спит, свернувшись в моей тени, словно на чудесном ложе, откуда подымается и предстает передо мной нерегулярно и неожиданно, повинуясь трудно уловимым законам. Своенравно и всегда непредвиденно, как и подобает созданию, которое одновременно и женщина, и призрак. Время от времени с ее появлением, точно так же как с приходом обычной женщины, сотканной из плоти и крови, моя жизнь наполняется сомнениями, беспокойством и грустью, которым нет объяснения и от которых нет лекарства.

Так было прошлой осенью. Наступил конец октября. Мне кажется, это случилось в последний день месяца. Уже двое суток дули какие-то ветры. Они не затихали даже ночью и свирепствовали будто палачи, которым приказано расправиться с цветами, листвой, ветвями. Им помогали в этом непрестанные дожди. На западной стороне небосклона, не предвещая ничего хорошего, разлилась зловещая краснота и, застыв, не двигалась с места, как надзиратель, следящий за тем, чтобы палач точно исполнил свою черную работу: все уничтожил, развеял, стер с лица земли. Со склона горы, где было мое жилище, я спустился в намокший альпийский городок приобрести билет на завтрашний поезд и уладить необходимые дела перед отъездом. На обратном пути навстречу мне проезжали огромные синие автобусы, набитые народом. Туристы в паническом бегстве покидали горы. Здоровый цвет кожи, потемневшей на высокогорном солнце, делал их лица похожими на маски, в разрезы которых тревожно смотрели глаза и под которыми угадывалась бледность, порожденная страхом.

В прихожей, когда я туда вошел, господствовал полумрак, с которым бессильно боролся проникающий в окно красноватый свет вечернего неба. На полу стояли мои вещи, собранные в дорогу. Среди чемоданов, положив голову на самый большой из них, ничком лежала Елена. В полутьме я не мог рассмотреть детали, но поза женщины, и в этом не было никакого сомнения, говорила о том, что огромное горе и неудержимые слезы заставили ее опуститься на пол и рыдать над вещами, приготовленными к отъезду.

Я оцепенел, но сразу же машинально потянулся к выключателю возле двери. Вспыхнул белый свет и, мгновенно погасив красное окно, залил прихожую и все, что в ней находилось. На полу стояли чемоданы, два маленьких и один большой, а на них – мой темно-зеленый грубошерстный альпийский плащ-накидка. Вероятно, он соскользнул с вешалки и упал на стоявшие под ним чемоданы. Я почувствовал, как медленно, иголочками скатился по коже охвативший меня было страх. Вошел в комнату, зажег все лампы и начал собирать последние мелочи. Стараясь двигаться непринужденно и спокойно, я, будто по делу, снова вышел в прихожую. На пороге по телу снова пробежали мурашки. Но все было на своих местах – освещенные белым светом чемоданы и плащ на них. Все выглядело естественным, все было понятно и не требовало объяснений.

Я плохо ужинал и беспокойно спал, а ранним утром уже сидел в вагоне поезда, который спускал меня в долину и вез в город.

Подошли декабрьские дни, те серые последние дни года, когда одинокие люди отказываются от вечерних посещений и еще глубже, будто в холодную воду или дремучий лес, погружаются в невыносимое одиночество, надеясь таким образом, отдавшись ему целиком, быстрее пережить серую хмарь, спастись и выбраться на какую-то радостную, светлую прогалинку.

В одну из ночей я сидел в своем кабинете и работал. В огромной комнате с несколькими большими окнами было прохладно, и с каждым часом она все больше остывала. Что-"ы как-то согреться, я передвинул маленький столик в глубину кабинета, поближе к еле теплой чугунной печке. Прямо передо мной оказалась небольшая ниша, где были сложены чемоданы. Маленькая настольная лампа бросала вокруг неяркий свет, который лишь частично освещал нишу с вещами. Подымая глаза от работы и раздумывая, я рассеянно глядел на верхний, освещенный чемодан, на металлическую окантовку, яркие гостиничные этикетки и, словно синяки на его теле, следы нерасторопности носильщиков и многих дней и ночей, проведенных в багажных отделениях вагонов. В какое-то мгновение на никелированном запоре чемодана мне померещился светлый женский волос. Я вскочил. Зацепившийся в замке, это действительно был, один-единственный волосок, светлый и жесткий, как кусочек проволоки. У меня не хватило сил подойти поближе и прикоснуться к нему рукой, ибо в эту минуту по телу пробежала та же самая дрожь, что два месяца назад, в прихожей альпийского отеля.

