Текст книги "Раневская в домашних тапочках. Самый близкий человек вспоминает"

27.01.1961

Приезжала в гости Любовь Орлова, которую сестра в глаза зовет Любочкой или Любовью Петровной, а за глаза – Любкой, да вдобавок кривится при этом. Sa meilleure amie[13]13
  Ее лучшая подруга (фр.).


[Закрыть]. Орлова хочет, чтобы ее мужу дали возможность поставить в театре Моссовета какую-то пьесу, которую специально для них переводят на русский язык. Для них, потому что главную роль собирается играть она («Не для Гришеньки старается, а для себя», – сказала после ее ухода сестра). Пьеса, судя по всему, хорошая, но надо получить разрешение на постановку у Завадского, который вершит всеми судьбами в театре. Там настоящая водевильная интрига. Орлова опасается, что Завадский может выдвинуть свое условие, захочет отдать главную роль Марецкой. Они давно расстались, но сохранили добрые отношения, и Марецкая ходит у него в примах. Орловой же непременно хочется le beurre et l’argent du beurre[14]14
  И масло, и деньги за масло (фр.) – пословица, употребляемая в значении «хотеть все сразу».


[Закрыть]. Она просила сестру переговорить с Ириной, чтобы та замолвила за нее словечко. Одна ex-femme[15]15
  Бывшая жена (фр.).


[Закрыть] должна выступить против другой. Орлова считает, что Ирина имеет на Завадского большее влияние, нежели Марецкая. «Прима остается примой», – сказала она. Я не сразу поняла, оказывается, она имела в виду не театральную «приму» Марецкую, а Ирину – первую жену, первую любовь Завадского. Не совсем верное выражение, потому что prima означает «первая среди прочих», а не «первая в очереди». В очереди никто не спрашивает: «Кто здесь прима?» Говорят: «кто последний?» Иногда в ответ звучит грубое: «Последняя у попа жена». Сестра советует спрашивать так: «За кем я буду, товарищи?» Даже если вся очередь состоит из женщин, надо говорить «товарищи» и ни в коем случае не «сударыни». За «сударыню», как утверждает сестра, можно и в глаз получить. Уверена, что она преувеличивает, нравы, конечно, изменились в худшую сторону, но не настолько.

Сестре не хочется участвовать в этой интриге с О., И. и З., тем более что Ирина сейчас сильно озабочена состоянием здоровья ее матери, но Орлова настойчива до бесцеремонности. («Пока своего не добьется, с живой меня не слезет», – язвит сестра.) Села на подлокотник кресла сестры, взяла ее руки в свои и сидела так молча до тех пор, пока сестра с видимой неохотой не пообещала поговорить с Ириной. Я сначала не поняла, кто переводит пьесу, а оказывается, это родная сестра той самой Лили Брик. О как же мне хочется расспросить Норочку о Маяковском, но это невозможно! Я же зачитывалась им когда-то. Не тогда, когда он начал писать разную галиматью, а раньше, когда он был Лириком. «По мостовой души моей изъезженной шаги помешанных вьют жестких фраз пяты» – как же это хорошо!

Орлова, как и я, не празднует день своего рождения. Сестра утверждает, что она его не помнит, поскольку часто меняла даты в паспорте, чтобы казаться моложе. Когда я удивилась, разве так можно, ведь документ есть документ, сестра подняла глаза к потолку и сказала: «Юпитерам дозволено все!» Очень негодует, что в прошлом году Гриша предложил ей роль бабушки главной героини, которую, разумеется, играла Орлова. Сестра отказалась, а без ее участия картина успеха не имела. Ее, кажется, вообще не выпустили в прокат. Выпустили в прокат – я, кажется, начинаю осваивать современный русский язык. Этому способствует регулярное чтение газет. Более прочих мне нравится «Вечерняя Москва». На днях вычитала там чудесное выражение «энтузиаст подледного лова».

