Текст книги "Асьенда"

Увидев меня, Хуана вскинула брови и бесцеремонно заявила:

– Неважно выглядите.

– Здесь кто-то умер, – выпалила я. – Я нашла тело. Скелет.

Хуана замерла.

По пути из Мехико в Апан мы с Родольфо провели ночь в придорожном постоялом дворе. В одиночку он мог бы проделать этот путь за один день – верхом на лошади, как гонцы, но экипаж ехал медленнее. Чтобы вернуться к дороге, мы встали рано – еще не рассвело, и было бархатное утро, лиловые и розовые цвета на восточном горизонте окрашивали пурпурно-серый купол неба.

Когда мы шли к конюшням, Родольфо резко остановился и схватил меня за руку.

– Замрите, – на выдохе произнес он и указал на восток.

Не более чем в десяти метрах от конюшни затаилась пума. Если до этого она выслеживала цыплят или козлов, сейчас ее внимание переключилось на нас. Мы глядели на пуму, пума глядела на нас. До этого я никогда в жизни не видела пум и не ожидала, что плечи у нее будут такими большими, а глаза – такими широко расставленными и умными, оценивающими. Не знала я и что она может быть неподвижной, будто на картине.

Тишину прорезало лошадиное ржание, донесшееся из конюшни.

Родольфо свистнул конюхам и подтолкнул меня, чтобы я медленно пятилась назад, не поворачиваясь к пуме спиной. Он поднял тревогу и велел принести ему оружие, но к тому моменту, как конюхи выбежали с мушкетом, кошки уже и след простыл. Она растворилась в рассвете, как дым на ветру.

Так вот Хуана, смотрящая на меня, была такой же неподвижной, как та пума.

– Что? – переспросила она, отбросив в сторону уздечку, и встала. Что-то в ее плавных движениях тоже напомнило мне пуму.

– Стена обрушилась, – объяснила я.

Почему вдруг у меня перехватило дыхание? Сердце бешено колотилось – возможно, с того самого момента, как я увидела мерзко ухмыляющийся в темноте череп.

– Идемте. Вам нужно пойти со мной. – Я сделала шаг назад и стала разворачиваться, чтобы пойти обратно к дому, но даже мышцы отказывались это делать. Меньше всего на свете мне хотелось возвращаться туда и снова ощущать на себе тяжесть.

Хуана нехотя последовала за мной, а Палома за ней. Каждый раз, оборачиваясь через плечо, я видела, что Палома – настороженная, как гончая, – прожигает взглядом дыру в затылке Хуаны.

Когда мы вернулись к дому и свернули в сторону северного крыла, Хуана вся будто посерела, стала медлительнее, и мне даже пришлось рявкнуть на нее два раза, чтобы та поторапливалась.

Вместо того чтобы повернуть направо и пойти в мою спальню, как мы сделали с Хуаной вчера перед тем, как обнаружить вещи, вымокшие в крови, я повернула налево – к северному крылу и разрушенной стене.

Мои заметки так и лежали на полу в проходе, карандаш валялся в нескольких метрах от них.

Но стена была целой. Нетронутой.

– Нет… – прошептала я. – Но…

Хуана с Паломой остановились, пока я понеслась дальше по проходу, проводя пальцами по стене, – по той самой стене, из которой я собственноручно вытянула кирпичи и из-за которой в переполохе чуть не оказалась задавлена. Стена была прохладной и сухой, но теперь я не видела кладки.

– Нет!

Я ударила по стене ладонью левой руки и прикусила губу, когда грубая штукатурка врезалась в кожу. Штукатурка. Не известковая побелка. Не может быть… Я побежала дальше, ощупывая стены в поисках кирпичей и побелки, которая осела на мне пылью. Ради всего святого, на ладонях до сих пор оставались белые следы! Я остановилась в том месте, где на меня чуть не обрушилась стена, и от разочарования шлепнула по стене ладонями.

– Донья… – начала было Палома.

– Оно было здесь! – Я вихрем налетела на них. – В стене была дыра, а там – тело. Там был мертвый человек! Кто-то замуровал его в стену. Оно было здесь, клянусь вам.