Следовательно, тогда все же кто-то с распущенными волосами лежал на чемоданах, уронив на ладони лицо! Несколько минут я размышлял о своем открытии, а затем, словно повинуясь какому-то внутреннему голосу, перенес стол на старое место, вместе с лампой и бумагами. Я инстинктивно исключил себя из мучительной игры, которую не затевал и которая была мне неподвластна.

Становилось все холоднее. Я старался не думать о том, что только что для себя открыл. Но когда мне наконец это удалось, понял, что неспособен думать и о чем-либо ином. Я никогда не любил чрезмерную чувствительность и то неопределенное, смутное состояние духа, в котором воображение легко увлекает нас на ложные и бесцельные пути. Именно потому вся эта игра злила меня и терзала. В отместку я хотел ответить на нее полным презрением, не заниматься ею и больше в нее не вступать. А по сути дела, был вынужден непрестанно думать об этом своем презрении и продолжал терзаться. Ничего не помогало. Оставалось одно – лечь в постель, которая словно могила сулит забвенье и исцеляет от всякой боли, хотя и менее совершенно, чем могила. Ах, если бы лечь означало то же самое, что и заснуть, жизнь не была бы тем, чем она является: смертью, не дающей покоя и надежности. Более недоступный для меня и недостижимый, чем величайшее сокровище или самый невероятный мировой рекорд, сон прозябал где-то далеко-далеко, целый океан сна, а я изнывал об одной-единственной его капле. Уснуть, спать без сновидений, спать мертвым сном, где нет ни чемоданов, ни слез, ни женских волос, ни самих женщин, реальных и призрачных!

Мрак и бесплодные попытки заснуть утомили меня и привели в такое расстройство мое сознание, что я начал терять ощущение реальных размеров собственного тела. Моя ладонь, подложенная под левую щеку, казалась мне безбрежной, знойной пустыней, без единой травинки и без глотка воды. Измученное сознание уверяло меня, что я лежу так с незапамятных времен и что мысль о светлом женском волоске – только один из моих беспокойных снов, явившихся в часы бодрствования. Эта идея придала мне силы, я переборол себя и зажег электричество.

До чего же мал и запутан мир осязаемых вещей по сравнению с горячими, безграничными просторами бессонницы! Как тускло и безобразно все, что можно увидеть открытыми глазами! Водоворот, представший передо мной в жалком земном свете, кружился уже медленней. Наконец все замерло и каждая вещь стала на свое место: дверь, трюмо, диван, письменный стол, телефон.

Я поднялся. Неуверенным шагом, как ребенок, который знает названия окружающих предметов, но не разбирается в их свойствах, я прошел через эту реальность низшего порядка. В глубине кабинета зажег еще одну лампу, на стене. В нише, хорошо освещенные, неподвижно лежали мои дорожные вещи. Я поочередно осмотрел оба никелированных замка на самом большом чемодане. Женского волоса не было и в помине. Зажег настольную лампу и сел на тот самый стул, где сидел, прежде чем лечь, когда ясно увидел вздрагивающий волосок. С этого места на левом замке отчетливо виднелся изломанный и тонкий отблеск, похожий на светлый завиток. И это было все.

Я погасил одну за другой лампы и подошел к постели, которая при свете горевшего на тумбочке ночника напоминала поле боя или трагическую картину после землетрясения. Я взбил подушки, расправил простыню – арену моей ночной борьбы, – погасил последний светильник и лег. Должно быть, в подобный момент впервые родилась в человеческом мозгу мысль о воскресении из мертвых. Я чувствовал себя разбитым и ничтожным – жалкий остаток того человека, который вчера вечером, в десятом часу, вошел в кабинет и сел работать; я был обманут и унижен, причем дважды – сначала миражем, потом явью. То, что теперь от меня осталось, могло спокойно лежать, как никому не нужная ракушка из-под съеденной устрицы. И я уснул быстро и крепко, но не тем сном, о котором мечтал, прежде чем подняться. Это было забытье ненужного и отринутого от меня тела.