29.01.1961

Кто-то из соседей вошел в наше бедственное положение и одолжил свою прислугу. Прислугу зовут Алевтина Митрофановна, она родом из Тверской губернии и невероятно говорлива. На всякий случай мы с сестрой сложили деньги и украшения в тахту, на которой я просидела все то время, пока Алевтина Митрофановна делала уборку. Убирается она споро, только вот чересчур размашиста в движениях – разбила банку с медом, которым нас угостила Нина. Меда жаль. Примечательно, что, убрав осколки и вытерев пол, Алевтина Митрофановна не подумала даже извиниться, не говоря уже о компенсации ущерба. Напротив, громко ворчала «понаставили тут банок». Сестра говорит, что Алевтина Митрофановна – «типаж». Ей должно быть виднее.

02.02.1961

Мне выдали пенсию! За все время, начиная со дня моего приезда! Снова помогла Екатерина Ал-на, сестра утверждает, что если бы не ее помощь, то я получила бы пенсию лишь «посмертно». Я сказала, что от шуток на тему смерти меня бросает в дрожь, и попросила впредь так не шутить. Я богата! Хотела пригласить сестру в ресторан, но она отказалась «предаваться транжирству» и посоветовала мне положить деньги на книжку. Я так и сделала, положила крупные купюры на книжную полку, а мелкие убрала в кошелек. Мои действия вызвали у сестры громкий, поистине гомерический смех. Оказывается, «книжкой» здесь называют банковский счет, потому что ведомости прихода и расхода имеют форму маленькой книжечки. Здешний банк (один на всю страну!), как и следовало ожидать при отсутствии конкуренции, платит мизерные проценты, но зато деньги, «положенные на книжку», никто не сможет украсть. Поэтому я завтра же последую совету сестры. Счета здесь открываются так же просто, как и во Франции. Надо прийти с паспортом и заявить о своем желании. Это не Турция с десятками бланков, которые нужно заполнять и подтверждать в консульстве. В нашем доме есть банк, здесь это называется «Сберегательная касса». Завтра же пойду туда.

Душа моя настойчиво требовала праздника, поэтому, когда сестра уехала проведать Полину Леонтьевну, я спустилась в булочную, где меня обсчитали еще на старые деньги. C'est tres charmant![16]16
  Это так мило (фр.).


[Закрыть] Я совсем недавно приехала в Советский Союз и вот уже говорю «на старые деньги», подобно заправским vieux de la vieille[17]17
  Старожилам (фр.).


[Закрыть]. На сей раз я подошла к совершению покупки крайне серьезно. Посмотрела цены, пока стояла в очереди, отсчитала требуемую сумму, проверила, правильно ли я ее отсчитала, но зато совершила другую оплошность – опрометчиво решила перемолвиться словечком с продавщицей, которая мило улыбалась, обслуживая меня.

– Вам нравится здесь работать? – спросила я без всякой задней мысли.

– Кому это может нравиться?! – сердито ответила мне продавщица, мгновенно перестав улыбаться. – В конце смены коленки подкашиваются и руки отваливаются!

– Зачем же тогда вы здесь работаете? – удивилась я, решив, что у бедняжки плохое здоровье.

– Вам-то какое дело?! – уже не сердито, а откровенно грубо сказала продавщица, а те, кто стоял позади меня, начали возмущаться тем, что я их задерживаю.

Настроение мое было безнадежно испорчено. Даже то обстоятельство, что торт оказался замечательно вкусным, не смогло его улучшить. Сестре я ничего не сказала, чтобы она снова не отправилась в булочную устраивать скандал. Старательно притворялась весь вечер веселой, и, кажется, мне это удалось. Впрочем, сестре явно было не до моего настроения, она сильно расстроена болезнью Полины Леонтьевны. Хочет устроить так, чтобы та смогла пролечиться в «кремлевской» клинике, которая считается лучшей больницей страны. Мне непонятно, почему клиника называется «кремлевской», если она расположена не в Кремле, а совсем в другом месте. Сестра толком ничего не объяснила, сказала только, что лишь такие простодушные люди, как я, могут подумать, якобы в Кремле есть больница. «Это же – Кремль! – сказала она с наигранным пафосом. – Царь-колокол, царь-пушка, ГУМ напротив!» ГУМ – это бывшие Верхние торговые ряды, где в 95 году у отца украли золотые часы и бумажник. Я усмехнулась и поинтересовалась, почему там, где устроено кладбище, не может быть места больнице. Сестра покачала головой, вздохнула и сказала:

– Бедная моя Белочка, – говорила она ласково и с примесью горечи, – ты думаешь, что вернулась на родину? Ты даже не представляешь, куда ты вернулась! Кладбище на Красной площади – это всего лишь мелкая деталь. Характерная, но незначительная…

Я почувствовала, что надо срочно сменить тему, и перевела разговор на погоду. Здесь быстро учишься переводить все разговоры на погоду. Остался всего один зимний месяц, и наступит весна. Я всегда с огромным нетерпением жду весны. В Марокко и в Турции нет весны, потому что там зимы толком нет, и от этого скучно.

