Текст книги "Крушение"

– Ладно, дорогая, – Джуди кладет на плечо дочери идеально наманикюренную свинцово тяжелую руку. – Иди к себе в комнату и…

– Прошу вас… – в моем голосе проскальзывают умоляющие нотки. – Прошу, Джуди, я должна понять, что там произошло, тогда у меня есть шанс помочь Шарлотте. Скажи, ты знала, что они с Лиамом расстались, или…

– Ну, мам! – Элла смотрит на мать с мольбой. – Мам, мне правда пора заниматься…

– Конечно, милая, иди.

– Прошу тебя, Элла… – я успеваю схватить ее за запястье. – Помоги мне…

– Руки убрала, быстро!

Чувствую, как мне в предплечье впивается что-то очень острое, на коже появляются четыре белые полоски, это Джуди оцарапала меня своими накладными ногтями.

– Быстро, я сказала! – Джуди явно не намерена шутить.

Я в шоке и отпускаю руку Эллы.

– Мам, спасибо! – Тончайшая ухмылка пробегает по лицу Эллы, когда она исчезает в дверном проеме и спешит наверх, перескакивая через две ступеньки за раз. Джуди между тем пристально смотрит на меня.

– Прошу тебя немедленно уйти, Сью. – Джуди говорит сдержанно.

– Джуди, прости, если я перешла черту, но…

– Уходи, – она отступает в холл и начинает закрывать дверь.

Я упираюсь в дверь и не пускаю, чувствую, что этой дверью меня могут ненароком прихлопнуть.

– Джуди, нет! Подожди, послушай!

– Нет, это ты послушай! – Джуди снова распахивает дверь. – Мне очень жаль Шарлотту, правда жаль, но в том нет моей вины и вины Эллы тоже нет. Возможно, тебе стоит лучше присмотреться к своим домашним. Найти бревно в своем глазу, так сказать.

Я так и замираю на пороге с открытым ртом. И не только потому, что Джуди чуть не ударила меня дверью по лицу.

* * *

Воскресенье, 15 октября 1990

Сегодня мы с Джеймсом впервые поссорились. Он с труппой театральных актеров отправился к нам в бар, так они делают каждое воскресенье после репетиции. Джеймс занял свое излюбленное место в конце стойки. Я поздоровалась, принесла ему пинту пива, поцеловала его и пошла дальше выполнять заказы, как обычно, перешучиваясь с Мэгги и Джейком, моими коллегами-официантами, сплетничая о Кэйт (актрисе из труппы Джеймса) и злясь на Стива. Но при всем при этом я четко понимала: что-то идет не так, как всегда. Как только я взглядывала на Джеймса, он – вместо того чтобы читать сценарий – смотрел на меня, и выражение на его лице было кислым-кислым. Я ему улыбнулась и немного погримасничала. Но когда даже это не возымело никакого эффекта и Джеймс продолжил хмуриться, я подошла к нему во время небольшого перерыва между заказами, чтобы спросить, что с ним такое.

– Что со мной? Да ты в курсе.

– В курсе чего, Джеймс?

– Думаю, мне не нужно тебе объяснять, ты и так все понимаешь.

– Если бы я все понимала, наверное, не подошла бы и не спросила тебя, нет?

Джеймс пожал плечами, давая понять, что я веду себя как идиотка, – и я, вконец разозлившись, пошла обслуживать очередного клиента. Когда я обернулась посмотреть, как там Джеймс, то увидела, что он ушел. Спросила у ребят, был ли он в плохом настроении во время репетиции, но они сказали, что ничуть нет. Он был в отличной форме, практически летал по сцене!

– По-моему, тут кто-то влюбился, – хитро подмигнула мне Мэгги.

По мне, так я хотела бы, чтобы влюбилась не только я одна. Сегодня утром он был очень возбужден и настоял на том, чтобы мы переспали не один, а два раза подряд, прежде чем я встану и пойду в душ. Он даже снизошел до того, чтобы ответить на мой вопрос, когда мы проведем время не у меня, а у него дома – для разнообразия. Ответил он коротко, но оптимистично: «Скоро».

Так что же успело измениться за несколько часов?

Я с трудом дожидалась окончания смены, мыла стаканы, вытирала столики и потом сломя голову бежала домой, чтобы позвонить Джеймсу. Восемь гудков я прослушала прежде, чем он ответил.