Все искушения, все испытания и все муки, выпавшие на нашу долю, можно измерить силой и продолжительностью связанной с ними бессонницы. Ибо день не их настоящая пора. День – это белая бумага, на которой мы все регистрируем и отмечаем, а счеты сводятся ночью на огромных, мрачных и горячих полях бессонницы. Здесь же все на свете находит свое решение и забывается – окончательно и бесповоротно. Любое перенесенное страдание погрузится в глубину, будто подземная река, или перегорит, не оставив ни следа, ни воспоминания.

Зима шла своим чередом. Странный и терзавший душу эпизод со слезами на чемоданах, волосом, застрявшим в никелированном замке, был счастливо позабыт. Привидение появлялось редко.

Однажды светлым утром я стоял перед зеркалом и причесывался. И вдруг мне примерещилось, что сквозь решетку моих пальцев и прядей волос я заметил Елену, проходившую по комнате у меня за спиной. Она проплыла по зеркалу как неясная тень. И прежде чем я успел ее хорошенько рассмотреть, исчезла в отшлифованных гранях стекла, где преломлялись золотые и синие отблески зимнего утра.

Другой раз я гулял за городом. Дошел до берега реки и спустился по каменистому откосу к самой воде, мутно-зеленой и бурной. Зимняя река безжизненная и бесплодная – не блеснет в ней рыбешка и не мелькнет насекомое, а на воде не видно ни плывущего прутика, ни листа, ни надкушенного яблока, которое выпало из рук купающихся ребятишек, – студеная вода, безжалостная как нож. Обнаженные кусты, промерзший ракитник. На противоположном обрывистом берегу среди камней взметнулись сосны. Зимний день, более короткий и холодный, чем можно было ожидать, шел на убыль и вдруг сделался совсем студеным и серым. Где-то вдалеке поднялся ветер, предвестник сумерек. Я прекрасно видел, как на том берегу, пробегая, он одну за другой раскачивал сосны. Летевший ко мне ветер подымал с сосен, окрестных гор и воды, словно пыль, легкую тень, которая, как волна, катилась с возрастающей быстротой, становясь все гуще и темнее. В конце концов придав ей человеческий облик, он поставил ее возле меня. Если бы я незаметно обратил взор налево, уверен, что увидел бы Еленину руку и манжет ее серого рукава. Но я никогда этого не сделаю. Я стою потупившись и не шевелюсь, охваченный ее неожиданным присутствием.

Вот так она являлась этой зимой. И так же только что промелькнула перед окном вместе с весенним ветерком. В каком виде она следующий раз предо мной предстанет? Куда уведет меня это привидение, самое дорогое и более опасное, чем любая опасность реальной жизни? Сойдет ли она, когда наступит время, со мной в могилу? Сейчас я думаю, что в тот час, когда моя тень навеки сольется со мной, она выпорхнет из нее, словно бабочка из кокона, и будет скитаться по свету и навещать окна живых людей. Так я сейчас думаю.

Во время путешествий

Кто-то завел речь о путешествиях. Его поддержала вся компания. Разговор захватил всех, иногда одновременно говорили по два человека. Хорошее вино, поглощаемое маленькими, размеренными глотками, оживляло беседу.

– Люблю ездить! – неожиданно и тихо произнес один молодой человек, но в улыбке его угадывался скрываемый бурный восторг и радость ожидаемого отъезда.

Меня взволновала улыбка юноши и побудила тоже сказать кое-что о путешествиях, но про себя. Это был непроизнесенный монолог, который, будто подземная река, беззвучно струился в глубине под шумной болтовней присутствующих.

А кто же этого не любит? Поговорите с женщинами, с молодыми людьми и сами убедитесь. Загляните в души пожилых, степенных мужчин, которые не привыкли говорить о своих желаниях, и вы обнаружите ту же страсть, притихшую, потерявшую надежду на осуществление, но живую и неистребимую. Вероятно, можно сказать, что каждый человек любит путешествия или хотя бы мечту о них, как иную, лучшую жизнь. Но я, говоря о любви к разъездам, имею на то особые и реальные основания. Елена, не балующая меня своим присутствием, чаще всего рядом со мной во время путешествий. Поэтому я люблю разъезжать один и езжу часто. Стоит начаться лету, какая-то сила – я затрудняюсь сказать, проистекает ли она из меня самого или из окружающего мира, – потянет все мое существо к свету, словно влага росток, и я отправляюсь в путешествие – по земле, по воздуху и по воде. Иными словами, я счастлив, ибо сам не знаю, где я.