03.02.1961

Полтора часа стараний были вознаграждены открытием счета, который называется «вклад». Теперь я советский rentier, и пусть на проценты с моего капитала пока что жить нельзя, но это только начало. На радостях я купила на полтора рубля лотерейных билетов. Сестра посоветовала мне использовать их в качестве pipifax. Она убеждена, что выиграть что-либо ценное в здешние лотереи невозможно, так как все розыгрыши планируются заранее и крупные выигрыши достаются определенным людям. Не уверена, что она говорит правду. Она и сама признает, что в иные дни вместо нее говорит ее желчный пузырь или суставы. Суставы – это наша фамильная болезнь. Сестра мучилась суставами, я мучаюсь суставами, маме они изрядно досаждали, а бабушка Эстер без растираний вообще жить не могла. В каждый приезд первое, что ударяло в нос, так это скипидарный запах ее снадобий.

05.02.1961

Здесь невозможно купить квартиру, но можно купить частный дом. Квартиры не покупаются и не продаются, они обмениваются с доплатой или без. Доплата нигде не фиксируется, поскольку считается незаконной. Я узнала об этом, когда спросила у сестры, сколько стоит ее квартира. Так и не узнала, потому что сестра сама не знает. Ей ни квартира, ни сам дом особо не нравится, она говорила, что хотела бы жить где-нибудь рядом с Ниночкой, там самый центр города и, вообще, более приятное место. Но там старые дома, а старый дом это много разных житейских проблем, комнаты там хуже, большинство квартир общие, и соседи могут быть самыми разными.

– В нашем доме тоже хватает дерьма, – говорит сестра, – но это дерьмо, по крайней мере, завернуто в красивые фантики и поэтому не так воняет. К тому же любого можно приструнить. Должностями и партбилетами все дорожат. А тех, кому кроме своих цепей терять нечего, и приструнить невозможно.

Это так. Ниночка жаловалась на одного из своих соседей. Одна паршивая овца не дает покоя всему дому и сладить с ним нет никакой возможности.

08.02.1961

Спросила у сестры, почему она не обзаводится телевизором. Наверное, не очень удобно постоянно ходить смотреть передачи к Лиде, особенно, если есть возможность сделать такое приобретение. Сестра сказала, что телевизор ей совершенно не нужен, а к Лиде она ходит посплетничать, телевизор это только предлог. Так оно и есть на самом деле, потому что они сразу же начинают оживленно болтать и только я одна смотрю на экран (краем уха слушая их болтовню). Лида на двадцать лет моложе сестры, но разница в возрасте между ними совершенно не чувствуется. Я изъявила желание купить телевизор на собственные деньги и попросила сестру помочь мне сделать эту покупку. Сестра сначала возмутилась, с чего это я начала хозяйничать, но я сказала, что поставлю телевизор в свою комнату и стану смотреть его тихонечко (слух у меня замечательный, такой же, как и в молодости, зато зрение уже никуда не годится, без очков не то чтобы писать, читать заголовки в газетах уже не могу). Сестра оборвала меня на полуслове и сказала, что мы поговорим потом. Мы действительно поговорили во время прогулки. Оказывается, сестра не хочет иметь телевизор, потому что с его помощью можно подсматривать и подслушивать все, что происходит в квартире. Я никогда еще не слышала ни о чем подобном, но сестра убеждала меня в том, что это так, во всяком случае для здешних телевизоров. Они так устроены, что выполняют роль соглядатаев, даже не будучи включенными, поэтому здесь не принято говорить лишнее в комнате, где стоит телевизор, и накрывать выключенные телевизоры накидками. А я-то удивлялась этой странной моде, к кому ни придешь, у всех на телевизоре красивая накидка или вышитая салфетка! И ведь никто не признался, когда я спрашивала, даже не намекнул, все говорили, что коврик – защита от пыли. А на самом деле, оказывается, вот в чем причина!