Глаза их расширились, но не от страха. В них мелькнуло что-то другое.

Они думали, я сошла с ума.

Удары сердца отдавались у меня в горле.

– Это правда! – прокричала я. – Я прислонилась к стене, и она стала рушиться. Это правда!

К глазам подступили слезы, горло сжалось от разочарования. Я подобрала с пола свои заметки и отброшенный карандаш и сделала так, как и тогда – прислонила бумагу и начала писать.

Прочная стена насмехалась надо мной.

Хуана подняла одну бровь.

– Что это такое? – поинтересовалась она, взглядом указав на мои заметки, после чего подошла ближе и заглянула мне через плечо.

– Список для Родольфо. Я хочу обставить дом и привести его в надлежащий вид. Почему вы меня не слушаете?

Хуана просмотрела список: заметки о столичных торговцах фарфором и плитке «талавера» из Пуэблы, напоминание спросить маму о заморских коврах.

Ее лицо сделалось черствым. Но, повернувшись к Паломе, Хуана натянула на себя маску радушия.

– Вчера донья Беатрис испытала потрясение, – сказала она мягким голосом, будто мама, оправдывающаяся за истерику своего плачущего ребенка. – Думаю, могло возникнуть недопонимание.

Потрясенная, я уставилась на Хуану.

– Нет, – звук вышел полузадушенным. – Никакого недопонимания нет. Зато есть что-то – а точнее, кто-то – в этой стене.

– Можешь быть свободна, Палома, – мягко сказала Хуана. – Я об этом позабочусь.

Взгляд Паломы метнулся ко мне. Я не могла разобрать выражения ее лица: будь у меня больше времени или знай я ее получше, может, все бы поняла, но она развернулась и ушла. Ее шаги отдавались эхом в коридоре.

Хуана взяла меня под руку.

– Пойдемте.

Я уставилась в пол.

– Не нужно унижать меня перед слугами, – огрызнулась я – возможно, это прозвучало более резко, чем следовало. Встретившись взглядом с Хуаной, я не просто тряслась – смущение заливало щеки. – Вы слышали, что сказал Родольфо. Пока его нет, мое слово закон. Слуги не станут уважать меня, если вы продолжите так со мной обращаться.

Может быть, этого Хуана и добивалась, но в любом случае вида она не подала: с ее лица так и не исчезла маска радушия.

Она зацокала.

– Вы хорошо спали прошлой ночью? – ласково спросила она. – Может, вам это приснилось? Мне снились ужасные кошмары, когда я была ребенком.

Меня накрыло волной ненависти. Да как она смеет? Я в ярости передернула плечами, пытаясь сбросить руку Хуаны со своей, но хватка только усилилась.

– Отпусти меня, Хуана.

– Почему бы вам…

– Нет!

На мое удивление, Хуана отступила. От внезапности я чуть не упала.

– Как пожелаете, донья Беатрис, – проговорила она шелковым голосом, расшитым ниточками яда – тонкими, как паутина. – Ваше слово закон.

Хуана улыбнулась мне, бледно и безрадостно, и пошла прочь. Размашистая походка унесла ее за угол и за пределы моего зрения еще до того, как я успела произнести хоть слово. Я услышала, как вдалеке с грохотом захлопнулась огромная входная дверь. Долгое время я продолжала стоять на месте, в ушах бешено стучал пульс.

А потом со стороны моей спальни вдруг донесся слабый звук: женский голос напевал имя.

Хуана, Хуана…

Волосы на руках встали дыбом. Стоя в этом проходе, обездвиженная от страха, я открыла для себя несколько вещей:

В этом доме кто-то умер.

Мне нужна помощь.

В Сан-Исидро ее ждать не от кого.

9

Через два дня Палома принесла письмо Родольфо, отправленное в ответ на мое. Я пропалывала сорняки в саду перед входной дверью, широкая шляпа скрывала мое лицо от солнца. Мне хотелось расцеловать Палому, когда она вручила мне письмо, но я заметно поникла, когда увидела ее настороженность. Я не знала, что хуже – презрение во взгляде Аны Луизы или явное смущение Паломы?