– Привет, – сказал он голосом, лишенным эмоций.

– Джеймс, это Сьюзи.

– Здравствуй, Сьюзан.

Он никогда меня не называл полным именем.

– Ты чего сегодня был такой ужасный в баре?

– Сама догадайся.

– О чем догадаться? – Я изо всех сил старалась не выдать голосом, что вести этот разговор очень больно. – Я не могу догадаться, поэтому и звоню тебе, помоги мне.

– Если не можешь, тогда нет смысла обсуждать это.

– Да ради бога, Джеймс! Ты не мог бы изъясняться чуть более понятно? Пожалуйста, Джеймс, скажи, почему ты был в таком плохом настроении сегодня, или я просто повешу трубку, и все.

– Вешай, давай.

– Хорошо.

Я действительно повесила трубку и потом долго на нее таращилась. Прошло пять, десять, пятнадцать минут. Когда пошла двадцать первая минута, я начала закипать и снова набрала его номер.

– Алло.

Тот же знакомый, лишенный эмоций голос на другом конце провода.

– В чем дело-то? Я что-то не так сказала? Сделала не так? С кем-то поговорила, с кем не нужно было?

Джеймс театрально вздохнул, я поняла, что попала в точку с последним предположением.

– И с кем же именно я поговорила? Если сейчас опять скажешь «сама догадайся», никогда больше с тобой не заговорю, так и знай!

– Со Стивом.

– Со Стивом?.. Стивом Маккензи?

– Верно.

– И ты расстроился потому, что я говорила со Стивом Маккензи? Это смешно! Ты что, ревнуешь?

– А кто сказал, что я ревную, Сьюзан?

– Тогда с какой стати…

– Ты с ним флиртовала! Я видел, ты специально так наклонилась, чтобы он мог получше рассмотреть твою грудь!

– Что?!

– Даже не пробуй отрицать! Все видели, и я не позволю женщине, которую люблю, делать из меня дурака, тем более – перед моими коллегами!

– Не позволишь? То есть мы с тобой в тридцатых годах прошлого века, что ли? И вообще я с ним не флиртовала, мы просто болтали. Как обычно болтаем.

– Тогда почему он сунул нос в твое декольте?

– Это… – я выдохнула, – это просто смешно, Джеймс. Смешно. Утром мы с тобой переспали, лежали в объятиях друг друга, у нас был волшебный секс, и я тебе говорила, как я тебя люблю, а теперь ты меня обвиняешь… – я встряхнула головой. – Забудь. Если ты думаешь, что я подвергну опасности все, что мы имеем, чтобы всего лишь пофлиртовать с актером вторых ролей, тогда ты дурак, ты… – я почти заплакала. – Забудь обо всем, Джеймс.

Я бросила трубку на рычаг.

Через секунду телефон зазвонил. На девятом (на один больше, чем ждала я) гудке я ответила. Когда я не проронила ни звука, Джеймс вздохнул.

– Прости меня, Сьюзи-Сью. Я так виноват. Не знаю, что на меня нашло. Просто я устал в последнее время. У меня… трудности личного порядка… я сейчас переживаю моменты… которые с тобой не обсуждал…

– Это не причина срываться на мне.

– Знаю и прошу прощения. Ты такого отношения не заслуживаешь. Ты так прекрасно выглядела сегодня в баре! Я не могу оторвать взгляда от тебя, от твоего красного топа, – в нем твое декольте смотрелось потрясающе, – но меня разозлило, когда я увидел, что и другие люди смотрят на тебя во все глаза. Они не имеют права пялиться на тебя, словно ты дешевый кусок мяса…

– Так мне что, не носить топы с глубоким декольте? Ты это хочешь сказать?

– Да. Точнее, нет. Нет. Не это. Я стараюсь (но не очень получается) сказать, что мне в тот момент было очевидно, вы со Стивом флиртуете, – ты выглядела сногсшибательно, твое декольте – тоже, и я разозлился, что Стив может видеть, как ты прекрасна. Я люблю не только твой вид, но и твой внутренний мир, Сьюзи.