10.02.1961

В сберкассе, когда я там была, один мужчина чихал на весь зал и часто шмыгал носом. Должно быть, это от него я заразилась инфлюэнцей. Четыре дня пролежала с высокой температурой, по выражению сестры, у меня «текло изо всех дыр», хотя на самом деле был только насморк, но сильный, и немного слезились глаза. Приходила доктор из районной клиники, осмотрела меня, долго слушала и сказала, что ничего страшного нет. Прописала мне постельный режим и какие-то противные порошки – одни были скорее горькими, нежели вяжущими, а другие наоборот. Лечение здесь бесплатное, но докторов все равно положено благодарить. Сестра подарила Лидии Валерьевне (так зовут доктора) два билета в театр (у нее всегда есть несколько билетов на хорошие места) и духи. Доктор мне понравилась, участливая и держится уверенно. Выслушав мое сердце, сказала, что я имею все шансы дожить до ста двадцати лет. Оказывается, Лидия Валерьевна – еврейка, профессорская дочь. А по внешнему виду не скажешь. Русая, курносая, немного похожа на Любовь Орлову. Вчера Лидия Валерьевна приходила снова, разрешила мне вставать, но порошки оставила еще на четыре дня. За время болезни я осунулась, и теперь мы с сестрой совершенно не похожи. Сестра варила мне бульон из курицы и переживала, что у меня нет аппетита. Рассказывала, как в Ташкенте выхаживала бульонами Ахматову. У нее был тиф, а какая-то бестолковая приятельница кормила больную жирным бараньим супом. За время болезни я ощутила такую любовь со стороны сестры, которую никогда еще не ощущала. Пока держалась высокая температура, меня ни на минуту не оставляли одну. Когда сестре надо было отлучаться, она просила Ниночку или Норочку посидеть со мной. Как же славно не чувствовать себя одинокой! Ближе к лету сестра собирается отправить меня в санаторий. Если позволят дела, то и сама поедет со мной. Это очень хороший санаторий, неподалеку от Москвы, а где именно, я забыла, а вернее, не стала запоминать, потому что ни саму Москву, ни ее окрестности толком еще изучить не успела.

Пока болела, дважды во сне видела маму. Она сидела за секретером у себя в спальне и что-то писала, не поднимая головы. Сестра видит во сне родителей очень редко. Говорит: «вижу, кого ненавижу», то есть чаще ей снятся неприятные люди. В театре интрига следует за интригой. Кому-то из московского партийного начальства не понравилась веселенькая комедия «Доброй ночи, Патриция!» (Сестра водила меня на этот спектакль, не столько для того, чтобы поразить, сколько для того, чтобы показать мне своих недоброжелателей, большинство которых занято в нем – такое совпадение). Что могло не понравиться, кроме игры актрисы, исполнявшей главную роль, я понять не могу, но в театре ждут неприятностей, а это ожидание еще сильнее обостряет противоречия между актерами. «Была бы я помоложе, так уехала в Баку!» – говорит сестра. В Баку, где наш отец вел дела, она жила некоторое время, играла в тамошнем театре и очень полюбила как сам город, так и бакинскую публику. Утверждает, что редко где можно еще встретить таких доброжелательных людей. «Там в театр приходят не для того, чтобы спать, а для того, чтобы восхищаться и аплодировать!» – несколько раз повторила сестра. Насчет «спать» она не преувеличивает, потому что время от времени кто-то начинает пускать рулады в зрительном зале. Вообще среди зрителей очень много случайных людей, совершенно далеких от театра. В ответ на мое удивление – зачем же тогда приходить? – сестра объяснила, что здесь существует традиция выкупа большого количества билетов с последующим распространением их в трудовых коллективах. Распространение это осуществляется бесплатно, проще говоря – государство выкупает билеты и раздает их гражданам. Это прекрасно, поскольку приобщает людей к искусству и, вообще, показывает заботу о духовном росте народа со стороны государства, но в то же время это и ужасно, потому что в театр приходят люди, которых, по выражению сестры, «надо гнать в шею уже от гардероба». Иначе говоря, те, у кого не сформирована культура посещения спетаклей. Кто-то спит, кто-то грызет семечки (наш отец говорил: «Замечу, что вы курите – отшлепаю по губам, увижу, что грызете семечки – оторву губы и брошу собакам!» – семечки в нашем кругу считались вопиющим моветоном, грехопадение так не пятнало репутацию, как эта простонародная забава), кто-то во всеуслышание отпускает реплики. Недавно во время спектакля какой-то болван начал кричать, что актер, исполняющий роль почтальона, делает все неправильно. «Таких почтальонов не бывает! Фальшивый у вас почтальон!» – возмущался он, пока его не вывели из зала. А сестре однажды крикнули: «Ишь ты, раскорячилась, кочерыжка!» Вроде бы похвалили, но в какой форме и посреди спектакля! Сестра намерена вставить эту фразу про кочерыжку в очередную свою роль. Если бы она не стояла в тот момент на сцене, а сцена для нее свята по определению, то этот Товарищ Кочерыжкин, как она его прозвала, услышал бы в ответ много интересного. Как про себя самого, так и про своих родителей, явно манкировавших его воспитанием. «Время размывает границы, – шутит сестра. – Все превращается в цирк – и театр, и жизнь». Рассказывает, что московский цирк неимоверно хорош, просто великолепен. Я заинтригована, хотя даже в детстве к цирку относилась довольно прохладно, если не сказать равнодушно. Моей страстью всегда был театр (и решительные[18]18
  Слово «решительные» зачеркнуто.