Как только я сорвала печать с письма, грязными пальцами пачкая бумагу, Палома ушла.

В этот раз я попросила не только мебель.

Дорогая Беатрис, – начиналось письмо. Родольфо сообщил, что понимает мое желание позвать священника, чтобы тот благословил дом, закопал в саду статую такого-то и такого-то святого, а также окропил святой водой порог дома и комнаты. Передайте вложенное письмо падре Гильермо. Они с помощником будут более чем любезны оказать Вам эту услугу.

Губы искривились в мрачной ухмылке. Я не была набожной. Взгляды на духовенство я позаимствовала от папы, а он часто повторял слова Мигеля Идальго-и-Костильи[20]20
  Мигель Идальго-и-Костилья (1753–1811) – мексиканский католический священник и революционный вождь, положивший начало войне за независимость страны от испанского владычества своим знаменитым призывом: «Да здравствует независимость! Да здравствует Америка! Смерть дурному правительству!»


[Закрыть]. О своих недругах из церкви священник-повстанец говорил, что те стали католиками «лишь для того, чтобы извлечь выгоду для себя: их бог – деньги. Под видом религии и товарищества они хотят сделать вас жертвами своей ненасытной жадности».

Я не верила священнослужителям – по меньшей мере, пока такие люди, как мой муж, могли купить их самих и их услуги. Тем не менее мне нужно было как-то помочь самой себе. Хотя я и не доверяла священникам, отчасти – и то была совершенно глупая надежда, рожденная бессонницей и отчаянием, – я верила, что они в силах сделать нечто, не подвластное мне.

Мне не было дела до святой воды или до молитвы, которую священники обычно бормочут на пороге.

Мне нужен был обряд изгнания.

А благодаря письму Родольфо священники придут в мой дом, и я докажу им, как отчаянно он мне нужен.

* * *

Наступило воскресенье. Я надела свой лучший наряд, как мы обычно делали с мамой по воскресеньям, и пощипала себя за щеки перед зеркалом, чтобы придать бледному лицу цвет. Я провела несколько беспокойных ночей – сны мои населяли мрачные тени, от которых я просыпалась с криком на губах и колотящимся сердцем и тянулась за спичками, чтобы снова зажечь свечи: я попросила Ану Луизу принести толстые сальные свечи. Я обыскала клумбы, на которых она высадила свои травы, и, не имея иного оружия, чтобы усмирить страх, срезала душистые, сочные пучки, которые затем разложила у порога в спальню.

Я размышляла об угольных отметках на кухне, но едва не рассмеялась от одной только мысли, что задам вопрос о них священникам – нелепее будет только спросить об этом отстраненную Ану Луизу.

Палома составила мне компанию по дороге в город. В экипаже стояла темнота. Девушка сдвинула одну из шторок и уставилась в окно, старательно избегая моего взгляда. У нее явно не было намерения вести по пути в Апан светскую беседу – собственно, у меня тоже.

Как и в наш с Родольфо первый визит, люди перешептывались, видя, как я иду по проходу, и их любопытные взгляды давили мне на плечи, пока я совершала коленопреклонение. Заняв свое место в передней части храма, я схватила эту власть и прижала ее к груди, и расползающееся тепло сожгло воспоминание о взгляде, которым Хуана наградила меня в том проходе. Я не сошла с ума. Не впала в ступор. Мне не показалось.

С этим домом что-то было не так.

И благодаря замужеству за Родольфо, благодаря тому, что за меня просит мужчина, я могла уговорить священника помочь мне все исправить.

Я наблюдала за падре, который совершал Евхаристию. Когда он говорил, кожа под его подбородком тряслась – как и полагалось упитанным людям. Война обошлась с ним милостиво, в отличие от его прихожан. Я потеряла счет вдовам, пока рассматривала людей, толпящихся у церкви, чтобы получить причащение. У многих мужчин с костылями, кто по возрасту годился в солдаты, виднелись заколотые пустые брючины и рукава.