На это я ничего не сказала. Я все еще пыталась осмыслить его предыдущие слова. Мне показалось, что он попытался переложить вину на Стива, так почему же мне было так не по себе? Словно я сделала что-то ужасное, специально надела этот топ и тем самым поощрила Стива так себя вести?!

– Сьюзи?

Снова ничего ему не ответила.

– Сьюзи, прошу тебя, не сердись, не надо меня ненавидеть.

– Я тебя не ненавижу, Джеймс. Просто я тебя иногда не понимаю.

– Дай я заглажу свою вину.

– Как?

– Разреши привести тебя домой. Показать, как я живу.

Глава 8

– Они же подростки, Сью, чего ты ожидала?

– Знаю-знаю.

Погружаю небольшую тряпку в миску с теплой водой, она стоит рядом с койкой, выжимаю и протираю предплечье Шарлотты. С тех пор, как я ходила к Лиаму и Элле, прошло три дня. И я все еще размышляю над финальной фразой Джуди.

– Покажи мне подростка, который по душам говорит со взрослыми, и я познакомлю тебя с самим Сатаной, – завершает свою мысль Брайан. – Вот только честно, Сью, ты бы стала раскрывать свои секреты кому-то средних лет, например, женщине, когда тебе было лет пятнадцать? Знаю, что не стала бы.

В его словах есть смысл, но я морщусь от определения «женщины средних лет». Эти слова подходят ко мне, и мне мерещится, что от них я еще больше старею. Самой себе я до сих пор кажусь эффектной двадцатиоднолетней женщиной, в волосах у меня – красные пряди, я хожу на невероятно высоких каблуках, а юбки ношу такие короткие, что стараюсь шагать не очень широко при ходьбе. В голове много тараканов, но все они – на втором плане по сравнению с моим отражением в зеркале. Глядя на себя, я трезво понимаю, что никакая чудо-сыворотка не спасет меня от старения. Процесс идет.

– Не-е-ет, – я вижу, что Брайан смотрит на меня особым очень внимательным взглядом. Трясу головой. – Конечно, я бы никому не доверилась, хотя эти ребята могут открыться мне, потому что Шарлотта… – я замолкаю. По-честному, ни один из ее якобы друзей не проявил живого интереса к ней и не пожелал помочь.

Брайан пожимает плечами.

– Не пойму, почему ты так удивляешься. Дети влюбляются, потом снова влюбляются, друзей они меняют, как шмотки – стараясь следовать моде. Подростки непостоянны в своих привязанностях, дорогая. Ты ведь в курсе?

– В курсе, но все же… – кладу тряпку в миску с водой, достаю расческу, чтобы причесать Шарлотту. – Они с Эллой дружили с начальной школы, разумеется, за это время много раз ссорились, но всегда мирились. То же самое и с Лиамом. – Веду щеткой по волосам Шарлотты, длинным темным волосам. – Она для него сделала бы все, что угодно. Она им восхищалась. И я должна сейчас поверить в то, что Шарлотта бросила Лиама только потому, что она непостоянна в пристрастиях, как ты говоришь? Бессмыслица какая-то.

Брайан переворачивает страницу (он читает газету), смотрит несколько секунд и откладывает ее в сторону. Теперь газета лежит у него на колене.

– Сью…

Я продолжаю расчесывать волосы Шарлотты, разглаживая их волны руками, чтобы они лежали красиво на плечах.

– Сью, посмотри на меня.

– Что? – я не поднимаю на мужа взгляд.

– Тебе не кажется, что ты стала немного… – он запинается, – одержимой, что ли?

– Одержимой?!

– Ну да. Одержимой тем, что случилось с Шарлоттой. Ты видишь за этим несчастным случаем какой-то заговор, а правда в том, что… – он снова запинается, – в том, что произошел несчастный СЛУЧАЙ. Ужасный, неожиданный, но это был случай. Понимаю, какой беспомощной ты себя чувствуешь. Я, между прочим, испытываю то же самое. Но если ты допросишь всех ее друзей, Шарлотту это все равно не пробудит, она просто так не выйдет из комы…

– Ты не понимаешь… – Я было начинаю говорить, но замолкаю. Я все еще не сказала ему, что она написала в дневнике. Я чуть было не сделала это пару дней назад, но он встал очень рано – часов в шесть утра. Сначала я решила, что муж пошел в туалет, но через полчаса он не вернулся, и я пошла его искать. Дома его не было, Милли – тоже. Не припомню, когда они в последний раз вместе ходили гулять, для этого мужу надо было встать на час раньше обычного…

Что-то происходит, и на свете есть только один человек, с кем я могу об этом поговорить.