[Закрыть] мужчины).

12.02.1961

Сестра в ярости – ее постоянная парикмахерша ушла в отпуск, а та, что ее заменяла (самые лестные рекомендации!), испортила прическу. Не совсем, но значительно. «Эта косорукая парикмахерша не от слова «парик», а от слова «хер»!» – сердится сестра. Елочка прислала на дом свою знакомую мастерицу, которая взялась все исправить и, надо сказать, неплохо справилась со своей задачей. Исправлять ведь гораздо труднее, чем просто стричь. В середине стрижки пришла незнакомая мне соседка с письмом, которое надо было подписать. Письмо касается утреннего шума во дворе и адресовано какому-то Демьянову или Демичеву.

– Скажи, что я постригаюсь в монастырь и подпиши за меня! – громко крикнула сестра. – Если эти негодяи дадут нам спать на пару часов дольше, мы станем позже ходить за хлебом и все будут довольны!

Странно, но здесь никто не хранит хлеб в холодильнике. А ведь это так удобно. В холодильнике хлеб долго остается свежим. Я так соскучилась по простому черному хлебу, что до сих пор ем его на десерт – один-два ломтика, не больше, словно пирожное. Сестра смеется и ласково говорит мне: «оголодала ты, Белочка, на чужбине». Очень хочется халы, такой, что пекли у нас дома, с медом. По пятницам, как только ее начинали печь, запах распространялся по всему дому, и отцовские конторщики начинали поводить носами, словно борзые, и говорили: «ах, как вкусно пахнет!» Мама угощала всех, и евреев, и неевреев. Ах, что это была за хала! Сейчас вспоминаю и сквозь годы ощущаю волшебный запах! В выпечке есть какое-то волшебство. Одна хозяйка делает все так же, как и другая, но результат получается совершенно иной. У Шамковичей, например, пекли такую халу, что ею можно было только подавиться. А самая вкусная выпечка была у мясника Когана. За его гоменташен можно было из самого Киева пешком прийти – так, кажется, у нас говорили, чтобы подчеркнуть свое восхищение. Или не из Киева, а из Кракова? Нет, все-таки, наверное, из Киева. Краков очень далеко от Таганрога.

15.02.1961

Сестра рассказала, что у одного известного писателя вчера был обыск. Самого его пока оставили на свободе, но конфисковали рукописи. Сестра опасается, что могут вернуться «старые времена». Мне иногда бывает страшно от мысли о том, как опрометчиво я поступила, приехав сюда. Но этот страх быстро проходит, потому что страх одиночества сильнее других страхов, а там я была совершенно одна, несчастная и никому не нужная. Нет ничего страшнее одиночества. Я – ужасная, неисправимая эгоистка. Молю Бога, чтобы он позволил мне умереть раньше сестры. Одна, без нее, я пропаду. Знаю, что поступаю нехорошо, но ничего не могу с собой поделать.