Благословив их всех, падре Гильермо стал один за одним прощаться с горожанами у арочного проема. Я заколебалась, увидев, как он сжимает смуглые руки прихожан в своих собственных – белых, пухлых и пятнистых от старости. Клочки волос на его лысеющей макушке становились силуэтами на фоне ослепительно-лазурного неба Апана.

Я подошла последней, Палома следовала в моей тени.

– Донья Беатрис. – Падре очевидно был рад моему появлению. – Надеюсь, вы хорошо устроились.

Руки его были такими же потными, как я и представляла. Я выдавила из себя что-то, как надеялась, похожее на сияющую улыбку, на деле же считая мгновения, когда приличия позволят падре отпустить мою руку. Я насчитала по крайней мере на два мгновения больше, чем ожидала, но все равно продолжала улыбаться.

Мне пришлось залезть в свою плотно заполненную копилку светских разговоров и вытянуть оттуда несколько тем: «красота сельской местности», «доброта и великодушие моего мужа» и «покой нашего дома», чтобы заболтать падре. Только после этого я достала из сумочки письмо Родольфо. Я прочла его, а потом запечатала обратно: до чего приятным было обнаружить, что взамен на исполнение моих желаний Родольфо пообещал священнику серебра.

Их бог – деньги.

Если бы только падре знал, за что получит свою плату.

Я написала Родольфо длинное письмо с просьбой привести в Сан-Исидро священника, но я не затронула тему, которая действительно меня волновала: тело в стене, которое не видел никто, кроме меня.

Менее желанной, чем дочь предателя, была только сумасшедшая. А я таковой не являлась. Мне всего лишь, как и любой набожной католичке, хотелось, чтобы священник переступил мой порог своими пухлыми ногами и окропил святой водой кое-какие вещи в обмен на деньги моего супруга. Вот и все мои желания.

Ну, или по крайней мере так я сказала падре Гильермо в ярком свете воскресного утра.

Как только он придет в мой дом, мы заведем совершенно другой разговор.

– Ко мне присоединится падре Андрес. – Гильермо жестом указал через плечо на второго священника, задержавшегося у двери, чтобы попрощаться с горожанами. Это был худощавый молодой человек с серьезным выражением лица, обычно присущим воспитанникам. Я заметила его еще во время мессы – во́рона, порхающего у алтаря за внушительной фигурой падре Гильермо. – Он хорошо знаком с имением.

Падре Андрес бросил на меня взгляд поверх головы Паломы. Они вели разговор на приглушенных тонах, и только сейчас мне бросилось в глаза, что строгая линия его носа и форма глаз напоминают мне Палому – как если бы они были родственниками. Хотя, в отличие от Паломы, глаза у падре были светлыми, а под прямыми солнечными лучами даже ореховыми. Вряд ли он был намного старше меня: продолговатое и гладко выбритое лицо выдавало в нем юность. Я подумала о мужчинах с костылями и вдовах; среди горожан молодых людей осталось совсем немного. Наверное, если б падре Андрес не стал священником, ему бы сейчас тоже недоставало конечности. Или бы он вовсе тут не стоял.

Он разорвал наш зрительный контакт, и лишь тогда я поняла, как непозволительно долго удерживала на нем взгляд. От стыда я почувствовала тепло, разливающееся по шее.

– Донья Беатрис, – пробормотал Андрес в знак приветствия, застенчиво опустив глаза. – Добро пожаловать в Апан.

* * *

Уже следующим утром я ждала священников у ворот Сан-Исидро, слегка покачиваясь от усталости. Прошлой ночью я спала особенно плохо. Казалось, дом прознал о моей проделке – что я пошла и наябедничала родителям, а теперь мужчины с большими книгами и еще большим чувством собственной важности придут и вытрясут из него всю душу.

И дом решил отомстить.