* * *

Мама сидит на ее любимом месте, у окна, в кресле с жесткой спинкой. Я сама декорировала это кресло – сделала милые принты в духе Лоры Эшли несколько лет тому назад. Но мама не смотрит на меня, когда я вхожу.

– Привет, мам! – Складываю стопку полотенец на пол и присаживаюсь на краешек ее одноместной кровати. Больше сесть некуда.

Мама не узнает меня, поэтому я каждый раз пробую новую тактику в отношении нее.

– Привет, Элси, как ты сегодня?

На это имя она откликается. Лоб покрывается сетью морщин.

– Кто ты?

Сердце обрывается в груди. Она меня не узнает. У нее, правда, бывают и плохие, и хорошие дни. Сегодня, похоже, день плохой.

– Я – Сью, – говорю я. – Твоя дочь. Я купила тебе подарочек.

Протягиваю ей коробку турецких сладостей, она их очень любит. Мама берет ее заинтересованно, но молча, в глазах даже проскальзывает какое-то узнавание, когда она смотрит на упаковку и видит на ней знакомую фигурку Принцессы Востока.

– Как ты? – спрашиваю я. Хочу положить руку на ее колено, аккуратно коснуться, но боюсь напугать.

– Скука тут, – наконец говорит мама, при этом ведет пальцем по контуру фигурки Принцессы. Потом взглядывает на меня, в глазах зажигаются игривые огоньки, – но, ты знаешь, я хотя бы живая.

Единственное, чему я радуюсь, это тому, что болезнь не убила ее чувство юмора. По крайней мере, не совсем убила. В какой-то момент мне казалось, что мама пошла на поправку, тогда она жила в Йорке, а я – в Лондоне, и ей пришлось пережить сложный период в одиночку. Она с трудом понимала, где и в каком времени находится, но иногда могла будто бы ожить и вдруг понять, что с ней происходит. Я все еще помню, какой ужас звучал в ее голосе, когда она говорила по телефону. Настоящее пугало непредсказуемостью событий, в прошлом было вроде бы комфортно, но и в прошлое она поначалу не хотела полностью погружаться, потому что это было бы падением в пропасть болезни. И возврата из этой пропасти не приходилось ждать.

Сейчас – в том состоянии, в каком она находится, – маме проще. Она крепко обеими ногами стоит на земле прошлого, а в настоящее возвращается на короткие мгновения, так что едва-едва об этом помнит. Она редко меня узнает, но когда это случается – лучшей награды мне и не нужно.

– Кто ты и что только что мне сказала? – Мама смотрит на меня сквозь очки, коробку со сладостями предусмотрительно прижимает к груди.

– Я – Сью, – улыбаюсь, очень боюсь спугнуть ее, вижу страх в ее глазах. – Я твоя дочь.

– Нет, ты не она, – вспышка ярости освещает мамино лицо. – Зачем ты так себя называешь? Зачем ты так жестока со мной?

– Простите, – тут надо говорить очень быстро, пока она не успела совсем разъяриться, есть шанс ее успокоить, – я перепутала вас с моей мамой, вы очень похожи.

Тем временем мама внимательно изучает мое лицо. Ее затуманенный взгляд путешествует по траектории от непрокрашенных на затылке волос до моего подбородка, особенно долго она разглядывает нос, щеки и голубые глаза. Пытается вычислить, обманываю я ее или нет. И это пугает меня до чертиков, словно я сама еще ребенок, словно мы с ней играем в прятки и она вот-вот меня поймает… задерживаю дыхание.

– Умна твоя мама? – спрашивает она наконец. – И хороша собой, скорее всего?

И вот опять в ее глазах светится озорство. Она играет со мной.

– Моя мама умнее всех на свете, – говорю я. – Не всякий сравнится с ней. А что до ее красоты, то мама в 1952 году была Мисс Богнор Бутлинс[3]3
  Bognor Butlins – пляжная местность.


[Закрыть], она была великолепна.

Я думала польстить ей, но эффект был обратным.

– Мисс Богнор Бутлинс в 1952 году была я, – строго сказала мама.