Сегодня – день солнечного затмения. Затмения меня пугают. Понимаю, что страхи мои беспочвенны и наука все объясняет, но не могу отделаться от каких-то дурных предчувствий. Впрочем, это, наверное, возрастное. Потихоньку становлюсь мнительной старухой. Годы берут свое… Не хочу!!!

Так и не поняла, к чему у меня дважды подряд сошелся пасьянс. Не к получению пенсии же, слишком уж прозаично.

17.02.1961

Обсуждали Брюссельскую катастрофу. У Ниночки есть знакомый летчик, полковник, который говорит, что самолеты падают часто, только далеко не каждый случай доводится до всеобщего сведения. Например, только в декабре прошлого года разбилось три самолета – в Казахстане, в Ульяновске, который бывший Симбирск, и где-то еще, Ниночка не запомнила где. Я ужасно, до смерти, боюсь самолетов, а сестра их совсем не боится, говорит, что предпочитает поезда только из-за комфорта. Но когда Ф.И. высылал за ней персональный самолет, летала с удовольствием. «В авиации главное точность расчетов, – шутит сестра, – перед самым взлетом нужно напиться так, чтобы проспать до посадки». Сестра очень любит Ниночку, хотя иногда может сказать ей какую-нибудь резкость. Она часто повторяет, что крестной матерью в искусстве для нее стала Полина Леонтьевна, которую она ласково зовет Лилей, а добрым ангелом – Ниночка, которая когда-то очень давно посоветовала режиссеру Таирову обратить внимание на актрису Раневскую. Таиров – красавец. Не могу оторвать глаз от его фотографии. Ниночка обещала сходить со мной на Ваганьковское кладбище. Меня не покидает желание найти могилку Анечки Древицкой. Хочется протянуть как можно больше ниточек к той, прежней, жизни. Наверное, это поможет мне поскорее привыкнуть к жизни нынешней. Я то и дело совершаю досадные оплошности. Вчера назвала таксиста «голубчиком», а он в ответ назвал меня «гражданкой мамашей». Сестра перевела его ответ так – таксист решил, что я с ним заигрываю, и вежливо (по его мнению – вежливо) напомнил мне о моем возрасте. Именно что вежливо, иначе бы не стал добавлять к «мамаше» гражданку. Оказывается, слово «голубчик» давно уже вышло из употребления. Этот идиот решил, что я с ним заигрываю! Как бы низко я ни пала и каким бы ни был мой возраст, но, даже стоя одной ногой в гробу, я ни за что не стану заигрывать с небритым мужчиной, от которого пахнет луком, у которого немытая шея и грязь под ногтями! Ни-ког-да!

20.02.1961

Никак не могу разобраться в нюансах гостеприимства, которое проявляет сестра. Иногда она проявляет невероятное хлебосольство в отношении людей, которых не очень-то любит. «Не очень-то любит» – это мягко сказано. Вчера к нам приходила Татьяна-фотограф. На самом деле она не фотограф, а журналист, просто я ее так про себя называю, чтобы не запутаться в именах и людях. Татьяна-фотограф, Татьяна-с-попугаем, Татьяна-режиссер, Татьяна-соседка, Татьяна-медсестра… Татьяну-фотографа сестра явно недолюбливает, но к ее приходу накрывает такой стол, за который не зазорно было бы усадить и десять человек, а было нас всего четверо – мы с сестрой, да Татьяна с Ниночкой, которая принесла мне «Записки институтки» Чарской. У нее сохранилась старая книжка, такая же, что была и у меня. Переплет потертый, сразу видно, что читали записки часто, но все странички на своих местах. Чудо! Чудо! Вечером легла, раскрыла и с головой окунулась в детство. Ниночка – прелесть. Добрый ангел!