Выходя вчера вечером из кухни, я почувствовала дуновение холодного ветра. Сначала я подумала, что где-то распахнулась дверь, но ветер ворвался в коридор, растрепал мою прическу и льдом проник в кости, после чего сжал грудь когтистой лапой. Я побежала, пытаясь прорваться сквозь него, но ветер был слишком силен. Тогда я пошла медленным шагом, зубы стучали, тело сопротивлялось. Мне сквозь силу пришлось пробираться к лестнице, пока ветер хватал меня за руки.

В руке я сжимала кусок копала, который собиралась зажечь в комнате, – как Ана Луиза тогда в кухне. У меня не получилось купить копал в городе, как планировалось, поэтому, пока Аны Луизы не было, я пробралась в кладовую и опустошила ее запасы. Выбор был скудным – должно быть, она хранила все у себя дома, в поселении.

Неизвестно, сколько времени мне понадобилось, чтобы попасть в комнату. Холод сковывал мои конечности и давил на грудь; чувство это только ухудшилось, стоило мне войти в покои. Я словно шагнула в ледяной поток. Наверное, от моего дыхания даже шел пар, но его было не рассмотреть в этой кромешной, густой, чернильно-тяжелой темноте.

Онемевшими пальцами я нащупала в спальне спички и стала зажигать свечу раз за разом, но ветер все время тушил ее. К глазам подступили слезы.

Казалось, ветер не тревожил сами комнаты – ни занавески, ни бумаги, ни папину карту в кабинете. Лишь меня. Меня и свечи.

Мне нужно было сконцентрироваться на копале. Наверняка это благодаря ему на кухне с Аной Луизой было так спокойно и «пусто» – по сравнению с остальным домом. Копал принесет мне облегчение. Он должен.

Я аккуратно зажгла столбик смолы – кончик заалел и стал дымить. Затем обернула его ладонями и ласково заговорила, пока завиток дыма не взмыл вверх и не стал закручиваться у потолка. Медленно воздух в комнате становился теплее, холод отступал, а темнота будто нагревалась и рассасывалась.

Вдруг краем глаза я заметила мелькнувшую в кабинете, в полутора метрах от земли, вспышку красного цвета. Она все приближалась и приближалась к спальне, двигаясь со спокойной решимостью охотника. Я вскочила на ноги и захлопнула дверь в спальню, после чего как можно быстрее вставила в скважину ключ и провернула его.

Щелк.

Я вытащила ключ.

В комнате было тихо. Учащенное сердцебиение стало замедляться. Пальцы больше не немели, и я знала, что скоро окоченевшие ноги и руки тоже придут в норму.

Теперь, с копалом, я смогу поспать.

Я отошла от двери.

Но за дверью, ведущей в кабинет, раздался грохот, будто тысяча кулаков обрушились на нее и стали молотить с неиссякаемой силой.

Я отшатнулась и, слегка промахнувшись мимо края кровати, упала на пол. Стук прекратился, а потом возобновился с большей силой – так, что дверная ручка задребезжала и отскочила от дерева.

Я представила руки, толкнувшие меня на лестнице, – ледяные и бесплотные, все колотящие и колотящие в дверь.

Дверь вот-вот слетела бы с петель. Еще немного, и она ввалилась бы внутрь, а то существо, что издавало этот звук, то существо, у которого были красные глаза и которое двигалось беззвучно, как призрак, пробралось бы в комнату – по мою душу.

Но этого не произошло. Стук то прекращался, то начинался снова, но дверь оставалась на месте. Я проследила, чтобы копал не потух, и зажгла свечи, после чего села, прислонившись к оштукатуренной стене и прижав колени к груди, а руки – к ушам.

Так я и провела ночь.

Стук в дверь, затем тишина.

Стук, тишина.

Промежутки тишины никогда не длились одинаково, и далеко за полночь я начала засыпать, если они были достаточно долгими, а потом, когда грохот тысячи кулаков снова обрушивался на дверь, просыпалась с задушенным криком.

Солнце взошло. Копал истлел. Мой рассудок превратился в клочья, разорванный тысячей когтей.