– И вы правы, – я быстро исправляюсь. Не учла, что прошлое она помнит гораздо лучше настоящего. – А моя мама победила в 1951-м.

Она молчит. Мнет руками обертку от сладостей.

– Помочь? – Жду, когда кивнет мне, забираю целлофановую обертку и открываю коробку. Мама берет конфету и кладет в рот. От удовольствия закрывает глаза.

– Я купила тебе подарочек, – говорю я, роясь в сумке и доставая CD. – Тут кое-какая музыка. Подумала, что она напомнит тебе о том, как ты ходила в гости на чай и там танцевала, когда была молодой.

По маминому выражению лица не поймешь, довольна она или раздражена. Глаза у нее прикрыты. Пересекаю комнату и вставляю диск в проигрыватель, этот небольшой проигрыватель я подарила ей на прошлое Рождество. Нажимаю кнопку пуска, дожидаюсь, когда пойдут басы в сопровождении банджо, когда зазвучит одинокий мужской голос и мелодия заполнит собой все вокруг. Потом сажусь обратно на кровать. Короткая улыбка ложится на мамины губы, ногой она потихоньку притоптывает по бежевому ковру. Топ-топ-топ.

– У меня малышка на миллион, – подпевает она своим тоненьким, дрожащим голосом. – В пятицентовом магазине…

Тихо сижу рядом с ней, задержав дыхание, пока ее глаза не открылись и не уставились в угол комнаты. Она качает головой из стороны в сторону. Волшебный момент, когда вижу ее такой счастливой, охваченной приятным воспоминанием.

Интересно, в этот момент она чувствует, как папа обнимает ее, а она кладет ему руку на плечо, и вдвоем они кружатся по танцплощадке? Тридцать лет прошло с тех пор, как папа умер, но я совершенно точно знаю, что она по нему очень скучает, до сих пор скучает. Для мамы брак и семья были главным смыслом жизни. И она посвятила нам с папой всю себя. Как-то раз она даже призналась мне, что мечтала о собственной семье с тех пор, как была совсем маленькой девочкой.

Я в этом отношении пошла в нее и, когда забеременела Шарлоттой, была на седьмом небе от счастья. Мы с Брайаном только начали жить вместе, как я сразу забеременела: однажды я ощутила покалывание в области лобковой кости и меня посетила догадка, которую тест подтвердил. Брайан был счастлив. Ему всегда хотелось подарить Оливеру маленькую сестричку. Моя беременность усилила в нем чувство ответственности, и он мне буквально не позволял пальцем пошевелить все девять месяцев. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой ценной и любимой. Мне было двадцать восемь, когда родилась Шарлотта, и нам с Брайаном так понравилось быть родителями, что мы снова попробовали зачать ребенка, но месяцы попыток превратились в годы ожидания, и ничего не происходило. Хотя врачи говорили, что все в порядке. Может, только мы уже не очень молоды. И как-то ночью мы с Брайном серьезно поговорили насчет семьи, придя к общему решению, что раз нам суждено быть семьей из четырех – только четырех – человек, то пусть так и будет. Разумеется, я хотела снова забеременеть и почувствовать, как в моем животе толкается ребенок, но этого не произошло. Три выкидыша за два года были более чем веским подтверждением неудачи.

Слишком больно каждому из нас было переживать очередную беременность, поэтому в тот день, когда Шарлотте исполнилось пять, мы взяли в дом щенка золотистого ретривера, – из массы шевелящихся желтых солнечных меховых комочков мы выбрали именно Милли. И теперь нас было пятеро.

– Здравствуй, Сьюзан.

Мама произносит мое имя так мягко, что мне кажется, будто я вижу сон, но нет. Вот она сидит рядом, бледно-голубые глаза смотрят на меня, на столике у кровати – коробка турецких сладостей, руки мама сложила на коленях. Мне хочется подпрыгнуть на месте от радости и кинуться к ней на шею. Хочу с ней долго-долго говорить, рассказать обо всем, что у нас происходит, попросить у нее совета, послушать ее, почувствовать себя маленькой и защищенной… но остаюсь, где сидела, сдерживаю порыв, все, что позволяю себе, – взять ее руку в свою. Неправильным было бы вываливать на нее все мои ожидания и страхи. И это не мне, а маме впору чувствовать себя защищенной.