Тогда, в счастливые мгновенья, приходит Елена. Как, когда, в каком виде и облике, я бы не мог определить, потому что не умею этого предвидеть и не в силах позднее себе объяснить.

Случается, я встречаю ее, словно бы поджидающую меня при самом отъезде. Только, бывает, устроюсь в купе, в углу дивана у окна (бледно-зеленая шерстяная обивка, белая кружевная салфетка под головой), поезд трогается и через несколько минут оставляет позади беспорядочно разбросанные и тоскливые городские предместья. Когда за огромным окном вагона поплывут и замелькают сады и нивы, а ожившие ограды, деревья и телеграфные провода закружатся в вихре, я перевожу взгляд на место напротив, незанятое, словно ожидающее кого-то. Потом пристально гляжу вдаль и знаю, что вся местность и все предметы, приведенные скоростью движения в плывущую, растревоженную массу, сгущаются, складываясь в облик моей спутницы. Я смотрю вдаль, вижу темную полоску дубовой рощи на самом горизонте или хуторок, половина которого темнеет на небе, а другая на земле, и уже уверен, что здесь, рядом со мной, сидит и становится все более реальным существо, присутствие которого одаряет меня неизмеримой радостью, возрастающей с каждой минутой в невообразимой прогрессии. Разве в таком случае не все равно, смотреть ли на далекую точку горизонта или на лицо возникающей передо мной женщины? Ибо радость от ее все более ощутимого присутствия, от сознания, что она существует такая, какая есть, от того, что мне дано видеть ее и чувствовать рядом с собой, эта радость настолько велика и так невероятно быстро растет, что затопляет и полностью поглощает наши реальные фигуры, окружающие пределы и дали, она выплескивается за резкую черту горизонта и выпадает в виде дождя где-то в иных мирах. А огромное чудо этой радости в том и состоит, что я в любой момент могу остановить прилив счастья, повернуть его назад, ограничив нами двумя в узком пространстве купе. Но уже несколько секунд спустя счастливый паводок наступает снова, и мы оба исчезаем в нем, вместе с купе и беспредельным миром вокруг.

Так, взмывая вверх и летя вниз, теряя сознание на взлетах этих вселенских качелей, я мечусь от одного счастья к другому, от нашего с Еленой присутствия в купе до полного растворения и нас, и всего окружающего в счастье всеобщего существования. И ни в одной точке этой бесконечной дуги нет ни на секунду остановки, потому что мы непрерывно подымаемся или падаем.

Да, Елена сейчас здесь, я краем глаза вижу ее на грани широкого горизонта, тающего, зыбкого, изломанного бурной стремниной и водоворотами, – неподвижную и безмолвную, но живую и реальную. Глубокий, ясный и открытый взор ее постепенно возникающих передо мной очей еще не превратился в острый, направленный взгляд. Такими чистыми, спокойными глазами взирают на мир молодые женщины из самой глубины своего существа, исполненного свежестью альпийского молока и сока акаций. Эти очи, медленно переводя взгляд и незаметно меняя свое выражение, будто небо – цвет, похожи на пятна мягко освещенного изнутри глобуса, возвещающие о незнакомых континентах и океанах, о которых давно мечталось. Взор этих очей никогда не покоился на мне одном, и я – совсем необъяснимым образом – мог наслаждаться всем, что они созерцают, глядя будто бы на меня, ибо перед этими очами простирались, вызванные ими самими, неведомые просторы нетронутых миров, в которых терялся и мой, видимый облик. Они переводили взгляд и светлели с невозмутимой точностью небесных фаз и в то же время сбивали с толку мои органы чувств и увлекали их на невообразимые пути и ввергали в увлекательный обман.

Только иногда, оказавшись свидетелем неповторимых в своем величии изумительных картин, которые изредка предлагают нам, соединившись, земля и небо, я и сам заводил ту же игру, когда происходит подмена обостренных органов чувств, их неограниченное умножение, и становится возможным одновременно воспринимать явления, которые иначе, в иные, чем эти праздничные, моменты, мы познаем и ощущаем изолированно, каждое отдельно. (Такие минуты не имеют особого названия и позже, среди будничной суеты, остаются как бледный свет в нашей памяти.)