Лишь когда утренний свет пробрался в комнату и тишина осела, мне хватило смелости заглянуть в кабинет сквозь замочную скважину.

Он был пуст.

Ну, разумеется.

А что я ожидала увидеть? Тысячу людей, свернувшихся на полу в калачик, сладко спящих после того, как всю ночь запугивали хозяйку дома?

После этого мне понадобился еще целый час, прежде чем я отважилась открыть дверь. И к тому времени уже нужно было встречать священников.

Я надеялась увидеть падре Гильермо – свежего и отлично отдохнувшего, с ярким, как вишня, лицом после прогулки от конюшни и по холму. Но первым священником, кто вошел в Сан-Исидро, оказался мужчина моложе Гильермо, чьи редеющие бледные волосы были тронуты сединой только на висках. Он шел прямо ко мне, на лбу его поблескивал пот. Падре Андрес шел следом, его грудь вздымалась и опускалась так же медленно, как если бы он лениво прогуливался по главной площади своими длинными ногами. Хотя он тоже был одет во все черное, ни капли пота не проступило на его лбу. В лучах утреннего солнца пряди его темных волос сверкали рыжим. Он последовал примеру другого священника и кивнул мне в знак приветствия.

– Добрый день, донья, – сказал мне первый священник. – Я падре Висенте.

– Добро пожаловать, падрес, – поприветствовала я. – А где же падре Гильермо?

– Занят. – С этими словами Висенте достал носовой платок и промокнул пот. Он не счел нужным пускаться в подробности.

Падре Висенте был выше Гильермо, и не такой полный. Человек средних лет с не сильно морщинистым лицом, беспристрастное и холодное выражение которого вызывало во мне страх. Было ли дело в том, что непоколебимая уверенность выдавала в нем яростного праведника, или в том, что оценивающий взгляд слишком сильно напоминал мне тетю Фернанду и от этого делалось неуютно?

Я прочистила горло.

– Благодарю вас за то, что проделали такой путь в его отсутствие. Прошу, входите в дом.

Я позаботилась о том, чтобы достаточно долго очаровывать священников, и усадила их на террасе, выходящей в сад, теперь наполовину очищенный от сорняков. Я попросила Ану Луизу принести прохладительные напитки, но она отправила вместо себя Палому. Я обсуждала погоду и других землевладельцев с падре Висенте, стараясь при этом придерживаться тех великосветских манер, которым успела обучиться в столице, – чтобы произвести на него впечатление. Такие мужчины жалели лишь женщин, которых считали достойными: богатых, принадлежащих к высшему обществу. По рождению я не была ни той ни другой. Мне пришлось полагаться на свое новое имя и играть соответствующую роль. Несмотря на то что я выбилась из сил и чувствовала себя разбитой после минувшей ночи, я направила всю свою энергию на попытки добиться его расположения.

Но как бы я ни старалась, падре Висенте слушал меня вполуха. Комок страха внутри меня все разрастался, плотно обвивая позвоночник.

Падре Андрес молчал. Боковым зрением, как мне показалось, я уловила странное выражение его лица – он принял отстраненный вид, как будто подслушивая другой разговор.

Но ведь в доме больше никто не разговаривал…

Мгновение спустя лицо его прояснилось. Он стал спокойным и внимательным и теперь кивал, соглашаясь с тем, что говорит падре Висенте.

Может, падре Андрес что-то услышал? Или догадался, зачем я их пригласила?

Поверит ли он мне?

Где-то в горле стал зарождаться маленький росточек надежды. Я ласково сжала его, молясь неизвестно кому, чтобы хотя бы один из священников не счел меня сумасшедшей, когда я поведу их в северное крыло.

Накануне, когда солнце стояло в зените, – а я не могла заставить себя делать что-то, когда было чуточку меньше света, – я вернулась в северное крыло. Там все было так же, как когда я привела туда Хуану и Палому. Гладкая, безупречная штукатурка насмехалась надо мной.

Бывало, поднимаясь по лестнице, краем глаза я замечала обломки кирпичей и тут же поворачивалась, но… там ничего не было.