– Привет, мам, – я легонько пожимаю ее руку. Рука обтянута пергаментно-тонкой кожей, покрыта старческой пигментацией. – Как ты себя сегодня чувствуешь?

– Сегодня я чувствую себя очень старой, – отвечает она, ерзая в кресле и меняя положение тела, словно проверяет, что у нее болит и что беспокоит. – Как там Шарлотта и тот рыжий бородач, с которым ты сошлась?

У мамы всегда был зуб на Брайана. Отчасти именно из-за маминого отношения я и простила ему измену.

– Брайан в порядке, – сказала я бодро, закусив турецкими сладостями, хотя и не любила сладкое. – Занят, как обычно. А Шарлотта…

Правду я сказать, как ни крути, не могу. Не хочу ее расстраивать, если мама расстроится, она снова нырнет в прошлое и поминай как звали. А что, если она вообще из прошлого потом не выйдет никогда? И последним моментом из настоящего ей запомнится именно этот эпизод – когда я расскажу ей о несчастном случае с Шарлоттой? Я себе этого никогда не прощу.

– Шарлотта много занимается, готовится к экзаменам.

– Хорошая девочка, – видно, что мама гордится внучкой. – Вот увидишь, она далеко пойдет. Кем хочет стать, а? Психологом?

– Психотерапевтом. Хочет работать с футболистами. Говорит, что восхищается их атлетическими данными, приверженностью к спорту, но иногда мне кажется, что ей просто хочется пощупать их мышцы. – Я смеюсь. – Не удивлюсь, если завтра она захочет стать стюардессой и морским биологом через день после этого. Шарлотта так часто меняет свое мнение относительно будущей профессии, что я не всегда успеваю уследить.

Мама хихикает.

– Ты, Сьюзан, была точно такой же. Я, например, всегда думала, что ты станешь медсестрой, но папа был уверен, что твое призвание – стать швеей.

– И вы оба были правы, – говорю я, – в итоге оказались.

Я хотела стать учителем английского для иностранцев, так проще всего было начать путешествовать, но сердце у меня по-настоящему никогда не лежало к этой профессии. Я окончила текстильный и действительно хотела работать костюмером в театре, но места были одно хуже другого – платили ужасно мало. Можно было устроиться только по знакомству, так я и ушла из театра Эбберли.

– И в обеих профессиях ты, считай, состоялась, – продолжала мама, возвращая меня обратно в ее маленькую, с магнолиями на стенах комнатку в доме престарелых. – Ты должна работать, выкладываясь на все сто, люди готовы хорошо платить за искусные вещицы…

Улыбаюсь. Я отказалась от мечты стать костюмером лет двадцать тому назад. Иголку и нитку в руки не брала до того момента, пока Шарлотта, на которой все и всегда рвалось, однажды не вернулась домой из школы и не спросила со всей возможной прямотой, почему только у нее нет костюма для школьной театральной постановки?

– Возможно, и следует выкладываться… – поддерживаю я мамину игру. Мне хочется сказать ей миллион разных вещей, пока она еще не переключилась на прошлое, пока еще меня узнает, но я банально не знаю, с чего начать. Не начинать же с того, что я подозреваю Брайана в очередном обмане, и не говорить же о том, что, по моим расчетам, бывший молодой человек Шарлотты и ее бывшая лучшая подруга имеют прямое отношение к несчастному случаю с моей дочерью? Особенно сильно мне хочется сказать маме о том, что она очень много значит для меня и как много я дала бы за то, чтобы изгнать ужасную болезнь, которая уносит ее от меня каждый день все дальше.

– Я тебя люблю, мам, – так спешу сказать самое важное, что язык заплетается. – Я, пожалуй, говорю это реже, чем должна, но мы все слишком редко говорим эти слова. Я безумно ценю все, что ты для меня сделала, и мне ужасно жаль, что я оказалась не такой дочерью, на какую ты рассчитывала…

– Сьюзан! – Улыбка сходит с маминого лица. Мама поджимает губы. – Даже не смей говорить такие жуткие вещи! Я и мечтать не смела о такой дочери, как ты.