Так, однажды, стоя на высоте в три тысячи четыреста метров и созерцая под собой ледники, сверкающие на солнечном свете, который казался неподвижным, я вдруг услышал, что от них поднимается легкий шум, какая-то музыка, которую ухо с трудом различает и не может удержать. Точно так же как-то в осенний хмурый день я одиноко стоял среди степи, простирающейся от моих ног до неясной границы серого небесного свода. И пока я прислушивался к тихому, но отчетливому свисту и стону травы, легкими серыми волнами колышущейся под порывами ветра, вдруг на гребнях этих бесконечных волн я на мгновенье увидел какой-то блеск, который глаз, привыкший ко всему, что он видел дотоле, едва смог выхватить и приметить, и этот блеск, казалось, не имел связи с солнцем.

Во время путешествий с Еленой такие, вообще-то редкие, случаи подмены органов чувств происходили непрестанно, были вполне возможны и возникали с легкостью сна и быстротой мысли. Это случилось и сейчас.

А когда на каком-то повороте солнце обошло поезд и появилось с Елениной стороны, она на минуту закрыла глаза. Тогда я увидел ее тяжелые и удивительные веки, под которыми жили и сами по себе пламенели огни, из-за чего ресницы, не могущие удержать весь этот свет, мерцали легкими отблесками червонного, темного золота в чудесных переливах.

Пока она сидела с закрытыми глазами, я успел рассмотреть ее лоб, лицо, шею. Вокруг ее головы, словно летнее марево над зреющими плодами, трепетал расплывчатый ореол мощного, но едва заметного излучения и таял в пробегающих за окном неясных далях, в просторе, который под действием скорости на глазах пассажиров словно разрывался на части и пропадал.

Так, преодолевая пространство, мы долго молчали: она – по законам своего естества и появления, а я – упиваясь невыразимой сладостью ее присутствия, которая росла, разливалась и уносила с собой все, о чем можно было подумать и сказать.

Но в какое-то мгновение я не выдержал. Я забылся и на секунду прервал молчание, только на миг, которого было достаточно, чтобы в двух словах объяснить ей, как неизмеримо счастливее я всех людей на земле, вынужденных проводить свои дни и ночи, делить свой хлеб и свое ложе с призраками – в отличие от меня, имеющего женщину совершенного естества и облика.

Этого оказалось достаточно, чтобы женщина, олицетворяющая в моем сознании величие и красоту всего мира, исчезла как привидение.

Напротив меня, в ритме скорого поезда, покачивалась пустая скамья, будто ветка, с которой вспорхнула птица. Окно вагона напрасно захватывало и срезало все новые и новые пейзажи в постоянно новой игре света и облаков. Все это мелькало и уплывало куда-то, будто бесформенная тягучая масса. А я продолжал путешествие как отягощенный заботами одинокий человек, каким без Елениного присутствий по сути дела, всегда и был.

А бывает, Елена является и при других обстоятельствах и совсем по-иному, но вечно во время путешествия и всегда неожиданно и странно.

Случается, что при возвращении, в чужом городе у нас окажется какой-нибудь час-два свободного времени между поездами, или между поездом и самолетом, или кораблем и поездом. Эти часы отмечены всегда особым колоритом и занимают особое место в нашей жизни.

Солнечный день после дождя. Вещи в камере хранения, в кармане билет для дальнейшего пути – сегодня вечером. Вся прошедшая жизнь позади, вся будущая – передо мной. Создается незанятое пространство полной свободы. В такие часы хорошо живется. Все не так, как было и как будет, а так, как могло бы быть и как по какому-то чуду и есть. Жизнь вдруг становится прочной, ясной, лишенной точного определения и воспринимается лишь по тому, что ценно само по себе. Все приобретает особое значение и ценность – и то, о чем человек подумает и что увидит, понюхает или попробует. Мелочи и случайные встречи в таких обстоятельствах часто выглядят как значительные вещи и великие события.