Может, я все выдумала? Были ли они там когда-то?

Наконец пришла пора покончить с этим раз и навсегда.

– Вы желаете начать освящение здесь? – Падре Висенте обвел взглядом темный проход и нахмурился, заметив паутину. Меж бровей у него залегла складка.

Я повернулась к священникам и случайно встретилась взглядом с падре Андресом – он смотрел на меня с ученой внимательностью. Что-то такое было в его глазах… понимание и честность… Я забыла, что хотела сказать.

Он знает.

Интуиция была словно холодной рукой, приложившейся к моему горячему лбу.

Он меня выслушает.

– Я понимаю, это может вас ошеломить, падре Висенте, но в этом доме кто-то умер, – начала я, и мой властный голос эхом разнесся по узкому проходу. – Здесь кто-то умер, а потом его замуровали в стене. Заложили кирпичами. Я знаю, потому что нашла тело. И этот дом болен. Здесь… здесь есть дух. Злой…

– Достаточно, донья Беатрис! – резко прервал меня падре Висенте, теперь его брови были сведены вместе.

Щеки залились краской. Не знаю, чего я ожидала, – уж вряд ли того, что все пройдет хорошо. Может быть, это из-за моих слов, что дом болен? Или из-за того, что у меня нет доказательств, что я действительно нашла в стенах дома чье-то тело?

– Я сделаю то, за чем пришел. На этом все.

Падре Висенте развернулся на каблуках и направился в сторону парадной гостиной, бормоча при этом молитвы благословения и окропляя святой водой стены. Но мне нужно было не это.

– Проведите в доме обряд изгнания, падре, – попросила я, следуя за ним ко входной двери. – Умоляю вас.

– Я сказал: достаточно, донья Беатрис. – Падре Висенте посмотрел на меня таким острым взглядом, что сразу стало понятно: да, он знает, что в Сан-Исидро нужно провести обряд изгнания, но только не с домом, а кое с кем другим. – Иначе я решу, что вы насмехаетесь надо мной и прибегаете к языку Сатаны.

Дыхание перехватило. Я ступила на опасную территорию. Мама часто говорила: мы должны вынести это с достоинством, и хорошо выученное чувство страха заставляло меня молчать. Стоило придержать язык за зубами. Но холод северного крыла вонзил свои когти мне до самого мозга костей. Я не могла от него избавиться. Я никогда не смогу от него освободиться. Мне нужна помощь. Человек, да кто угодно, который меня выслушает.

– Прошу, – тихо повторила я и ухватилась за предплечье падре Андреса, который шел за Висенте.

Молодой человек замер, взгляд его упал на наши руки. Я тут же отпустила его, как будто обожглась – женщина, а тем более жена Родольфо Солорсано, не стала бы хвататься за священника. Да никакая женщина в своем уме не стала бы.

Но я схватилась.

Потому что в том, как падре Андрес держался и как горбил плечи, я видела страх. Он будто говорил мне, что чувствует хищника поблизости. И что готов пуститься в бег, потому что тоже чувствует, как нечто дышит ему в спину.

Он поднял на меня взгляд.

Он мне поверил.

– Падре Андрес, на этом моя работа окончена, – позвал падре Висенте. К этому моменту он уже был в саду.

– Нет, прошу вас, – на выдохе проговорила я. Святой воды и благословения было недостаточно. Я не вынесу еще одной такой ночи. Я потеряю рассудок или…

– Андрес! Мальчик! – Это уже был рев человека, который не терпит, когда подчиненные его ослушиваются.

– Почаще посещайте мессы, донья Беатрис, – сказал падре Андрес. Голос у него был низкий, звучный – падре Висенте бы его не услышал. – Благодаря таинствам мы понимаем, что не одиноки.

После этого он наклонил голову и шагнул к свету. Я наблюдала за его темным силуэтом – стройным, как молодой дуб, – пока он шел по двору вслед за падре Висенте.

В его последней фразе и в оттенке настойчивости, мелькнувшей в его глазах, я распознала приглашение.

Приходите в церковь. Я вам помогу.