– Но я ведь убежала, – начинаю плакать, пытаюсь дышать глубоко, чтобы немного успокоиться. – Я была в Греции, когда ты нуждалась во мне…

– Сьюзан! – Мама зажимает сухими жесткими ладонями мою руку. Я поражаюсь ее силе. – Не смей, слышишь? Не смей извиняться, потому что тот… тот монстр, который… те вещи, которые он с тобой сделал… я жалею, что твоего отца не было рядом, чтобы остановить это чудовище…

Я смотрю на нее в ужасе. Она никак не должна была знать о Джеймсе. Не должна была помнить. Я позвонила ей из аэропорта, когда ждала вылета в Грецию, и рассказала все. Мне нужно, просто необходимо было с кем-нибудь поговорить, рассказать о трех годах ада, которые я добровольно пережила, но я ни на секунду не думала, что она запомнит. Я даже в тот момент не была до конца уверена, что мама поняла, кто ей звонит. А она, выходит, поняла. Как, как я могла быть такой эгоисткой?!

– Шарлотта шлет тебе привет, – я отчаянно пытаюсь сменить тему разговора. – Она приедет, как только сможет.

– О, это будет очень мило с ее стороны, – мамино лицо сияет от удовольствия, и я в очередной раз про себя молюсь, чтобы моей дочери стало немного легче, чтобы они с бабушкой могли хотя бы немного времени провести вместе. – Мне бы хотелось, чтобы она приехала, – говорит мама, копаясь в небольшом ящике стола и доставая оттуда брошь, чтобы вложить мне в руку. Брошь – стеклянная, в виде букета цветов, перехваченного лентой. Ужасно старомодная, но очень симпатичная. – Отдай ее Шарлотте, передай, что я ее люблю. Скажи, что эта вещица принесет ей удачу на экзаменах. – Мама уверенно подмигивает мне, как бы подкрепляя сказанное мимикой. – Я носила эту брошь, когда встретила твоего отца, ты знаешь.

Я открываю рот, чтобы поблагодарить ее и от себя, и от Шарлотты, но не могу произнести ни слова.

– Сью, у меня для тебя тоже кое-что есть, – продолжает мама, поворачиваясь снова к своему ящичку. Я пытаюсь возражать, сказать, что совсем не стоит… но тут симфония Моцарта номер 40 звучит оглушительно громко, и это звонит мой мобильный…

– Брайан? – спрашиваю я, ступая по комнате мамы, голос мой дрожит от волнения. – Сейчас не очень подходящий момент, я у мамы.

В трубке молчат.

– Шарлотта… – наконец говорит муж. – Ты должна приехать в больницу и увидеть все сама.

* * *

Вторник, 18 октября 1990

Сегодня вечером я наконец-то увидела, где живет Джеймс. И теперь мне понятно, почему он так тянул. Мы собирались прийти к нему в районе часа дня, к тому времени миссис Эванс (да-да, Джеймс действительно жил с мамой) пригласила нас на ланч. Но мы слишком рано ушли из кабака, и Джеймс, который до смешного нервничал (но ни за что не признался бы в этом) предложил пропустить еще по стаканчику – на удачу. Мама не возражала, чтобы мы опоздали, – так он сказал мне. Возможно, она отвлечется, пока будет смотреть детективный сериал «Она написала убийство».

Через пару часов мы все же добрались до дома Джеймса, он жил в Вуд Грин. Джеймс едва попадал ключом в замочную скважину, а я все никак не могла перестать смеяться.

– Надо переобуться, – сказал Джеймс, слегка подталкивая меня в холл.

– И ходить в носках? – попробовала отшутиться я, тоже толкая его под ребро.

– Ну нет, – он покосился на красивые красные каблуки моих туфель. – Снимай туфли. Мама не разрешает в обуви по коврам ходить.

Тут Джеймс наклонился и снял с меня одну туфлю. Мне пришлось уцепиться за стену, чтобы не упасть.

– Я-то думала, ты шутишь…

– А с чего мне шутить, Сью? – Джеймс строго на меня посмотрел. – Я не пацан, Сьюзан.

Я пожала плечами и стала снимать вторую туфлю, не находя слов для продолжения разговора.

– Ну в каком-то смысле я все же шутил! – сказал Джеймс и на этом подтолкнул меня снова, да так, что я не удержалась и рухнула на пол.