О нюансах гостеприимства – та же Ниночка может просидеть у нас весь вечер, а сестра ей даже чаю не догадается предложить, пока я не поставлю чайник. К Татьяниному же приходу она готовилась все утро. Пригласила Алевтину Митрофановну, суетилась – ах, буженину забыли нарезать! ах, лимончик! ах, балычок! А потом вслед: «Аройскрихн золн дир ди ойген фун коп!»[19]19
  Чтоб у тебя глаза повылезли! (идиш)


[Закрыть] Насколько я понимаю, дружба с Татьяной не приносит сестре никаких выгод. Нельзя же считать выгодой торт, принесенный Татьяной, или же ее новую книгу, которая должна выйти в следующем году и которую она обещала подарить сестре. Мне она тоже обещала экземпляр, но сестра сразу же вмешалась: «Мы с Белочкой сестры, а не супруги, хватит нам и одной». На удивленное «Почему?» ответила: «Супругам надо каждому дарить по книжке, чтобы не рвали напополам при разводе, а мы с Белочкой разводиться не собираемся». Когда ушла Нина, я задала вопрос относительно Татьяны. Момент был удобный, сестра оглядывала то, что стояла на столе, и сокрушалась, что все не уместится в холодильнике. Ответила сестра так: «не забивай себе голову моей дипломатией. Так надо. Танька – не самый худший вариант». «Вариант чего?» – переспросила я. «Того-этого!» – ответила сестра, и на этом наш разговор закончился. Видимо, Татьяна обладает определенным влиянием в здешнем обществе, но открыто это по каким-то причинам не выказывается. Как, например, это было с Марией Ивановной, внебрачной дочерью Ивана Амвросиевича, отцовского компаньона. Все знали, насколько далеко простираются ее возможности, но в то же время притворялись, что ничего такого не замечают. Мир стоит на трех китах – притворстве, коварстве и тщеславии.

Как собеседница Татьяна хороша – она наблюдательна, остроумна и многое повидала. Но атмосфера за столом все равно была наэлектризованной.

21.02.1961

Сестра заметила, что я пишу. Усмехнулась и сказала: «А холере дир ин ди бейнер[20]20
  Холеру тебе в кости (идиш).


[Закрыть], когда тебя успели завербовать?» Я оскорбилась, ответила, что никто меня не вербовал, что я просто пишу для себя. Сестра, вне всякого сомнения, пошутила, но я обиделась всерьез и дулась до тех пор, пока она не попросила прощения. Зачитала ей кое-что по собственному выбору. Сестра восхищалась моим слогом (явно желала меня задобрить, потому что восхищаться нечем) и назначила меня семейным историографом, как она выразилась, «на общественных началах». Это означает – без жалованья. Здесь многое делается «на общественных началах», но начала эти могут быть разными. Можно не получать за свою работу ничего, а можно иметь какие-то преимущества. Например, секретарь партийной организации театра и председатель местного комитета непременно выезжают на хорошие гастроли, быстрее прочих получают квартиры, могут позволить себе кое-какие покупки, недоступные другим актерам, могут приглашать на любой спектакль гостей по своему выбору. Это так и называется – «парткомовские места», «месткомовская бронь», а раньше называлось контрамарками. В театре у сестры партийный секретарь – крайне неприятная личность, а вот Людочка, с которой я познакомилась в Большом театре накануне Нового года, очень милая, с приветливым взглядом и очаровательной улыбкой. А ведь она тоже партийный секретарь в своем театре. Сестре тоже предлагали вступать в партию, но она находила предлоги для вежливого отказа. Говорит: «Мало мне головной боли, так еще придется слушать, как они поливают друг дружку дерьмом на партсобраниях, и хором петь «Интернационал».

22.02.1961

Сегодня был прекрасный пушкинский день – мороз и солнце. Я решила прогуляться и получше познакомиться с окрестностями. А то только и слышу: «туда одна не ходи, тебя там ограбят, и туда не ходи, там грязь непролазная». Никто меня не ограбил, только один резвый бутуз запустил в меня снежком, благодаря чему я познакомилась с его бабушкой, сразу же подбежавшей с извинениями. Бабушка спросила меня: «Вы, наверное, из Ленинграда?» Я ответила утвердительно (не рассказывать же ей, откуда я на самом деле – чего доброго, за шпионку примут) и поспешила уйти, сославшись на дела. Не перестаю удивляться контрасту. Стоит только немного отойти от нашего «замка», как попадаешь в другой мир, другое время. Настоящая Касперовка! Как хорошо, что моя сестра – знаменитая актриса! Это не только очень приятно, но и очень удобно. Вечером сплетничали с сестрой о знакомых. У нас уже много общих знакомых, есть о ком посплетничать, не все время же детство вспоминать. Сестра рассказала, что лет семь-восемь тому назад их «киношный фюрер» (так она называет главного кинематографического начальника, которого не любит) издал приказ, запрещающий режиссерам снимать своих жен.