Быстро, едва переводя дыхание, я брожу по улицам, рассматриваю витрины, памятники и здания, словно все это смогу сохранить в своей памяти. Я возбужден, будто вырываю что-то у жизни, краду у смерти. В руках у меня подарки для других, а я иду радостный, словно меня со всех сторон одаривают какими-то драгоценными вещицами и при этом улыбками, которые стоят в тысячу раз больше любых вещей. Я прохожу по незнакомому городу как по роскошному чужому саду. Разглядываю, что-то покупаю, извиняюсь, благодарю. А передо мной постоянно, точный до минуты, час моего отъезда.

Вошел в какой-то большой, прекрасно оборудованный писчебумажный магазин, кишащий народом, который непрестанно входил и выходил из него в две огромные двери. Выло то время года, когда дни заметно идут на убыль. На Улице было еще светло, когда в магазине разом вспыхнули все лампы, залив помещение молочным светом, в котором Мгновенно ожили все предметы, разноцветный товар, разложенный по полкам и прилавкам, лица покупателей и продавщиц. В этот момент я заметил Елену. Она шла к кассе.

Продавщица, покинув свое место, последовала за ней и не сводила с нее глаз. Кассирша машинально взяла банкноту, а когда хотела дать сдачу и подняла глаза на Елену, вдруг встала и стоя протянула ей деньги. Елена направилась к выходу, а маленькая продавщица провожала ее до самых дверей, явно намереваясь открыть их. Но ее предупредил какой-то случайно оказавшийся поблизости пожилой служащий. Глядя прямо в лицо Елены, он настежь распахнул перед ней дверь и произнес громко и радостно:

– Не беспокойтесь, я закрою!

А кассирша все еще стояла и смотрела вслед Елене.

Я был восхищен, видя, как словно по волшебству менялись люди, взглянув на лицо Елены. Только когда дверь за ней захлопнулась, я несколько пришел в себя и сообразил, что надо поспешить и догнать ее. К несчастью, я еще не заплатил. Я быстро высыпал перед кассиршей деньги, которая холодно скользнула по мне взглядом, как по цифре в длинном ряду цифр. Проталкиваясь и запинаясь, я выскочил на улицу. Осмотрелся направо и налево. Люди сновали по тротуару в ту и другую сторону, по дороге медленно, непрерывной вереницей ползли машины. Была двусмысленная, переходная пора между днем и ночью. Горели фонари, но все вокруг выглядело неясно и расплывчато. Мне казалось, что перед мной шествует процессия с масками на лицах. Где затерялась Елена? В каком направлении пошла? Как мне ее найти? Я поступил худшим и самым бессмысленным образом. Пошел налево, грубо проталкиваясь сквозь толпу и заглядывая в лицо каждой женщине. Потом вернулся к магазину и пошел направо. Потеряв всякую надежду, снова возвратился в исходную точку. Тут я некоторое время неподвижно стоял, как человек, который безнадежно потерял то, что было для него всего важнее. Все казалось каким-то туманным и неопределенным, было ясно лишь одно: с такой потерей невозможно смириться.

Долго еще, обремененный свертками и пакетами, я бродил по оживленной, людной части города и оторопело озирался по сторонам. Иногда мне казалось, что я вижу Елену, сворачивающую за угол. Я стремительно бросался туда и обнаруживал совсем незнакомую женщину. Стоял посрамленный. Но вскоре мне опять чудилось, что в толпе на противоположной стороне улицы мелькнула ее фигура. Я перебегал улицу напрямик и – напрасно. Снова обман зрения. Я переставал верить своим глазам.

Измученный и утомленный, я приехал на вокзал перед самым отправлением поезда. Принес вещи, устроился в призрачно освещенном купе. Свертки уложил в чемодан. Мне казалось, что я раздвоился и наблюдаю себя со стороны, замершего с чемоданом на коленях, и непрестанно задавал себе один и тот же вопрос; могла ли это и впрямь быть Елена, – а потом нервозно и с силой нажал на замки чемодана, которые, защелкиваясь, произнесли металлическим голосом: один – да! а другой – нет!

Мы проезжаем сквозь влажный туман по голой, неосвещенной местности. Темно, сыро. Это не ее пора. Впереди у меня бессонная ночь, необозримая, беспощадная, смертоносная пустыня. Мне кажется, живое существо не в силах пережить ее, дотянуть до ее конца. А мне нужно жить и ждать. Жить надеждой, в ожидании. Даже и без надежды.