Я рассмеялась, он помог мне встать, но атмосфера осталась слегка натянутой. Шутки больше не веселили.

– Возьми тапочки, – проговорил он.

Я предположила, что он снова шутит, и проигнорировала его предложение, вместо этого стала рассматривать холл. Места было много, но фактурные ярко-красные обои и мебель красного дерева, расположенная вдоль стены, визуально сужали пространство, заставляя холл казаться маленьким и темным. Единственный светильник под тяжелым вельветовым абажуром свисал с потолка, фотографии в рамках украшали одну из стен, некоторые из них черно-белые, некоторые цветные. На многих был изображен маленький светловолосый мальчик с широкой улыбкой и сияющими голубыми глазами. Я шагнула по направлению к этим фото, чтобы убедиться, мой ли Джеймс на них или нет.

– Тапочки надень, – Джеймс схватил меня за запястье и притянул к себе.

Я высвободила руку и потерла кожу, она саднила.

– Прекрати ломаться и надевай.

Я посмотрела на бежевые тапочки на собственных ногах и покачала головой. Выглядели они так, словно их носила моя бабушка.

– Ты должна надеть тапочки, Сьюзан. – Он распахнул дверь шкафчика и достал оттуда такие же, как у меня, тапки, только размером больше, и надел их. Я посмотрела ему в лицо, ожидая, что вот-вот он прыснет со смеху, но этого не произошло.

Снова посмотрела на тапочки. Мне жутко не понравилось, как он об этом сказал, и вообще, что он сказал, но меньше всего мне хотелось ссориться с Джеймсом перед тем, как мы познакомимся с его мамой.

Хорошо, я надела тапочки, стараясь не думать о том, кто и когда носил их до меня. Джеймс посмотрел на мои ноги в них, наконец рассмеялся и сказал, что они мне идут. Взял меня за запястье, притянул к себе и губами нашел мои. Я расслабилась в его объятиях и дала себя поцеловать.

– Да брось, – сказал он, беря меня за руку, – пошли найдем маму. Мне кажется, ты ей понравишься.

Он повел меня по коридору к белой двери.

– Мам! – позвал он, не отпуская руку. – Это Сьюзи. Сьюзи, это моя мама.

Я улыбнулась и протянула вперед свободную руку, в то время как невысокая темноволосая женщина встала с софы и пошла мне навстречу через комнату. Я так и осталась с протянутой рукой, пока мать Джеймса прошла комнату, подошла ко мне и вышла прочь.

– Джеймс, – позвала она из холла. – Выйди на пару слов.

Я удивилась ее сильному уэльскому акценту. Я-то думала, она будет говорить на таком же роскошном английском, как и ее сын. Джеймс покорно вышел к ней, даже не посмотрел на меня, прикрыл за собой дверь, оставляя меня одну в гостиной. Я стояла, как дура, глядя на закрытую дверь. Потом я наконец вышла из ступора и присела на край кожаной софы, которая – вместе с витриной из красного дерева – занимала всю стену. Стену напротив украшал телевизор, старого типа магнитофон и самый жуткий ковер из всех, какие я только видела в своей жизни. Огромный, а посередине – черная языческая маска, изображенная в голубом, белом и красном тонах. Рот у маски был открыт, а черные пустые глазницы, казалось, следили за мной через комнату. Я отвернулась, чтобы рассмотреть содержимое книжной полки, она была уставлена изданиями в твердом переплете с зелеными корешками, о таких названиях я даже не слышала никогда, а потом мой взгляд скользнул по столу, укрытому белой кружевной скатертью, стол был уставлен различными яствами. Живот подвело от вида тарелок, наполненных сэндвичами с огурцами, яйцами и лососем, тут же были красивые пирожные в изящных серебряных вазочках и чаши с оливками, орехами и чипсами. Но я удержалась от того, чтобы взять хоть крошку.

Вместо этого я взяла с книжной полки одну из книг в зеленых переплетах и открыла наугад. Через десять минут звук отвлек меня. Я отложила книгу и подошла к двери, приоткрыв ее.

– Джеймс? – позвала я, беспокоясь, словно мой голос мог пересечь весь дом. Свет падал из дверного проема на ковер, образуя на нем замысловатый треугольник и окрашивая его в розовые тона. Я расслышала шепот, как только придвинулась ближе к двери.