– Мы с Нинкой воспрянули духом, – смеялась сестра, – теперь-то и нам главные роли начнут перепадать, а Любка с Маринкой пускай в эпизодах снимаются! Но не тут-то было! Режиссеры, которые до того враждовали друг с другом, творческие люди, ничего не поделать – каждый считает себя гением, а всех остальных бездарями, так вот, режиссеры сплотились перед лицом великой опасности, явились к фюреру и упросили его отменить свое распоряжение. Не знаю, какие доводы они приводили, но про приказ этот никто больше не вспоминал. И бабы от мужиков не отстают – та же Надька своего Коленьку то в оформители, то в подельники пристраивала, пока он от нее к Леночке не ушел. Можешь представить себе роман, который возник на съемочной площадке, под бдительным оком жены-режиссера? Это не подвиг разведчика, это нечто большее. Никто не догадывался, потому что конспирировались они сильнее, чем мы с Яшей, когда лазили в папин кабинет за коньяком и папиросами…

Я помню последствия этих эскапад. Телесные наказания в нашей семье практиковались редко, мне, к слову будь сказано, ни разу не перепало, разве что один-два легких подзатыльника за все детство, а вот сестре и братьям время от времени доставалось. Больше всего отца возмущал факт кражи. «Шлимазл![21]21
  Болван, придурок, невезучий (идиш).


[Закрыть] – кричал он, отвешивая Яше оплеухи. – Шрайбт Нойех мит зибн грайзн[22]22
  Пишет имя «Ной» с семью ошибками (идиш). Обозначение крайнего предела необразованности.


[Закрыть], а воровать уже научился! Schurke!»[23]23
  Прохвост (нем.).


[Закрыть] В гневе отец часто переходил с идиш на русский, с русского на французский, с французского на немецкий, но в обычном состоянии языков не смешивал, никогда не вставлял французское или немецкое словцо в русскую речь или русское в немецкую.

– Он платье на ней оправляет, а сам незаметно руку опустит пониже и задержит на мгновение. Или же посмотрит так… особенно. Я сразу заметила, ты же знаешь, какой у меня острый глаз, хоть я и вижу плоховато, но виду подавать не стала. У людей любовь, счастье, зачем я стану мешать чужому счастью? Съемки были в Ленинграде, и вот однажды мы с Анной Андреевной встретили двух этих голубков на Литейном, возле общества «Знание», бывший дом Юсуповой. Они шли под ручку, тесно прижимаясь друг к другу, и ворковали так, что у меня не только сердце затрепетало от зависти, но и мочевой пузырь. Увидели нас и застыли. Анну Андреевну они, по-моему, даже не узнали, им достаточно было узнать меня. Это же все – крах, провал, разоблачение! У Надьки характер суровый, с ней только я да Василь Васильич могли сладить. Он, бывало, только взглянет – она сразу же хвост поджимает. А этим голубкам перышки повыщипывать, да выгнать со съемок – плевое дело. Что поделаешь – такова жизнь. Чем страшнее расплата, тем приятнее удовольствие. Застыли они, значит, как два стату́я. А я, не глядя на них, прохожу мимо и громко говорю Анне Андреевне: «Как хорошо, что кроме нас с вами здесь больше никого нет. Люблю гулять в пустынных местах». Анна Андреевна удивленно на меня посмотрела, потому что народу вокруг было много, но я ей подмигнула, и мы пошли дальше. Я никому ничего не рассказала. Никому! Ни словечком не обмолвилась, ни намеком. Леночка все вздыхала – ах, Фаина, вы наш ангел-хранитель, ах-ах-ах! А на свадьбу меня пригласить забыли…